XII. (1) СО СТУПЕНЬКИ НА СТУПЕНЬКУ…
Со ступеньки на ступеньку технической лестницы на Соловках я стал подниматься не сразу. Средне-специальное образование инструктора-бухгалтера кооперации, которое у меня было, с техникой ничего общего не имело, а по финансовой части моя карьера, как я уже рассказывал, оборвалась не начавшись. Назначенный рабочим при кладовой кремлевской электростанции я им оставался больше года, до сентября 1930 года. Самая низшая, без всякой ответственности, но в то же время штатная должность, в условиях концлагеря, была для меня наилучшей возможностью коротать свой десятилетний срок заключения, не подвергаясь дополнительным опасностям довлевшим над каждым ответственным работником из заключенных. «Безответственный помощник ответственного кладовщика», - шутил про меня заведующий электропредприятиями заключенный инженер Миткевич, ласково смотря на меня своими голубыми глазами. Оторванный от семьи Миткевич перенес на меня и Мишу Гуля-Яновского часть своих отцовских чувств, распорядившись перевести нас двоих в общежитие электропредприятий из электрометаллроты, что никак не соответствовало занимаемым нами должностям рабочих в кладовой и в механической мастерской. Миткевич щадил меня и в дальнейшем, пока был на Соловках. Так в мае 1930 года он уберег меня от назначения ответственным кладовщиком, предпочитая, чтобы я и пользовался бытовыми благами соответствующими почти элиты концлагеря и в то же время не нес бы никакой ответственности.
После расстрела, во время массового октябрьского 1929 года расстрела заключенных, Грабовского, заведующего спортплощадкой, на последней водворился какой-то бытовик заключенный, который так развалил все спортивное хозяйство вольнонаемных, что лагерным чекистам пришлось пойти на замену этого бытовика снова политзаключенным. Выбор пал на мое непосредственное начальство, ответственного кладовщика Кудржицкого. Закрыли глаза и на то, что он жандармский ротмистр, видели в нем отличного спортсмена, каким он был на самом деле. Не зря зимой на катке Кудржицкий перед высшим начальством всегда демонстрировал свое изумительное искусство фигурного катания на коньках, чем и привлек к себе внимание начальника Соловецкого отделения лагеря.
Ко времени перевода Кудржицкого на спортплощадку, я проработал в кладовой уже более девяти месяцев, превосходно знал материалы и мне вполне по плечу была должность ответственного кладовщика, на чем особенно настаивал Гейбель, к тому времени уже ставший главным бухгалтером электропредприятий, и знавший, как я аккуратно вел картотеку в кладовой. Но, повторяю, Миткевич меня просто жалел, не хотел подвергать дополнительным опасностям, сопряженным с ответственной должностью, которая бы мне не дала никаких привилегий в быту, которые он мне и так создал, переведя на жительство из роты в общежитие. Перевод этот состоялся в начале 1930 года, когда в общежитии освободилось два места.
Общежитие занимало второй этаж довольно большого деревянного дома недалеко от кремля на восток от него, и состояло из четырех комнат и кухни. Две совсем маленькие занимали делопроизводитель Данилов и главный бухгалтер Гейбель, в двух побольше, в одной вдвоем жили старший механик электростанции и токарь Лизандер, в другой механик телефонной станции Каледин и электрообмотчик Полозов. К последним двум подселили нас с Мишей, самых молодых и по возрасту и по времени пребывания в концлагере и самых низших по занимаемым должностям. Во втором этаже еще была комната заведующего электромонтажной мастерской вольнонаемного Тарвойна, где он жил со своей женой, небольшая комната управления электросетями, где и спал заведующий Зиберт и маленькая коморка дежурного электромонтера Лифантова. Кухня была электромонтажной мастерской. Большая плита на кухне, служившая днем производственным целям, занималась нами по вечерам для приготовления ужина, который не полагался ни на общей кухне, ни на кухне электростанции.
Вдали от ротного командира, освобожденный от утренней и вечерней поверки, со свободным выходом из общежития, мы порой даже забывали что находимся в концлагере. К тому же деревянные, правда жесткие, диваны для спанья выгодно отличались от двухместных нар вагонной системы барака роты, а стол на четырех, индивидуальные тумбочки и табуретки по числу проживающих делали наше новое жилище комфортабельнее нежели барак на сотню заключенных. И все же, твердо усвоив непрочность всякого благополучия в условиях концлагеря, всегда находясь с неотступной мыслью о возможности в любую минуту по прихоти чекистского начальства быть отправленным в любую глушь острова или перевода на нары обратно в кремль, а может быть и угодить в этап отправляющийся в какой-либо отдаленный из вновь открывающихся концлагерей, я за семь лет своего пребывания в концлагерях ни в общежитии, ни потом так и не обзавелся никаким сенником, считая его лишней обузой на этапах. Спал я в общежитии, как и везде, где я ни побывал заключенным, на своем тулупе, прикрытым простыней, под одеялом без простыни, захваченным из дому при аресте, головой на подушке тоже взятой из дому. Доведение до минимума пользования постельным бельем, даже при моем проживании в общежитии диктовалось проблемой его стирки. Вообще в концлагере эта проблема была разрешена только в отношении нательного белья, выдаваемого каждому заключенному вместе с обмундированием. В бане заключенный менял свой комплект на чистый. Стирка обмундирования, носков, теплого собственного белья, которое многие носили под хлопчатобумажным верхним обмундированием лагерной прачечной не производилась. Все это, и постельное белье приходилось стирать самому заключенному, что в условиях проживания в ротах было совершенно невозможно. В бане стирку нельзя было осуществить ввиду краткости времени отпускаемой на помывку, да и сушить стиранное тоже было негде. Поэтому, как правило, заключенные имели очень неряшливый вид, поскольку обмундирование без стирки носилось до замены его новым, что происходило через год или два, в зависимости от наличия блата у заключенного в каптерках, частях общего снабжения или просто у начальника.
В общежитии мы стирали по вечерам и за ночь все успевало высохнуть развешенное в электромонтажной мастерской, где дров на плиту мы не жалели. Впоследствии, когда я выбился в лагерную элиту и получал премиальные деньги, белье мне за небольшую плату стирали китайцы, работавшие прачками в лагерной прачечной.
Вместо Кудржицкого ответственным кладовщиком был назначен линейный электромонтер заключенный Галунов, а я оставлен в кладовой рабочим. О Галунове электромонтеры отзывались неодобрительно. В частности рассказывали как за счет другого заключенного получил скидку со срока заключения в три года из десяти. Когда в 1927 году праздновалось десятилетие Советской власти, Соловецкий кремль был весь иллюминирован. Одна из гирлянд разноцветных лампочек свешивалась по двадцатиметровому шпилю главной колокольни монастыря, общая высота которой была такова, что во времена существования монастыря золоченый шпиль этой колокольни в солнечную погоду был виден с Карельского берега на расстоянии 60 километров. Укрепил гирлянду на самой верхушке шпиля электромонтер Полозов, тоже десятилетник, взобравшийся туда по шпилю с риском для жизни. Начальник концлагеря Мартинелли, поразившийся отвагой смельчака захотел выяснить его фамилию. Пока Полозов, спустившись благополучно со шпиля, по внутренней лестнице спускался с колокольни, Мартинелли подвернулся Галунов, приписав себе этот подвиг. Мартинелли сделал скидку со срока Галунову, а Полозов остался с полным сроком. На воле Галунов был выдвиженцем на материально-ответственной должности и, благодаря своей малограмотности (жуликом, насколько я его знал, он не был) допустил крупную недостачу материалов и был посажен за растрату на 10 лет на Соловки.
Первое время и ему со мной и мне с ним работать было трудно. Кудржицкий командовал, я подчинялся и работа шла. Галунов стеснялся мной командовать. Он чувствовал свою низкую культурность, стеснялся меня обидеть, как он потом объяснил мне, считая меня «барчуком», а себя «мужиком». Мне это и в голову не могло прийти, потому что и по должности я был ему подчинен, и по возрасту я ему почти в сыновья годился, и был воспитан в демократических понятиях без всяких сословных претензий. Галунов сам таскал материалы из центрального материального склада, сам отпускал из кладовой, я томился в бездельи. Когда я намекал ему о необходимости записи полученных и выданных материалов в картотеку, он отводил глаза и говорил, что вечерком займется. Отпускал он материалы на глазок, остатков материалов не знал, я видел неминуемую у него новую растрату. Словом он работал так же, как, очевидно, на воле, когда получил срок. Пришлось мне проявить инициативу и я стал командовать Галуновым. Прежде всего я выправил картотеку кладовой и затем несколько вечеров с Галуновым произвел сверку фактических остатков с данными картотеки. К сожалению Галунов уже успел наделать и недостач и излишков, причем первых оказалось больше. Пришлось ему ходить и к заведующему электромонтажной мастерской и механической и телефонной станции чтобы те выписали недостачу, а получили излишки. Пришлось мне взяться и за отпуск материалов, контролируя Галунова по расходным накладным. Одним словом мне пришлось стать безответственным кладовщиком при ответственном кладовщике Галунове. Моя инициатива как-то сблизила нас, работа спорилась, как будто лучшей доли для меня нельзя было и желать. Казалось дни моего соловецкого рабочего стажа текут безмятежно, можно забыть непрочность лагерного благополучия, но один страх стал меня преследовать - возможность быть отправленным этапом в неизвестные дали новых только возникающих концлагерей на пустом месте. Я ловил себя на этом парадоксе: заключенный страшился вывозки своей с острова пыток и смерти. Но вопрос стоял куда? В свое освобождение из концлагеря по пересмотру «дела» я уже не верил, а, следовательно покинуть остров, променять угол в общежитии и работу в кладовой на еще большие страдания - прозябания в палатках в тайге и работу на лесоповале? Нет, такая перспектива, такое «освобождение» с Соловков мне совсем не улыбалось. Пока заведующим электропредприятий был Миткевич, я знал, что он приложит все усилия, чтобы отстоять меня от этапа.
Вскоре после назначения кладовщиком Галунова, Миткевича ГУЛАГ продал заведующим трамвайной электростанцией в Ташкенте. Для Миткевича это было счастье, так как он освободился из лагеря, мог в Ташкенте жить с семьей, получая 10% ставки заведующего (90% шло в кассу ГУЛАГа) и паек заключенного. Заведующим электропредприятиями стал заключенный профессор Рогинский, освобожденный от валяния валенок в Войлочно-валяльной мастерской. Приятный профессор, мягкий и трусливый, к тому же до смерти запуганный и следствием и приговором, никакой защиты для меня уже не мог предоставлять, он бы и не подумал отстаивать меня от отправки этапом. А спрос на рабскую рабочую силу со стороны строек порученных ОГПУ все возрастал и ГУЛАГ был вынужден, не считаясь с «опасностью» того или иного заключенного, невзирая на данную заключенному статью и срок все больше и больше забирать мне подобных десятилетников на этапы для переброски в Магадан, Вайгач и прочие места «не столь отдаленные». Моя должность рабочего кладовой была не номенклатурной и я мог быть отправлен даже без уведомления, а не то что согласия заведующего Рогинского. Последнего все чаще и чаще вызывали в УРЧ на отбор заключенных на этапы и он не мог отстоять даже квалифицированных работников электропредприятий, ряды которых все редели и редели. Потребность в рабах на вывоз была настолько велика, что брали кочегаров, электромонтеров, масленщиков, машинистов. Эта вакханалия все разрасталась и я окончательно потерял покой.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
После расстрела, во время массового октябрьского 1929 года расстрела заключенных, Грабовского, заведующего спортплощадкой, на последней водворился какой-то бытовик заключенный, который так развалил все спортивное хозяйство вольнонаемных, что лагерным чекистам пришлось пойти на замену этого бытовика снова политзаключенным. Выбор пал на мое непосредственное начальство, ответственного кладовщика Кудржицкого. Закрыли глаза и на то, что он жандармский ротмистр, видели в нем отличного спортсмена, каким он был на самом деле. Не зря зимой на катке Кудржицкий перед высшим начальством всегда демонстрировал свое изумительное искусство фигурного катания на коньках, чем и привлек к себе внимание начальника Соловецкого отделения лагеря.
Ко времени перевода Кудржицкого на спортплощадку, я проработал в кладовой уже более девяти месяцев, превосходно знал материалы и мне вполне по плечу была должность ответственного кладовщика, на чем особенно настаивал Гейбель, к тому времени уже ставший главным бухгалтером электропредприятий, и знавший, как я аккуратно вел картотеку в кладовой. Но, повторяю, Миткевич меня просто жалел, не хотел подвергать дополнительным опасностям, сопряженным с ответственной должностью, которая бы мне не дала никаких привилегий в быту, которые он мне и так создал, переведя на жительство из роты в общежитие. Перевод этот состоялся в начале 1930 года, когда в общежитии освободилось два места.
Общежитие занимало второй этаж довольно большого деревянного дома недалеко от кремля на восток от него, и состояло из четырех комнат и кухни. Две совсем маленькие занимали делопроизводитель Данилов и главный бухгалтер Гейбель, в двух побольше, в одной вдвоем жили старший механик электростанции и токарь Лизандер, в другой механик телефонной станции Каледин и электрообмотчик Полозов. К последним двум подселили нас с Мишей, самых молодых и по возрасту и по времени пребывания в концлагере и самых низших по занимаемым должностям. Во втором этаже еще была комната заведующего электромонтажной мастерской вольнонаемного Тарвойна, где он жил со своей женой, небольшая комната управления электросетями, где и спал заведующий Зиберт и маленькая коморка дежурного электромонтера Лифантова. Кухня была электромонтажной мастерской. Большая плита на кухне, служившая днем производственным целям, занималась нами по вечерам для приготовления ужина, который не полагался ни на общей кухне, ни на кухне электростанции.
Вдали от ротного командира, освобожденный от утренней и вечерней поверки, со свободным выходом из общежития, мы порой даже забывали что находимся в концлагере. К тому же деревянные, правда жесткие, диваны для спанья выгодно отличались от двухместных нар вагонной системы барака роты, а стол на четырех, индивидуальные тумбочки и табуретки по числу проживающих делали наше новое жилище комфортабельнее нежели барак на сотню заключенных. И все же, твердо усвоив непрочность всякого благополучия в условиях концлагеря, всегда находясь с неотступной мыслью о возможности в любую минуту по прихоти чекистского начальства быть отправленным в любую глушь острова или перевода на нары обратно в кремль, а может быть и угодить в этап отправляющийся в какой-либо отдаленный из вновь открывающихся концлагерей, я за семь лет своего пребывания в концлагерях ни в общежитии, ни потом так и не обзавелся никаким сенником, считая его лишней обузой на этапах. Спал я в общежитии, как и везде, где я ни побывал заключенным, на своем тулупе, прикрытым простыней, под одеялом без простыни, захваченным из дому при аресте, головой на подушке тоже взятой из дому. Доведение до минимума пользования постельным бельем, даже при моем проживании в общежитии диктовалось проблемой его стирки. Вообще в концлагере эта проблема была разрешена только в отношении нательного белья, выдаваемого каждому заключенному вместе с обмундированием. В бане заключенный менял свой комплект на чистый. Стирка обмундирования, носков, теплого собственного белья, которое многие носили под хлопчатобумажным верхним обмундированием лагерной прачечной не производилась. Все это, и постельное белье приходилось стирать самому заключенному, что в условиях проживания в ротах было совершенно невозможно. В бане стирку нельзя было осуществить ввиду краткости времени отпускаемой на помывку, да и сушить стиранное тоже было негде. Поэтому, как правило, заключенные имели очень неряшливый вид, поскольку обмундирование без стирки носилось до замены его новым, что происходило через год или два, в зависимости от наличия блата у заключенного в каптерках, частях общего снабжения или просто у начальника.
В общежитии мы стирали по вечерам и за ночь все успевало высохнуть развешенное в электромонтажной мастерской, где дров на плиту мы не жалели. Впоследствии, когда я выбился в лагерную элиту и получал премиальные деньги, белье мне за небольшую плату стирали китайцы, работавшие прачками в лагерной прачечной.
Вместо Кудржицкого ответственным кладовщиком был назначен линейный электромонтер заключенный Галунов, а я оставлен в кладовой рабочим. О Галунове электромонтеры отзывались неодобрительно. В частности рассказывали как за счет другого заключенного получил скидку со срока заключения в три года из десяти. Когда в 1927 году праздновалось десятилетие Советской власти, Соловецкий кремль был весь иллюминирован. Одна из гирлянд разноцветных лампочек свешивалась по двадцатиметровому шпилю главной колокольни монастыря, общая высота которой была такова, что во времена существования монастыря золоченый шпиль этой колокольни в солнечную погоду был виден с Карельского берега на расстоянии 60 километров. Укрепил гирлянду на самой верхушке шпиля электромонтер Полозов, тоже десятилетник, взобравшийся туда по шпилю с риском для жизни. Начальник концлагеря Мартинелли, поразившийся отвагой смельчака захотел выяснить его фамилию. Пока Полозов, спустившись благополучно со шпиля, по внутренней лестнице спускался с колокольни, Мартинелли подвернулся Галунов, приписав себе этот подвиг. Мартинелли сделал скидку со срока Галунову, а Полозов остался с полным сроком. На воле Галунов был выдвиженцем на материально-ответственной должности и, благодаря своей малограмотности (жуликом, насколько я его знал, он не был) допустил крупную недостачу материалов и был посажен за растрату на 10 лет на Соловки.
Первое время и ему со мной и мне с ним работать было трудно. Кудржицкий командовал, я подчинялся и работа шла. Галунов стеснялся мной командовать. Он чувствовал свою низкую культурность, стеснялся меня обидеть, как он потом объяснил мне, считая меня «барчуком», а себя «мужиком». Мне это и в голову не могло прийти, потому что и по должности я был ему подчинен, и по возрасту я ему почти в сыновья годился, и был воспитан в демократических понятиях без всяких сословных претензий. Галунов сам таскал материалы из центрального материального склада, сам отпускал из кладовой, я томился в бездельи. Когда я намекал ему о необходимости записи полученных и выданных материалов в картотеку, он отводил глаза и говорил, что вечерком займется. Отпускал он материалы на глазок, остатков материалов не знал, я видел неминуемую у него новую растрату. Словом он работал так же, как, очевидно, на воле, когда получил срок. Пришлось мне проявить инициативу и я стал командовать Галуновым. Прежде всего я выправил картотеку кладовой и затем несколько вечеров с Галуновым произвел сверку фактических остатков с данными картотеки. К сожалению Галунов уже успел наделать и недостач и излишков, причем первых оказалось больше. Пришлось ему ходить и к заведующему электромонтажной мастерской и механической и телефонной станции чтобы те выписали недостачу, а получили излишки. Пришлось мне взяться и за отпуск материалов, контролируя Галунова по расходным накладным. Одним словом мне пришлось стать безответственным кладовщиком при ответственном кладовщике Галунове. Моя инициатива как-то сблизила нас, работа спорилась, как будто лучшей доли для меня нельзя было и желать. Казалось дни моего соловецкого рабочего стажа текут безмятежно, можно забыть непрочность лагерного благополучия, но один страх стал меня преследовать - возможность быть отправленным этапом в неизвестные дали новых только возникающих концлагерей на пустом месте. Я ловил себя на этом парадоксе: заключенный страшился вывозки своей с острова пыток и смерти. Но вопрос стоял куда? В свое освобождение из концлагеря по пересмотру «дела» я уже не верил, а, следовательно покинуть остров, променять угол в общежитии и работу в кладовой на еще большие страдания - прозябания в палатках в тайге и работу на лесоповале? Нет, такая перспектива, такое «освобождение» с Соловков мне совсем не улыбалось. Пока заведующим электропредприятий был Миткевич, я знал, что он приложит все усилия, чтобы отстоять меня от этапа.
Вскоре после назначения кладовщиком Галунова, Миткевича ГУЛАГ продал заведующим трамвайной электростанцией в Ташкенте. Для Миткевича это было счастье, так как он освободился из лагеря, мог в Ташкенте жить с семьей, получая 10% ставки заведующего (90% шло в кассу ГУЛАГа) и паек заключенного. Заведующим электропредприятиями стал заключенный профессор Рогинский, освобожденный от валяния валенок в Войлочно-валяльной мастерской. Приятный профессор, мягкий и трусливый, к тому же до смерти запуганный и следствием и приговором, никакой защиты для меня уже не мог предоставлять, он бы и не подумал отстаивать меня от отправки этапом. А спрос на рабскую рабочую силу со стороны строек порученных ОГПУ все возрастал и ГУЛАГ был вынужден, не считаясь с «опасностью» того или иного заключенного, невзирая на данную заключенному статью и срок все больше и больше забирать мне подобных десятилетников на этапы для переброски в Магадан, Вайгач и прочие места «не столь отдаленные». Моя должность рабочего кладовой была не номенклатурной и я мог быть отправлен даже без уведомления, а не то что согласия заведующего Рогинского. Последнего все чаще и чаще вызывали в УРЧ на отбор заключенных на этапы и он не мог отстоять даже квалифицированных работников электропредприятий, ряды которых все редели и редели. Потребность в рабах на вывоз была настолько велика, что брали кочегаров, электромонтеров, масленщиков, машинистов. Эта вакханалия все разрасталась и я окончательно потерял покой.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ