XVII. (3) РАССЕКАЯ ЖИЗНИ МРАК…
Она была самой младшей из двенадцати детей от двух браков известного русского очень крупного оптового торговца и промышленника. Два брата ее тоже были промышленниками и депутатами Государственной Думы. Довольно молодой Она вышла замуж за младшего брата одного из основателей и бессменного руководителя Московского Художественного театра. Муж ее был врач патологоанатом, Она микробиолог. У Нее была почти взрослая дочь и сын поменьше, оставшиеся на воспитании дяди, руководителя МХАТа. Арестована была ОГПУ в 1931 году вместе с мужем и старшей сестрой-врачом, по-видимому за происхождение из «буржуйской» семьи и деятельность старших братьев в эмиграции. Муж не вынес допросов и умер в тюрьме, а обеих сестер Коллегия ОГПУ посадила в концлагерь на 10 лет каждую по статье 58-й пункту 6-у (шпионаж). Такова была вкратце печальная судьба объекта моей безудержной любви, много пережившей, но не сломленной, тосковавшей по мужу, а еще более от разлуки с детьми, весьма обеспокоенная отрывом дочери от матери в такие переходные для первой годы.
В свете всего узнанного мною, какая надежда могла еще сохраниться у меня на взаимность, тем более, что и по возрасту Она оказалась старше чем выглядела - между нами разница оказалась в 18 лет?! Ее благожелательность ко мне была естественным желанием иметь верного друга, порядочного человека вблизи, около себя, чтобы легче переносить невзгоды концлагерной жизни, иметь человека, с которым без вреда для себя можно было всем поделиться. Если с объяснением в любви я все мямлил, совершенно неуверенный во взаимности, не решаясь действиями не наверняка испортить все возможности любования Ею хотя бы на расстоянии, то теперь, все узнав о Ней мне и надеется на что-либо не приходилось. И все же чувство мое к Ней было настолько сильно, что я не мог преодолеть тяги к Ней и продолжал знакомство с Ней, становившееся все теснее и теснее. Отношения возникшие между нами, с точки зрения заключенного обывателя, были самыми невыгодными, подвергая нас риску наказания за несовершенные деяния, в то же время не давая, с их точки зрения, ничего реального. Но я был и так счастлив, даже платя долей риска за право, хотя и не ежедневно, видеть Ее, обмениваться с Ней мыслями.
А риск действительно был. Однажды у Нее в комнате меня застал начальник Культурно-воспитательной части чекист Михайлов, ввалившийся без стука в Ее лабораторию-комнату (обычно когда кто-нибудь посещал Биосад, я успевал оказаться в коридоре, а летом выпрыгивал в окно). Я замазывал стекла на вторых рамах и начальник не обратил на меня никакого внимания. На Нее было страшно смотреть, как она испугалась. Наружно Она и вида не подала, но я уже слишком хорошо Ее знал, чтоб не понять, как она переживает за сохранение своего незапятнанного имени. Бегло осмотрев лабораторию, чекист ушел. Она, бледнее смерти, села на стул и только могла прошептать: «Уходите скорее».
Другой раз в окно выходящее в лес и тоже днем, снаружи заглянул солдат ВОХРа и, бегло осмотрев лабораторию, не обратил никакого внимания на меня, занятого у термостата. Опять Ее испуг был безграничен и снова я дал себе слово не ходить больше к Ней, чтобы Ее не нервировать, и снова не мог удержаться от соблазна, да и Она все более ко мне привязывалась.
Пожалуй самой серьезной опасности мы с Ней подвергались еще в начале нашего знакомства, когда я пришел в Биосад вдвоем с контролером электросетей Шапиро по действительно служебной надобности. Мы осмотрели внутреннюю и наружную электропроводку, измерили сопротивление изоляции и на обратном пути оказались попутчиками Ее и еще одной сотрудницы Зональной станции, лет 30-и, Александры Сергеевны А. Я представил им Шапиро и мы, забыв где мы находимся и что мы собой представляем, по джентельменски, пошли вместе дальше лесной дорогой в Кремль. А.С. пошла с Шапиро побыстрее, а я с Ней стали отставать, мило болтая о том, о сем. Когда мы парами оказались уже на расстоянии 120-150 метров друг от друга, к своему ужасу, я увидел, как Шапиро с А.С. были задержаны патрулем, вынырнувшим из-за кустов. Оба они доказывали что-то, показывая свои документы, патруль их не отпускал, явно поджидая нас. Бежать нам в лес было глупо, потому что все равно нас бы поймали и было бы еще хуже. Я с Ней, не прибавляя шагу, двигались по дороге, навстречу неизбежному, внешне сохраняя спокойствие и делая вид, что не заметили патруля. Но что было у нас на душе! Впереди мог быть только позор для Нее, разлука для нас обоих. Когда мы подошли к патрулю, мы тоже показали наши документы и я предложил патрулю немедленно отпустить контролера электросетей Шапиро, угрожая пожаловаться начальнику отделения на срыв работы по проверке электросетей. Ни мой документ, ни мое требование не произвели никакого действия, нас четверых повели под конвоем в Кремль. Мы с Шапиро шли вдвоем рядом, сзади парой Она и А.С. На ходу я продолжал спорить с солдатами, которые ничего не понимали, зная только «тащить» и «не пущать» и продолжали гнать нас по дороге в Кремль односложно отвечая: «В комендатуре разберутся». По мере приближения к Кремлю все новые и новые патрули выводили из лесу на дорогу задержанных заключенных группами и в одиночку. К выходу из леса нас задержанных оказалось более двадцати, в том числе и несколько женщин. Аналогичную группу, тоже по направлению к Кремлю вели из леса по узкоколейке с Кирпичного завода. Украдкой глядя на Нее, смешавшуюся с другими женщинами, я видел, как Она стала меньше волноваться. Я тоже понял, что наши дела еще не так плохи, так как вели нас не парами, а толпой и мы могли отпираться от обвинений в знакомстве и совместной прогулке. Весь вопрос состоял в том, как доложит патруль. Если он не упомянет о задержании нас парами все сойдет благополучно, то есть отделаемся содержанием в несколько суток в штрафной роте за хождение по лесу, а не за свидание, что было крайне опасно.
Нас привели к дежурному коменданту. Шапиро и я первыми вбежали к коменданту и предъявили свои служебные удостоверения. Дежурный, отделком войск ОГПУ, оказался капитаном волейбольной команды дивизиона. Я был капитаном волейбольной команды заключенных и мне с ним приходилось встречаться не только на спортивных соревнованиях, но и в КВЧ. Отделком немедленно освободил меня и по моей просьбе Шапиро и мы выскользнули из комендатуры, мельком взглянув на наших дам. Покидал я комендатуру с легким сердцем, зная, что теперь в обвинении Ее не свяжут со мной, Она это понимала, я уловил это в Ее повеселевшем взгляде. Из управления электросетей я немедленно позвонил по телефону начальнику Производственно-плановой части политзаключенному офицеру-саперу Русской армии Демченко, сказав ему, что Она (я назвал ее фамилию, потому что Демченко Ее знал, а ко мне хорошо относился) просила его освободить Ее из комендатуры, где я Ее «случайно» видел. Не знаю, догадался ли о чем-нибудь Демченко, но он минут через двадцать позвонил мне, сообщив мне, что Она (он назвал Ее по имени отчеству) освобождена без последствий и ушла по своим делам. Как я потом выяснил, мы попали в массовую облаву, которые иногда чекисты устраивали на голодных заключенных, для поднятия лагерной дисциплины. Заключенным запрещалось ходить в лес, прогулка по которому приравнивалась к побегу из концлагеря и строго наказывалась, вплоть до добавления срока заключения по ст. 84. Так как количество задержанных в этой облаве превзошло все ожидания и штрафные роты не могли вместить всех задержанных заключенных, большинство отделалось лишь свирепым разносом со стороны дежурного коменданта за «шляние» по лесу, куда заключенные ходили не от избытка сил, не с целью побега, а за ягодами и грибами, чтоб чем-нибудь утолить постоянный голод от недостаточного лагерного пайка.
Когда испуг от злосчастной прогулки по лесной дороге несколько рассеялся, приблизительно через месяц после нашего задержания патрулем, я все же Ее уговорил предпринять со мной совместную поездку в Пушхоз под предлогом служебных дел. В Пушхозе работала Ее родная сестра врачом не для людей, а для … черно-бурых лисиц, которых чекисты расценивали значительно выше рабов-заключенных. В случае смерти лисицы для государства пропадало N-е количество валюты, а если умирал заключенный, его заменяли другим. Я знал, что Она часто ходила и ездила в Пушхоз повидаться с сестрой под предлогом служебных дел. К этому времени наша дружба с ней была довольно уже тесной и в назначенный день, вооружившись кое-какой измерительной электроаппаратурой для проверки состояния электропроводки в Пушхозе, часа за два до прихода моторной лодки, я уже поджидал Ее на пристани на берегу Глубокой губы, на островах которой был расположен Пушхоз. Она не заставила себя ждать, придя тоже пораньше на пристань и мы более часа дивно провели время, греясь на солнышке, но сидя из предосторожности, поодаль друг от друга. Но в моторной лодке мы сидели тесно прижавшись друг к другу на корме, любуясь зелеными многочисленными островами, изумрудными протоками между ними. Августовский день выдался наредко теплым и солнечным по этому времени года в высоких широтах. Все умиротворяло душу, а рядом с Ней можно было и совсем забыть о своем положении заключенного. Она с интересом слушала мой рассказ о тюленях, которые время от времени, то там, то сям, высовывали из воды маленькие головы, так похожие на мокрые кошачьи и с любопытством смотрели нам вслед, привлеченные шумом винта лодки. В Пушхозе я был сразу представлен Ее сестре и втроем мы позавтракали у сестры в ее врачебном кабинете, служившем ей одновременно и комнатой, в которой она жила. Затем втроем мы осмотрели весь Пушхоз. Я сделал кое-какие замеры в электросети и уже в полной темноте нас вдвоем моторная лодка отвезла обратно. В темноте Она не протестовала против моих проводов Ее до самого Биосада. В пути, как бы помогая в трудных местах, я даже осмеливался брать Ее ненадолго под руку. В общем день я провел очень счастливо, целый день в общении с Ней.
И еще один раз мне удалось провести почти целый день с Ней, что по лагерным условиям было совершенно невероятно. В этом 1932 году была пятнадцатилетняя годовщина советской власти, по случаю чего, чекисты распорядились устроить в театре выставку развития производства Соловецкого концлагеря за предыдущие пять лет. Обычно в дни празднования революционных праздников заключенных лишали и той минимальной свободы передвижения по лагерной территории, которую они имели в рабочие дни. Заключенных по ротам запирали на замок на все дни праздников. В эту годовщину было сделано исключение для посещения выставки заключенными строем под командой комвзводов. На выставке заключенным экскурсантам давали объяснения по отделам выделенные из числа заключенных специалистов. По энергетике объяснения давал я, по агрохимии Она. Мы с Ней договорились дежурить на выставке в один день, что нам и удалось, и в свободное от экскурсий время мы могли быть вместе, а после окончания дежурства Она осмелилась принять мои проводы Ее до Биосада. Правда на открытом месте дороги мы шил с Ней на расстоянии друг от друга. Несмотря на это на другой день Гейфель ласково мне заметил: «Поухаживали за старушкой»! Тайное становилось явным, а последнее в условиях концлагеря становилось, по меньшей мере, нежелательным.
Однако в желательности с Ее стороны моих посещений Биосада я убедился лишь спустя пять месяцев с тех пор, как впервые Ее увидел. Я был приглашен Ею обязательно прийти к Ней в день Ее имянин во второй половине ноября. День Ее имянин совпал с общелагерным выходным днем, который, как и другие выходные дни для нас, работников электросетей, был не только рабочим, но и особенно уплотненным. Чтобы не срывать выполнения производственных планов предприятиями концлагеря, не разрешалось лишать их электроэнергии в рабочие дни. Вследствие этого почти все ремонтные работы на электромагистралях возможно было производить только в выходные дни и только за один день, когда на светлое время суток можно было нам обесточить линии электропередач. И в день Ее имянин электромонтеры под моим и Тарвойна руководством, обесточив восточную электромагистраль, приступили к ее перетяжке на участке Кремлевской стены. Объем работ был большой и грозил затянуться до полной темноты, которая на широте Соловков в этом месяце наступает уже около трех часов дня. Эта магистраль снабжала электроэнергией Биосад и Пушхоз, что привело к ее отсутствию в этих точках в течение всего дня и сумерек. Получался неплохой «подарочек» возлюбленной от меня - оставил в день Ее имянин без электроэнергии, но предотвратить этот плановый ремонт я все же не решился и день провел как на иголках. Закончили работы в полной темноте, подключили магистрали под напряжение, я переоделся и, захватив кусочек колбасы и немного конфет из посылки, пошел в Биосад «проверить подачу электроэнергии после ремонта в Пушхоз», как я сказал дежурному электромонтеру.
Снегу выпало много и на лыжах я быстро добежал до Биосада, где весь персонал Зональной станции, сначала разбежавшийся по своим лабораториям-комнатам при моем стуке в запертую наружную дверь, потом собрался в комнате имянинницы при моем появлении. Я впервые в концлагере участвовал в вечеринке заключенных, да еще с женщинами, да еще со спиртными напитками, словом впервые нарушил устав концлагеря по трем пунктам. Однако на случай появления патруля была продумана конспирация. Два лабораторных стола были составлены так, что каждый сидящий за столом, при стуке в наружную дверь, тарелку с едой, чашку с чаем мог спрятать в пустой ящик стола. Разведенный спирт, выдаваемый для лабораторных работ, пили из пробирок, которые держали в маленьком наружном карманчике пиджака. Окна были плотно завешаны, чтоб снаружи никто не мог подглядеть. За «праздничный стол», собранный по концлагерным масштабам весьма шикарным из посылок, полученных обеими сестрами, сели три ученых мужа с тремя своими ассистентками, имянинница, ее сестра - врач Пушхоза и, кроме меня, еще один посторонний, начальник сельхозчасти, помещик и дворянин, заключенный на 10 лет, Лесли. Это был единственный дворянин, сидевший в концлагере не за свое происхождение и не по 58-й статье, а за непреднамеренное убийство человека на охоте. Поскольку Лесли не был политзаключенным, он мог себе позволить многое совершенно безнаказанно для себя. Имянинницу Лесли знал по Москве, когда они все еще не были заключенными и посчитал своим долгом, как делал это на воле, прийти поздравить Ее в день имянин, невзирая на то, что Она политзаключенная. Она его не приглашала, приглашенным посторонним Биосаду был только один я. Меня встретили радушно и с облегчением, поскольку Она не начинала празднование без меня. «Когда зажегся свет, - сказала Она, - я знала, что и Вы скоро придете». По-видимому, Она вспомнила меня лишний раз, когда зажегся свет. Не знавшему меня Лесли я был представлен Вадулом Заде: «Заведующий электросетями, молодой, способный и очень блатной (то есть имеющий в концлагере «блат» - протекцию)». Я был посажен между двумя сестрами и со стороны имянинницы я пользовался таким вниманием, как будто я превратился в чеховского генерала на свадьбе.
В непринужденной обстановке просидели часов пять. Лесли приятным баритоном пел арии из опер и романсы. Аккомпанемента не было, но и так выходило прекрасно. Общий разговор за столом все более касался возможных перемен в судьбе сотрудников Биосада. С переездом СЛОНа с Соловков в г. Кемь все более выявлялась тенденция к созданию в Кемском отделении концлагеря таких же производственных предприятий, какие были захвачены у Монастыря, параллельно работающих с Соловецкими или оборудованными за счет закрытия аналогичных на Соловках. Так уже были переведены на материк ПОМОФ (Пошивочно-обмундировочная фабрика), ходили слухи о строительстве Кожевенного завода, за счет изъятия части станков с Соловецкого судоремонтного завода, в Кеми работали механические мастерские. Во второй половине 1932 года была организована в г. Кеми Карельская Зональная станция Академии наук, укомплектовать которую заключенными и вести работы взялся УСЛОН. Задачи Кемской Зональной станции были значительно обширнее по освоению земледелия в тундре и составления почвенной карты Карелии и Кольского полуострова. Немедленно после открытия Кемской станции на нее был переправлен с Соловков Сампилон, а несколько позже один профессор-заключенный, недолго пробывший на Соловецкой Зональной станции. Потому как настойчиво то один, то другой из присутствующих на имянинах возвращались к вопросу работы Соловецкой и Кемской станций видно было насколько вопрос дальнейшей личной судьбы тревожил каждого. С одной стороны пример Сампилона и профессора-почвоведа вселяли надежду в оставшихся на Соловках сотрудниках постепенно перебраться на материк, вырвавшись таким образом с Соловков. Однако такой оптимизм мог быть и не оправдан в отношении всех политзаключенных, которых, в особенности десятилеников могла 3-я часть или 3-й отдел не пропустить на материк. В то же время открытие Кемской Зональной станции могло повлечь закрытие Соловецкой станции и тогда не выпущенные с Соловков ученые должны были быть переведены на физические работы вплоть до лесозаготовок. Действительно положение было неопределенное и для всех шаткое и все присутствующие, не выдавая явно страха за свою будущую судьбу, прикрываясь заботами о пользе науки, судили и рядили о существовании обеих станций. Она уже давно поделилась со мной своими надеждами и опасениями по этому поводу и мне отлично была видна подоплека разговоров. Ее материк привлекал главным образом потому, что там Она имела бы свидание с детьми хотя бы один раз в год. Заключенным находившимся на Соловках с 1930 года свидания с родными были запрещены. Слушая разговоры, в тот вечер я не знал какой решающий поворот в моей лагерной жизни произойдет в связи с открытием Зональной станции в Кеми и как предпринятыми в связи с этим моими энергичными действиями, я возможно, обезопасил себя от многого рокового в концлагере и благополучно выжил и вторую половину срока заключения в концлагере.
А пока, сидя рядом с Ней, купаясь в волнах Ее исключительного внимания ко мне, находясь в высокоинтеллигентом обществе, до которого мне и на воле было далеко, я так блаженствовал, впервые в концлагере ощутив радость жизни. Однако одновременно я делал наблюдения и выводы несколько удивившие меня. По тому как кто с кем сидел, как кто к кому обращался можно было с уверенностью сказать, что командует учреждением довольно пожилая, невзрачная, типа чопорной классной дамы, политзаключенная, держащая под каблуком профессора, числящегося заведующим Зональной станцией. Похоже было и на то, что профессор был ее фактическим мужем. Семичановский сидел с Александрой Сергеевной, как муж с женой, а Вадул Заде Оглы явно ухаживал за средних лет очень красивой блондинкой Л., политзаключенной на 10 лет. Л. была чрезвычайно верующая и, как мне казалось, скрытой монахиней. В следующем году Л. изменила Христу, тайно в концлагере приняла мусульманство, чтоб стать законной женой Вадула Заде. У последнего на воле осталась законная жена, но мусульманство допускает многоженство и мулла в концлагере их тайно обвенчал. Впоследствии мне стало известно, что до Л. Вадул Заде пытался ухаживать за моей возлюбленной как только ее перевели в Биосад. Получив решающий отпор он и переключился на Л. Может быть поэтому Вадул Заде на имянинах дал мне такую странно-восторженную характеристику, которая меня сразу удивила, а потому не была воспринята как вполне искренняя.
Возвращались с имянин мы с Лесли вдвоем на лыжах. Вначале он рассказывал мне о своей учебе в Петровско-Разумовской (теперь Тимирязевской) сельхозакадемии, когда его очень соблазняло пение и даже может быть карьера оперного артиста. Затем он стал выспрашивать меня о моем происхождении, родителях и обстоятельствах моего знакомства с Ней. Я сразу насторожился и чтобы отделаться от него, сказал что я замерз, идя тихо на лыжах, и, попрощавшись, катнул напрямик через лес в управление электросетями. Интересно, что, как потом Она мне рассказала, Лесли вернулся обратно в Биосад, под предлогом оставшейся рукавицы, которой не оказалось. Вероятно Лесли, хотел проверить и меня и Ее, не вернулся ли я к Ней? В мыслях Лесли оказался нечистоплотным, что как-то оттолкнуло меня от него в дальнейшем, когда мне приходилось с ним встречаться. Лесли с усмешкой всегда осведомлялся у Нее обо мне, называя меня с явной издевкой «Ваш инженер».
Трудно сказать как бы развивались мои с Ней отношения - пошли бы они на убыль или были бы прерваны самым грубым образом ссылкой в разные места вглубь острова или на разные острова, если бы не внезапная отправка Ее на материк в последних числах декабря 1932 года, спустя немного больше месяца после Ее имянин. Телефонный звонок из женбарака, которым Она предупредила меня уже поздно вечером буквально потряс меня. Она приняла мое предложение как-нибудь встретиться с Ней до Ее отправки и разрешила мне выйти на дорогу идущую в Биосад, куда Она должна была идти собирать вещи, чтобы утром отбыть с этапом, в который Она была включена, в последний этап в эту навигацию.
Быстро выйдя на дорогу в Биосад, и, пройдя постройки Сельхоза, я засел в кусты, чтобы убедиться заранее в отсутствии патруля, который мог быть выслан для нашей поимки, если наш телефонный разговор был кем-либо подслушан и передан каким-либо стукачом в 3-ю часть. На небе был плотный слой облаков, но снежный покров создавал хорошую видимость и я мог издали заметить приближавшуюся опасность. Прошло немного времени и я увидел одинокую фигуру, которая была никем иным как только Она. Останавливаясь и осторожно оглядываясь, чтобы вовремя заметить возможную за Ней слежку, Она шла в Биосад. Уже то, что Ее отпустили из женбарака в Биосад за вещами без конвоя была большая удача, да еще какая! Я вышел из кустов Ей навстречу, подошел к Ней и решил идти напролом. Мне не хотелось расстаться с ней не высказав Ей своих чувств. Если бы я был Ею отвергнут, я все равно ничего не терял, так как и так мы с Ней расставались и, вероятнее всего, навсегда. Персональный вызов, который Она получила на материк для работы в Кемской Зональной станции был для заключенной выигрышем в сто тысяч в лотерею. Как же можно было бы предположить, что такой же «счастливый билет» достанется и мне, а если и достанется, то сколько лет пройдет до него в разлуке и какая вероятность, что меня вызовут именно в тот лагпункт, где будет находиться Она? Хорошо изучив лагерную действительность сомнений в том, что я вижу Ее в последний раз у меня не было, почему я и решил идти напролом.
В своем объяснении пылом молодости я взял приступом накопленный Ею летами жизненный опыт. Наши уста сомкнулись в долгий, долгий, ненасытный поцелуй.
При таких обстоятельствах астрономическое время ничего не значит и трудно даже приблизительно сказать сколько минут мы простояли так на безлюдной дороге в страшном концлагере на острове пыток и смерти. Опомнившись мы сразу, по выработанной привычке, оглянулись по сторонам. Она меня назвала на «ты» и просила, чтобы я пошел по дороге в Биосад впереди Нее на большом расстоянии. Это была необходимая предосторожность, чтобы нас не забрал случайный патруль, что повлекло бы срыв Ее отправки на материк, которой Она так добивалась. Я снова встретил Ее на опушке леса и остальную дорогу до Биосада довел Ее в своих объятиях, целуя Ее еще и еще.
В Биосаде Ее ждала сестра. Стали собирать вещи. Наружно мы и вида не подали сестре, хотя сестра почему-то нисколько не удивилась моему появлению в столь поздний час. Ко мне привыкла не только Ее сестра, но и персонал Биосада. А я переходил от отчаяния, сознавая близкую разлуку, к восторгу, ощутив, что я любим. Стрелки часов неуклонно двигались, а так хотелось чтоб время остановилось. Было уже двенадцать часов ночи, могли прислать за Ней, если и не солдата, то какую-нибудь посыльную из женбарака и мое присутствие могло только осложнить Ее положение. Пришлось вспомнить, что мы с Ней рабы, которым счастье не разрешено. При сестре я Ей поцеловал руку, но как мне не хотелось уходить! Она нагнала меня в коридоре, где мы крепко обнялись и поцеловались на прощание.
Идя из Биосада я еле волочил ноги и от счастья и от горя разлуки. И снова передо мною встала горькая истина - неизбежность разлуки с любимым человеком и навсегда. Ее прощальные слова - обещание с открытием навигации приехать на Соловки в командировку были лишь слабым утешением для меня, в реальность которого ни я, ни Она сама не верила. Как Она могла сама распоряжаться своими командировками!?
Придя в Управление электросетей мне оставалось только лечь спать и забыться сном. Но уснуть я никак не мог. Мысленно я все снова переживал, и счастье неожиданно обретенное мною и горечь разлуки, остроту которой не могли смягчить даже слезы хлынувшие ночью. Гудок отходившего утром в темноте парохода, на котором Ее увозили в этапе еще больше напомнил мне об Ее утрате после порога счастья, на котором я побывал. Я сел на диване, так и не уснув за всю ночь.
«Что же делать? - неотступно вертелось у меня в голове, - что же мне предпринять, чтобы все же снова и снова видеть Ее»?
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
В свете всего узнанного мною, какая надежда могла еще сохраниться у меня на взаимность, тем более, что и по возрасту Она оказалась старше чем выглядела - между нами разница оказалась в 18 лет?! Ее благожелательность ко мне была естественным желанием иметь верного друга, порядочного человека вблизи, около себя, чтобы легче переносить невзгоды концлагерной жизни, иметь человека, с которым без вреда для себя можно было всем поделиться. Если с объяснением в любви я все мямлил, совершенно неуверенный во взаимности, не решаясь действиями не наверняка испортить все возможности любования Ею хотя бы на расстоянии, то теперь, все узнав о Ней мне и надеется на что-либо не приходилось. И все же чувство мое к Ней было настолько сильно, что я не мог преодолеть тяги к Ней и продолжал знакомство с Ней, становившееся все теснее и теснее. Отношения возникшие между нами, с точки зрения заключенного обывателя, были самыми невыгодными, подвергая нас риску наказания за несовершенные деяния, в то же время не давая, с их точки зрения, ничего реального. Но я был и так счастлив, даже платя долей риска за право, хотя и не ежедневно, видеть Ее, обмениваться с Ней мыслями.
А риск действительно был. Однажды у Нее в комнате меня застал начальник Культурно-воспитательной части чекист Михайлов, ввалившийся без стука в Ее лабораторию-комнату (обычно когда кто-нибудь посещал Биосад, я успевал оказаться в коридоре, а летом выпрыгивал в окно). Я замазывал стекла на вторых рамах и начальник не обратил на меня никакого внимания. На Нее было страшно смотреть, как она испугалась. Наружно Она и вида не подала, но я уже слишком хорошо Ее знал, чтоб не понять, как она переживает за сохранение своего незапятнанного имени. Бегло осмотрев лабораторию, чекист ушел. Она, бледнее смерти, села на стул и только могла прошептать: «Уходите скорее».
Другой раз в окно выходящее в лес и тоже днем, снаружи заглянул солдат ВОХРа и, бегло осмотрев лабораторию, не обратил никакого внимания на меня, занятого у термостата. Опять Ее испуг был безграничен и снова я дал себе слово не ходить больше к Ней, чтобы Ее не нервировать, и снова не мог удержаться от соблазна, да и Она все более ко мне привязывалась.
Пожалуй самой серьезной опасности мы с Ней подвергались еще в начале нашего знакомства, когда я пришел в Биосад вдвоем с контролером электросетей Шапиро по действительно служебной надобности. Мы осмотрели внутреннюю и наружную электропроводку, измерили сопротивление изоляции и на обратном пути оказались попутчиками Ее и еще одной сотрудницы Зональной станции, лет 30-и, Александры Сергеевны А. Я представил им Шапиро и мы, забыв где мы находимся и что мы собой представляем, по джентельменски, пошли вместе дальше лесной дорогой в Кремль. А.С. пошла с Шапиро побыстрее, а я с Ней стали отставать, мило болтая о том, о сем. Когда мы парами оказались уже на расстоянии 120-150 метров друг от друга, к своему ужасу, я увидел, как Шапиро с А.С. были задержаны патрулем, вынырнувшим из-за кустов. Оба они доказывали что-то, показывая свои документы, патруль их не отпускал, явно поджидая нас. Бежать нам в лес было глупо, потому что все равно нас бы поймали и было бы еще хуже. Я с Ней, не прибавляя шагу, двигались по дороге, навстречу неизбежному, внешне сохраняя спокойствие и делая вид, что не заметили патруля. Но что было у нас на душе! Впереди мог быть только позор для Нее, разлука для нас обоих. Когда мы подошли к патрулю, мы тоже показали наши документы и я предложил патрулю немедленно отпустить контролера электросетей Шапиро, угрожая пожаловаться начальнику отделения на срыв работы по проверке электросетей. Ни мой документ, ни мое требование не произвели никакого действия, нас четверых повели под конвоем в Кремль. Мы с Шапиро шли вдвоем рядом, сзади парой Она и А.С. На ходу я продолжал спорить с солдатами, которые ничего не понимали, зная только «тащить» и «не пущать» и продолжали гнать нас по дороге в Кремль односложно отвечая: «В комендатуре разберутся». По мере приближения к Кремлю все новые и новые патрули выводили из лесу на дорогу задержанных заключенных группами и в одиночку. К выходу из леса нас задержанных оказалось более двадцати, в том числе и несколько женщин. Аналогичную группу, тоже по направлению к Кремлю вели из леса по узкоколейке с Кирпичного завода. Украдкой глядя на Нее, смешавшуюся с другими женщинами, я видел, как Она стала меньше волноваться. Я тоже понял, что наши дела еще не так плохи, так как вели нас не парами, а толпой и мы могли отпираться от обвинений в знакомстве и совместной прогулке. Весь вопрос состоял в том, как доложит патруль. Если он не упомянет о задержании нас парами все сойдет благополучно, то есть отделаемся содержанием в несколько суток в штрафной роте за хождение по лесу, а не за свидание, что было крайне опасно.
Нас привели к дежурному коменданту. Шапиро и я первыми вбежали к коменданту и предъявили свои служебные удостоверения. Дежурный, отделком войск ОГПУ, оказался капитаном волейбольной команды дивизиона. Я был капитаном волейбольной команды заключенных и мне с ним приходилось встречаться не только на спортивных соревнованиях, но и в КВЧ. Отделком немедленно освободил меня и по моей просьбе Шапиро и мы выскользнули из комендатуры, мельком взглянув на наших дам. Покидал я комендатуру с легким сердцем, зная, что теперь в обвинении Ее не свяжут со мной, Она это понимала, я уловил это в Ее повеселевшем взгляде. Из управления электросетей я немедленно позвонил по телефону начальнику Производственно-плановой части политзаключенному офицеру-саперу Русской армии Демченко, сказав ему, что Она (я назвал ее фамилию, потому что Демченко Ее знал, а ко мне хорошо относился) просила его освободить Ее из комендатуры, где я Ее «случайно» видел. Не знаю, догадался ли о чем-нибудь Демченко, но он минут через двадцать позвонил мне, сообщив мне, что Она (он назвал Ее по имени отчеству) освобождена без последствий и ушла по своим делам. Как я потом выяснил, мы попали в массовую облаву, которые иногда чекисты устраивали на голодных заключенных, для поднятия лагерной дисциплины. Заключенным запрещалось ходить в лес, прогулка по которому приравнивалась к побегу из концлагеря и строго наказывалась, вплоть до добавления срока заключения по ст. 84. Так как количество задержанных в этой облаве превзошло все ожидания и штрафные роты не могли вместить всех задержанных заключенных, большинство отделалось лишь свирепым разносом со стороны дежурного коменданта за «шляние» по лесу, куда заключенные ходили не от избытка сил, не с целью побега, а за ягодами и грибами, чтоб чем-нибудь утолить постоянный голод от недостаточного лагерного пайка.
Когда испуг от злосчастной прогулки по лесной дороге несколько рассеялся, приблизительно через месяц после нашего задержания патрулем, я все же Ее уговорил предпринять со мной совместную поездку в Пушхоз под предлогом служебных дел. В Пушхозе работала Ее родная сестра врачом не для людей, а для … черно-бурых лисиц, которых чекисты расценивали значительно выше рабов-заключенных. В случае смерти лисицы для государства пропадало N-е количество валюты, а если умирал заключенный, его заменяли другим. Я знал, что Она часто ходила и ездила в Пушхоз повидаться с сестрой под предлогом служебных дел. К этому времени наша дружба с ней была довольно уже тесной и в назначенный день, вооружившись кое-какой измерительной электроаппаратурой для проверки состояния электропроводки в Пушхозе, часа за два до прихода моторной лодки, я уже поджидал Ее на пристани на берегу Глубокой губы, на островах которой был расположен Пушхоз. Она не заставила себя ждать, придя тоже пораньше на пристань и мы более часа дивно провели время, греясь на солнышке, но сидя из предосторожности, поодаль друг от друга. Но в моторной лодке мы сидели тесно прижавшись друг к другу на корме, любуясь зелеными многочисленными островами, изумрудными протоками между ними. Августовский день выдался наредко теплым и солнечным по этому времени года в высоких широтах. Все умиротворяло душу, а рядом с Ней можно было и совсем забыть о своем положении заключенного. Она с интересом слушала мой рассказ о тюленях, которые время от времени, то там, то сям, высовывали из воды маленькие головы, так похожие на мокрые кошачьи и с любопытством смотрели нам вслед, привлеченные шумом винта лодки. В Пушхозе я был сразу представлен Ее сестре и втроем мы позавтракали у сестры в ее врачебном кабинете, служившем ей одновременно и комнатой, в которой она жила. Затем втроем мы осмотрели весь Пушхоз. Я сделал кое-какие замеры в электросети и уже в полной темноте нас вдвоем моторная лодка отвезла обратно. В темноте Она не протестовала против моих проводов Ее до самого Биосада. В пути, как бы помогая в трудных местах, я даже осмеливался брать Ее ненадолго под руку. В общем день я провел очень счастливо, целый день в общении с Ней.
И еще один раз мне удалось провести почти целый день с Ней, что по лагерным условиям было совершенно невероятно. В этом 1932 году была пятнадцатилетняя годовщина советской власти, по случаю чего, чекисты распорядились устроить в театре выставку развития производства Соловецкого концлагеря за предыдущие пять лет. Обычно в дни празднования революционных праздников заключенных лишали и той минимальной свободы передвижения по лагерной территории, которую они имели в рабочие дни. Заключенных по ротам запирали на замок на все дни праздников. В эту годовщину было сделано исключение для посещения выставки заключенными строем под командой комвзводов. На выставке заключенным экскурсантам давали объяснения по отделам выделенные из числа заключенных специалистов. По энергетике объяснения давал я, по агрохимии Она. Мы с Ней договорились дежурить на выставке в один день, что нам и удалось, и в свободное от экскурсий время мы могли быть вместе, а после окончания дежурства Она осмелилась принять мои проводы Ее до Биосада. Правда на открытом месте дороги мы шил с Ней на расстоянии друг от друга. Несмотря на это на другой день Гейфель ласково мне заметил: «Поухаживали за старушкой»! Тайное становилось явным, а последнее в условиях концлагеря становилось, по меньшей мере, нежелательным.
Однако в желательности с Ее стороны моих посещений Биосада я убедился лишь спустя пять месяцев с тех пор, как впервые Ее увидел. Я был приглашен Ею обязательно прийти к Ней в день Ее имянин во второй половине ноября. День Ее имянин совпал с общелагерным выходным днем, который, как и другие выходные дни для нас, работников электросетей, был не только рабочим, но и особенно уплотненным. Чтобы не срывать выполнения производственных планов предприятиями концлагеря, не разрешалось лишать их электроэнергии в рабочие дни. Вследствие этого почти все ремонтные работы на электромагистралях возможно было производить только в выходные дни и только за один день, когда на светлое время суток можно было нам обесточить линии электропередач. И в день Ее имянин электромонтеры под моим и Тарвойна руководством, обесточив восточную электромагистраль, приступили к ее перетяжке на участке Кремлевской стены. Объем работ был большой и грозил затянуться до полной темноты, которая на широте Соловков в этом месяце наступает уже около трех часов дня. Эта магистраль снабжала электроэнергией Биосад и Пушхоз, что привело к ее отсутствию в этих точках в течение всего дня и сумерек. Получался неплохой «подарочек» возлюбленной от меня - оставил в день Ее имянин без электроэнергии, но предотвратить этот плановый ремонт я все же не решился и день провел как на иголках. Закончили работы в полной темноте, подключили магистрали под напряжение, я переоделся и, захватив кусочек колбасы и немного конфет из посылки, пошел в Биосад «проверить подачу электроэнергии после ремонта в Пушхоз», как я сказал дежурному электромонтеру.
Снегу выпало много и на лыжах я быстро добежал до Биосада, где весь персонал Зональной станции, сначала разбежавшийся по своим лабораториям-комнатам при моем стуке в запертую наружную дверь, потом собрался в комнате имянинницы при моем появлении. Я впервые в концлагере участвовал в вечеринке заключенных, да еще с женщинами, да еще со спиртными напитками, словом впервые нарушил устав концлагеря по трем пунктам. Однако на случай появления патруля была продумана конспирация. Два лабораторных стола были составлены так, что каждый сидящий за столом, при стуке в наружную дверь, тарелку с едой, чашку с чаем мог спрятать в пустой ящик стола. Разведенный спирт, выдаваемый для лабораторных работ, пили из пробирок, которые держали в маленьком наружном карманчике пиджака. Окна были плотно завешаны, чтоб снаружи никто не мог подглядеть. За «праздничный стол», собранный по концлагерным масштабам весьма шикарным из посылок, полученных обеими сестрами, сели три ученых мужа с тремя своими ассистентками, имянинница, ее сестра - врач Пушхоза и, кроме меня, еще один посторонний, начальник сельхозчасти, помещик и дворянин, заключенный на 10 лет, Лесли. Это был единственный дворянин, сидевший в концлагере не за свое происхождение и не по 58-й статье, а за непреднамеренное убийство человека на охоте. Поскольку Лесли не был политзаключенным, он мог себе позволить многое совершенно безнаказанно для себя. Имянинницу Лесли знал по Москве, когда они все еще не были заключенными и посчитал своим долгом, как делал это на воле, прийти поздравить Ее в день имянин, невзирая на то, что Она политзаключенная. Она его не приглашала, приглашенным посторонним Биосаду был только один я. Меня встретили радушно и с облегчением, поскольку Она не начинала празднование без меня. «Когда зажегся свет, - сказала Она, - я знала, что и Вы скоро придете». По-видимому, Она вспомнила меня лишний раз, когда зажегся свет. Не знавшему меня Лесли я был представлен Вадулом Заде: «Заведующий электросетями, молодой, способный и очень блатной (то есть имеющий в концлагере «блат» - протекцию)». Я был посажен между двумя сестрами и со стороны имянинницы я пользовался таким вниманием, как будто я превратился в чеховского генерала на свадьбе.
В непринужденной обстановке просидели часов пять. Лесли приятным баритоном пел арии из опер и романсы. Аккомпанемента не было, но и так выходило прекрасно. Общий разговор за столом все более касался возможных перемен в судьбе сотрудников Биосада. С переездом СЛОНа с Соловков в г. Кемь все более выявлялась тенденция к созданию в Кемском отделении концлагеря таких же производственных предприятий, какие были захвачены у Монастыря, параллельно работающих с Соловецкими или оборудованными за счет закрытия аналогичных на Соловках. Так уже были переведены на материк ПОМОФ (Пошивочно-обмундировочная фабрика), ходили слухи о строительстве Кожевенного завода, за счет изъятия части станков с Соловецкого судоремонтного завода, в Кеми работали механические мастерские. Во второй половине 1932 года была организована в г. Кеми Карельская Зональная станция Академии наук, укомплектовать которую заключенными и вести работы взялся УСЛОН. Задачи Кемской Зональной станции были значительно обширнее по освоению земледелия в тундре и составления почвенной карты Карелии и Кольского полуострова. Немедленно после открытия Кемской станции на нее был переправлен с Соловков Сампилон, а несколько позже один профессор-заключенный, недолго пробывший на Соловецкой Зональной станции. Потому как настойчиво то один, то другой из присутствующих на имянинах возвращались к вопросу работы Соловецкой и Кемской станций видно было насколько вопрос дальнейшей личной судьбы тревожил каждого. С одной стороны пример Сампилона и профессора-почвоведа вселяли надежду в оставшихся на Соловках сотрудниках постепенно перебраться на материк, вырвавшись таким образом с Соловков. Однако такой оптимизм мог быть и не оправдан в отношении всех политзаключенных, которых, в особенности десятилеников могла 3-я часть или 3-й отдел не пропустить на материк. В то же время открытие Кемской Зональной станции могло повлечь закрытие Соловецкой станции и тогда не выпущенные с Соловков ученые должны были быть переведены на физические работы вплоть до лесозаготовок. Действительно положение было неопределенное и для всех шаткое и все присутствующие, не выдавая явно страха за свою будущую судьбу, прикрываясь заботами о пользе науки, судили и рядили о существовании обеих станций. Она уже давно поделилась со мной своими надеждами и опасениями по этому поводу и мне отлично была видна подоплека разговоров. Ее материк привлекал главным образом потому, что там Она имела бы свидание с детьми хотя бы один раз в год. Заключенным находившимся на Соловках с 1930 года свидания с родными были запрещены. Слушая разговоры, в тот вечер я не знал какой решающий поворот в моей лагерной жизни произойдет в связи с открытием Зональной станции в Кеми и как предпринятыми в связи с этим моими энергичными действиями, я возможно, обезопасил себя от многого рокового в концлагере и благополучно выжил и вторую половину срока заключения в концлагере.
А пока, сидя рядом с Ней, купаясь в волнах Ее исключительного внимания ко мне, находясь в высокоинтеллигентом обществе, до которого мне и на воле было далеко, я так блаженствовал, впервые в концлагере ощутив радость жизни. Однако одновременно я делал наблюдения и выводы несколько удивившие меня. По тому как кто с кем сидел, как кто к кому обращался можно было с уверенностью сказать, что командует учреждением довольно пожилая, невзрачная, типа чопорной классной дамы, политзаключенная, держащая под каблуком профессора, числящегося заведующим Зональной станцией. Похоже было и на то, что профессор был ее фактическим мужем. Семичановский сидел с Александрой Сергеевной, как муж с женой, а Вадул Заде Оглы явно ухаживал за средних лет очень красивой блондинкой Л., политзаключенной на 10 лет. Л. была чрезвычайно верующая и, как мне казалось, скрытой монахиней. В следующем году Л. изменила Христу, тайно в концлагере приняла мусульманство, чтоб стать законной женой Вадула Заде. У последнего на воле осталась законная жена, но мусульманство допускает многоженство и мулла в концлагере их тайно обвенчал. Впоследствии мне стало известно, что до Л. Вадул Заде пытался ухаживать за моей возлюбленной как только ее перевели в Биосад. Получив решающий отпор он и переключился на Л. Может быть поэтому Вадул Заде на имянинах дал мне такую странно-восторженную характеристику, которая меня сразу удивила, а потому не была воспринята как вполне искренняя.
Возвращались с имянин мы с Лесли вдвоем на лыжах. Вначале он рассказывал мне о своей учебе в Петровско-Разумовской (теперь Тимирязевской) сельхозакадемии, когда его очень соблазняло пение и даже может быть карьера оперного артиста. Затем он стал выспрашивать меня о моем происхождении, родителях и обстоятельствах моего знакомства с Ней. Я сразу насторожился и чтобы отделаться от него, сказал что я замерз, идя тихо на лыжах, и, попрощавшись, катнул напрямик через лес в управление электросетями. Интересно, что, как потом Она мне рассказала, Лесли вернулся обратно в Биосад, под предлогом оставшейся рукавицы, которой не оказалось. Вероятно Лесли, хотел проверить и меня и Ее, не вернулся ли я к Ней? В мыслях Лесли оказался нечистоплотным, что как-то оттолкнуло меня от него в дальнейшем, когда мне приходилось с ним встречаться. Лесли с усмешкой всегда осведомлялся у Нее обо мне, называя меня с явной издевкой «Ваш инженер».
Трудно сказать как бы развивались мои с Ней отношения - пошли бы они на убыль или были бы прерваны самым грубым образом ссылкой в разные места вглубь острова или на разные острова, если бы не внезапная отправка Ее на материк в последних числах декабря 1932 года, спустя немного больше месяца после Ее имянин. Телефонный звонок из женбарака, которым Она предупредила меня уже поздно вечером буквально потряс меня. Она приняла мое предложение как-нибудь встретиться с Ней до Ее отправки и разрешила мне выйти на дорогу идущую в Биосад, куда Она должна была идти собирать вещи, чтобы утром отбыть с этапом, в который Она была включена, в последний этап в эту навигацию.
Быстро выйдя на дорогу в Биосад, и, пройдя постройки Сельхоза, я засел в кусты, чтобы убедиться заранее в отсутствии патруля, который мог быть выслан для нашей поимки, если наш телефонный разговор был кем-либо подслушан и передан каким-либо стукачом в 3-ю часть. На небе был плотный слой облаков, но снежный покров создавал хорошую видимость и я мог издали заметить приближавшуюся опасность. Прошло немного времени и я увидел одинокую фигуру, которая была никем иным как только Она. Останавливаясь и осторожно оглядываясь, чтобы вовремя заметить возможную за Ней слежку, Она шла в Биосад. Уже то, что Ее отпустили из женбарака в Биосад за вещами без конвоя была большая удача, да еще какая! Я вышел из кустов Ей навстречу, подошел к Ней и решил идти напролом. Мне не хотелось расстаться с ней не высказав Ей своих чувств. Если бы я был Ею отвергнут, я все равно ничего не терял, так как и так мы с Ней расставались и, вероятнее всего, навсегда. Персональный вызов, который Она получила на материк для работы в Кемской Зональной станции был для заключенной выигрышем в сто тысяч в лотерею. Как же можно было бы предположить, что такой же «счастливый билет» достанется и мне, а если и достанется, то сколько лет пройдет до него в разлуке и какая вероятность, что меня вызовут именно в тот лагпункт, где будет находиться Она? Хорошо изучив лагерную действительность сомнений в том, что я вижу Ее в последний раз у меня не было, почему я и решил идти напролом.
В своем объяснении пылом молодости я взял приступом накопленный Ею летами жизненный опыт. Наши уста сомкнулись в долгий, долгий, ненасытный поцелуй.
При таких обстоятельствах астрономическое время ничего не значит и трудно даже приблизительно сказать сколько минут мы простояли так на безлюдной дороге в страшном концлагере на острове пыток и смерти. Опомнившись мы сразу, по выработанной привычке, оглянулись по сторонам. Она меня назвала на «ты» и просила, чтобы я пошел по дороге в Биосад впереди Нее на большом расстоянии. Это была необходимая предосторожность, чтобы нас не забрал случайный патруль, что повлекло бы срыв Ее отправки на материк, которой Она так добивалась. Я снова встретил Ее на опушке леса и остальную дорогу до Биосада довел Ее в своих объятиях, целуя Ее еще и еще.
В Биосаде Ее ждала сестра. Стали собирать вещи. Наружно мы и вида не подали сестре, хотя сестра почему-то нисколько не удивилась моему появлению в столь поздний час. Ко мне привыкла не только Ее сестра, но и персонал Биосада. А я переходил от отчаяния, сознавая близкую разлуку, к восторгу, ощутив, что я любим. Стрелки часов неуклонно двигались, а так хотелось чтоб время остановилось. Было уже двенадцать часов ночи, могли прислать за Ней, если и не солдата, то какую-нибудь посыльную из женбарака и мое присутствие могло только осложнить Ее положение. Пришлось вспомнить, что мы с Ней рабы, которым счастье не разрешено. При сестре я Ей поцеловал руку, но как мне не хотелось уходить! Она нагнала меня в коридоре, где мы крепко обнялись и поцеловались на прощание.
Идя из Биосада я еле волочил ноги и от счастья и от горя разлуки. И снова передо мною встала горькая истина - неизбежность разлуки с любимым человеком и навсегда. Ее прощальные слова - обещание с открытием навигации приехать на Соловки в командировку были лишь слабым утешением для меня, в реальность которого ни я, ни Она сама не верила. Как Она могла сама распоряжаться своими командировками!?
Придя в Управление электросетей мне оставалось только лечь спать и забыться сном. Но уснуть я никак не мог. Мысленно я все снова переживал, и счастье неожиданно обретенное мною и горечь разлуки, остроту которой не могли смягчить даже слезы хлынувшие ночью. Гудок отходившего утром в темноте парохода, на котором Ее увозили в этапе еще больше напомнил мне об Ее утрате после порога счастья, на котором я побывал. Я сел на диване, так и не уснув за всю ночь.
«Что же делать? - неотступно вертелось у меня в голове, - что же мне предпринять, чтобы все же снова и снова видеть Ее»?
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ