XVI.(1) ПАЕК, ОБМУНДИРОВАНИЕ, ЖИЛЬЕ…
Паек, обмундирование, жилье были теми тремя китами, на которых зиждилась жизнь заключенного в концлагере. От размера и качества первого в особенности зависело здоровье и продление жизни заключенного, которая, правда, могла оборваться не только от истощения, но и в силу стечений каких-либо других неблагоприятных обстоятельств, а последних было более чем достаточно, или просто по произволу чекистского начальства. Ввиду явной недостаточности пайка в даже сытые годы нашей страны, вокруг первого кита были сосредоточены все помыслы заключенного, вокруг продуктов питания только и велись разговоры, отодвигая на задний план все духовные запросы. Голодающие заключенные теряли разум, честь, волю, чтобы только набить пустой желудок, за чечевичную похлебку подчас продавали и душу.
Если для государства себестоимость содержания одного заключенного в день обходилась по смете в восемь рублей, то на питание заключенного из этой суммы было предусмотрено 5-6%, то есть меньше 50 копеек в день. Остальная сумма, более чем в семь с половиной рублей, поглощалась административно-хозяйственными расходами, в которых более 90% падало на содержание аппарата подавления заключенного, администрации концлагеря, войск ОГПУ, стороживших заключенных и устройство «оградительных сооружений», то есть стоимости колючей проволоки ограды концлагерей и материалов сигнализации.
Паек состоял из довольно разнообразного набора продуктов, но их качество и количество делали паек голодным. В набор входили мясо, рыба, макаронные изделия, крупа, картофель, овощи, жиры, сахар, соль, черный хлеб. Однако мясо - была соленая конина, рыба - соленая треска или вобла, иногда селедка, овощи - квашеная капуста и морская капуста (водоросли), зачастую вместо картофеля давали репу. Крупа - только пшено. Мне остались неизвестными точные нормы продовольственного пайка в Соловецком отделении концлагеря особого назначения по всем видам полагавшимся продуктов, поскольку они были для массы заключенных засекречены, но нормы, по некоторым видам продуктов, которые мне стали известны, явно указывали на преднамеренное постепенное физическое уничтожение заключенных недоеданием при непосильных физических работах. Так ежедневная порция черного хлеба (белого хлеба и других хлебобулочных изделий не полагалось) составляла в 1929 году 500 грамм и постепенно снизилась в 1932-33 годах до 350 грамм хлеба-суррогата. Неработающие получали 200 грамм хлеба. Сахар выдавался 50 грамм на месяц. Истинный размер остального дневного пайка, так называемого «приварка», полагающегося заключенному я узнал только в 1933 году, когда я стал получать паек «сухим», то есть непосредственно весь паек на руки в сыром виде, вместо питания на лагерной кухне. На неделю я получал: 35 грамм соленой конины, 90 грамм воблы, 1050 грамм квашеной капусты (с рассолом), 280 грамм картофеля, 14 грамм растительного масла, соль. Крупа и макаронные изделия без замены чем-либо еще в 1931 году были изъяты из пайка заключенного, их и на воле в то время получали только партийная знать, аппарат ОГПУ и его войска, да иностранные специалисты в закрытых магазинах. Для советских граждан крупа и макаронные изделия были только в магазинах «Торгсина» (торговля с иностранцами), где отпускались в обмен на золото, серебро и драгоценные камни.
Следовательно в пересчете на день паек заключенного состоял: хлеба 500 грамм (с 1932 года 350 грамм), сахара менее 2 грамм, жиров 2 грамма, мяса два раза в неделю 18 грамм, рыбы пять раз в неделю по 18 грамм, картофеля 40 грамм, капусты 150 грамм. Часто картофеля не было и его заменяли репой, а квашеную капусту - морской капустой.
Из продуктов такого пайка в концлагере на Соловках было установлено двухразовое питание заключенных, завтрак из одного блюда до развода на работу и обед из двух блюд в обеденный перерыв или после окончания рабочего дня. Ужина не полагалось совсем. Как можно было растянуть вышеприведенную дневную норму продуктов на завтрак и обед? Завтрак состоял из жидкой горячей похлебки с пшеном, а после упразднения крупяного пайка, из рыбьих голов. Такая же похлебка была и на первое на обед с добавлением картофеля или репы. На второе давалось тушеная на воде капуста с кусочком рыбы соленой. Если на первое были щи, на второе давалась ложка соуса из картофеля или репы с кусочком соленой рыбы. В мясные дни в супе рыбьи головы заменяла соленая конина, но мяса видно не было.
Положение заключенного ухудшалось тем, что бесчисленный штат лагерной кухни из самих же заключенных, всякие продовольственные каптеры и их прихлебатели урывали для себя куски из общего котла и до рядового заключенного не доходил и этот голодный паек в полном объеме. Раздатчики на общей кухне по блату наливали погуще комсоставу, своим знакомым, тем из заключенных, которые оказывали какие-нибудь услуги им (парикмахеры, портные, сапожники и т.п.). Блат, как зло, сопутствующее всегда эпохе материальных недостатков, процветал и в концлагере в сфере обслуживания заключенных. Пробраться к продуктам питания, на кухню или в каптерку было заветной мечтой каждого рядового заключенного, при осуществлении которой появлялась надежда как-то выжить в концлагере. И голодных людей за это нельзя было осуждать.
На таком голодном пайке невозможно было протянуть даже небольшой срок заключения в концлагере и кто не имел возможности честным или нечестным способом добавлять к пайку что-либо быстро погибали от истощения.
Усугубляли голод в концлагере еще и низкое качество продуктов, граничащее с полной их непригодностью для потребления. Вызывает удивление тот факт, что за четыре года моего пребывания на Соловках, с 1929 по 1933 год, имело место только одно массовое отравление заключенных недоброкачественной рыбой, из которой были приготовлены на второе рыбные шарики под названием котлет. Очевидно рыба была настолько разложившаяся, что в обычном виде вареной ее нельзя было выдавать. Смертельных случаев было мало, но отравившиеся этими «котлетами» были в настолько тяжелом состоянии, что они были освобождены от работ и даже не на один день.
С моим другом А. мы только чудом не пострадали, съевши не только свои порции шариков, но и разделив пополам порцию нашего друга М., который почему-то отказался их есть. После обеда, пользуясь неугасаемым летним днем, мы все трое украдкой отправились в лес насобирать грибов. На риск попасть в лапы патруля гнал нас тот же голод. В лесу мы задержались и вернулись в общежитие электропредприятий за полночь, где остальные заключенные считали нас уже покойниками. В общежитии уже знали о массовом отравлении заключенных, электрообмотчик и механик, жившие в общежитии, корчились в судорогах от этих котлет, и остальные решили, что на нас яд подействовал в лесу и мы там без всякой помощи скончались. Безусловно медицинской помощи всем отравившимся физически невозможно было оказать и многие выжили благодаря уходу своих друзей и выносливости, еще не растраченной с воли.
Одним из парадоксов лагерной действительности было всемогущество денег, наличие которых у заключенного спасало его от голодной смерти. Казалось бы, что в концлагере ОГПУ, который представлял собой часть страны строившей социализм, деньги, которые являются преимуществом в буржуазном обществе, должны были бы быть отрицательной величиной. В действительности ничего подобного не было. Имея на личном счету в финотделе концлагеря деньги, привезенные с собой или присылаемые родственниками, заключенный в пределах тридцати рублей в месяц мог приобретать до 1931 года в специальной лавочке для заключенных продукты питания: сливочное масло, сахар, белый хлеб, крупу, макаронные изделия, кофе, чай и какао. Иногда бывала и колбаса. Молока и молочных изделий заключенным не продавали. Кроме того в счет тех же тридцати рублей в месяц, заключенный до 1930 года мог питаться в платной столовой, где за умеренную цену, по которой снабжалась продуктами система ОГПУ, можно было сытно пообедать мясными блюдами, приготовленными не из соленой конины. В связи с начавшимся и на воле голодом в годы коллективизации платную столовую для заключенных закрыли в начале 1930 года, а отпуск продуктов из лавочки прекратили с начала 1931 года. Собственно лавочку не закрыли, но в ней исчезли все продукты за исключением чая и кофе-суррогата.
При ценах НЭПа на тридцать рублей можно было вполне сытно прожить месяц, даже не пользуясь питанием на общей лагерной кухне. Затруднением для подавляющего большинства заключенных с деньгами было отсутствие в их распоряжении очагов для приготовления пищи. В этом отношении явное преимущество было на стороне комсостава, обслуги рот, начальства из заключенных, словом всех тех, которые жили в отдельных коморках или имели касательство к последним. Эти коморки, а также канцелярии рот, как правило имели для обогревания печки с плитами, на которых и производилось приготовление каш, макарон и тому подобное. Зачастую безденежная обслуга рот - писаря, дневальные организовывали коммуны по питанию из заключенных с деньгами, не имевших доступа к очагам, и готовя пищу, преимущественно ужины для коммуны, члены которой покупали продукты в лавке, сами питались вместе с ними за их счет.
Поддерживали уровень питания и продовольственные посылки от родственников заключенных в течение навигации. С закрытием навигации заключенные лишались на полгода этой существенной поддержки родственников. Эти посылки приобрели особо важное значение с 1931 года, стали единственной легальной возможностью спасения заключенного от голодной смерти. Я подчеркиваю легальной возможностью, так как, имея деньги в концлагере, и в голод можно было, хотя и с опаской, покупать по спекулятивным ценам продукты питания, наворованные уголовниками из продовольственных складов.
Иностранцам, крестьянам, хозяйства которых были разорены в кампании «ликвидации кулачества», а семьи высланы на поселение на Дальний север, одиноким людям и отцам семейств, оставивших на воле детей на заработке их жен, ни денежной, ни посылочной помощи ожидать не приходилось и они составляли наибольший процент заключенных умиравших в концлагерях от истощения.
Итак, обрисовав значение зажиточности заключенных в концлагерях, все же надо вернуться к парадоксу режима концлагерей ОГПУ. Казалось бы что строй, установленный социалистической революцией, имеющий задачу улучшения материального благополучия бедняков за счет буржуазии, к которой большевики-чекисты причисляли всю интеллигенцию, должен был осуществить этот же принцип на практике и в концлагерях ОГПУ, этого наиболее яркого проявления диктатуры пролетариата над имущими классами. Казалось, что где, где, а в концлагерях должна была проводиться политика не дающая никаких привилегий представителям имущих классов, какими считались политзаключенные, никаких привилегий орудия могущества имущих классов - деньгам. В действительности ничего подобного не было. Заключенные с деньгами выживали, без денег погибали. И недаром довольно популярной песенкой в концлагерях была:
«Деньги, деньги, всюду деньги
Деньги правят, господа!
Ведь без денег расстреляют,
А за деньги - никогда!»
Процесс обратимости лозунгов октябрьской революции в их противоположность, на какой процесс указывали еще в двадцатых годах многочисленные оппозиционные группы идейных большевиков, начался и нашел наиболее яркое выражение уже в двадцатых годах в системе ОГПУ, учреждении порожденному диктатурой пролетариата, учреждении, в котором наиболее отчетливо выявилась сущность диктатуры большевиков народом.
Постепенное изменение точки зрения в отношении заключенных со стороны верхов большевицкой диктатуры, привело к рассматриванию каждого заключенного не только как лица неугодного диктатуре, а потому и подлежащего физическому уничтожению, но и как даровую рабочую силу для осуществления индустриализации страны, силу, которую надо использовать до конца, прежде чем физически уничтожить бесчеловечным лагерным режимом. Выдвинутый Френкелем план включения заключенных в производственные силы страны, все больше охватывал все стороны жизни концлагерей. От заключенных требовали не только работать, но и работать как можно больше и продуктивнее, чтоб заключенный не только покрывал ежедневно те 8 рублей, которые он стоил стране, находясь в концлагере, чтоб он не только обрабатывал своих тюремщиков, но еще и приносил государству доход. В сочетании с кнутом все большую роль стал играть пряник. Одним из этих пряников был приказ по ОГПУ о введении с конца 1931 года в концлагерях систему премиальной оплаты труда заключенных с выдачей им производственных карточек на приобретение дополнительно к пайку продуктов питания на премиальные деньги.
Политически приказ выглядел как распространение на концлагеря принципа социализма: от каждого по способностям, каждому по труду. Практически он дал большевицкой верхушке значительный прирост производительности подневольного труда, прироста, которого нельзя было получить только палочной системой. Заключенным этот приказ только до некоторой степени облегчил их материальное положение, главным образом безденежных одиноких заключенных, которые стали получать на руки хоть какие-то небольшие деньги. В целом, однако выиграло государство, так как количество полагавшихся по карточкам продуктов питания далеко не компенсировало затрачиваемые заключенным силы на перевыполнение и без того огромных норм, что только и давало право на получение премиальных. Погоня за перевыполнение норм приводило к скорейшему срабатыванию заключенного, ослабляло его организм, делая более легкой добычей болезней, приближая если не смерть, то инвалидность. Кроме того на Соловках ввиду отсутствия продуктов карточки не отоваривались. По ним можно было купить и то очень редко какую-либо свежую морскую рыбу, вроде глубоководных рыб, белух и даже тюленины, словом того что нельзя было из улова отправить в госторговлю за пределы лагеря или дать на стол вольнонаемным. Причем все это поступало в лавочку в таких ничтожных количествах, что доставалось лишь незначительному меньшинству, успевшему занять очередь раньше других заключенных.
Из этих трех видов даров моря самой съедобной была белуха из породы китовых. Глубоководная рыба имела очень толстый слой несъедобного медузообразного слоя, защищавшего рыбу от колоссального давления водяного столба на тех глубинах, где она водилась. Таким образом съедобного по весу вещества в этих рыбах вряд ли было более 10-15%. Мясо тюленя, в особенности осеннего, когда он запасается жиром на зиму, поглощая неимоверное количество сельди, до того воняет ворванью, что практически совершенно несъедобно без долгой и специальной обработки, которая несколько снижает отвратительный запах ворвани. Наиболее легко поддается обработке печень тюленя, которая и по величине не уступает печени теленка. Ее достаточно только два раза прокипятить с большим количеством лаврового листа, сливая каждый раз воду и тогда она почти полностью теряет свой специфический запах. Само мясо тюленя и после такой обработки очень пахнет ворванью и его есть можно только очень голодным. Жир тюленя надо мариновать с большим количеством специй и только тогда можно проглотить лишь небольшой кусочек. Многие его есть так и не могли.
Благодаря самоотверженности моей матери я не умер с голоду в концлагере на Соловках и даже не возобновился у меня туберкулезный процесс, залеченный перед арестом. Матери тоже нелегко было на воле. На скудную зарплату, получая продукты только по карточкам, гонимая властями и за меня и за покойного моего отца, моя мать, в безграничной любви ко мне, отрывала от себя последний кусок и посылала мне продовольственные посылки и деньги, реализуя оставшуюся мебель и книги, обменивая в Торгсине на продукты для меня, уцелевшие на пальцах кольца и столовое серебро. Продуктовые посылки я получал во время навигации каждый месяц, цензорам ИСЧ, которые вскрывали и тщательно осматривали посылки при выдаче, мое лицо очень примелькалось и я чувствовал зависть ко мне этих чекистов-заключенных, имевших власть надо мной и в тоже время менее сытых, как им казалось, чем я, хотя, получая паек вольнонаемных чекистов, голода им испытывать не приходилось. Перед закрытием навигации каждый год моя мать особенно старалась снабдить меня продуктами на долгую зимовку. Я помню, как на зимовку 1932-33 годов, в числе других продуктов, она прислала мне три литровых банки торгсиновского топленого масла. Это было по 400 грамм на месяц, по 13 грамм на день. Какое это было великое подспорье в ту, особенно голодную, зимовку.
С открытием навигации 1933 года я получил сразу две посылки. Я нес оба ящика в мешке на плече и какая вереница заключенных тянулась за мной, выпрашивая хоть один сухарик. Они еле двигали ногами, я тоже был очень голоден, но я не мог им отказать и пока я дошел до нашего домика одной посылки с сухарями почти полностью не стало. Делиться содержимым приходилось всегда, в особенности с моими друзьями, положение которых было хуже моего, хотя и они получали посылки, но значительно реже и менее калорийные. Возможно это происходило потому, что их родители, хотя по всем признакам и были лучше обеспечены моей матери, не уясняли себе в полной мере размеров голода испытываемого их детьми в концлагере с одной стороны, с другой их заботы распылялись на всех своих детей. У моей же матери я был единственный сын, кроме меня у нее никого не осталось из ближайших родственников, о ком она должна была бы еще заботиться.
Особенно печально было положение моего друга и контролера электросети Н., который не получал никакой помощи извне. В особо голодную зимовку 1932-33 годов мне приходилось делиться с ним всем. Он стеснялся, отказывался и стараясь, хоть как-нибудь внести лепту в наше общее питание, иногда притаскивал перловую крупу из продовольственного склада, куда ходил под видом проверки состояния электропроводки. Перловая каша с несколькими граммами топленого масла, присланного мне на зиму матерью, не так уж плохо поддерживала нас на ногах.
Таким же одиноким, без помощи извне, был и Зиберт, но он от меня, как от своего подчиненного, никогда ничего не брал, как ни старался я его угощать. Правда, во времена нашей совместной работы голод в концлагере не был еще таким обостренным.
Привезенный на Соловки, после шестимесячного тюремного заключения под следствием, во время которого я находился исключительно на тюремном пайке, вследствие нахождения под запретом каких-либо передач от матери, я был очень истощен. А пробыв около месяца на лагерном пайке, еще значительно меньшим, чем тюремный, я совсем еле ноги таскал. И когда, как я уже рассказывал, за 30 рублей мне через Гейбеля удалось получить право пользоваться своими деньгами, я стал пользоваться платной столовой, которая весьма восстановила мои силы. Далее с переходом в общежитие электропредприятий, имея под руками плиту, и, подружившись с М. и А., вместе с ними я всегда был с ужином, из продуктов присылаемых нам в посылках и покупаемых в лавочке для заключенных. В дальнейшие годы моего пребывания на Соловках в дополнение к посылкам, в особенности во время зимовок, приходилось покупать и краденые продукты по спекулятивным ценам. Летом занимался добыванием даров природы, в виде грибов и ягод в лесу и моллюсков в море.
Покупать краденые продукты было опасно и однажды мой друг Н. и я чуть крупно не влипли с покупкой тюленьего жира в мае 1933 года. Это был конец зимовки, когда пришли к концу не только посылочные запасы, но и запасы продовольствия в лагерных складах, откуда кое-как Н. добывал перловую крупу. И хотя к тому времени мы оба получали «сухой паек» и, следовательно, «не делились» им с многочисленной обслугой общей кухни, тем не менее мы очень голодали, так как размеры пайка, о чем я говорил выше, были ничтожны. Голод мы не могли утолить, добавляя к этому пайку молодую крапиву в таком объеме, что все наши «блюда» были совершенно зелеными. Крапива в это время года была единственным даром природы.
Н. купил у почтарей тюленьего жира, который из-за своего отвратительного запаха в нормальных условиях был совершенно несъедобным. Поморы употребляли его лишь как технический жир для смазки сапог под названием ворвань. Для нас же эта ворвань была вкуснее любого деликатеса, мы ею поужинали и впервые за долгие месяцы уснули с чувством сытости. Чтобы ворвань не испортилась, Н. вынес ее на ночь на чердак, где она лучше сохранилась на холоде, так как в мае было еще ниже нуля. За сохранность на чердаке ценной для нас покупки мы не беспокоились, так как на Соловках уже давно были съедены все крысы, а вороватые чайки перестали гнездиться на стенах Кремля во избежание полного истребления на пищу голодающими заключенными.
Сытыми мы блаженно проспали ночь, не подозревая, какой опасности мы подвергались из-за этой ворвани. Всю ночь весь концлагерь повергся повальному обыску, для которого был мобилизован весь состав дивизиона войск ОГПУ и ВОХРа. Искали остатки тюленьей туши, чтоб допросить и покарать штрафизолятором тех заключенных, у которых обнаружат или будут найдены признаки купленной и съеденной тюленины. Оказалось, что почтари убили в море тюленя и допустили крайнюю неосторожность, бросив снятую с него шкуру прямо на берегу, а тушу распродали голодающим заключенным с большой прибылью для себя. Патруль, делавший обход берега, нашел злосчастную шкуру и начальство было вне себя, так как каждый убитый тюлень должен был сдаваться на Кожевенный завод, где, выполняя государственный план, из тюленьих шкур выделывали превосходное шевро.
Многие заключенные, у которых во время ночного обыска были обнаружены остатки тюленя или даже только пропахшая тюленем посуда, получили штрафизолятор и на допросах выдали почтарей, у которых купили тюленину. Почтари получили еще более длительные сроки содержания на штрафных работах.
Мы с Н. вышли сухими из воды - у нас обыска не было. Только тогда мы поняли на каком высоком счету мы находились у чекистского начальства, у которого мы были вне подозрения и в отношении покупки краденых продуктов. Пожалуй такая репутация о нас сложилась потому, что ни Н., ни я не только ни разу не сидели в 11 штрафной роте за столь долгое пребывание в концлагере, но и ни разу не были замечены даже в каком-нибудь пустяковом нарушении лагерной дисциплины. Такое наше поведение сыграло немалую роль в оказании нам самим начальником Соловецкого отделения концлагеря чекистом Солодухиным величайшей милости - разрешения на получение нам двоим сухого пайка и всего только за месяц до происшествия с этой злосчастной для других заключенных ворванью.
В апреле 1933 года Солодухин в сопровождении высшего соловецкого начальства внезапно предпринял обход всех помещений концлагеря. К этому времени нас переселили из домика ДСБ поближе к электростанции в небольшой старый барак, какое-то подсобное помещение того же Дорстройбюро. С помощью электромонтеров, из которых один оказался хорошим плотником, здание было приведено в надлежащий вид, даже побелено внутри. Пол у нас всегда был чисто вымыт, инструмент лежал в порядке на полках, деревянные диваны, на которых мы спали, были аккуратно застланы одеялами. На нагрянувшего к нам внезапно Солодухина все это произвело благоприятное впечатление и он даже похвалил меня, как администратора, за образцовую чистоту и порядок. Уловив благодушное настроение Солодухина, я тут же подал ему, написанные наскоро мною и Н. ходатайства о переводе нас с общей кухни на сухой паек. Ходатайство было тут же удовлетворено росчерком пера высокого посетителя.
Сухой паек в концлагере получали единицы, только те заключенные, которые по роду выполняемой работы, и особой благонадежности разрешалось жить вдали от Кремля мелкими группами или в одиночку (лесничие, маячные сторожа, рыбаки). Вследствие дальности расстояния от их местожительства до Кремля, они не могли питаться на общей кухне и им выдавались продукты сухим пайком. Заключенные заведующие предприятиями могли получать сухой паек, как привилегию за ответственную работу. Сухой паек имел то большое достоинство, что получавший его заключенный полностью съедал все положенные в пайке продукты, не «делясь» с многочисленной обслугой общей кухни и их прихлебателями. Но сухой паек имел и отрицательную сторону, так как сам голодающий заключенный должен был распределить на неделю полученные продукты приварка, а хлеб на три дня. Ну как тут было не съесть лишний кусочек хлеба или вообще при получении за один присест не съесть весь килограмм 50 грамм хлеба? Как мы с Н. ни крепились, а хлеба у нас никогда не хватало на третий день и последние сутки перед очередным получением хлеба мы всегда были без него. Надо было обладать железной волей, чтобы не съесть больше того, что полагалось на день.
В первые годы моего пребывания на Соловках в 1929-30 годах добывать дары природы - ягоды и грибы можно было с большой опаской, так как лагерным режимом строжайше было запрещено углубляться в лес, приравнивая нахождение заключенного в лесу побегу из концлагеря. Патрули солдат дивизиона войск ОГПУ и ВОХРа все время рыскали по лесу и захваченных в лесу заключенных отправляли в 11 штрафную роту, штрафизолятор на Секирную гору, а некоторым добавляли срок заключения в концлагере. 1931 год, с усилением голода, принес ощутимые перемены в части доступности леса для заключенных. Толпы голодных наводнили лес в поисках добавочного питания, никакие патрули не могли справиться с этим мощным массовым движением и начальству пришлось отступить, почти полностью упразднив патрули в лесах. Грибы и ягоды хотя и не давали питания, но все же имитировали некоторую сытость, почему в течение короткого лета все же было сытнее и для заключенных не имевших помощи посылками.
После появления первых грибов, созревала морошка, затем голубика и черника, а там брусника, клюква и в августе после первых заморозков собиралась рябина. Организм заключенного запасался витаминами на зимовку.
В охоту на моллюсков меня вовлекла группа китайцев, работавших на электростанции. Моллюск представлял собой двустворчатую черную снаружи раковину, примерно 8-12 см в длину, содержащую съедобную часть только в объеме наперстка, завернутого в бесконечную мантию, заполняющую весь остальной объем раковины. Это были не трепанги или другие более съедобные, даже для китайцев, моллюски, но все же есть что-то надо было и, несмотря на некоторый риск быть замеченными береговыми постами, весной 1933 года я несколько раз ходил с китайцами за мидиями и несколько раз мы ели превосходный раковый суп, жирный и питательный. Правда на литр супа надо было набрать не менее сотни раковин.
Во время отлива мидия зарывается в песчаное дно, оставляя для дыхания едва заметное отверстие в песке. Искусство, которому меня обучили китайцы, заключалось в том, чтобы бредя вслед за отливом по дну моря, заметить такое отверстие и детским совком изъять из песка раковину. Охотились на очень отлогом берегу, чтобы отлив оставлял нам побольше площади для розыска мидий. Такой берег, к которому вплотную подходил перелесок, отделявший Рабочий городок от берега был на южной оконечности Соловецкого острова.
На нашу беду бухточка, дно которой обнажалось при отливе и на дне которой мы производили поиск, хорошо просматривалась с двух постов войск ОГПУ выдвинутых на мысы, образовывающие бухточку. Подход к берегу был строго воспрещен заключенным, как попытка к побегу и в отношении берега начальство не делало никаких скидок за все время существования концлагеря. В один из вечеров в конце мая, когда стояли белые ночи, мы очень увлеклись охотой за мидиями, забыв придерживаться больших валунов, и нас заметили с постов, открыв по нашей группе ружейный огонь, как по беглецам. Перебежками от валуна к валуну мы устремились к берегу, чтобы как можно скорее добраться до леса и скрыться в нем, опередив высланные на перехват с постов патрули. Мы благополучно проскочили и нас не поймали, но я убедился насколько ненадежной защитой от пуль являются природные камни, потому что при попадании в них пули веером разлетаются мелкие осколки. Можно было подумать, что по нас стреляют разрывными пулями. Чудом никто из нас не оказался ранен этими осколками.
После этого случая на охоту за мидиями я больше не ходил. Открылась навигация, я получил посылки, а затем меня вызволили с Соловков в более сытный концлагерь на материке, в г. Кемь, где был колхозный базар, которым я мог пользоваться, имея хождение по городу без конвоя.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
Если для государства себестоимость содержания одного заключенного в день обходилась по смете в восемь рублей, то на питание заключенного из этой суммы было предусмотрено 5-6%, то есть меньше 50 копеек в день. Остальная сумма, более чем в семь с половиной рублей, поглощалась административно-хозяйственными расходами, в которых более 90% падало на содержание аппарата подавления заключенного, администрации концлагеря, войск ОГПУ, стороживших заключенных и устройство «оградительных сооружений», то есть стоимости колючей проволоки ограды концлагерей и материалов сигнализации.
Паек состоял из довольно разнообразного набора продуктов, но их качество и количество делали паек голодным. В набор входили мясо, рыба, макаронные изделия, крупа, картофель, овощи, жиры, сахар, соль, черный хлеб. Однако мясо - была соленая конина, рыба - соленая треска или вобла, иногда селедка, овощи - квашеная капуста и морская капуста (водоросли), зачастую вместо картофеля давали репу. Крупа - только пшено. Мне остались неизвестными точные нормы продовольственного пайка в Соловецком отделении концлагеря особого назначения по всем видам полагавшимся продуктов, поскольку они были для массы заключенных засекречены, но нормы, по некоторым видам продуктов, которые мне стали известны, явно указывали на преднамеренное постепенное физическое уничтожение заключенных недоеданием при непосильных физических работах. Так ежедневная порция черного хлеба (белого хлеба и других хлебобулочных изделий не полагалось) составляла в 1929 году 500 грамм и постепенно снизилась в 1932-33 годах до 350 грамм хлеба-суррогата. Неработающие получали 200 грамм хлеба. Сахар выдавался 50 грамм на месяц. Истинный размер остального дневного пайка, так называемого «приварка», полагающегося заключенному я узнал только в 1933 году, когда я стал получать паек «сухим», то есть непосредственно весь паек на руки в сыром виде, вместо питания на лагерной кухне. На неделю я получал: 35 грамм соленой конины, 90 грамм воблы, 1050 грамм квашеной капусты (с рассолом), 280 грамм картофеля, 14 грамм растительного масла, соль. Крупа и макаронные изделия без замены чем-либо еще в 1931 году были изъяты из пайка заключенного, их и на воле в то время получали только партийная знать, аппарат ОГПУ и его войска, да иностранные специалисты в закрытых магазинах. Для советских граждан крупа и макаронные изделия были только в магазинах «Торгсина» (торговля с иностранцами), где отпускались в обмен на золото, серебро и драгоценные камни.
Следовательно в пересчете на день паек заключенного состоял: хлеба 500 грамм (с 1932 года 350 грамм), сахара менее 2 грамм, жиров 2 грамма, мяса два раза в неделю 18 грамм, рыбы пять раз в неделю по 18 грамм, картофеля 40 грамм, капусты 150 грамм. Часто картофеля не было и его заменяли репой, а квашеную капусту - морской капустой.
Из продуктов такого пайка в концлагере на Соловках было установлено двухразовое питание заключенных, завтрак из одного блюда до развода на работу и обед из двух блюд в обеденный перерыв или после окончания рабочего дня. Ужина не полагалось совсем. Как можно было растянуть вышеприведенную дневную норму продуктов на завтрак и обед? Завтрак состоял из жидкой горячей похлебки с пшеном, а после упразднения крупяного пайка, из рыбьих голов. Такая же похлебка была и на первое на обед с добавлением картофеля или репы. На второе давалось тушеная на воде капуста с кусочком рыбы соленой. Если на первое были щи, на второе давалась ложка соуса из картофеля или репы с кусочком соленой рыбы. В мясные дни в супе рыбьи головы заменяла соленая конина, но мяса видно не было.
Положение заключенного ухудшалось тем, что бесчисленный штат лагерной кухни из самих же заключенных, всякие продовольственные каптеры и их прихлебатели урывали для себя куски из общего котла и до рядового заключенного не доходил и этот голодный паек в полном объеме. Раздатчики на общей кухне по блату наливали погуще комсоставу, своим знакомым, тем из заключенных, которые оказывали какие-нибудь услуги им (парикмахеры, портные, сапожники и т.п.). Блат, как зло, сопутствующее всегда эпохе материальных недостатков, процветал и в концлагере в сфере обслуживания заключенных. Пробраться к продуктам питания, на кухню или в каптерку было заветной мечтой каждого рядового заключенного, при осуществлении которой появлялась надежда как-то выжить в концлагере. И голодных людей за это нельзя было осуждать.
На таком голодном пайке невозможно было протянуть даже небольшой срок заключения в концлагере и кто не имел возможности честным или нечестным способом добавлять к пайку что-либо быстро погибали от истощения.
Усугубляли голод в концлагере еще и низкое качество продуктов, граничащее с полной их непригодностью для потребления. Вызывает удивление тот факт, что за четыре года моего пребывания на Соловках, с 1929 по 1933 год, имело место только одно массовое отравление заключенных недоброкачественной рыбой, из которой были приготовлены на второе рыбные шарики под названием котлет. Очевидно рыба была настолько разложившаяся, что в обычном виде вареной ее нельзя было выдавать. Смертельных случаев было мало, но отравившиеся этими «котлетами» были в настолько тяжелом состоянии, что они были освобождены от работ и даже не на один день.
С моим другом А. мы только чудом не пострадали, съевши не только свои порции шариков, но и разделив пополам порцию нашего друга М., который почему-то отказался их есть. После обеда, пользуясь неугасаемым летним днем, мы все трое украдкой отправились в лес насобирать грибов. На риск попасть в лапы патруля гнал нас тот же голод. В лесу мы задержались и вернулись в общежитие электропредприятий за полночь, где остальные заключенные считали нас уже покойниками. В общежитии уже знали о массовом отравлении заключенных, электрообмотчик и механик, жившие в общежитии, корчились в судорогах от этих котлет, и остальные решили, что на нас яд подействовал в лесу и мы там без всякой помощи скончались. Безусловно медицинской помощи всем отравившимся физически невозможно было оказать и многие выжили благодаря уходу своих друзей и выносливости, еще не растраченной с воли.
Одним из парадоксов лагерной действительности было всемогущество денег, наличие которых у заключенного спасало его от голодной смерти. Казалось бы, что в концлагере ОГПУ, который представлял собой часть страны строившей социализм, деньги, которые являются преимуществом в буржуазном обществе, должны были бы быть отрицательной величиной. В действительности ничего подобного не было. Имея на личном счету в финотделе концлагеря деньги, привезенные с собой или присылаемые родственниками, заключенный в пределах тридцати рублей в месяц мог приобретать до 1931 года в специальной лавочке для заключенных продукты питания: сливочное масло, сахар, белый хлеб, крупу, макаронные изделия, кофе, чай и какао. Иногда бывала и колбаса. Молока и молочных изделий заключенным не продавали. Кроме того в счет тех же тридцати рублей в месяц, заключенный до 1930 года мог питаться в платной столовой, где за умеренную цену, по которой снабжалась продуктами система ОГПУ, можно было сытно пообедать мясными блюдами, приготовленными не из соленой конины. В связи с начавшимся и на воле голодом в годы коллективизации платную столовую для заключенных закрыли в начале 1930 года, а отпуск продуктов из лавочки прекратили с начала 1931 года. Собственно лавочку не закрыли, но в ней исчезли все продукты за исключением чая и кофе-суррогата.
При ценах НЭПа на тридцать рублей можно было вполне сытно прожить месяц, даже не пользуясь питанием на общей лагерной кухне. Затруднением для подавляющего большинства заключенных с деньгами было отсутствие в их распоряжении очагов для приготовления пищи. В этом отношении явное преимущество было на стороне комсостава, обслуги рот, начальства из заключенных, словом всех тех, которые жили в отдельных коморках или имели касательство к последним. Эти коморки, а также канцелярии рот, как правило имели для обогревания печки с плитами, на которых и производилось приготовление каш, макарон и тому подобное. Зачастую безденежная обслуга рот - писаря, дневальные организовывали коммуны по питанию из заключенных с деньгами, не имевших доступа к очагам, и готовя пищу, преимущественно ужины для коммуны, члены которой покупали продукты в лавке, сами питались вместе с ними за их счет.
Поддерживали уровень питания и продовольственные посылки от родственников заключенных в течение навигации. С закрытием навигации заключенные лишались на полгода этой существенной поддержки родственников. Эти посылки приобрели особо важное значение с 1931 года, стали единственной легальной возможностью спасения заключенного от голодной смерти. Я подчеркиваю легальной возможностью, так как, имея деньги в концлагере, и в голод можно было, хотя и с опаской, покупать по спекулятивным ценам продукты питания, наворованные уголовниками из продовольственных складов.
Иностранцам, крестьянам, хозяйства которых были разорены в кампании «ликвидации кулачества», а семьи высланы на поселение на Дальний север, одиноким людям и отцам семейств, оставивших на воле детей на заработке их жен, ни денежной, ни посылочной помощи ожидать не приходилось и они составляли наибольший процент заключенных умиравших в концлагерях от истощения.
Итак, обрисовав значение зажиточности заключенных в концлагерях, все же надо вернуться к парадоксу режима концлагерей ОГПУ. Казалось бы что строй, установленный социалистической революцией, имеющий задачу улучшения материального благополучия бедняков за счет буржуазии, к которой большевики-чекисты причисляли всю интеллигенцию, должен был осуществить этот же принцип на практике и в концлагерях ОГПУ, этого наиболее яркого проявления диктатуры пролетариата над имущими классами. Казалось, что где, где, а в концлагерях должна была проводиться политика не дающая никаких привилегий представителям имущих классов, какими считались политзаключенные, никаких привилегий орудия могущества имущих классов - деньгам. В действительности ничего подобного не было. Заключенные с деньгами выживали, без денег погибали. И недаром довольно популярной песенкой в концлагерях была:
«Деньги, деньги, всюду деньги
Деньги правят, господа!
Ведь без денег расстреляют,
А за деньги - никогда!»
Процесс обратимости лозунгов октябрьской революции в их противоположность, на какой процесс указывали еще в двадцатых годах многочисленные оппозиционные группы идейных большевиков, начался и нашел наиболее яркое выражение уже в двадцатых годах в системе ОГПУ, учреждении порожденному диктатурой пролетариата, учреждении, в котором наиболее отчетливо выявилась сущность диктатуры большевиков народом.
Постепенное изменение точки зрения в отношении заключенных со стороны верхов большевицкой диктатуры, привело к рассматриванию каждого заключенного не только как лица неугодного диктатуре, а потому и подлежащего физическому уничтожению, но и как даровую рабочую силу для осуществления индустриализации страны, силу, которую надо использовать до конца, прежде чем физически уничтожить бесчеловечным лагерным режимом. Выдвинутый Френкелем план включения заключенных в производственные силы страны, все больше охватывал все стороны жизни концлагерей. От заключенных требовали не только работать, но и работать как можно больше и продуктивнее, чтоб заключенный не только покрывал ежедневно те 8 рублей, которые он стоил стране, находясь в концлагере, чтоб он не только обрабатывал своих тюремщиков, но еще и приносил государству доход. В сочетании с кнутом все большую роль стал играть пряник. Одним из этих пряников был приказ по ОГПУ о введении с конца 1931 года в концлагерях систему премиальной оплаты труда заключенных с выдачей им производственных карточек на приобретение дополнительно к пайку продуктов питания на премиальные деньги.
Политически приказ выглядел как распространение на концлагеря принципа социализма: от каждого по способностям, каждому по труду. Практически он дал большевицкой верхушке значительный прирост производительности подневольного труда, прироста, которого нельзя было получить только палочной системой. Заключенным этот приказ только до некоторой степени облегчил их материальное положение, главным образом безденежных одиноких заключенных, которые стали получать на руки хоть какие-то небольшие деньги. В целом, однако выиграло государство, так как количество полагавшихся по карточкам продуктов питания далеко не компенсировало затрачиваемые заключенным силы на перевыполнение и без того огромных норм, что только и давало право на получение премиальных. Погоня за перевыполнение норм приводило к скорейшему срабатыванию заключенного, ослабляло его организм, делая более легкой добычей болезней, приближая если не смерть, то инвалидность. Кроме того на Соловках ввиду отсутствия продуктов карточки не отоваривались. По ним можно было купить и то очень редко какую-либо свежую морскую рыбу, вроде глубоководных рыб, белух и даже тюленины, словом того что нельзя было из улова отправить в госторговлю за пределы лагеря или дать на стол вольнонаемным. Причем все это поступало в лавочку в таких ничтожных количествах, что доставалось лишь незначительному меньшинству, успевшему занять очередь раньше других заключенных.
Из этих трех видов даров моря самой съедобной была белуха из породы китовых. Глубоководная рыба имела очень толстый слой несъедобного медузообразного слоя, защищавшего рыбу от колоссального давления водяного столба на тех глубинах, где она водилась. Таким образом съедобного по весу вещества в этих рыбах вряд ли было более 10-15%. Мясо тюленя, в особенности осеннего, когда он запасается жиром на зиму, поглощая неимоверное количество сельди, до того воняет ворванью, что практически совершенно несъедобно без долгой и специальной обработки, которая несколько снижает отвратительный запах ворвани. Наиболее легко поддается обработке печень тюленя, которая и по величине не уступает печени теленка. Ее достаточно только два раза прокипятить с большим количеством лаврового листа, сливая каждый раз воду и тогда она почти полностью теряет свой специфический запах. Само мясо тюленя и после такой обработки очень пахнет ворванью и его есть можно только очень голодным. Жир тюленя надо мариновать с большим количеством специй и только тогда можно проглотить лишь небольшой кусочек. Многие его есть так и не могли.
Благодаря самоотверженности моей матери я не умер с голоду в концлагере на Соловках и даже не возобновился у меня туберкулезный процесс, залеченный перед арестом. Матери тоже нелегко было на воле. На скудную зарплату, получая продукты только по карточкам, гонимая властями и за меня и за покойного моего отца, моя мать, в безграничной любви ко мне, отрывала от себя последний кусок и посылала мне продовольственные посылки и деньги, реализуя оставшуюся мебель и книги, обменивая в Торгсине на продукты для меня, уцелевшие на пальцах кольца и столовое серебро. Продуктовые посылки я получал во время навигации каждый месяц, цензорам ИСЧ, которые вскрывали и тщательно осматривали посылки при выдаче, мое лицо очень примелькалось и я чувствовал зависть ко мне этих чекистов-заключенных, имевших власть надо мной и в тоже время менее сытых, как им казалось, чем я, хотя, получая паек вольнонаемных чекистов, голода им испытывать не приходилось. Перед закрытием навигации каждый год моя мать особенно старалась снабдить меня продуктами на долгую зимовку. Я помню, как на зимовку 1932-33 годов, в числе других продуктов, она прислала мне три литровых банки торгсиновского топленого масла. Это было по 400 грамм на месяц, по 13 грамм на день. Какое это было великое подспорье в ту, особенно голодную, зимовку.
С открытием навигации 1933 года я получил сразу две посылки. Я нес оба ящика в мешке на плече и какая вереница заключенных тянулась за мной, выпрашивая хоть один сухарик. Они еле двигали ногами, я тоже был очень голоден, но я не мог им отказать и пока я дошел до нашего домика одной посылки с сухарями почти полностью не стало. Делиться содержимым приходилось всегда, в особенности с моими друзьями, положение которых было хуже моего, хотя и они получали посылки, но значительно реже и менее калорийные. Возможно это происходило потому, что их родители, хотя по всем признакам и были лучше обеспечены моей матери, не уясняли себе в полной мере размеров голода испытываемого их детьми в концлагере с одной стороны, с другой их заботы распылялись на всех своих детей. У моей же матери я был единственный сын, кроме меня у нее никого не осталось из ближайших родственников, о ком она должна была бы еще заботиться.
Особенно печально было положение моего друга и контролера электросети Н., который не получал никакой помощи извне. В особо голодную зимовку 1932-33 годов мне приходилось делиться с ним всем. Он стеснялся, отказывался и стараясь, хоть как-нибудь внести лепту в наше общее питание, иногда притаскивал перловую крупу из продовольственного склада, куда ходил под видом проверки состояния электропроводки. Перловая каша с несколькими граммами топленого масла, присланного мне на зиму матерью, не так уж плохо поддерживала нас на ногах.
Таким же одиноким, без помощи извне, был и Зиберт, но он от меня, как от своего подчиненного, никогда ничего не брал, как ни старался я его угощать. Правда, во времена нашей совместной работы голод в концлагере не был еще таким обостренным.
Привезенный на Соловки, после шестимесячного тюремного заключения под следствием, во время которого я находился исключительно на тюремном пайке, вследствие нахождения под запретом каких-либо передач от матери, я был очень истощен. А пробыв около месяца на лагерном пайке, еще значительно меньшим, чем тюремный, я совсем еле ноги таскал. И когда, как я уже рассказывал, за 30 рублей мне через Гейбеля удалось получить право пользоваться своими деньгами, я стал пользоваться платной столовой, которая весьма восстановила мои силы. Далее с переходом в общежитие электропредприятий, имея под руками плиту, и, подружившись с М. и А., вместе с ними я всегда был с ужином, из продуктов присылаемых нам в посылках и покупаемых в лавочке для заключенных. В дальнейшие годы моего пребывания на Соловках в дополнение к посылкам, в особенности во время зимовок, приходилось покупать и краденые продукты по спекулятивным ценам. Летом занимался добыванием даров природы, в виде грибов и ягод в лесу и моллюсков в море.
Покупать краденые продукты было опасно и однажды мой друг Н. и я чуть крупно не влипли с покупкой тюленьего жира в мае 1933 года. Это был конец зимовки, когда пришли к концу не только посылочные запасы, но и запасы продовольствия в лагерных складах, откуда кое-как Н. добывал перловую крупу. И хотя к тому времени мы оба получали «сухой паек» и, следовательно, «не делились» им с многочисленной обслугой общей кухни, тем не менее мы очень голодали, так как размеры пайка, о чем я говорил выше, были ничтожны. Голод мы не могли утолить, добавляя к этому пайку молодую крапиву в таком объеме, что все наши «блюда» были совершенно зелеными. Крапива в это время года была единственным даром природы.
Н. купил у почтарей тюленьего жира, который из-за своего отвратительного запаха в нормальных условиях был совершенно несъедобным. Поморы употребляли его лишь как технический жир для смазки сапог под названием ворвань. Для нас же эта ворвань была вкуснее любого деликатеса, мы ею поужинали и впервые за долгие месяцы уснули с чувством сытости. Чтобы ворвань не испортилась, Н. вынес ее на ночь на чердак, где она лучше сохранилась на холоде, так как в мае было еще ниже нуля. За сохранность на чердаке ценной для нас покупки мы не беспокоились, так как на Соловках уже давно были съедены все крысы, а вороватые чайки перестали гнездиться на стенах Кремля во избежание полного истребления на пищу голодающими заключенными.
Сытыми мы блаженно проспали ночь, не подозревая, какой опасности мы подвергались из-за этой ворвани. Всю ночь весь концлагерь повергся повальному обыску, для которого был мобилизован весь состав дивизиона войск ОГПУ и ВОХРа. Искали остатки тюленьей туши, чтоб допросить и покарать штрафизолятором тех заключенных, у которых обнаружат или будут найдены признаки купленной и съеденной тюленины. Оказалось, что почтари убили в море тюленя и допустили крайнюю неосторожность, бросив снятую с него шкуру прямо на берегу, а тушу распродали голодающим заключенным с большой прибылью для себя. Патруль, делавший обход берега, нашел злосчастную шкуру и начальство было вне себя, так как каждый убитый тюлень должен был сдаваться на Кожевенный завод, где, выполняя государственный план, из тюленьих шкур выделывали превосходное шевро.
Многие заключенные, у которых во время ночного обыска были обнаружены остатки тюленя или даже только пропахшая тюленем посуда, получили штрафизолятор и на допросах выдали почтарей, у которых купили тюленину. Почтари получили еще более длительные сроки содержания на штрафных работах.
Мы с Н. вышли сухими из воды - у нас обыска не было. Только тогда мы поняли на каком высоком счету мы находились у чекистского начальства, у которого мы были вне подозрения и в отношении покупки краденых продуктов. Пожалуй такая репутация о нас сложилась потому, что ни Н., ни я не только ни разу не сидели в 11 штрафной роте за столь долгое пребывание в концлагере, но и ни разу не были замечены даже в каком-нибудь пустяковом нарушении лагерной дисциплины. Такое наше поведение сыграло немалую роль в оказании нам самим начальником Соловецкого отделения концлагеря чекистом Солодухиным величайшей милости - разрешения на получение нам двоим сухого пайка и всего только за месяц до происшествия с этой злосчастной для других заключенных ворванью.
В апреле 1933 года Солодухин в сопровождении высшего соловецкого начальства внезапно предпринял обход всех помещений концлагеря. К этому времени нас переселили из домика ДСБ поближе к электростанции в небольшой старый барак, какое-то подсобное помещение того же Дорстройбюро. С помощью электромонтеров, из которых один оказался хорошим плотником, здание было приведено в надлежащий вид, даже побелено внутри. Пол у нас всегда был чисто вымыт, инструмент лежал в порядке на полках, деревянные диваны, на которых мы спали, были аккуратно застланы одеялами. На нагрянувшего к нам внезапно Солодухина все это произвело благоприятное впечатление и он даже похвалил меня, как администратора, за образцовую чистоту и порядок. Уловив благодушное настроение Солодухина, я тут же подал ему, написанные наскоро мною и Н. ходатайства о переводе нас с общей кухни на сухой паек. Ходатайство было тут же удовлетворено росчерком пера высокого посетителя.
Сухой паек в концлагере получали единицы, только те заключенные, которые по роду выполняемой работы, и особой благонадежности разрешалось жить вдали от Кремля мелкими группами или в одиночку (лесничие, маячные сторожа, рыбаки). Вследствие дальности расстояния от их местожительства до Кремля, они не могли питаться на общей кухне и им выдавались продукты сухим пайком. Заключенные заведующие предприятиями могли получать сухой паек, как привилегию за ответственную работу. Сухой паек имел то большое достоинство, что получавший его заключенный полностью съедал все положенные в пайке продукты, не «делясь» с многочисленной обслугой общей кухни и их прихлебателями. Но сухой паек имел и отрицательную сторону, так как сам голодающий заключенный должен был распределить на неделю полученные продукты приварка, а хлеб на три дня. Ну как тут было не съесть лишний кусочек хлеба или вообще при получении за один присест не съесть весь килограмм 50 грамм хлеба? Как мы с Н. ни крепились, а хлеба у нас никогда не хватало на третий день и последние сутки перед очередным получением хлеба мы всегда были без него. Надо было обладать железной волей, чтобы не съесть больше того, что полагалось на день.
В первые годы моего пребывания на Соловках в 1929-30 годах добывать дары природы - ягоды и грибы можно было с большой опаской, так как лагерным режимом строжайше было запрещено углубляться в лес, приравнивая нахождение заключенного в лесу побегу из концлагеря. Патрули солдат дивизиона войск ОГПУ и ВОХРа все время рыскали по лесу и захваченных в лесу заключенных отправляли в 11 штрафную роту, штрафизолятор на Секирную гору, а некоторым добавляли срок заключения в концлагере. 1931 год, с усилением голода, принес ощутимые перемены в части доступности леса для заключенных. Толпы голодных наводнили лес в поисках добавочного питания, никакие патрули не могли справиться с этим мощным массовым движением и начальству пришлось отступить, почти полностью упразднив патрули в лесах. Грибы и ягоды хотя и не давали питания, но все же имитировали некоторую сытость, почему в течение короткого лета все же было сытнее и для заключенных не имевших помощи посылками.
После появления первых грибов, созревала морошка, затем голубика и черника, а там брусника, клюква и в августе после первых заморозков собиралась рябина. Организм заключенного запасался витаминами на зимовку.
В охоту на моллюсков меня вовлекла группа китайцев, работавших на электростанции. Моллюск представлял собой двустворчатую черную снаружи раковину, примерно 8-12 см в длину, содержащую съедобную часть только в объеме наперстка, завернутого в бесконечную мантию, заполняющую весь остальной объем раковины. Это были не трепанги или другие более съедобные, даже для китайцев, моллюски, но все же есть что-то надо было и, несмотря на некоторый риск быть замеченными береговыми постами, весной 1933 года я несколько раз ходил с китайцами за мидиями и несколько раз мы ели превосходный раковый суп, жирный и питательный. Правда на литр супа надо было набрать не менее сотни раковин.
Во время отлива мидия зарывается в песчаное дно, оставляя для дыхания едва заметное отверстие в песке. Искусство, которому меня обучили китайцы, заключалось в том, чтобы бредя вслед за отливом по дну моря, заметить такое отверстие и детским совком изъять из песка раковину. Охотились на очень отлогом берегу, чтобы отлив оставлял нам побольше площади для розыска мидий. Такой берег, к которому вплотную подходил перелесок, отделявший Рабочий городок от берега был на южной оконечности Соловецкого острова.
На нашу беду бухточка, дно которой обнажалось при отливе и на дне которой мы производили поиск, хорошо просматривалась с двух постов войск ОГПУ выдвинутых на мысы, образовывающие бухточку. Подход к берегу был строго воспрещен заключенным, как попытка к побегу и в отношении берега начальство не делало никаких скидок за все время существования концлагеря. В один из вечеров в конце мая, когда стояли белые ночи, мы очень увлеклись охотой за мидиями, забыв придерживаться больших валунов, и нас заметили с постов, открыв по нашей группе ружейный огонь, как по беглецам. Перебежками от валуна к валуну мы устремились к берегу, чтобы как можно скорее добраться до леса и скрыться в нем, опередив высланные на перехват с постов патрули. Мы благополучно проскочили и нас не поймали, но я убедился насколько ненадежной защитой от пуль являются природные камни, потому что при попадании в них пули веером разлетаются мелкие осколки. Можно было подумать, что по нас стреляют разрывными пулями. Чудом никто из нас не оказался ранен этими осколками.
После этого случая на охоту за мидиями я больше не ходил. Открылась навигация, я получил посылки, а затем меня вызволили с Соловков в более сытный концлагерь на материке, в г. Кемь, где был колхозный базар, которым я мог пользоваться, имея хождение по городу без конвоя.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ