XII. (2) СО СТУПЕНЬКИ НА СТУПЕНЬКУ…
Прошло четыре месяца нашей совместной с Галуновым работы, когда в сентябре 1930 года он мне внезапно объявил о переводе его стрелком ВОХР, он становился вооруженным тюремщиком. Даже для бытовика это была неплохая карьера. Галунов фактически освобождался из лагеря досрочно, отсидев из 10 лет четыре года и становился солдатом войск ОГПУ на недосиженный срок с получением сытного пайка, но без денежного довольствия. Встал вопрос о кандидатуре ответственного кладовщика.
К чести Рогинского, он не отдал просто приказ о моем назначении ответственным кладовщиком, как это вполне соответствовало атмосфере насилия царствовавшей в концлагере. Профессор вызвал меня к себе и, отведя глаза в сторону, предложил мне место кладовщика. Пробыв к этому времени в концлагере уже больше года я вполне убедился как трудно рядовому заключенному на голодном пайке, на трехъярусных нарах, в постоянных перебросках с места на место, на изматывающем тяжелом физическом труде сохранить свою жизнь, не говоря о здоровье. Ответработников эти тяготы не касались, поскольку они имели лучшие бытовые условия, легально или нелегально получали продуктовые подачки от чекистского начальства, руководили работами, не напрягая свои физические силы. Попасть в концлагере на ответственную работу было все равно, что сесть за карточный стол. И выигрыш, и проигрыш сопутствовали ответработникам. Выигрыш - некоторое улучшение быта заключенного, проигрыш, который никогда нельзя было предвидеть и который возникал благодаря стечению обстоятельств - штрафизолятор, добавление срока, а может быть и еще хуже. Должность ответственного кладовщика, конечно еще не вводила меня в элиту концлагеря, но до некоторой степени могла спасти меня от превратившейся для меня в кошмар перспективы угодить на этап. «Золотце, - стал уговаривать меня Гейбель, - это прямо клад для Вас, соглашайтесь»! Я и не думал отказываться, я согласился. Возможно, моего согласия и не требовалось, но Рогинский все же просиял, а Гейбель продолжил: «Только, золотце, принимайте все до грамма, до сантиметра от Галунова, Вы сами знаете какой он, ведь Вам отвечать теперь». Последние слова фразы Гейбеля были первой горькой пилюлей на моем пути ответработника, одним из многочисленных уроков, с какой осторожностью надо держаться в концлагере при отношениях и со своим «братом»-заключенным.
Действительно, как я ни старался поддерживать порядок в кладовой, передача Галуновым мне материалов проходила не гладко. Он не хотел перемеривать и перевешивать те материалы, остатки которых были велики. «Вагон его», - была любимая фраза Галунова, когда он старался уверить меня в большом количестве данного материала, значительно превышающем числящиеся остатки его. Я никак не мог вдолбить ему в голову вредность не только недостачи, но и излишков материалов. Большую путаницу еще внесла и комиссия из двух малосведующих в материаловедении заключенных, машиниста электростанции Копылова и одного счетовода. Словом акт снятия остатков совершенно не соответствовал ни остаткам по картотеке кладовой ни по данным бухгалтерии. В моем положении было самое печальное то, что нельзя было быть вполне уверенным в идентичности остатков материалов по акту передачи кладовой, составленной комиссией, с фактическими остатками материалов, особенно по малоходным фитингам для паро и водопровода. Как анекдот мне запомнился фигурный тройник для паропровода имевший внешнее сходство с брюками, который Копылов назвал в ведомости «штаны для паропровода». Сличительная ведомость пестрела излишками и недостачами, а Галунов уже был где-то далеко, с винтовкой в руках, подгоняя заключенных. Гейбель писал докладные Рогинскому, который стал коситься на меня, как будто я был виноват - не сумел так принять кладовую, чтобы все было гладко. Казалось бы Гейбелю надо было подать сличительную ведомость в финчасть на усмотрение начальника для взыскания недостачи с Галунова, которому все равно все бы простили, как солдату войск ОГПУ. Но Гейбель боялся выносить сор из избы, так как сам не был уверен в данных своей бухгалтерии, а при назначении ревизии в случае если бы ведомость была бы взята начальником финчасти под сомнением, при выявлении ошибок в бухгалтерии электропредприятий, в первую очередь очень бы попало Гейбелю. Поэтому он старался получить мое согласие на переделку акта приемки, чтобы я принял остатки материалов по книжным остаткам и в процессе отпуска материалов сгладил бы «разрывы», как он витиевато называл недостачи и излишки. Согласись я только с этим недостача Галунова легла бы на меня и при очередной инвентаризации отвечал бы за нее уже я, а за недостачу посадить меня в штрафизолятор было бы для Гейбеля безопаснее, чем связываться с солдатом войск ОГПУ.
Чтобы как-то выходить из положения, помимо повседневной работы с назначенным мне рабочим кладовой, я вечерами стал заниматься кропотливой работой и по сверке моей картотеки с бухгалтерской и проверки с учетом движения материалов. Каждый вечер выплывали совершенно неожиданные сюрпризы по пропущенным для списания счетоводом накладным, подитоживания карточек и тому подобное. В кладовой я тоже обнаруживал несоответствие фактических остатков передаточной ведомости. Гейбель делал часовые выговоры счетоводу материального стола, но защищая «честь мундира» бухгалтерии скрывал выявленные ошибки от Рогинского.
После полуторамесячной кропотливой работы сличительная ведомость значительно изменилась и за счет ошибок бухгалтерии и за счет выявленных мною расхождений в ведомости передачи мне кладовой. Гейбель соглашался изменить остатки по приемной ведомости только в том случае, если они соответствовали новым итогам по бухгалтерии. Если все же оставались отклонения в ту или другую сторону из-за ошибок комиссии, Гейбель все перекладывал на мои плечи, хладнокровно заявляя: «Золотце, я же Вас предупреждал принимать только строго по наличию, Вы же подписали акт приемки».
Рогинский метался между Гейбелем и мною, все больше раздражаясь и пугаясь недостачи обнаруженной во вверенном ему недавно предприятии. Чтобы окончательно ликвидировать, как выражался деликатно Гейбель, «пересортицу» Рогинский обратился к заведующему служб выписывать из кладовой материалы, числящиеся в недостачи, а мне отпускать числящиеся в излишках. Пришлось мне вести «тройную» бухгалтерию, записывая что фиктивно отпущено, а что на самом деле. Приходилось сидеть до глубокой ночи делая и разноску по своей картотеке и записывая навязанную мне фикцию. Очень выручал меня назначенный мне рабочий, толковый, честный и очень старательный заключенный, о котором я уже рассказывал. Он очень точно отпускал материал по накладным, выписывал и ходил за материалом на центральный склад отдела снабжения, словом разгрузил меня от повседневной работы, дав мне возможность сосредоточить все внимание на выправлении доставшегося мне наследства.
Так я приобретал жизненный опыт, глубже постигал классификацию технических материалов и в совершенстве овладел логарифмической линейкой. Прутковое, угловое и другое железо, прутковая бронза и медь учитывались в весе, а отпускались метражом, что всегда могла привести к недостаче или излишку металла. Определить для самопроверки фактические его остатки не представлялось возможным путем взвешивания из-за большого веса его и я приспособился, обмеряя длину и диаметр прутков, уголков и помножая на удельный вес металла на линейке быстро определять искомую величину.
Настал конец 1930 года, а с ним и инвентаризация кладовой. Поскольку фактическая проверка кладовой произошла при передаче от Галунова мне в сентябре месяце, инвентаризацию, проводящуюся раз в год, можно было бы и не делать, но Гейбель точно придерживался инструкции и ко мне в кладовую пришла инвентаризационная комиссия. Я был начеку, диктовал правильные названия материалов и запасных частей, чтоб опять не получились «штаны для паропровода» и следил за точным взвешиванием и обмером материалов. Однако получился другой казус. Комиссия перестаралась, взвесив негодные медные трубы и части от какого-то старого оборудования, которые лежали в углу кладовой еще до моего поступления рабочим и передавались от Кудржицкого Галунову и от последнего мне, как утиль-лом цветных металлов по книжным остаткам без взвешивания. В сличительной ведомости выплыли значительные излишки цветного металлолома. Тут забегал и Рогинский, потому что спрос на металлолом в стране был огромный, на числящиеся несколько сот килограммов его никто внимания не обращал, а тут оказалось «богатство» свыше двух тонн меди. Своевременная неотправка такого количества цветного металлолома могло рассматриваться уже как вредительство со всеми вытекающими отсюда последствиями. Было от чего профессору-«вредителю» взяться за голову. Гейбель покачивал заложенной на ногу ногой и говорил: «Я ничего не знаю, у меня запись по инвентаризации». На прочие недостачи и излишки оказавшиеся у меня по сличительной ведомости уже никто не обращал внимания. С пересортицей материалов я еще мог согласиться, так как из-за незнания материалов счетоводом материального стола, он мог легко списывать одноименные материалы, разнящиеся только маркой, спутывая карточки, что относилось к роликам, изоляторам, шурупам, проводам, но с недостачей нескольких сот метров электрического шнура я никак не мог согласиться и потребовал ревизию бухгалтерии.
На этот раз меня поразило поведение того молодого казака, с которым мы за одним столом выписывали счета в первые дни моей работы на электростанции. В дальнейшем Кавокин был со мной в очень хороших отношениях, он много писал хороших рассказов, украшавших стенгазету. Я был редактором стенгазеты и всегда на всех собраниях с похвалой отзывался о Кавокине, как образцовом стенкоре. Последний уже был помощником главного бухгалтера электропредприятий и, очевидно, на него повлияло это продвижение по иерархической лагерной лестнице, переход его в элиту концлагеря. Кавокин высокомерно мне заявил: «Вы нам никаких претензий не предъявляйте, помните одно, что кладовщик всегда в руках бухгалтерии, что захотим, то и сделаем, будете ерепениться - посадим за недостачу». И это была не простая угроза, чтоб я не касался пороков бухгалтерии - направленный на меня его взгляд ничего хорошего не предвещал. Я замолчал и приготовился к вызову в ИСЧ с заведением на меня уголовного дела за недостачу материальных ценностей и отправки меня, как «растратчика» минимум на лесозаготовки, на который особенно не хотелось попадать в трескучие январские морозы 1931 года.
К моему счастью, без всякой моей просьбы, вмешался заведующий электропредприятиями Рогинский. Он усомнился в достоверности такой большой недостачи электрического шнура и распорядился сделать проверку записей по бухгалтерским карточкам, хотя бы по одному этому виду материалов. Гейбель поручил Кавокину и тот, фыркая, засел со мной на всю ночь. Оказался прав я. Несколько карточек учета этого шнура по бухгалтерии оказались скреплены между собой и при подсчете общего итога движения шнура были пропущены. Результат сошелся с записями в моей картотеке и фактическими остатками. Гейбель и Кавокин оказались посрамленными и предложили, чтобы не рыться в остальных карточках «пересортицу» списать, что было утверждено Рогинским и по ходатайству Гейбеля начальником финчасти. Мое «доброе имя» было восстановлено. Медный лом был сдан на центральный склад и отправлен на материк и Рогинский даже получил словесную благодарность от начальника Соловецкого отделения концлагеря «за мобилизацию внутренних ресурсов в целях ускорения выполнения первого пятилетнего плана индустриализации страны».
Я так подробно остановился на этих передрягах, испытанных мною в самом начале моего восхождения по иерархической лагерной лестнице, чтобы было понятнее еще одно крушение моих иллюзий в отношениях между заключенными. Если склоки между Даниловым и Миткевичем, Турбиным, Гейбелем и Кудржицким, Фрейбергом и Гейбелем как-то можно было еще объяснить скученностью заключенных, круглые сутки находившихся в тесном контакте друг с другом при ограниченности интересов лагерной жизни, то желание утопить такого же, как и они сами, заключенного только из-за лени поискать собственные ошибки и признать самими же подозреваемую собственную вину, выходило за рамки моего понимания людей и казалось мне просто чудовищной. И еще хочется остановиться на вопросе с путаницей в бухгалтерском учете. Не происходила ли она из-за рабского, подневольного труда счетоводов-заключенных?
Умудренный опытом с тех пор, помимо самопроверки фактических остатков в кладовой, я ежемесячно сверял с бухгалтерией остатки материалов по картотеке ведомой мною в кладовой и каждый раз поправлял счетовода. Гейбель стал верить теперь больше моим записям, моей картотеке, чем записям в карточках бухгалтерии. В июне 1931 года я благополучно сдал кладовую одному старому железнодорожнику, о котором я уже рассказывал. Наличие материалов по акту передачи точно сошлись с бухгалтерскими данными и я вздохнул свободно.
Мой перевод из кладовой, снятие меня с ответственной материальной должности, были весьма своевременными, так как в концлагере все жестче стало проводиться пресловутое постановление СНК 1930 года о запрещении занимать ответственные должности политзаключенными. Когда я принимал кладовую от Галунова в сентябре 1930 года это постановление только спускалось по длинной бюрократической лестнице ГУЛАГа ОГПУ и на Соловках еще не было известно. Когда же оно было получено первыми жертвами оказались ответработники частей управления отделения и бюро лагпункта, кладовщики центральных складов снабжения общего и материально-технического. До такой мелкой сошки, как я, взор чекистского начальства не дотянулся, но с течением времени и до меня могли добраться, я сознавал свое шаткое положение.
Обжегшись на молочке, мой приемник дул на воду при приемке у меня кладовой. Он по несколько раз все перемеривал, перевешивал, пересчитывал и затянул приемку на несколько дней. На ночь на двери кладовой он вешал и свой замок. Кладовщик железнодорожного депо, он очень плохо знал электротехнические материалы и уже после подписания акта сдачи-приемки часто просил зайти в кладовую, чтоб я показал ему местонахождение в кладовой того или иного электротехнического материала.
Мой спутник детских забав Александр Иванович Симонов, о котором я уже рассказывал, закончил срок сидения в лагере в июне 1931 года. Освобождалась его должность контролера электросетей и он выдвинул мою кандидатуру на это место. Заведующий электросетями заключенный морской офицер электрик-минер Зиберт немного знал меня по общежитию, видел как по вечерам, придя из кладовой, я самостоятельно занимался по учебникам электротехникой, вспомнил, как я успешно закончил курсы электромонтеров в 1930 году, и попросил Рогинского отпустить меня из кладовой. С назначением меня контролером электросетей я стал на вторую, притом уже чисто техническую, ступеньку лагерной лестницы.
Работа контролера электросетей была подвижная, мало требовала сидения за столом и не ограничивалась никакими часами. Сам процесс самостоятельного, в одиночку, хождения благотворно влиял на мою психику как бы подсознательно утверждая свободу передвижения в пространстве, ту свободу, отсутствие которой так гнетет психику заключенного. Конечно, эта свобода передвижения была в рамках выполнения возложенных на меня обязанностей, но выполняя их, я сам, а не по окрику конвоира, шел туда, шел сюда, тем более что и Зиберт не вмешивался в планируемый мною самим распорядок дня. Он только требовал полного выполнения всех возожженных на меня обязанностей и выполнение их мною верил мне на слово.
В обязанности контролера входил учет установленных внутри и вне помещений концлагеря электрических лампочек. Первого числа каждого месяца список их представлялся в бухгалтерию электропредприятий с точным указанием мощности электроламп по помещениям и наружного освещения. При ежемесячном обходе всех помещений на контролера возлагалась также обязанность составления актов при обнаруживании электролампочек большей, чем положено по нормам, мощности, так как расход электроэнергии был строго рационализирован. Эта часть обязанностей контролера не требовала знаний по электротехнике и с ней мог справиться любой заключенный со средним образование, что превосходно доказал впоследствии, назначенный по блату контролером заключенный Шапиро, ничего не понимавший в электротехнике.
Одновременно с записью электроламп, контролер был обязан в целях пожарной безопасности, посещая все помещения, следить за годностью внутренней электропроводки и соответствию нормам установленных предохранителей. Результаты этой проверки заносились в особый журнал. За состоянием наружной электропроводки и работой электромонтеров на производственных предприятиях наблюдал сам Зиберт.
В 1931 году велось еще кое-какое новое строительство, что требовало и новой электропроводки. Кроме того части управления отделения концлагеря и бюро лагпункта не были свободны от порока свойственного всем советским учреждениям вечно переезжающим с места на место. В концлагере эти переезды даже были чаще, по прихоти чекистского начальства. Эти переезды требовали переоборудования существующей электропроводки, переноса светильников с места на место. Последнее требовалось и при переставлении столов с места на место в канцеляриях, что было еще чаще. В управление электросетями заявки на переоборудование электропроводки сыпались дождем от всех учреждений, в среднем до пяти в день. Не говоря уже о затрате электроматериалов, эта суета-сует с переездами давала Зиберту и мне порядочно работы. Составление проектов и смет переоборудования, более сложных Зиберт брал на себя, остальное поручал мне. Надо было выйти на место, согласовать желание абонента, посмотреть все в натуре, сделать новую схему электропроводки, спецификацию на потребные для работ материалы. Я уже рассказывал, как Зиберт уже вторую сделанную мною смету отказался проверять, всецело полагаясь на меня и я действительно овладел этой уже чисто электротехнической работой - составления смет на уровне знаний техника-электрика.
Несмотря на такой казалось обширный круг моих обязанностей, у меня рабочий день был не настолько загружен, как при работе в кладовой и, пожалуй, период моей работы контролером электросетей был наиболее легкий за все мое пребывание на Соловках.
Совместно с Зибертом мы проводили работы по определению степени изоляции целых участков электросетей, что дало мне очень много в практике обращения с электротехническими измерительными приборами, закрепляя теоретические познания из учебников. В зависимости от результатов измерений Зиберт отдавал распоряжения заведующему электромонтажной мастерской о ремонте участков электросетей, что способствовало минимальной утечке электроэнергии в землю, настолько ниже нормы, что новый заведующий электропредприятиями заключенный инженер-электрик Боролин не мог скрыть своего восхищения и, жонглируя цифрами утечки, перед ничего не понимающим начальством, поднимал свой и Зиберта авторитет.
Однако Боролин, всегда отлично чуявший «дух времени», если и не более эффективно, зато с большей показухой, взялся за экономию расхода электроэнергии еще и по другой линии. «Строительство социализма» требовало колоссального напряжения всех сил народа и вопрос об экономии во всем становился все острее. ГУЛАГ все жестче требовал прибыльности концлагерей, снижения расходов на их содержание. Одним из элементов такого снижения была экономия расходов по освещению помещений рот и канцелярий, путем строгого контроля соблюдения норм освещенности и недопущения бесцельного горения электроламп. С целью усиления контроля, а также придачи большего веса управлению электросетями, Боролин быстро доказал начальнику Соловецкого отделения необходимость расширить штат контролеров и ввел должность второго контролера электросетей, которым был назначен, только что прибывший в концлагерь, заключенный сын нэпмана, Шапиро. Произошло перераспределение обязанностей: Зиберт передал от меня Шапиро учет расходования электроэнергии (запись мощности установленных в помещениях электроламп и подачу ведомости в бухгалтерию) и контроль за соблюдением норм освещенности. Наблюдение за состоянием электропроводки, соответствием предохранителей и составление смет остались за мной. Кроме того Зиберт передал мне свои обязанности по контролю за работой электромоторов предприятий и состоянием наружных электросетей. Получилось четкое распределение обязанностей между «коммерческим» контролером Шапиро и мною, «техническим» контролером. Время от времени и я ходил по помещениям, контролируя нормы освещенности.
На этом Боролин не остановился. С наступлением осенне-зимнего периода 1931-1932 годов, когда потребление электроэнергии на освещение достигает максимума, в особенности в полярных широтах, на границе вечной ночи, Боролин создал еще бригаду общественных контролеров, на обязанности которой было, в свободное от основной работы время, контролировать нормы освещенности. Это тоже была уступка «духу времени» - усиление эксплуатации рабов под соусом выполнения ими работ «на общественных началах». В бригаду вошли три моих друга А., М. и Н., все три дежурные по распределительному щиту, электротехники. Вопрос экономии расходования электроэнергии очень близко их касался в повседневной работе. Кремлевская электростанция работала в часы пик на пределе своей мощности и очень усложняла дежурства электротехников. Всякое снижение потребления электроэнергии облегчало их работу наравне со мной и Шапиро по контролю за расходом электроэнергии. Несмотря на то, что все трое общественных контролеров были заключенными по 58 статье, с десятилетним сроком заключения, Боролин добился, также как и для меня и Шапиро круглосуточных пропусков для хождения по территории концлагеря с правом входа в любое помещение концлагеря. Разбившись на пары, мы время от времени, особенно по ночам в ротах, днем в канцеляриях, делали проверку норм освещенности, составляя акты и отбирая электролампочки превышающие норму освещенности. Это были уже не те акты, которые составлял я, будучи единственным контролером, акты, по которым максимум я отбирал электролампочку. Боролин по актам общественных контролеров добился у начальника Соловецкого отделения взысканий командному составу рот и начальникам бюро и частей управления, причем некоторые отсидели по несколько суток в 11 роте за пользование очень мощными электролампами. В расходе электроэнергии был наведен порядок.
Не обходилось и без комических случаев при наших ночных обходах. В те времена комсостав рот из офицеров Русской армии был уже полностью заменен бытовиками и уголовниками. У последних всегда рыльце было в пушку, все они потворствовали кражам и лагбандитизму и потому, с перепугу от нашего появления, внимательно не читали наши удостоверения, принимая нас за оперативников ИСЧ, пришедших по их душу. В этих случаях дежурные комвзводы были особенно предупредительны в отношении нас. Солдатам войск ОГПУ, постоянно дежурившим в Восточных воротах Кремля, все мы контролеры до того примелькались, проходя в Кремль и обратно с целью контроля освещения, что они обычно краем глаза смотрели на предъявляемые нами наши личные пропуска в развернутом виде. Вообще эти пропуска давали нам пятерым неограниченную свободу передвижения по территории лагеря, а это так залечивало раны психики заключенного.
Но все же однажды меня задержали и именно в Восточных воротах при входе в Кремль. Стоял новый солдат, не знавший меня в лицо. Он внимательно изучил пропуск, взяв его у меня из рук, обратил внимание на зажатое резинкой на корочке развернутой книжечки с пропуском «сведение», которое само по себе могло служить пропуском на вход и выход из Кремля для работающих вне кремля в часы выхода на работу и возвращение с работы, и отвел меня в комендатуру. Солдат заподозрил меня в желании способствовать побегу из Кремля какого-нибудь заключенного, пронося в Кремль «двойной» пропуск - удостоверения контролера и «сведение». Дежурный комендант выслушал солдата, возвратил мне и «сведения» и пропуск и отпустил меня.
Несмотря на дополнительные обязанности возложенные Боролиным на аппарат управления электросетями, с передачей учета расхода осветительной электроэнергии Шапиро, у меня как-то стало больше свободного времени, что не ускользнуло от внимания Боролина, которому я не был непосредственно подчинен. Боролин все больше и больше стал приближать меня к себе, загружая меня общественной работой в целом по электропредприятиям. Несмотря на то, что я уже нес немалую общественную работу, как редактор стенгазеты электропредприятий, Боролин на одном общем собрании выставил мою кандидатуру в секретари штаба соцсоревнования и меня выбрали. На другом собрании он выдвинул мою кандидатуру секретарем БРИЗа (Бюро рационализации и изобретательства) и меня снова выбрали и на эту должность. На всех производственных собраниях я неизменно, по предложению Боролина, секретарствовал. Очевидно, ему нравилось как я вел протоколы, как их редактировал совместно с ним, как я без задержки представлял их переписанными начисто со всеми необходимыми подписями. На мои старания Боролин отвечал большой заботой обо мне.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
К чести Рогинского, он не отдал просто приказ о моем назначении ответственным кладовщиком, как это вполне соответствовало атмосфере насилия царствовавшей в концлагере. Профессор вызвал меня к себе и, отведя глаза в сторону, предложил мне место кладовщика. Пробыв к этому времени в концлагере уже больше года я вполне убедился как трудно рядовому заключенному на голодном пайке, на трехъярусных нарах, в постоянных перебросках с места на место, на изматывающем тяжелом физическом труде сохранить свою жизнь, не говоря о здоровье. Ответработников эти тяготы не касались, поскольку они имели лучшие бытовые условия, легально или нелегально получали продуктовые подачки от чекистского начальства, руководили работами, не напрягая свои физические силы. Попасть в концлагере на ответственную работу было все равно, что сесть за карточный стол. И выигрыш, и проигрыш сопутствовали ответработникам. Выигрыш - некоторое улучшение быта заключенного, проигрыш, который никогда нельзя было предвидеть и который возникал благодаря стечению обстоятельств - штрафизолятор, добавление срока, а может быть и еще хуже. Должность ответственного кладовщика, конечно еще не вводила меня в элиту концлагеря, но до некоторой степени могла спасти меня от превратившейся для меня в кошмар перспективы угодить на этап. «Золотце, - стал уговаривать меня Гейбель, - это прямо клад для Вас, соглашайтесь»! Я и не думал отказываться, я согласился. Возможно, моего согласия и не требовалось, но Рогинский все же просиял, а Гейбель продолжил: «Только, золотце, принимайте все до грамма, до сантиметра от Галунова, Вы сами знаете какой он, ведь Вам отвечать теперь». Последние слова фразы Гейбеля были первой горькой пилюлей на моем пути ответработника, одним из многочисленных уроков, с какой осторожностью надо держаться в концлагере при отношениях и со своим «братом»-заключенным.
Действительно, как я ни старался поддерживать порядок в кладовой, передача Галуновым мне материалов проходила не гладко. Он не хотел перемеривать и перевешивать те материалы, остатки которых были велики. «Вагон его», - была любимая фраза Галунова, когда он старался уверить меня в большом количестве данного материала, значительно превышающем числящиеся остатки его. Я никак не мог вдолбить ему в голову вредность не только недостачи, но и излишков материалов. Большую путаницу еще внесла и комиссия из двух малосведующих в материаловедении заключенных, машиниста электростанции Копылова и одного счетовода. Словом акт снятия остатков совершенно не соответствовал ни остаткам по картотеке кладовой ни по данным бухгалтерии. В моем положении было самое печальное то, что нельзя было быть вполне уверенным в идентичности остатков материалов по акту передачи кладовой, составленной комиссией, с фактическими остатками материалов, особенно по малоходным фитингам для паро и водопровода. Как анекдот мне запомнился фигурный тройник для паропровода имевший внешнее сходство с брюками, который Копылов назвал в ведомости «штаны для паропровода». Сличительная ведомость пестрела излишками и недостачами, а Галунов уже был где-то далеко, с винтовкой в руках, подгоняя заключенных. Гейбель писал докладные Рогинскому, который стал коситься на меня, как будто я был виноват - не сумел так принять кладовую, чтобы все было гладко. Казалось бы Гейбелю надо было подать сличительную ведомость в финчасть на усмотрение начальника для взыскания недостачи с Галунова, которому все равно все бы простили, как солдату войск ОГПУ. Но Гейбель боялся выносить сор из избы, так как сам не был уверен в данных своей бухгалтерии, а при назначении ревизии в случае если бы ведомость была бы взята начальником финчасти под сомнением, при выявлении ошибок в бухгалтерии электропредприятий, в первую очередь очень бы попало Гейбелю. Поэтому он старался получить мое согласие на переделку акта приемки, чтобы я принял остатки материалов по книжным остаткам и в процессе отпуска материалов сгладил бы «разрывы», как он витиевато называл недостачи и излишки. Согласись я только с этим недостача Галунова легла бы на меня и при очередной инвентаризации отвечал бы за нее уже я, а за недостачу посадить меня в штрафизолятор было бы для Гейбеля безопаснее, чем связываться с солдатом войск ОГПУ.
Чтобы как-то выходить из положения, помимо повседневной работы с назначенным мне рабочим кладовой, я вечерами стал заниматься кропотливой работой и по сверке моей картотеки с бухгалтерской и проверки с учетом движения материалов. Каждый вечер выплывали совершенно неожиданные сюрпризы по пропущенным для списания счетоводом накладным, подитоживания карточек и тому подобное. В кладовой я тоже обнаруживал несоответствие фактических остатков передаточной ведомости. Гейбель делал часовые выговоры счетоводу материального стола, но защищая «честь мундира» бухгалтерии скрывал выявленные ошибки от Рогинского.
После полуторамесячной кропотливой работы сличительная ведомость значительно изменилась и за счет ошибок бухгалтерии и за счет выявленных мною расхождений в ведомости передачи мне кладовой. Гейбель соглашался изменить остатки по приемной ведомости только в том случае, если они соответствовали новым итогам по бухгалтерии. Если все же оставались отклонения в ту или другую сторону из-за ошибок комиссии, Гейбель все перекладывал на мои плечи, хладнокровно заявляя: «Золотце, я же Вас предупреждал принимать только строго по наличию, Вы же подписали акт приемки».
Рогинский метался между Гейбелем и мною, все больше раздражаясь и пугаясь недостачи обнаруженной во вверенном ему недавно предприятии. Чтобы окончательно ликвидировать, как выражался деликатно Гейбель, «пересортицу» Рогинский обратился к заведующему служб выписывать из кладовой материалы, числящиеся в недостачи, а мне отпускать числящиеся в излишках. Пришлось мне вести «тройную» бухгалтерию, записывая что фиктивно отпущено, а что на самом деле. Приходилось сидеть до глубокой ночи делая и разноску по своей картотеке и записывая навязанную мне фикцию. Очень выручал меня назначенный мне рабочий, толковый, честный и очень старательный заключенный, о котором я уже рассказывал. Он очень точно отпускал материал по накладным, выписывал и ходил за материалом на центральный склад отдела снабжения, словом разгрузил меня от повседневной работы, дав мне возможность сосредоточить все внимание на выправлении доставшегося мне наследства.
Так я приобретал жизненный опыт, глубже постигал классификацию технических материалов и в совершенстве овладел логарифмической линейкой. Прутковое, угловое и другое железо, прутковая бронза и медь учитывались в весе, а отпускались метражом, что всегда могла привести к недостаче или излишку металла. Определить для самопроверки фактические его остатки не представлялось возможным путем взвешивания из-за большого веса его и я приспособился, обмеряя длину и диаметр прутков, уголков и помножая на удельный вес металла на линейке быстро определять искомую величину.
Настал конец 1930 года, а с ним и инвентаризация кладовой. Поскольку фактическая проверка кладовой произошла при передаче от Галунова мне в сентябре месяце, инвентаризацию, проводящуюся раз в год, можно было бы и не делать, но Гейбель точно придерживался инструкции и ко мне в кладовую пришла инвентаризационная комиссия. Я был начеку, диктовал правильные названия материалов и запасных частей, чтоб опять не получились «штаны для паропровода» и следил за точным взвешиванием и обмером материалов. Однако получился другой казус. Комиссия перестаралась, взвесив негодные медные трубы и части от какого-то старого оборудования, которые лежали в углу кладовой еще до моего поступления рабочим и передавались от Кудржицкого Галунову и от последнего мне, как утиль-лом цветных металлов по книжным остаткам без взвешивания. В сличительной ведомости выплыли значительные излишки цветного металлолома. Тут забегал и Рогинский, потому что спрос на металлолом в стране был огромный, на числящиеся несколько сот килограммов его никто внимания не обращал, а тут оказалось «богатство» свыше двух тонн меди. Своевременная неотправка такого количества цветного металлолома могло рассматриваться уже как вредительство со всеми вытекающими отсюда последствиями. Было от чего профессору-«вредителю» взяться за голову. Гейбель покачивал заложенной на ногу ногой и говорил: «Я ничего не знаю, у меня запись по инвентаризации». На прочие недостачи и излишки оказавшиеся у меня по сличительной ведомости уже никто не обращал внимания. С пересортицей материалов я еще мог согласиться, так как из-за незнания материалов счетоводом материального стола, он мог легко списывать одноименные материалы, разнящиеся только маркой, спутывая карточки, что относилось к роликам, изоляторам, шурупам, проводам, но с недостачей нескольких сот метров электрического шнура я никак не мог согласиться и потребовал ревизию бухгалтерии.
На этот раз меня поразило поведение того молодого казака, с которым мы за одним столом выписывали счета в первые дни моей работы на электростанции. В дальнейшем Кавокин был со мной в очень хороших отношениях, он много писал хороших рассказов, украшавших стенгазету. Я был редактором стенгазеты и всегда на всех собраниях с похвалой отзывался о Кавокине, как образцовом стенкоре. Последний уже был помощником главного бухгалтера электропредприятий и, очевидно, на него повлияло это продвижение по иерархической лагерной лестнице, переход его в элиту концлагеря. Кавокин высокомерно мне заявил: «Вы нам никаких претензий не предъявляйте, помните одно, что кладовщик всегда в руках бухгалтерии, что захотим, то и сделаем, будете ерепениться - посадим за недостачу». И это была не простая угроза, чтоб я не касался пороков бухгалтерии - направленный на меня его взгляд ничего хорошего не предвещал. Я замолчал и приготовился к вызову в ИСЧ с заведением на меня уголовного дела за недостачу материальных ценностей и отправки меня, как «растратчика» минимум на лесозаготовки, на который особенно не хотелось попадать в трескучие январские морозы 1931 года.
К моему счастью, без всякой моей просьбы, вмешался заведующий электропредприятиями Рогинский. Он усомнился в достоверности такой большой недостачи электрического шнура и распорядился сделать проверку записей по бухгалтерским карточкам, хотя бы по одному этому виду материалов. Гейбель поручил Кавокину и тот, фыркая, засел со мной на всю ночь. Оказался прав я. Несколько карточек учета этого шнура по бухгалтерии оказались скреплены между собой и при подсчете общего итога движения шнура были пропущены. Результат сошелся с записями в моей картотеке и фактическими остатками. Гейбель и Кавокин оказались посрамленными и предложили, чтобы не рыться в остальных карточках «пересортицу» списать, что было утверждено Рогинским и по ходатайству Гейбеля начальником финчасти. Мое «доброе имя» было восстановлено. Медный лом был сдан на центральный склад и отправлен на материк и Рогинский даже получил словесную благодарность от начальника Соловецкого отделения концлагеря «за мобилизацию внутренних ресурсов в целях ускорения выполнения первого пятилетнего плана индустриализации страны».
Я так подробно остановился на этих передрягах, испытанных мною в самом начале моего восхождения по иерархической лагерной лестнице, чтобы было понятнее еще одно крушение моих иллюзий в отношениях между заключенными. Если склоки между Даниловым и Миткевичем, Турбиным, Гейбелем и Кудржицким, Фрейбергом и Гейбелем как-то можно было еще объяснить скученностью заключенных, круглые сутки находившихся в тесном контакте друг с другом при ограниченности интересов лагерной жизни, то желание утопить такого же, как и они сами, заключенного только из-за лени поискать собственные ошибки и признать самими же подозреваемую собственную вину, выходило за рамки моего понимания людей и казалось мне просто чудовищной. И еще хочется остановиться на вопросе с путаницей в бухгалтерском учете. Не происходила ли она из-за рабского, подневольного труда счетоводов-заключенных?
Умудренный опытом с тех пор, помимо самопроверки фактических остатков в кладовой, я ежемесячно сверял с бухгалтерией остатки материалов по картотеке ведомой мною в кладовой и каждый раз поправлял счетовода. Гейбель стал верить теперь больше моим записям, моей картотеке, чем записям в карточках бухгалтерии. В июне 1931 года я благополучно сдал кладовую одному старому железнодорожнику, о котором я уже рассказывал. Наличие материалов по акту передачи точно сошлись с бухгалтерскими данными и я вздохнул свободно.
Мой перевод из кладовой, снятие меня с ответственной материальной должности, были весьма своевременными, так как в концлагере все жестче стало проводиться пресловутое постановление СНК 1930 года о запрещении занимать ответственные должности политзаключенными. Когда я принимал кладовую от Галунова в сентябре 1930 года это постановление только спускалось по длинной бюрократической лестнице ГУЛАГа ОГПУ и на Соловках еще не было известно. Когда же оно было получено первыми жертвами оказались ответработники частей управления отделения и бюро лагпункта, кладовщики центральных складов снабжения общего и материально-технического. До такой мелкой сошки, как я, взор чекистского начальства не дотянулся, но с течением времени и до меня могли добраться, я сознавал свое шаткое положение.
Обжегшись на молочке, мой приемник дул на воду при приемке у меня кладовой. Он по несколько раз все перемеривал, перевешивал, пересчитывал и затянул приемку на несколько дней. На ночь на двери кладовой он вешал и свой замок. Кладовщик железнодорожного депо, он очень плохо знал электротехнические материалы и уже после подписания акта сдачи-приемки часто просил зайти в кладовую, чтоб я показал ему местонахождение в кладовой того или иного электротехнического материала.
Мой спутник детских забав Александр Иванович Симонов, о котором я уже рассказывал, закончил срок сидения в лагере в июне 1931 года. Освобождалась его должность контролера электросетей и он выдвинул мою кандидатуру на это место. Заведующий электросетями заключенный морской офицер электрик-минер Зиберт немного знал меня по общежитию, видел как по вечерам, придя из кладовой, я самостоятельно занимался по учебникам электротехникой, вспомнил, как я успешно закончил курсы электромонтеров в 1930 году, и попросил Рогинского отпустить меня из кладовой. С назначением меня контролером электросетей я стал на вторую, притом уже чисто техническую, ступеньку лагерной лестницы.
Работа контролера электросетей была подвижная, мало требовала сидения за столом и не ограничивалась никакими часами. Сам процесс самостоятельного, в одиночку, хождения благотворно влиял на мою психику как бы подсознательно утверждая свободу передвижения в пространстве, ту свободу, отсутствие которой так гнетет психику заключенного. Конечно, эта свобода передвижения была в рамках выполнения возложенных на меня обязанностей, но выполняя их, я сам, а не по окрику конвоира, шел туда, шел сюда, тем более что и Зиберт не вмешивался в планируемый мною самим распорядок дня. Он только требовал полного выполнения всех возожженных на меня обязанностей и выполнение их мною верил мне на слово.
В обязанности контролера входил учет установленных внутри и вне помещений концлагеря электрических лампочек. Первого числа каждого месяца список их представлялся в бухгалтерию электропредприятий с точным указанием мощности электроламп по помещениям и наружного освещения. При ежемесячном обходе всех помещений на контролера возлагалась также обязанность составления актов при обнаруживании электролампочек большей, чем положено по нормам, мощности, так как расход электроэнергии был строго рационализирован. Эта часть обязанностей контролера не требовала знаний по электротехнике и с ней мог справиться любой заключенный со средним образование, что превосходно доказал впоследствии, назначенный по блату контролером заключенный Шапиро, ничего не понимавший в электротехнике.
Одновременно с записью электроламп, контролер был обязан в целях пожарной безопасности, посещая все помещения, следить за годностью внутренней электропроводки и соответствию нормам установленных предохранителей. Результаты этой проверки заносились в особый журнал. За состоянием наружной электропроводки и работой электромонтеров на производственных предприятиях наблюдал сам Зиберт.
В 1931 году велось еще кое-какое новое строительство, что требовало и новой электропроводки. Кроме того части управления отделения концлагеря и бюро лагпункта не были свободны от порока свойственного всем советским учреждениям вечно переезжающим с места на место. В концлагере эти переезды даже были чаще, по прихоти чекистского начальства. Эти переезды требовали переоборудования существующей электропроводки, переноса светильников с места на место. Последнее требовалось и при переставлении столов с места на место в канцеляриях, что было еще чаще. В управление электросетями заявки на переоборудование электропроводки сыпались дождем от всех учреждений, в среднем до пяти в день. Не говоря уже о затрате электроматериалов, эта суета-сует с переездами давала Зиберту и мне порядочно работы. Составление проектов и смет переоборудования, более сложных Зиберт брал на себя, остальное поручал мне. Надо было выйти на место, согласовать желание абонента, посмотреть все в натуре, сделать новую схему электропроводки, спецификацию на потребные для работ материалы. Я уже рассказывал, как Зиберт уже вторую сделанную мною смету отказался проверять, всецело полагаясь на меня и я действительно овладел этой уже чисто электротехнической работой - составления смет на уровне знаний техника-электрика.
Несмотря на такой казалось обширный круг моих обязанностей, у меня рабочий день был не настолько загружен, как при работе в кладовой и, пожалуй, период моей работы контролером электросетей был наиболее легкий за все мое пребывание на Соловках.
Совместно с Зибертом мы проводили работы по определению степени изоляции целых участков электросетей, что дало мне очень много в практике обращения с электротехническими измерительными приборами, закрепляя теоретические познания из учебников. В зависимости от результатов измерений Зиберт отдавал распоряжения заведующему электромонтажной мастерской о ремонте участков электросетей, что способствовало минимальной утечке электроэнергии в землю, настолько ниже нормы, что новый заведующий электропредприятиями заключенный инженер-электрик Боролин не мог скрыть своего восхищения и, жонглируя цифрами утечки, перед ничего не понимающим начальством, поднимал свой и Зиберта авторитет.
Однако Боролин, всегда отлично чуявший «дух времени», если и не более эффективно, зато с большей показухой, взялся за экономию расхода электроэнергии еще и по другой линии. «Строительство социализма» требовало колоссального напряжения всех сил народа и вопрос об экономии во всем становился все острее. ГУЛАГ все жестче требовал прибыльности концлагерей, снижения расходов на их содержание. Одним из элементов такого снижения была экономия расходов по освещению помещений рот и канцелярий, путем строгого контроля соблюдения норм освещенности и недопущения бесцельного горения электроламп. С целью усиления контроля, а также придачи большего веса управлению электросетями, Боролин быстро доказал начальнику Соловецкого отделения необходимость расширить штат контролеров и ввел должность второго контролера электросетей, которым был назначен, только что прибывший в концлагерь, заключенный сын нэпмана, Шапиро. Произошло перераспределение обязанностей: Зиберт передал от меня Шапиро учет расходования электроэнергии (запись мощности установленных в помещениях электроламп и подачу ведомости в бухгалтерию) и контроль за соблюдением норм освещенности. Наблюдение за состоянием электропроводки, соответствием предохранителей и составление смет остались за мной. Кроме того Зиберт передал мне свои обязанности по контролю за работой электромоторов предприятий и состоянием наружных электросетей. Получилось четкое распределение обязанностей между «коммерческим» контролером Шапиро и мною, «техническим» контролером. Время от времени и я ходил по помещениям, контролируя нормы освещенности.
На этом Боролин не остановился. С наступлением осенне-зимнего периода 1931-1932 годов, когда потребление электроэнергии на освещение достигает максимума, в особенности в полярных широтах, на границе вечной ночи, Боролин создал еще бригаду общественных контролеров, на обязанности которой было, в свободное от основной работы время, контролировать нормы освещенности. Это тоже была уступка «духу времени» - усиление эксплуатации рабов под соусом выполнения ими работ «на общественных началах». В бригаду вошли три моих друга А., М. и Н., все три дежурные по распределительному щиту, электротехники. Вопрос экономии расходования электроэнергии очень близко их касался в повседневной работе. Кремлевская электростанция работала в часы пик на пределе своей мощности и очень усложняла дежурства электротехников. Всякое снижение потребления электроэнергии облегчало их работу наравне со мной и Шапиро по контролю за расходом электроэнергии. Несмотря на то, что все трое общественных контролеров были заключенными по 58 статье, с десятилетним сроком заключения, Боролин добился, также как и для меня и Шапиро круглосуточных пропусков для хождения по территории концлагеря с правом входа в любое помещение концлагеря. Разбившись на пары, мы время от времени, особенно по ночам в ротах, днем в канцеляриях, делали проверку норм освещенности, составляя акты и отбирая электролампочки превышающие норму освещенности. Это были уже не те акты, которые составлял я, будучи единственным контролером, акты, по которым максимум я отбирал электролампочку. Боролин по актам общественных контролеров добился у начальника Соловецкого отделения взысканий командному составу рот и начальникам бюро и частей управления, причем некоторые отсидели по несколько суток в 11 роте за пользование очень мощными электролампами. В расходе электроэнергии был наведен порядок.
Не обходилось и без комических случаев при наших ночных обходах. В те времена комсостав рот из офицеров Русской армии был уже полностью заменен бытовиками и уголовниками. У последних всегда рыльце было в пушку, все они потворствовали кражам и лагбандитизму и потому, с перепугу от нашего появления, внимательно не читали наши удостоверения, принимая нас за оперативников ИСЧ, пришедших по их душу. В этих случаях дежурные комвзводы были особенно предупредительны в отношении нас. Солдатам войск ОГПУ, постоянно дежурившим в Восточных воротах Кремля, все мы контролеры до того примелькались, проходя в Кремль и обратно с целью контроля освещения, что они обычно краем глаза смотрели на предъявляемые нами наши личные пропуска в развернутом виде. Вообще эти пропуска давали нам пятерым неограниченную свободу передвижения по территории лагеря, а это так залечивало раны психики заключенного.
Но все же однажды меня задержали и именно в Восточных воротах при входе в Кремль. Стоял новый солдат, не знавший меня в лицо. Он внимательно изучил пропуск, взяв его у меня из рук, обратил внимание на зажатое резинкой на корочке развернутой книжечки с пропуском «сведение», которое само по себе могло служить пропуском на вход и выход из Кремля для работающих вне кремля в часы выхода на работу и возвращение с работы, и отвел меня в комендатуру. Солдат заподозрил меня в желании способствовать побегу из Кремля какого-нибудь заключенного, пронося в Кремль «двойной» пропуск - удостоверения контролера и «сведение». Дежурный комендант выслушал солдата, возвратил мне и «сведения» и пропуск и отпустил меня.
Несмотря на дополнительные обязанности возложенные Боролиным на аппарат управления электросетями, с передачей учета расхода осветительной электроэнергии Шапиро, у меня как-то стало больше свободного времени, что не ускользнуло от внимания Боролина, которому я не был непосредственно подчинен. Боролин все больше и больше стал приближать меня к себе, загружая меня общественной работой в целом по электропредприятиям. Несмотря на то, что я уже нес немалую общественную работу, как редактор стенгазеты электропредприятий, Боролин на одном общем собрании выставил мою кандидатуру в секретари штаба соцсоревнования и меня выбрали. На другом собрании он выдвинул мою кандидатуру секретарем БРИЗа (Бюро рационализации и изобретательства) и меня снова выбрали и на эту должность. На всех производственных собраниях я неизменно, по предложению Боролина, секретарствовал. Очевидно, ему нравилось как я вел протоколы, как их редактировал совместно с ним, как я без задержки представлял их переписанными начисто со всеми необходимыми подписями. На мои старания Боролин отвечал большой заботой обо мне.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ