(no subject)
"Равик заглянул в "Энтернасьональ" и, не задерживаясь, отправился
обратно. По дороге, проходя мимо отеля "Милан", он посмотрел на часы.
Половина девятого. Жоан могла быть еще дома.
Она открыла ему дверь.
- Равик! - удивилась она. - Ты пришел? Ко мне?
- Да...
- Ведь ты у меня ни разу не был. С того самого вечера.
Он рассеянно улыбнулся.
- Верно, Жоан. Странно мы с тобой живем.
- Да. Как кроты или летучие мыши. Или совы. Видимся только в темноте.
Она ходила по комнате широкими мягкими шагами. На ней был туго подпоясанный темно-синий халат мужского покроя, плотно облегавший бедра. На кровати лежало черное вечернее платье, в котором она выступала в "Шехерезаде". Жоан показалась ему очень красивой и бесконечно далекой.
- Тебе не пора уходить? - спросил Равик.
- Еще нет. Через полчаса. Как я люблю эти полчаса перед уходом в "Шехерезаду". Чего только у меня нет - и кофе, и время, которое кажется мне бесконечным. А сегодня даже и ты. У меня и кальвадос есть.
Жоан принесла ему бутылку. Не откупорив ее, он поставил бутылку на стол. Потом бережно взял Жоан за руки.
- Жоан, - сказал он.
Огонек в ее глазах погас. Она вплотную подошла к нему.
- Скажи сразу, что с тобой?..
- Со мной? Что со мной может быть?
- Не знаю. Когда ты такой, как сейчас, значит, у тебя что-то неладно. Ты потому и пришел?
Он почувствовал, как ее руки словно уплывают куда-то. Она стояла неподвижно. Руки ее тоже были неподвижны. Но казалось, что-то ускользает от него все дальше и дальше...
- Жоан, сегодня вечером не приходи ко мне... Не надо... И завтра, пожалуй, тоже... и еще несколько дней...
- Ты будешь занят в клинике?
- Нет. Другое. Я тебе ничего не могу сказать. Но все это не имеет никакого отношения к нам с тобой.
С минуту она стояла не шевелясь.
- Хорошо, - сказала она.
- Ты меня поняла?
- Нет. Но если ты этого хочешь, значит, так нужно.
- Ты не сердишься?
Она посмотрела на него.
- Боже мой, Равик! - сказала она. - Могу ли я сердиться на тебя?
Он поднял глаза. У него было такое ощущение, будто чья-то сильная рука сдавила ему сердце. Жоан ответила, не особенно вникая в смысл своих слов, но едва ли она могла потрясти его сильнее. Он не принимал всерьез то, что она бессвязно шептала по ночам; все это забывалось, едва только за окном начинало дымиться серое утро. Он знал, что ее упоение страстью - это упоение самой собой, хмельной дурман, яркая вспышка, дань минуте - не больше. А теперь впервые, подобно летчику, который в разрыве ослепительно сверкающих облаков, где свет и тень играют в прятки, внезапно замечает далеко внизу землю, зеленую, коричневую и сияющую, - теперь он впервые увидел нечто большее. За упоением страсти он почувствовал преданность, за дурманом - чувство, за побрякушками слов - человеческое доверие. Он ожидал всего -
подозрений, вопросов, непонимания, но только не этого. Так бывает всегда: только мелочи объясняют все, значительные поступки ничего не объясняют. В них слишком много от мелодрамы, от искушения солгать.
Комната. Комната в отеле. Чемоданы, кровать, свет, за окном черная пустота ночи и прошлого... А здесь - светлое лицо с серыми глазами и высокими бровями, начесанные пышные волосы - жизнь, гибкая жизнь, она тянется к нему, как куст олеандра к свету... Вот она стоит, ждет, молчит и зовет: "Возьми меня! Держи!" Разве он уже не сказал ей: "Я буду тебя держать"? Равик встал.
- Спокойной ночи, Жоан.
- Спокойной ночи, Равик.
...Ветер усилился. Похолодало. Облака поднялись выше и поплыли быстрее. Он
остановился перед отелем, где жила Жоан. Все окна были темны. Только в одном за портьерой брезжил свет лампы. Это была комната Жоан. Он знал - она не любила возвращаться в темную комнату. Она не выключила свет, потому что сегодня не пойдет к нему. Он снова посмотрел наверх и вдруг показался себе смешным и нелепым. Почему он не захотел с ней встретиться? Сибилла давным-давно исчезла из его памяти, осталось лишь воспоминание о ее смерти.
Ну, а появление Хааке в Париже? Какое это имеет отношение к Жоан? И даже ко мне самому? Не глупец ли я? Гоняюсь за миражом, за тенью страшных, спутавшихся в клубок воспоминаний, попал во власть какого-то темного движения души... Зачем снова рыться в шлаке мертвых лет, оживших благодаря нелепому, проклятому сходству, зачем ворошить прошлое, если опять так больно начинает кровоточить едва залеченная рана? Ведь я ставлю под угрозу все, что воздвиг в себе самом, и единственного человека, который по-настоящему привязан ко мне. Да и стоит ли думать о прошлом? Разве я сам не внушал себе
это тысячу раз? И разве иначе я мог бы спастись? Что бы со мной вообще сталось?
Равик почувствовал, как тает свинцовая тяжесть в теле. Он глубоко вздохнул. Ветер резкими порывами проносился вдоль улиц. Он снова посмотрел на освещенное окно. Там был человек, для которого он что-то значит, человек, кому он дорог, человек, чье лицо светлело, когда он приходил, - и все это он едва не принес в жертву бредовой иллюзии, одержимости, нетерпеливо отвергающей все ради призрачной надежды на месть..."
обратно. По дороге, проходя мимо отеля "Милан", он посмотрел на часы.
Половина девятого. Жоан могла быть еще дома.
Она открыла ему дверь.
- Равик! - удивилась она. - Ты пришел? Ко мне?
- Да...
- Ведь ты у меня ни разу не был. С того самого вечера.
Он рассеянно улыбнулся.
- Верно, Жоан. Странно мы с тобой живем.
- Да. Как кроты или летучие мыши. Или совы. Видимся только в темноте.
Она ходила по комнате широкими мягкими шагами. На ней был туго подпоясанный темно-синий халат мужского покроя, плотно облегавший бедра. На кровати лежало черное вечернее платье, в котором она выступала в "Шехерезаде". Жоан показалась ему очень красивой и бесконечно далекой.
- Тебе не пора уходить? - спросил Равик.
- Еще нет. Через полчаса. Как я люблю эти полчаса перед уходом в "Шехерезаду". Чего только у меня нет - и кофе, и время, которое кажется мне бесконечным. А сегодня даже и ты. У меня и кальвадос есть.
Жоан принесла ему бутылку. Не откупорив ее, он поставил бутылку на стол. Потом бережно взял Жоан за руки.
- Жоан, - сказал он.
Огонек в ее глазах погас. Она вплотную подошла к нему.
- Скажи сразу, что с тобой?..
- Со мной? Что со мной может быть?
- Не знаю. Когда ты такой, как сейчас, значит, у тебя что-то неладно. Ты потому и пришел?
Он почувствовал, как ее руки словно уплывают куда-то. Она стояла неподвижно. Руки ее тоже были неподвижны. Но казалось, что-то ускользает от него все дальше и дальше...
- Жоан, сегодня вечером не приходи ко мне... Не надо... И завтра, пожалуй, тоже... и еще несколько дней...
- Ты будешь занят в клинике?
- Нет. Другое. Я тебе ничего не могу сказать. Но все это не имеет никакого отношения к нам с тобой.
С минуту она стояла не шевелясь.
- Хорошо, - сказала она.
- Ты меня поняла?
- Нет. Но если ты этого хочешь, значит, так нужно.
- Ты не сердишься?
Она посмотрела на него.
- Боже мой, Равик! - сказала она. - Могу ли я сердиться на тебя?
Он поднял глаза. У него было такое ощущение, будто чья-то сильная рука сдавила ему сердце. Жоан ответила, не особенно вникая в смысл своих слов, но едва ли она могла потрясти его сильнее. Он не принимал всерьез то, что она бессвязно шептала по ночам; все это забывалось, едва только за окном начинало дымиться серое утро. Он знал, что ее упоение страстью - это упоение самой собой, хмельной дурман, яркая вспышка, дань минуте - не больше. А теперь впервые, подобно летчику, который в разрыве ослепительно сверкающих облаков, где свет и тень играют в прятки, внезапно замечает далеко внизу землю, зеленую, коричневую и сияющую, - теперь он впервые увидел нечто большее. За упоением страсти он почувствовал преданность, за дурманом - чувство, за побрякушками слов - человеческое доверие. Он ожидал всего -
подозрений, вопросов, непонимания, но только не этого. Так бывает всегда: только мелочи объясняют все, значительные поступки ничего не объясняют. В них слишком много от мелодрамы, от искушения солгать.
Комната. Комната в отеле. Чемоданы, кровать, свет, за окном черная пустота ночи и прошлого... А здесь - светлое лицо с серыми глазами и высокими бровями, начесанные пышные волосы - жизнь, гибкая жизнь, она тянется к нему, как куст олеандра к свету... Вот она стоит, ждет, молчит и зовет: "Возьми меня! Держи!" Разве он уже не сказал ей: "Я буду тебя держать"? Равик встал.
- Спокойной ночи, Жоан.
- Спокойной ночи, Равик.
...Ветер усилился. Похолодало. Облака поднялись выше и поплыли быстрее. Он
остановился перед отелем, где жила Жоан. Все окна были темны. Только в одном за портьерой брезжил свет лампы. Это была комната Жоан. Он знал - она не любила возвращаться в темную комнату. Она не выключила свет, потому что сегодня не пойдет к нему. Он снова посмотрел наверх и вдруг показался себе смешным и нелепым. Почему он не захотел с ней встретиться? Сибилла давным-давно исчезла из его памяти, осталось лишь воспоминание о ее смерти.
Ну, а появление Хааке в Париже? Какое это имеет отношение к Жоан? И даже ко мне самому? Не глупец ли я? Гоняюсь за миражом, за тенью страшных, спутавшихся в клубок воспоминаний, попал во власть какого-то темного движения души... Зачем снова рыться в шлаке мертвых лет, оживших благодаря нелепому, проклятому сходству, зачем ворошить прошлое, если опять так больно начинает кровоточить едва залеченная рана? Ведь я ставлю под угрозу все, что воздвиг в себе самом, и единственного человека, который по-настоящему привязан ко мне. Да и стоит ли думать о прошлом? Разве я сам не внушал себе
это тысячу раз? И разве иначе я мог бы спастись? Что бы со мной вообще сталось?
Равик почувствовал, как тает свинцовая тяжесть в теле. Он глубоко вздохнул. Ветер резкими порывами проносился вдоль улиц. Он снова посмотрел на освещенное окно. Там был человек, для которого он что-то значит, человек, кому он дорог, человек, чье лицо светлело, когда он приходил, - и все это он едва не принес в жертву бредовой иллюзии, одержимости, нетерпеливо отвергающей все ради призрачной надежды на месть..."