(no subject)
Думаешь, я появилась на свет каким-нибудь изысканным образом, как Афродита из морской пены, как Чебурашка из ящика с апельсинами? Нет, там, где я родилась, двести лет назад жили одни только белки; слыхивали мы и про расшитые шампанские бубны, истлевающие в музее, и про рериховские тропы, заросшие сочной блаватской коноплей, высокогорные лазейки в Шамбалу, - в Сибири другой масштаб, всё это было где-то совсем рядом, в какой-нибудь тысяче верст. Город, откуда я родом, выстроили наспех, дощатую балаганную декорацию, дома будто кубики из мешка рассыпали, от одного до другого идти через пустырь, ложась на ветер, чтоб не сдуло, с красными от пыли и сухого снега глазами. Этот ветер и выдул из меня все мелкие крошки, отсеял пустую человечью породу, оставил голый птичий каркас, металлический, тонкий, ало горящий на солнце. Я летела на запад, и мнилось мне, будто там нарастет мясо на моих ажурных костях, поднимутся гладкие перья.
Птица нахохлилась, засмотрелась на закат усталыми круглыми глазами. Есть запад за этим западом, где ее тошнило от бьющей в виски крови, от бьющего в кровь виски, от мельтешения велосипедных спиц, свиста заводящихся микрофонов, тошнило во все промозглые утра казней стрелецких и павелецких, тошнило размокшей глиной, мелкой речной галькой и известковым тестом. Есть запад за этим западом, думала она, с трудом и треском отдирая присохшие за ночь к щекам бинты безнадежности, тихо, но отчетливо пахнущие карболкой, - превозмогая телесную немощь, наряжаясь в странные платья с широкими рукавами, в которых вид имела пиздоватый и беззащитный. Есть запад, и в нем острова, шетландские тонкорунные овцы и тысячи лет неспешного быта; там в ходу были золотые гинеи, остролист, мышьяк, опиум, газовые рожки королевских оленей, молитвенники в кожаных переплетах, сифак и холера, леденцы в надежных лейденских банках, безгубые викторианские бабники, желтый речной смог и хищная орхидея. Там сдохнуть бы мне под забором, максимум в притоне, может, сошла б за китаянку, никому бы и в ум не пришло спросить, получаю ли я удовольствие. Но есть Запад и за островами, заокраинный, куда путь лежит через морскую глушь, туда-то я и тоскую, высиживая птенцов, туда-то и плачет мое сердце, и катятся прозрачные глаза, и летит горстями бисер мимо изумленных свиных лиц.
Picture by Karel Willink
Птица нахохлилась, засмотрелась на закат усталыми круглыми глазами. Есть запад за этим западом, где ее тошнило от бьющей в виски крови, от бьющего в кровь виски, от мельтешения велосипедных спиц, свиста заводящихся микрофонов, тошнило во все промозглые утра казней стрелецких и павелецких, тошнило размокшей глиной, мелкой речной галькой и известковым тестом. Есть запад за этим западом, думала она, с трудом и треском отдирая присохшие за ночь к щекам бинты безнадежности, тихо, но отчетливо пахнущие карболкой, - превозмогая телесную немощь, наряжаясь в странные платья с широкими рукавами, в которых вид имела пиздоватый и беззащитный. Есть запад, и в нем острова, шетландские тонкорунные овцы и тысячи лет неспешного быта; там в ходу были золотые гинеи, остролист, мышьяк, опиум, газовые рожки королевских оленей, молитвенники в кожаных переплетах, сифак и холера, леденцы в надежных лейденских банках, безгубые викторианские бабники, желтый речной смог и хищная орхидея. Там сдохнуть бы мне под забором, максимум в притоне, может, сошла б за китаянку, никому бы и в ум не пришло спросить, получаю ли я удовольствие. Но есть Запад и за островами, заокраинный, куда путь лежит через морскую глушь, туда-то я и тоскую, высиживая птенцов, туда-то и плачет мое сердце, и катятся прозрачные глаза, и летит горстями бисер мимо изумленных свиных лиц.
Picture by Karel Willink