Моя дорогая.
Ну не могу я тебя выпустить. Не могу. Пойми ты наконец. Ты там замерзнешь, заблудишься и умрешь. И что ты будешь тогда делать, скажи мне на милость? - старик смотрел на муху, бьющуюся в оконное стекло. Его маленькие живые глазки глядели из-под кустистых бровей поверх толстых очков, спущенных почти на самый кончик крючковатого носа.
Вот то-то и оно - примирительно сказал он, возвращаясь к разложенным перед ним картам. Поплевав на пальцы, он вытащил из колоды очередную карту. - И сказать то тебе нечего. - он задумчиво водил картой, выискивая, куда бы ее приладить. - И крыть то тебе нечем. - он замер на секунду, глядя прямо перед собой, словно перед ним вырос сам Иисус Христос, а потом, едва успев достать платок из кармана, громко чихнул. Высморкался трубно, скомкал платок и вернул его в карман кофты.
Нет, моя милая, этот холод меня убьет. Как пить дать убьет. Даже к бабке не ходи. Я уже сейчас чувствую, как начинаю заболевать. Он приложил ладонь ко лбу. Вот, пожалуйста. я весь горю, я горячий как самовар. А ведь мне совершенно нельзя болеть. Ни в коем разе.
Закутавшись плотнее в плед, он шаркая подошел к окну.
Ну, конечно. Так я и думал. Нет, вы только посмотрите. Это просто черт знает, что такое. Тут же щели толщиной в палец. Тут же дует настоящий норд-ост. А ведь у меня такие слабые легкие. Мои кости хрупкие как стекло. Нет, моя дорогая, это совершенно никуда не годится. Ведь если я заболею, при всем моем уважении, ты никак не сможешь мне помочь, и если заболеешь ты, то и я не смогу помочь тебе. Я, видишь ли, ничего не смыслю в заболеваниях мух. Поэтому, нам никак нельзя болеть.
Он отошел к плите и, набрал воды в кастрюльку, поставил ее на огонь и отошел к верстаку, продолжая говорить оттуда.
Когда-то я отлично умел заклеивать окна. Я заклеивал окна везде, где бывал. А бывал я во многих местах. И всегда люди говорили мне спасибо. Еще бы. Если бы мне кто-то заклеил окна так, как это делал я, я бы руки ему целовал этому человеку, так я заклеивал окна.
Говоря, старик, откинув голову назад и глядя сквозь очки, непонятно как державшиеся на самом кончике носа, оглядывал газету, найденную на верстаке. Не найдя там ничего интересного, он начал отрывать от нее длинные полосы.
Вообрази пожалуйста, сколько людей я спас таким образом от простуды, от насморка, от болей в спине, от гайморита, синусита, отита, ларингита и от массы других недугов, которые можно подцепить сидя вот у такого окна. Страшное дело. Он замер на секунду. Может быть я даже спас кому-то жизнь - произнес он задумчиво.
Но сейчас речь не об этом. Нам с тобой нужно законопатить наше окно как можно быстрее, ведь туда, как в черную дыру, утекает все тепло из комнаты. А ты знаешь, как для тебя сейчас важно тепло, моя милая. В тепле ты сможешь продержаться до весны.
Он отошел к плите и, помешивая клейстер, поглядел на муху.
Да, конечно ты права. Грустно кивал он. Я знаю, что ты права. Но я его не виню. Он хороший мальчик. Ты же знаешь, как люди бывают заняты в городе. Туда ведь стоит только приехать и все, тебе не вырваться. Всегда есть дела, которые не терпят отлагательств. Всегда есть тысяча и одно «надо» и «должен». А еще дети. Старичок вздохнул. Господи, как давно я не видел внуков.
Он вышел из комнаты и вернулся через минуту, облаченный в старое залатанное пальто с неполным набором пуговиц, и шерстяной шарф, намотанный вокруг тощей шеи. Он принялся за дело. Щедро смазывая полоски бумаги горячим клейстером, он приклеивал их и тщательно прижимал со всех сторон. Его руки зябли. То и дело он заходился в кашле, и тогда он был вынужден останавливаться, чтобы перевести дух. Весь его образ: сутулая спина и впалая грудь, цыплячья шея, торчащая из слишком широкого ворота - он весь напоминал скрипку в футляре от контрабаса. Заклеив щели там, где смог достать, он оглядел стык. Подставил ладонь.
Моя дорогая! Это же совсем другое дело. Клянусь, я чувствую, как болезнь отступает. Мне стало легче дышать. Он весело поглядел на муху, которая ползала по кусочку сахара, оставленному на блюдце. Вот что значит мастерство и опыт. Опыт и мастерство.
Он убрал остатки бумаги и пустую миску и упал в кресло.
Да что там говорить. Рембрандт водил кистью… менее талантливо, чем я… Он распахнул ворот пальто и ослабил шарф, чтобы легче дышалось. Внезапно ему стало хуже. Он был бледен, его руки дрожали. Из тощего горла исходило сипение на выдохе и вдохе. Откинув голову на спинку кресла, он закрыл глаза. Он казался марионеткой, помещенной кем-то в эту крошечную комнатку. Если бы он мог завести руку достаточно далеко за спину и ощупать поясницу, он с удивлением обнаружил бы там скважину от ключа, которым кукловод заводил его каждое утро. Может быть, в данный момент он даже об этом догадывался, так как чувствовал, что завод его подходит к концу. Что-то застопорилось внутри, какая-то большая шестеренка в груди сдвинулась, и теперь весь механизм со скрежетом останавливался. Его пугала мысль, что на этот раз на совсем.
В комнате стояла тишина, не нарушаемая ничем, кроме редкого жужжания мухи. Дыхание старика стихло. Его грудь еле заметно поднималась и опускалась, и это было единственным свидетельством того, что он еще жив. Темнота за окном скрыла весь окружающий мир и, казалось, он перестал существовать вовсе. Огонь в забытой буржуйке догорал, и комната тоже погружалась во мрак. Постепенно тьма затопила все вокруг. Вместе с ней пришел холод.
Очнувшись, он пошевелил рукой. Кости ныли, в груди раздавался клекот, стоило ему вдохнуть поглубже.
Холодно. Как же холодно - подумал он. Перед его взором искрился снег, глаза слепило от солнца. Свет был такой яркий, что даже через закрытые веки он видел красновато-черные пятна солнечного света. Губы потрескались и болели, и он попытался облизать их. Во рту пересохло, язык был сухой и шершавый. Всюду, куда бы он не посмотрел, лежал ровный слой глубокого нехоженого снега, и не было ни души. Его бил озноб. Посмотрев на себя, он увидел, что он сидит в своем кресле по пояс в снегу. Наверное, из окна нанесло снега, подумал он. Что ж, теперь не видно грязных закопченных стен. А может быть сын приехал и побелил. Он обещал приехать давно. Наверное, так и есть. Ему было спокойно. Вокруг была тишина. Только какая-то мысль крутилась на дне его сознания, билась о стенки маленькой коробочки где-то далеко внизу. У него не было сил извлечь ее оттуда. Он созерцал. Ему казалось, что он может просидеть так среди этой белизны вечно. Было странно, почему он не приходил сюда раньше. Почему не доводилось бывать здесь. Может быть это награда за что-то? Подумал он. Конечно, сын приехал и все устроил. Так и должно быть. Как хорошо. Как хорошо и тихо. Он посмотрел налево. Рядом с ним в таком же кресле сидела его жена. Она улыбалась, подставив лицо яркому солнцу. Потом повернула голову и посмотрела на него. Сошелся, значит, мой пасьянс. Сошелся.
Приступ кашля нарушил его спокойствие. В груди оказались раскаленные угли, которые жгли его легкие. Сейчас снег все остудит - подумал он. Сейчас. Новый приступ кашля, тяжелого и удушающего сотряс его худое тело. Он полез в карман за платком и не обнаружил его. Он понял, что лежит под одеялом и одет во что-то, что не имеет карманов. Он осторожно разлепил спекшиеся веки, так, словно разделял истлевшие от времени страницы старой книги. Приподняв голову, он увидел потолок и часть стены, выкрашенной голубой краской, незнакомое окно, в которое светило холодное серое солнце. Пахло чем-то чужим и неприятным. Пахло какой-то едой, которую готовили где-то далеко, хлоркой и еще чем-то сладковатым и мерзким. Где-то раздавались шаги, слышались чьи-то голоса. Женские голоса. Он закрыл глаза, думая, что он вынырнул куда-то не туда по ошибке и сейчас снова вернется на снежное поле, где искрится снег, и никого нет, кроме него и его жены. Голоса действительно пропали. Повернув голову к жене, он увидел соседнюю кровать, на которой лежал мужчина. Он был бледен. Он лежал с закрытыми глазами. Желтоватая кожа обтягивала нос, направленный в потолок. Тонкие губы были приоткрыты. Худое тело, едва видимое, было прикрыто одеялом до подбородка. Мужчина хрипел.
Вы очнулись. Наконец-то. Мы уж думали, что вы это всерьез затеяли. - бодрый женский голос прозвучал совсем рядом. Он повернул голову и увидел сперва белый колпак, потом светлые волосы, потом лицо медсестры, которая смотрела на него.
Она наклонилась над ним, помогая привстать, и поправила подушку.
Ну вот. Так-то лучше. Как самочувствие, дедушка? - поинтересовалась она, поправляя сбившееся одеяло.
Где я? - проговорил он и не узнал своего голоса. Это был хриплый шепот, который скорее звучал у него в голове. Не смотря на это, казалось, она его услышала.
Как где? В больнице, конечно. Вам повезло, что вообще пришли в себя. Еще чуть-чуть бы и все. Соседку благодарите свою. Это она позавчера нам позвонила.
Она посмотрела на его удивленное лицо.
У вас воспаление легких, дедушка. Вы к нам поступили позавчера днем. Тяжеленький были. Все про жену свою говорили, да про сына. Сыну мы звонили… - она замялась. В общем, он не смог приехать.
Ну ничего, да? Бодро добавила она. Вы еще о-го-го. Еще сто лет проживете. - она раскладывала лекарства по ячейкам пластиковой коробочки.
Воды - прошептал старик. Она поднесла ему стакан с трубочкой. Сделав несколько глотков, он выпустил трубочку из губ.
Я здесь с позавчера? - спросил он.
Ну да. Я же говорю. Соседка ваша позвонила. Если бы не она, то все, поминай как звали. Она поставила ему градусник и сменила капельницу.
Да вы не переживайте. Недельку у нас побудете и домой вас отправим. - она улыбнулась и исчезла из поля его зрения.
Позавчера. Думал он. Я здесь третий день.
Он поднял руку, в надежде, что она увидит и подойдет к нему снова. Оказалось, что медсестра была у постели того мужчины слева.
Что вам еще? Спросила она, не отрываясь от работы.
Мне домой надо. - просипел старик.
Вот через недельку и пойдете. Вы при смерти были, вы понимаете это или нет?
Нет. Через неделю я не могу. Мне сейчас надо. Меня дома ждут. Отпустите меня домой.
Да как же. Никто вас не ждет, дедушка. Вы один живете. Помните?
Старик попытался привстать с подушки. Приступ кашля повалил его назад.
Да говорю же! Нельзя сейчас! Воскликнула медсестра. Успеешь еще. Лежи и не мешай. Не видишь - люди работают. Вот вредный какой - пробормотала она.
Лишь на следующий день, после разговора с врачом, неоднократных просьб, врач махнул рукой, и велел дать ему бумаги на выписку.
Он отпирал дверь, привалившись к ней плечом, с перерывами на отдых. Три дня, три дня его не было! Кашель продолжительными приступами душил его. Ввалившись в дом, он закрыл за собой дверь и постоял немного, переводя дух и прислушиваясь к тишине внутри. Медленно пошел в кухню. Его не отпускала мысль, что он видит дом как-бы после своей смерти. Что он уже не должен быть тут. И тем не менее, он был. Рука кукловода снова повернула ключ.
Он отворил дверь в кухню. Окно, стол с блюдцем и пыльным кусочком сахара, истрепанная колода игральных карт на краю стола, погасшая буржуйка, белый подоконник, обклеенный пестрыми газетными полосками, цветочный горшок, из которого торчала сухая былинка. Стоя в центре кухни в своем непомерно большом пальто, он немного повернулся. Тишина. Абсолютная тишина. Его слух напрягался, пытаясь уловить слабое жужжание хоть где-то. Он осмотрел оконные стекла, блюдце. Не увидев сразу того, что боялся увидеть, он не нашел в себе сил искать дальше. Надежда, пусть слабая, это лучше, чем полное отчаяние и одиночество.
Сейчас, сейчас - приговаривал он, растапливая холодную буржуйку и ставя чайник на огонь. Он старался держаться к окну спиной. - Я так виноват перед тобой, моя дорогая. Я так виноват. Этот проклятый кашель. Но я снова дома. Теперь все будет хорошо. Ведь так? Все будет как прежде. Сейчас снова станет тепло.
Он делал паузы между словами, чтобы не слишком уставать.
Вообрази себе, они хотели, чтобы я пробыл там еще несколько дней. Несколько дней! Я им объяснял, что это совершенно невозможно, но они не слушали меня. Они знают только как привязывать людей к кроватям и втыкать им в руки иглы. Узурпаторы. Они же ничего не понимают. Думают, что в их больницах люди могут выздороветь. Да от одного взгляда на тех, кто там лежит, хочется умереть. Честное слово. Меня никто не ждет дома - они мне говорили. Нет, ты слышала? Меня никто не ждет дома. Они думают, что знают все на свете.
Он топтался вокруг буржуйки, бормоча всякий вздор, лишь бы не слышать эту тишину, заполняющую собой всю комнату, вставшую во весь рост за его спиной. Он рассказывал и рассказывал, стараясь избегать приступов кашля и одышки. Он говорил так, как говорят с тяжело больным человеком, которому осталось не долго. Все шло в топку в попытке растопить этот холод, безраздельно царящий за его спиной.
Бросив щепотку заварки в жестяную кружку и залив ее кипятком, он открыл банку с сахаром. Она оказалась пуста. Есть еще кусочек на блюдце - подумал он. Помедлив минуту, он глотнул пустого чаю.
Как хорошо, что мы успели заклеить окна - продолжал он. Вообрази себе, что было бы, не успей мы этого сделать до больницы. Он сел в кресло и поставил чашку на стол. Тепло буржуйки постепенно наполняло комнату, и он немного успокоился. Потирая озябшие руки над чашкой, он не поднимал глаз. Он взял колоду карт и принялся тасовать их. Раньше они с женой играли по вечерам, но когда ее не стало, вместо игры он развлекал себя пасьянсами. Он думал о тех веселых вечерах, когда они были вдвоем в этой каморке, горела буржуйка, было тепло, уютно и спокойно. Он погрузился в воспоминания и его лицо, отражая то, что он видел мысленным взором, стало по-детски счастливым. Он смотрел на дымящуюся чашку, и его густые брови поползли вверх, он ухмыльнулся какому-то воспоминанию, и его лицо обрело наивное и трогательное выражение. Он словно наблюдал за ребенком, возящимся у его ног, лепечущем на своем языке, заражаясь его радостью. Погруженный в воспоминания, он положил руку себе на плечо и легонько похлопал по нему, словно ощущая прикосновения ее рук. Ему до сих пор иногда казалось, что она рядом. Он поднял глаза и увидел пустой стул, стоящий напротив.
Вздохнув, он принялся раскладывать карты. Они ложились ровными рядами, рубашкой вверх. Последняя в ряду - вверх лицом. Он раскладывал, не думая конкретно ни о чем. И тогда он почувствовал, что мысль, бившаяся тогда в больнице на дне его сознания, наконец вылетела из своей коробки и теперь тревога сковала его изнутри. Неужели он действительно остался один?!
Теперь его руки порхали в воздухе. Они зависали на мгновенье над столом, а затем снова устремлялись вниз.
Дама пик к бубновому королю. Трефовый валет в дом. Двойка к тузу. - бормотал он. Постепенно руки замедлили темп и наконец остановились.
Потрясенный, он смотрел на лежавшие перед ним карты. Его лицо вдруг стало будто слишком тяжелым. Нижняя губа отвисла, очки сползли на кончик носа, а голова легонько покачивалась из стороны в сторону, словно отказываясь верить тому, что он увидел. Через некоторое время, приняв решение, он упрямо поджал губы и принялся собирать карты. Его руки коршунами хищно устремлялись вниз, цепляя сразу несколько карт, иногда роняя свою добычу, и снова подбирая ее.
И тут он увидел ее. Она лежала за цветочным горшком возле оконного стекла. Пораженный, он несколько минут просто наблюдал, надеясь заметить признак движения. Муха оставалось неподвижной. Он подошел и постучал пальцем по подоконнику рядом с ней. Она не реагировала.
Он стоял и смотрел на нее. То, чего он боялся больше всего, случилось. Оно случилось тихо, обычно, без уведомления. Просто случилось. Он остался совершенно один.
Прости меня - тихо вымолвил он. - Моя милая.
Он оглядел кухню. Пошатываясь, он открыл дверь и растворился в темноте коридора.
Он лежал в своей холодной кровати, натянув одеяло до подбородка и думал. Сколько он так лежал, он не знал. Время словно перестало существовать. Комната медленно тонула в сером холодном воздухе, и он тонул вместе с ней. А впереди была еще половина осени и вся долгая зима. У него не осталось ничего, что держало бы его, ничего, что было бы ему дорого, у него не осталось сил дождаться весны.
Его жена улыбаясь присела на край кровати и взяла его за руку. Она смотрела на него с нежностью своими полупрозрачными глазами, сотканными из осеннего солнца. Мир покачивался под ними, и чувствуя ее ладонь в своих, он закрыл глаза.
Через несколько месяцев солнце пробралось через разбитые окна на пустую кухню. Оно осветило стул с накинутым пледом, блюдце с кусочком сахара на нем, грязные стены. Оно, словно проникнув сквозь толщу темной воды, осветило каюту корабля, лежащего, как огромный кит, на морском дне. Его лучи согрели муху, лежащую на подоконнике, и она ожила. Попробовав крылья, она дернулась, зажужжала, перевернулась и вылетела в чистое весеннее небо.
Вот то-то и оно - примирительно сказал он, возвращаясь к разложенным перед ним картам. Поплевав на пальцы, он вытащил из колоды очередную карту. - И сказать то тебе нечего. - он задумчиво водил картой, выискивая, куда бы ее приладить. - И крыть то тебе нечем. - он замер на секунду, глядя прямо перед собой, словно перед ним вырос сам Иисус Христос, а потом, едва успев достать платок из кармана, громко чихнул. Высморкался трубно, скомкал платок и вернул его в карман кофты.
Нет, моя милая, этот холод меня убьет. Как пить дать убьет. Даже к бабке не ходи. Я уже сейчас чувствую, как начинаю заболевать. Он приложил ладонь ко лбу. Вот, пожалуйста. я весь горю, я горячий как самовар. А ведь мне совершенно нельзя болеть. Ни в коем разе.
Закутавшись плотнее в плед, он шаркая подошел к окну.
Ну, конечно. Так я и думал. Нет, вы только посмотрите. Это просто черт знает, что такое. Тут же щели толщиной в палец. Тут же дует настоящий норд-ост. А ведь у меня такие слабые легкие. Мои кости хрупкие как стекло. Нет, моя дорогая, это совершенно никуда не годится. Ведь если я заболею, при всем моем уважении, ты никак не сможешь мне помочь, и если заболеешь ты, то и я не смогу помочь тебе. Я, видишь ли, ничего не смыслю в заболеваниях мух. Поэтому, нам никак нельзя болеть.
Он отошел к плите и, набрал воды в кастрюльку, поставил ее на огонь и отошел к верстаку, продолжая говорить оттуда.
Когда-то я отлично умел заклеивать окна. Я заклеивал окна везде, где бывал. А бывал я во многих местах. И всегда люди говорили мне спасибо. Еще бы. Если бы мне кто-то заклеил окна так, как это делал я, я бы руки ему целовал этому человеку, так я заклеивал окна.
Говоря, старик, откинув голову назад и глядя сквозь очки, непонятно как державшиеся на самом кончике носа, оглядывал газету, найденную на верстаке. Не найдя там ничего интересного, он начал отрывать от нее длинные полосы.
Вообрази пожалуйста, сколько людей я спас таким образом от простуды, от насморка, от болей в спине, от гайморита, синусита, отита, ларингита и от массы других недугов, которые можно подцепить сидя вот у такого окна. Страшное дело. Он замер на секунду. Может быть я даже спас кому-то жизнь - произнес он задумчиво.
Но сейчас речь не об этом. Нам с тобой нужно законопатить наше окно как можно быстрее, ведь туда, как в черную дыру, утекает все тепло из комнаты. А ты знаешь, как для тебя сейчас важно тепло, моя милая. В тепле ты сможешь продержаться до весны.
Он отошел к плите и, помешивая клейстер, поглядел на муху.
Да, конечно ты права. Грустно кивал он. Я знаю, что ты права. Но я его не виню. Он хороший мальчик. Ты же знаешь, как люди бывают заняты в городе. Туда ведь стоит только приехать и все, тебе не вырваться. Всегда есть дела, которые не терпят отлагательств. Всегда есть тысяча и одно «надо» и «должен». А еще дети. Старичок вздохнул. Господи, как давно я не видел внуков.
Он вышел из комнаты и вернулся через минуту, облаченный в старое залатанное пальто с неполным набором пуговиц, и шерстяной шарф, намотанный вокруг тощей шеи. Он принялся за дело. Щедро смазывая полоски бумаги горячим клейстером, он приклеивал их и тщательно прижимал со всех сторон. Его руки зябли. То и дело он заходился в кашле, и тогда он был вынужден останавливаться, чтобы перевести дух. Весь его образ: сутулая спина и впалая грудь, цыплячья шея, торчащая из слишком широкого ворота - он весь напоминал скрипку в футляре от контрабаса. Заклеив щели там, где смог достать, он оглядел стык. Подставил ладонь.
Моя дорогая! Это же совсем другое дело. Клянусь, я чувствую, как болезнь отступает. Мне стало легче дышать. Он весело поглядел на муху, которая ползала по кусочку сахара, оставленному на блюдце. Вот что значит мастерство и опыт. Опыт и мастерство.
Он убрал остатки бумаги и пустую миску и упал в кресло.
Да что там говорить. Рембрандт водил кистью… менее талантливо, чем я… Он распахнул ворот пальто и ослабил шарф, чтобы легче дышалось. Внезапно ему стало хуже. Он был бледен, его руки дрожали. Из тощего горла исходило сипение на выдохе и вдохе. Откинув голову на спинку кресла, он закрыл глаза. Он казался марионеткой, помещенной кем-то в эту крошечную комнатку. Если бы он мог завести руку достаточно далеко за спину и ощупать поясницу, он с удивлением обнаружил бы там скважину от ключа, которым кукловод заводил его каждое утро. Может быть, в данный момент он даже об этом догадывался, так как чувствовал, что завод его подходит к концу. Что-то застопорилось внутри, какая-то большая шестеренка в груди сдвинулась, и теперь весь механизм со скрежетом останавливался. Его пугала мысль, что на этот раз на совсем.
В комнате стояла тишина, не нарушаемая ничем, кроме редкого жужжания мухи. Дыхание старика стихло. Его грудь еле заметно поднималась и опускалась, и это было единственным свидетельством того, что он еще жив. Темнота за окном скрыла весь окружающий мир и, казалось, он перестал существовать вовсе. Огонь в забытой буржуйке догорал, и комната тоже погружалась во мрак. Постепенно тьма затопила все вокруг. Вместе с ней пришел холод.
Очнувшись, он пошевелил рукой. Кости ныли, в груди раздавался клекот, стоило ему вдохнуть поглубже.
Холодно. Как же холодно - подумал он. Перед его взором искрился снег, глаза слепило от солнца. Свет был такой яркий, что даже через закрытые веки он видел красновато-черные пятна солнечного света. Губы потрескались и болели, и он попытался облизать их. Во рту пересохло, язык был сухой и шершавый. Всюду, куда бы он не посмотрел, лежал ровный слой глубокого нехоженого снега, и не было ни души. Его бил озноб. Посмотрев на себя, он увидел, что он сидит в своем кресле по пояс в снегу. Наверное, из окна нанесло снега, подумал он. Что ж, теперь не видно грязных закопченных стен. А может быть сын приехал и побелил. Он обещал приехать давно. Наверное, так и есть. Ему было спокойно. Вокруг была тишина. Только какая-то мысль крутилась на дне его сознания, билась о стенки маленькой коробочки где-то далеко внизу. У него не было сил извлечь ее оттуда. Он созерцал. Ему казалось, что он может просидеть так среди этой белизны вечно. Было странно, почему он не приходил сюда раньше. Почему не доводилось бывать здесь. Может быть это награда за что-то? Подумал он. Конечно, сын приехал и все устроил. Так и должно быть. Как хорошо. Как хорошо и тихо. Он посмотрел налево. Рядом с ним в таком же кресле сидела его жена. Она улыбалась, подставив лицо яркому солнцу. Потом повернула голову и посмотрела на него. Сошелся, значит, мой пасьянс. Сошелся.
Приступ кашля нарушил его спокойствие. В груди оказались раскаленные угли, которые жгли его легкие. Сейчас снег все остудит - подумал он. Сейчас. Новый приступ кашля, тяжелого и удушающего сотряс его худое тело. Он полез в карман за платком и не обнаружил его. Он понял, что лежит под одеялом и одет во что-то, что не имеет карманов. Он осторожно разлепил спекшиеся веки, так, словно разделял истлевшие от времени страницы старой книги. Приподняв голову, он увидел потолок и часть стены, выкрашенной голубой краской, незнакомое окно, в которое светило холодное серое солнце. Пахло чем-то чужим и неприятным. Пахло какой-то едой, которую готовили где-то далеко, хлоркой и еще чем-то сладковатым и мерзким. Где-то раздавались шаги, слышались чьи-то голоса. Женские голоса. Он закрыл глаза, думая, что он вынырнул куда-то не туда по ошибке и сейчас снова вернется на снежное поле, где искрится снег, и никого нет, кроме него и его жены. Голоса действительно пропали. Повернув голову к жене, он увидел соседнюю кровать, на которой лежал мужчина. Он был бледен. Он лежал с закрытыми глазами. Желтоватая кожа обтягивала нос, направленный в потолок. Тонкие губы были приоткрыты. Худое тело, едва видимое, было прикрыто одеялом до подбородка. Мужчина хрипел.
Вы очнулись. Наконец-то. Мы уж думали, что вы это всерьез затеяли. - бодрый женский голос прозвучал совсем рядом. Он повернул голову и увидел сперва белый колпак, потом светлые волосы, потом лицо медсестры, которая смотрела на него.
Она наклонилась над ним, помогая привстать, и поправила подушку.
Ну вот. Так-то лучше. Как самочувствие, дедушка? - поинтересовалась она, поправляя сбившееся одеяло.
Где я? - проговорил он и не узнал своего голоса. Это был хриплый шепот, который скорее звучал у него в голове. Не смотря на это, казалось, она его услышала.
Как где? В больнице, конечно. Вам повезло, что вообще пришли в себя. Еще чуть-чуть бы и все. Соседку благодарите свою. Это она позавчера нам позвонила.
Она посмотрела на его удивленное лицо.
У вас воспаление легких, дедушка. Вы к нам поступили позавчера днем. Тяжеленький были. Все про жену свою говорили, да про сына. Сыну мы звонили… - она замялась. В общем, он не смог приехать.
Ну ничего, да? Бодро добавила она. Вы еще о-го-го. Еще сто лет проживете. - она раскладывала лекарства по ячейкам пластиковой коробочки.
Воды - прошептал старик. Она поднесла ему стакан с трубочкой. Сделав несколько глотков, он выпустил трубочку из губ.
Я здесь с позавчера? - спросил он.
Ну да. Я же говорю. Соседка ваша позвонила. Если бы не она, то все, поминай как звали. Она поставила ему градусник и сменила капельницу.
Да вы не переживайте. Недельку у нас побудете и домой вас отправим. - она улыбнулась и исчезла из поля его зрения.
Позавчера. Думал он. Я здесь третий день.
Он поднял руку, в надежде, что она увидит и подойдет к нему снова. Оказалось, что медсестра была у постели того мужчины слева.
Что вам еще? Спросила она, не отрываясь от работы.
Мне домой надо. - просипел старик.
Вот через недельку и пойдете. Вы при смерти были, вы понимаете это или нет?
Нет. Через неделю я не могу. Мне сейчас надо. Меня дома ждут. Отпустите меня домой.
Да как же. Никто вас не ждет, дедушка. Вы один живете. Помните?
Старик попытался привстать с подушки. Приступ кашля повалил его назад.
Да говорю же! Нельзя сейчас! Воскликнула медсестра. Успеешь еще. Лежи и не мешай. Не видишь - люди работают. Вот вредный какой - пробормотала она.
Лишь на следующий день, после разговора с врачом, неоднократных просьб, врач махнул рукой, и велел дать ему бумаги на выписку.
Он отпирал дверь, привалившись к ней плечом, с перерывами на отдых. Три дня, три дня его не было! Кашель продолжительными приступами душил его. Ввалившись в дом, он закрыл за собой дверь и постоял немного, переводя дух и прислушиваясь к тишине внутри. Медленно пошел в кухню. Его не отпускала мысль, что он видит дом как-бы после своей смерти. Что он уже не должен быть тут. И тем не менее, он был. Рука кукловода снова повернула ключ.
Он отворил дверь в кухню. Окно, стол с блюдцем и пыльным кусочком сахара, истрепанная колода игральных карт на краю стола, погасшая буржуйка, белый подоконник, обклеенный пестрыми газетными полосками, цветочный горшок, из которого торчала сухая былинка. Стоя в центре кухни в своем непомерно большом пальто, он немного повернулся. Тишина. Абсолютная тишина. Его слух напрягался, пытаясь уловить слабое жужжание хоть где-то. Он осмотрел оконные стекла, блюдце. Не увидев сразу того, что боялся увидеть, он не нашел в себе сил искать дальше. Надежда, пусть слабая, это лучше, чем полное отчаяние и одиночество.
Сейчас, сейчас - приговаривал он, растапливая холодную буржуйку и ставя чайник на огонь. Он старался держаться к окну спиной. - Я так виноват перед тобой, моя дорогая. Я так виноват. Этот проклятый кашель. Но я снова дома. Теперь все будет хорошо. Ведь так? Все будет как прежде. Сейчас снова станет тепло.
Он делал паузы между словами, чтобы не слишком уставать.
Вообрази себе, они хотели, чтобы я пробыл там еще несколько дней. Несколько дней! Я им объяснял, что это совершенно невозможно, но они не слушали меня. Они знают только как привязывать людей к кроватям и втыкать им в руки иглы. Узурпаторы. Они же ничего не понимают. Думают, что в их больницах люди могут выздороветь. Да от одного взгляда на тех, кто там лежит, хочется умереть. Честное слово. Меня никто не ждет дома - они мне говорили. Нет, ты слышала? Меня никто не ждет дома. Они думают, что знают все на свете.
Он топтался вокруг буржуйки, бормоча всякий вздор, лишь бы не слышать эту тишину, заполняющую собой всю комнату, вставшую во весь рост за его спиной. Он рассказывал и рассказывал, стараясь избегать приступов кашля и одышки. Он говорил так, как говорят с тяжело больным человеком, которому осталось не долго. Все шло в топку в попытке растопить этот холод, безраздельно царящий за его спиной.
Бросив щепотку заварки в жестяную кружку и залив ее кипятком, он открыл банку с сахаром. Она оказалась пуста. Есть еще кусочек на блюдце - подумал он. Помедлив минуту, он глотнул пустого чаю.
Как хорошо, что мы успели заклеить окна - продолжал он. Вообрази себе, что было бы, не успей мы этого сделать до больницы. Он сел в кресло и поставил чашку на стол. Тепло буржуйки постепенно наполняло комнату, и он немного успокоился. Потирая озябшие руки над чашкой, он не поднимал глаз. Он взял колоду карт и принялся тасовать их. Раньше они с женой играли по вечерам, но когда ее не стало, вместо игры он развлекал себя пасьянсами. Он думал о тех веселых вечерах, когда они были вдвоем в этой каморке, горела буржуйка, было тепло, уютно и спокойно. Он погрузился в воспоминания и его лицо, отражая то, что он видел мысленным взором, стало по-детски счастливым. Он смотрел на дымящуюся чашку, и его густые брови поползли вверх, он ухмыльнулся какому-то воспоминанию, и его лицо обрело наивное и трогательное выражение. Он словно наблюдал за ребенком, возящимся у его ног, лепечущем на своем языке, заражаясь его радостью. Погруженный в воспоминания, он положил руку себе на плечо и легонько похлопал по нему, словно ощущая прикосновения ее рук. Ему до сих пор иногда казалось, что она рядом. Он поднял глаза и увидел пустой стул, стоящий напротив.
Вздохнув, он принялся раскладывать карты. Они ложились ровными рядами, рубашкой вверх. Последняя в ряду - вверх лицом. Он раскладывал, не думая конкретно ни о чем. И тогда он почувствовал, что мысль, бившаяся тогда в больнице на дне его сознания, наконец вылетела из своей коробки и теперь тревога сковала его изнутри. Неужели он действительно остался один?!
Теперь его руки порхали в воздухе. Они зависали на мгновенье над столом, а затем снова устремлялись вниз.
Дама пик к бубновому королю. Трефовый валет в дом. Двойка к тузу. - бормотал он. Постепенно руки замедлили темп и наконец остановились.
Потрясенный, он смотрел на лежавшие перед ним карты. Его лицо вдруг стало будто слишком тяжелым. Нижняя губа отвисла, очки сползли на кончик носа, а голова легонько покачивалась из стороны в сторону, словно отказываясь верить тому, что он увидел. Через некоторое время, приняв решение, он упрямо поджал губы и принялся собирать карты. Его руки коршунами хищно устремлялись вниз, цепляя сразу несколько карт, иногда роняя свою добычу, и снова подбирая ее.
И тут он увидел ее. Она лежала за цветочным горшком возле оконного стекла. Пораженный, он несколько минут просто наблюдал, надеясь заметить признак движения. Муха оставалось неподвижной. Он подошел и постучал пальцем по подоконнику рядом с ней. Она не реагировала.
Он стоял и смотрел на нее. То, чего он боялся больше всего, случилось. Оно случилось тихо, обычно, без уведомления. Просто случилось. Он остался совершенно один.
Прости меня - тихо вымолвил он. - Моя милая.
Он оглядел кухню. Пошатываясь, он открыл дверь и растворился в темноте коридора.
Он лежал в своей холодной кровати, натянув одеяло до подбородка и думал. Сколько он так лежал, он не знал. Время словно перестало существовать. Комната медленно тонула в сером холодном воздухе, и он тонул вместе с ней. А впереди была еще половина осени и вся долгая зима. У него не осталось ничего, что держало бы его, ничего, что было бы ему дорого, у него не осталось сил дождаться весны.
Его жена улыбаясь присела на край кровати и взяла его за руку. Она смотрела на него с нежностью своими полупрозрачными глазами, сотканными из осеннего солнца. Мир покачивался под ними, и чувствуя ее ладонь в своих, он закрыл глаза.
Через несколько месяцев солнце пробралось через разбитые окна на пустую кухню. Оно осветило стул с накинутым пледом, блюдце с кусочком сахара на нем, грязные стены. Оно, словно проникнув сквозь толщу темной воды, осветило каюту корабля, лежащего, как огромный кит, на морском дне. Его лучи согрели муху, лежащую на подоконнике, и она ожила. Попробовав крылья, она дернулась, зажужжала, перевернулась и вылетела в чистое весеннее небо.