XIX. (1) ПРОЩАЙ СОЛОВКИ
«Прощай Соловки», - мысленно сказал я себе 30 июня 1933 года, когда меня под конвоем в этапе погрузили на пароход для отправки на материк. Но прежде чем подробно описать этот эпизод моего спасения с Соловков, надо рассказать подробно о событиях предшествовавших ему непосредственно.
Весна 1933 года в районе Белого моря была ранней и дружной. Всевышний сжалился над соловецкими заключенными испытывавшими в зимовку муки голода в самую голодную из всех зимовок на Соловках и дал возможность открыть навигацию на две недели ранее обычного, уже в конце мая. Заключенные, о которых заботились родственники, могли слегка утолить голод, получив скорее продуктовые посылки из дому, чем обычно.
По проторенной дорожке, с открытием навигации 1933 года, я снова напросился послать меня в командировку в Управление СЛАГа в г. Кемь. Оформление прошло быстро и со вторым рейсом парохода «СЛОН», в конце мая, я отбыл с Соловков снова без конвоя и на этот раз единственным пассажиром в кают-компании. Большой этап заключенных вывозимых с Соловков был погружен в трюм парохода. Расконвоированный командировочный заключенный был не совсем заключенным и мое место было далеко от трюма. Такая же тщательная, как и при первой командировке, проверка удостоверения и при посадке и при выходе с парохода, также я не подвергся обыску ни на Соловках, ни на пристани Попова острова. Я уже не трусил, принимая льготы положенные мне командировочным удостоверением, как что-то само собой разумеющееся, и ехал в отличном настроении предвкушая свидание с Ней.
Изредка посещая во время зимовки Ее сестру в Пушхозе, я был до некоторой степени в курсе Ее житья-бытья в Кеми из записок передаваемых Ею сестре через летавшего несколько раз на самолете на материк вольнонаемного заведующего Пушхозом Туомайнена. Несколько коротеньких записок перепало и мне. «Как-то мы встретимся, не охладела ли Она ко мне за время разлуки»? Этот вопрос несколько тревожил меня во время перехода по морю, которое на этот раз, было совершенно спокойное и «СЛОН» шел быстро и в первом часу дня уже ошвартовался у причала Попова острова.
Я не звонил Боролину, не заходил за проволоку Кемперпункта, чтобы переночевать под концлагерной крышей, а прямо направился на станцию железной дороги и без тени смущения взял билет до 90-го пикета. Поезд отходил только в четыре часа дня, времени было еще много и я прошелся по поселку Попова острова, который в предыдущую командировку я не рассмотрел в темноте.
Три десятка одноэтажных бревенчатых домиков с затейливыми резными наличниками на окнах и резными коньками крыш представляли собой своеобразную русскую северную архитектуру. Домики образовывали нечто вроде одной улицы, на которой стояло несколько столбов с электрическими лампочками. Ни кустика, ни травинки - сплошная скала и нагромождение валунов, расположение которых предопределяло расстановку домов, которые подчас и опирались на них. Вследствие этого расположение домов было хаотическое, а сама «улица» имела весьма неровную поверхность. Характерно, что даже столбы не могли быть врыты в почву, а стояли на крестовинах, также как и дома прямо срубами на граните без всяких фундаментов. Обитатели поселка занимались рыболовством, ни о каких огородах или содержании домашнего скота не могло быть и речи. Несмотря на солнечный день все было серо, угрюмо, наводило тоску. Если бы не пестро-раскрашенные резные украшения изб и кое-где цветы на окнах, глазу не было бы на чем отдохнуть.
Со станции «90-й пикет» я сразу прошел в Зональную станцию и неожиданно для Нее предстал перед Ней. Теплота встречи превзошла все мои ожидания. Мне также были приятны перемены к лучшему происшедшие в ее психики за время пребывания на материке. Не ощущалось больше той запуганности, которая подсознательно проявлялась наружу в большей или меньшей степени, сопутствуя каждому заключенному после ареста, следствия, приговора, этапа и еще более усугублявшаяся жестоким концлагерным режимом на Соловках. Она уже не пугалась последствий обнаружения меня у Нее, так как всякие проверки в Кеми отсутствовали. Она жила в доме Зональной станции, отгородив свою кровать с ночным столиком шкафами от остальной части своего кабинета-лаборатории. От поверок в роте Она была освобождена и в концлагерь «Вегеракша» ходила только три раза в месяц за сухим пайком, да еще за получением посылок. Она имела пропуск для хождения по городу в дневные часы. Фактически Она перестала быть заключенной, таковой Она только числилась, но, конечно к своим детям поехать Она не могла, а это по-прежнему для Нее оставалось главным в жизни.
Нам так много надо было сказать друг другу после разлуки, а время бежало так быстро и я никак не мог наглядеться на Нее. Но я не располагал временем. Нельзя было окончательно терять голову, зазнаться в роли командировочного, надо было своевременно явиться в Управление СЛАГа на отметку о прибытии. И все же, несмотря на то, что я почти бегом промчался от Зональной станции до Управления, перед дежурным комендантом я предстал только в девятом часу. Впрочем комендант не обратил ни малейшего внимания откуда я свалился в такой час и где болтался с прихода поезда на 90-й пикет в шестом часу.
Отметив командировку в Общем отделе у бывшего председателя ЦИК Автономной Якутской республики, а ныне заключенного секретаря отдела, я ввалился в ПРО и был очень тепло встречен Боролиным и Гейфелем. «Ну вот, - радостно говорил Гейфель, - опять мы вместе, теперь уже мы Вас не отпустим на Соловки, будете с нами»! Окончание фразы из-за присутствия Боролина меня не устраивало. Я был очень благодарен сердечному искреннему отношению ко мне Гейфеля, и неподдельной радости проявленной им, но, зная характер Боролина, это «мы» могло мне только повредить. Боролин любил делать добро своим подчиненным, любил и выражения благодарности за него, притом благодарности адресованной только ему одному. Гейфель никакой роли в вызове меня с Соловков не мог играть, все было в руках Боролина, который услышав самонадеянное окончание фразы Гейфеля, мог свободно умыть руки. Будущее показало, что Боролин был выше всякой зависти и хотя в этот вечер он и не поддержал Гейфеля, на другой день утром, он без всяких предисловий заверил меня о своем твердом намерении вызвать меня в Кемь. «На Соловках без Вас справятся, - сказал он мне, по деловому, - я дам вызов и думаю, что 3-й отдел не будет мне препятствовать, и на Соловках Вы довольно уже отсидели. А здесь я подберу для Вас место». Слово Боролина было твердо всегда и его обещанию, без малейшего сомнения, я сразу поверил и успокоился. Я знал, что Боролин не побоится драться за меня и в 3-м отделе, наводившем на всех ужас, дойдет до начальника Управления, вырвет меня с Соловков, раз он дал мне слово. Мало того, что Боролин обещал меня вытянуть с Соловков, его любезность была и далее безгранична. Он не только сразу по моем прибытии снова устроил меня на жительство и на питание в общежитие ответработников, но и прямо сказал: «Отдыхайте здесь командировочным сколько хотите, я буду продлевать Вам командировку, только показывайтесь утром и вечером в ПРО, а материалы как-нибудь с Александром Федоровичем отберете и их без Вас отправят на Соловки». О большем в моем положении политзаключенного нельзя было и мечтать. За четыре года беспросветного напряженного и непрерывного труда я получил «отпуск» из концлагеря, да еще мог видеться с любимой без ограничения и быть на пайке ответработника в общежитии ответработников, которые в сравнении с долей заключенного на Соловках даже из лагерной элиты, представляло для меня настоящим санаторием.
На крыльях счастья, с радостными новостями я тотчас же устремился на Зональную станцию. Ее радости по поводу обещания дать на меня вызов не было границ. Мы пробыли весь день вместе, нам никто не мешал. Ученые мужи не любопытничали и не обращались к Ней по делам. Перерыв был только когда я ходил в общежитие обедать и снова с Ней до вечера, когда я показался в ПРО и ушел ужинать и спать. Безусловно о ночевке на Зональной станции не могло быть и речи. Ни Она, ни я были не так воспитаны.
Так прошло дивных три дня в свидании с Ней с утра до вечера. Боролин написал записку в Общий отдел о продлении моей командировки, где командировку продлили на три дня. С моим пребыванием Она запустила работу и после того как я получил продление командировки, мы решили дать Ей возможность подогнать упущенное и я стал являться к Ней не на весь день. Оставшуюся часть дня я посвятил прогулкам по Кеми, пользуясь теплой, солнечной погодой, такой редкой в Беломорском климате. В толстовке и галифе, заправленном хотя и в старые но начищенные сапоги, с богатой шевелюрой, которую мне удалось сохранить от санобработок, живя в управлении электросетей вне стен роты, я ничуть не выделялся среди вольных граждан жителей Кеми. Я ни разу не был остановлен для проверки документов ни переодетыми оперативниками 3-го отдела, ни патрулями войск ОГПУ. На этот раз такое близкое соприкосновение с жизнью вольных людей не произвело на меня такого потрясающего отрицательного действия, как в мой первый приезд в командировку, и ничуть не подталкивало к скорейшему возвращению на Соловки. Свободное хождение по городу я принял как нечто мне положенное, обычное, я чувствовал способность к возвращению в нормальную обстановку. Только неотступно в уме вертелось сожаление о невозможности вызвать в Кемь на эти дни свою мать, с которой при такой свободе передвижения я бы мог повидаться без всякого разрешения ОГПУ. А как это было бы приятно, ведь мы не виделись с ней почти три года, так как с осени 1930 года перестали давать разрешения на свидание с заключенными, находившимися на Соловках!
Прогуливаясь я обследовал заречную часть города, расположенную за протоком реки Кеми на громадном покрытым лесом острове. По-видимому до революции центр города был там, так как эта часть города отличалась наличием каменного здания государственного банка, деревянного здания тюрьмы рядом с большим двухэтажным домом, правда тоже деревянным, в котором очевидно имело местопребывание местных властей.
В заречной части была группа домов значительно просторнее чем в теперешней центральной части города. Они были похожи на добротные особняки, в которых жила раньше местная интеллигенция.
Большое впечатление произвела на меня стремнина главного русла реки, образованная гигантскими валунами и уступом продолжения острова по дну реки. В прилив, когда море подпирало воды реки эти валуны едва были видны из-под воды; в отлив возникал водопад. У водопада на другом берегу реки стоял древний деревянный скит Соловецкого монастыря с такой же деревянной редкой красоты архитектуры церковкой. Только в прилив и только под управлением монаха через бурлящую стремнину вниз по течению пробирались лодки с людьми и грузами. Я залюбовался на монаха, как он, стоя на корме лодки, веслом направлял лодку мимо торчащих из воды скал в пенные протоки и благополучно выводил лодку на гладь реки.
По прошествии шести дней моего пребывания в Кеми, Боролин опять написал записку в Общий отдел о продлении командировки и я опять получил продление своего «отпуска» еще на три дня, которые, как я и предполагал, должны были быть и последними. Нельзя было больше злоупотреблять любезностью Боролина, а может быть и подводить его под удар за «странную» командировку длящуюся столько дней и я решил больше не просить о новом продлении. И так Боролин сделал для меня много и в этот приезд. Эти последние три дня мы пробыли с Ней вместе целиком. Я являлся лишь утром и вечером на мгновения в ПРО, да днем ходил обедать в общежитие. Материалы для Соловков Зиберт отобрал без меня, а отдел технического снабжения отправил их. Настал последний день моего пребывания в командировке. Утром в ПРО я на всякий случай попрощался с Боролиным, горячо поблагодарив за все. Его голубые лучистые глаза светились лаской и он заверил меня в своей полной уверенности увидеть меня в ближайшие дни в Кеми, так как вызов на меня он несколько дней тому назад направил в УРО (Учетно-распределительный отдел), который должен получить разрешение на вывоз меня с Соловков. «Я не сомневаюсь, - говорил Боролин, - что Вас пропустят, ведь у Вас в деле, по-видимому, нет никаких ограничений, но конечно на согласование уйдет время и если выйдет какая-нибудь задержка не падайте духом, я здесь буду подталкивать». Павел Васильевич не сказал мне на какую должность он меня думает устроить в Кеми. Спросить мне было неудобно. Вероятнее всего, что и должности свободной по моим знаниям у него не было и он покровительствуя все время мне, просто решил меня избавить от дальнейшего пребывания на острове пыток и смерти, по-видимому уже зная какой еще более жесткий режим в недалеком будущем будет введен в Соловецком отделении концлагеря. Я так никогда и не узнал какая должность была указана Боролиным в вызове меня. Важен был факт наличия вызова.
Также тепло я простился Гейфелем, Зибертом и Демченко и вышел из ПРО, чтобы по проторенной дорожке бежать на Зональную станцию. Случай столкнул меня в коридоре с якутом, секретарем Общего отдела. Вероятно из-за продления моей командировки дважды он запомнил меня, потому что, остановив меня, предупредил меня о последнем дне моей командировки и обязанности сегодня покинуть пределы Кемского отделения концлагеря на пароходе, который вечером отходил от пристани Кемперпункта на Поповом острове. Предупреждение секретаря избавило меня от возможных больших неприятностей. Из-за меня могло попасть и Боролину. Не зная о вечернем рейсе на Соловки, я бы, просидев целый день у Нее, только бы вечером явился в Общий отдел узнать о времени отхода на Соловки на следующий день парохода, мечтая еще, о возможности отсутствия такого рейса чтобы еще день-два побыть с Ней. И в то время, как я сидел бы у Нее, Общий отдел не без участия оперативников 3-го отдела разыскивал бы меня, чтоб спихнуть вовремя на вечерний пароход. Вряд ли бы они меня нашли и объявили бы в побеге.
С этими новостями, удрученный необходимостью сократить время пребывания с Ней в последний день и радостный от перспективы перевода на материк поближе к Ней, я пришел на Зональную станцию, где и провел несколько часов. Мне надо было до обеденного перерыва отметиться об убытии в Общем отделе и засиживаться мне было некогда. Несмотря на то, что мы много говорили о будущей нашей совместной жизни после освобождения из концлагеря, часто разговор перескакивал на более близкие времена, Ее, да и меня, тревожил вопрос даст ли возможность моя должность в Кеми видеться с Ней? Не придется ли мне работать за проволокой на «Вегеракше» без выхода оттуда. Это было бы очень печально для нас обоих. Прощание было очень нежным, но не таким печальным, как в прошлую командировку, так как мы оба были уверены в свидании в ближайшие дни, когда меня по вызову привезут с Соловков.
Отметившись в Общем отделе, я пообедал со всеми в перерыв в общежитии, поблагодарил коменданта за гостеприимство и пошел на 90-й пикет ждать поезда для отъезда на Попов остров. После снятия с учета в Общем отделе, я не рискнул еще раз зайти на Зональную станцию, хотя поезд уходил в девять часов вечера и мне несколько часов пришлось ждать. А с 90-го пикета так хорошо было видно здание Зональной станции, но я мог представить Ее в этом здании только мысленно.
В одиннадцатом часу вечера я уже был на пристани Попова острова. Отправлялся пароход «Ударник», судно каботажного плавания, водоизмещением менее тысячи тонн. Вольнонаемный капитан «Ударника», фамилию которого я забыл, бывший политзаключенный офицер Русского флота, был знаком еще по Соловкам через Зиберта со мной. Он немедленно предложил мне свою каюту, так как сам он все равно сном в ней не мог воспользоваться. Пароход был мал, чтобы по штату ему полагался помощник и он сам должен был вести пароход. За девять дней командировки, отдохнув морально, я все же физически устал. Складывалось не доеденное на Соловках, в особенности последнюю зимовку. Я сразу очень хорошо уснул, даже не почувствовав, как пароход вышел в море.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
Весна 1933 года в районе Белого моря была ранней и дружной. Всевышний сжалился над соловецкими заключенными испытывавшими в зимовку муки голода в самую голодную из всех зимовок на Соловках и дал возможность открыть навигацию на две недели ранее обычного, уже в конце мая. Заключенные, о которых заботились родственники, могли слегка утолить голод, получив скорее продуктовые посылки из дому, чем обычно.
По проторенной дорожке, с открытием навигации 1933 года, я снова напросился послать меня в командировку в Управление СЛАГа в г. Кемь. Оформление прошло быстро и со вторым рейсом парохода «СЛОН», в конце мая, я отбыл с Соловков снова без конвоя и на этот раз единственным пассажиром в кают-компании. Большой этап заключенных вывозимых с Соловков был погружен в трюм парохода. Расконвоированный командировочный заключенный был не совсем заключенным и мое место было далеко от трюма. Такая же тщательная, как и при первой командировке, проверка удостоверения и при посадке и при выходе с парохода, также я не подвергся обыску ни на Соловках, ни на пристани Попова острова. Я уже не трусил, принимая льготы положенные мне командировочным удостоверением, как что-то само собой разумеющееся, и ехал в отличном настроении предвкушая свидание с Ней.
Изредка посещая во время зимовки Ее сестру в Пушхозе, я был до некоторой степени в курсе Ее житья-бытья в Кеми из записок передаваемых Ею сестре через летавшего несколько раз на самолете на материк вольнонаемного заведующего Пушхозом Туомайнена. Несколько коротеньких записок перепало и мне. «Как-то мы встретимся, не охладела ли Она ко мне за время разлуки»? Этот вопрос несколько тревожил меня во время перехода по морю, которое на этот раз, было совершенно спокойное и «СЛОН» шел быстро и в первом часу дня уже ошвартовался у причала Попова острова.
Я не звонил Боролину, не заходил за проволоку Кемперпункта, чтобы переночевать под концлагерной крышей, а прямо направился на станцию железной дороги и без тени смущения взял билет до 90-го пикета. Поезд отходил только в четыре часа дня, времени было еще много и я прошелся по поселку Попова острова, который в предыдущую командировку я не рассмотрел в темноте.
Три десятка одноэтажных бревенчатых домиков с затейливыми резными наличниками на окнах и резными коньками крыш представляли собой своеобразную русскую северную архитектуру. Домики образовывали нечто вроде одной улицы, на которой стояло несколько столбов с электрическими лампочками. Ни кустика, ни травинки - сплошная скала и нагромождение валунов, расположение которых предопределяло расстановку домов, которые подчас и опирались на них. Вследствие этого расположение домов было хаотическое, а сама «улица» имела весьма неровную поверхность. Характерно, что даже столбы не могли быть врыты в почву, а стояли на крестовинах, также как и дома прямо срубами на граните без всяких фундаментов. Обитатели поселка занимались рыболовством, ни о каких огородах или содержании домашнего скота не могло быть и речи. Несмотря на солнечный день все было серо, угрюмо, наводило тоску. Если бы не пестро-раскрашенные резные украшения изб и кое-где цветы на окнах, глазу не было бы на чем отдохнуть.
Со станции «90-й пикет» я сразу прошел в Зональную станцию и неожиданно для Нее предстал перед Ней. Теплота встречи превзошла все мои ожидания. Мне также были приятны перемены к лучшему происшедшие в ее психики за время пребывания на материке. Не ощущалось больше той запуганности, которая подсознательно проявлялась наружу в большей или меньшей степени, сопутствуя каждому заключенному после ареста, следствия, приговора, этапа и еще более усугублявшаяся жестоким концлагерным режимом на Соловках. Она уже не пугалась последствий обнаружения меня у Нее, так как всякие проверки в Кеми отсутствовали. Она жила в доме Зональной станции, отгородив свою кровать с ночным столиком шкафами от остальной части своего кабинета-лаборатории. От поверок в роте Она была освобождена и в концлагерь «Вегеракша» ходила только три раза в месяц за сухим пайком, да еще за получением посылок. Она имела пропуск для хождения по городу в дневные часы. Фактически Она перестала быть заключенной, таковой Она только числилась, но, конечно к своим детям поехать Она не могла, а это по-прежнему для Нее оставалось главным в жизни.
Нам так много надо было сказать друг другу после разлуки, а время бежало так быстро и я никак не мог наглядеться на Нее. Но я не располагал временем. Нельзя было окончательно терять голову, зазнаться в роли командировочного, надо было своевременно явиться в Управление СЛАГа на отметку о прибытии. И все же, несмотря на то, что я почти бегом промчался от Зональной станции до Управления, перед дежурным комендантом я предстал только в девятом часу. Впрочем комендант не обратил ни малейшего внимания откуда я свалился в такой час и где болтался с прихода поезда на 90-й пикет в шестом часу.
Отметив командировку в Общем отделе у бывшего председателя ЦИК Автономной Якутской республики, а ныне заключенного секретаря отдела, я ввалился в ПРО и был очень тепло встречен Боролиным и Гейфелем. «Ну вот, - радостно говорил Гейфель, - опять мы вместе, теперь уже мы Вас не отпустим на Соловки, будете с нами»! Окончание фразы из-за присутствия Боролина меня не устраивало. Я был очень благодарен сердечному искреннему отношению ко мне Гейфеля, и неподдельной радости проявленной им, но, зная характер Боролина, это «мы» могло мне только повредить. Боролин любил делать добро своим подчиненным, любил и выражения благодарности за него, притом благодарности адресованной только ему одному. Гейфель никакой роли в вызове меня с Соловков не мог играть, все было в руках Боролина, который услышав самонадеянное окончание фразы Гейфеля, мог свободно умыть руки. Будущее показало, что Боролин был выше всякой зависти и хотя в этот вечер он и не поддержал Гейфеля, на другой день утром, он без всяких предисловий заверил меня о своем твердом намерении вызвать меня в Кемь. «На Соловках без Вас справятся, - сказал он мне, по деловому, - я дам вызов и думаю, что 3-й отдел не будет мне препятствовать, и на Соловках Вы довольно уже отсидели. А здесь я подберу для Вас место». Слово Боролина было твердо всегда и его обещанию, без малейшего сомнения, я сразу поверил и успокоился. Я знал, что Боролин не побоится драться за меня и в 3-м отделе, наводившем на всех ужас, дойдет до начальника Управления, вырвет меня с Соловков, раз он дал мне слово. Мало того, что Боролин обещал меня вытянуть с Соловков, его любезность была и далее безгранична. Он не только сразу по моем прибытии снова устроил меня на жительство и на питание в общежитие ответработников, но и прямо сказал: «Отдыхайте здесь командировочным сколько хотите, я буду продлевать Вам командировку, только показывайтесь утром и вечером в ПРО, а материалы как-нибудь с Александром Федоровичем отберете и их без Вас отправят на Соловки». О большем в моем положении политзаключенного нельзя было и мечтать. За четыре года беспросветного напряженного и непрерывного труда я получил «отпуск» из концлагеря, да еще мог видеться с любимой без ограничения и быть на пайке ответработника в общежитии ответработников, которые в сравнении с долей заключенного на Соловках даже из лагерной элиты, представляло для меня настоящим санаторием.
На крыльях счастья, с радостными новостями я тотчас же устремился на Зональную станцию. Ее радости по поводу обещания дать на меня вызов не было границ. Мы пробыли весь день вместе, нам никто не мешал. Ученые мужи не любопытничали и не обращались к Ней по делам. Перерыв был только когда я ходил в общежитие обедать и снова с Ней до вечера, когда я показался в ПРО и ушел ужинать и спать. Безусловно о ночевке на Зональной станции не могло быть и речи. Ни Она, ни я были не так воспитаны.
Так прошло дивных три дня в свидании с Ней с утра до вечера. Боролин написал записку в Общий отдел о продлении моей командировки, где командировку продлили на три дня. С моим пребыванием Она запустила работу и после того как я получил продление командировки, мы решили дать Ей возможность подогнать упущенное и я стал являться к Ней не на весь день. Оставшуюся часть дня я посвятил прогулкам по Кеми, пользуясь теплой, солнечной погодой, такой редкой в Беломорском климате. В толстовке и галифе, заправленном хотя и в старые но начищенные сапоги, с богатой шевелюрой, которую мне удалось сохранить от санобработок, живя в управлении электросетей вне стен роты, я ничуть не выделялся среди вольных граждан жителей Кеми. Я ни разу не был остановлен для проверки документов ни переодетыми оперативниками 3-го отдела, ни патрулями войск ОГПУ. На этот раз такое близкое соприкосновение с жизнью вольных людей не произвело на меня такого потрясающего отрицательного действия, как в мой первый приезд в командировку, и ничуть не подталкивало к скорейшему возвращению на Соловки. Свободное хождение по городу я принял как нечто мне положенное, обычное, я чувствовал способность к возвращению в нормальную обстановку. Только неотступно в уме вертелось сожаление о невозможности вызвать в Кемь на эти дни свою мать, с которой при такой свободе передвижения я бы мог повидаться без всякого разрешения ОГПУ. А как это было бы приятно, ведь мы не виделись с ней почти три года, так как с осени 1930 года перестали давать разрешения на свидание с заключенными, находившимися на Соловках!
Прогуливаясь я обследовал заречную часть города, расположенную за протоком реки Кеми на громадном покрытым лесом острове. По-видимому до революции центр города был там, так как эта часть города отличалась наличием каменного здания государственного банка, деревянного здания тюрьмы рядом с большим двухэтажным домом, правда тоже деревянным, в котором очевидно имело местопребывание местных властей.
В заречной части была группа домов значительно просторнее чем в теперешней центральной части города. Они были похожи на добротные особняки, в которых жила раньше местная интеллигенция.
Большое впечатление произвела на меня стремнина главного русла реки, образованная гигантскими валунами и уступом продолжения острова по дну реки. В прилив, когда море подпирало воды реки эти валуны едва были видны из-под воды; в отлив возникал водопад. У водопада на другом берегу реки стоял древний деревянный скит Соловецкого монастыря с такой же деревянной редкой красоты архитектуры церковкой. Только в прилив и только под управлением монаха через бурлящую стремнину вниз по течению пробирались лодки с людьми и грузами. Я залюбовался на монаха, как он, стоя на корме лодки, веслом направлял лодку мимо торчащих из воды скал в пенные протоки и благополучно выводил лодку на гладь реки.
По прошествии шести дней моего пребывания в Кеми, Боролин опять написал записку в Общий отдел о продлении командировки и я опять получил продление своего «отпуска» еще на три дня, которые, как я и предполагал, должны были быть и последними. Нельзя было больше злоупотреблять любезностью Боролина, а может быть и подводить его под удар за «странную» командировку длящуюся столько дней и я решил больше не просить о новом продлении. И так Боролин сделал для меня много и в этот приезд. Эти последние три дня мы пробыли с Ней вместе целиком. Я являлся лишь утром и вечером на мгновения в ПРО, да днем ходил обедать в общежитие. Материалы для Соловков Зиберт отобрал без меня, а отдел технического снабжения отправил их. Настал последний день моего пребывания в командировке. Утром в ПРО я на всякий случай попрощался с Боролиным, горячо поблагодарив за все. Его голубые лучистые глаза светились лаской и он заверил меня в своей полной уверенности увидеть меня в ближайшие дни в Кеми, так как вызов на меня он несколько дней тому назад направил в УРО (Учетно-распределительный отдел), который должен получить разрешение на вывоз меня с Соловков. «Я не сомневаюсь, - говорил Боролин, - что Вас пропустят, ведь у Вас в деле, по-видимому, нет никаких ограничений, но конечно на согласование уйдет время и если выйдет какая-нибудь задержка не падайте духом, я здесь буду подталкивать». Павел Васильевич не сказал мне на какую должность он меня думает устроить в Кеми. Спросить мне было неудобно. Вероятнее всего, что и должности свободной по моим знаниям у него не было и он покровительствуя все время мне, просто решил меня избавить от дальнейшего пребывания на острове пыток и смерти, по-видимому уже зная какой еще более жесткий режим в недалеком будущем будет введен в Соловецком отделении концлагеря. Я так никогда и не узнал какая должность была указана Боролиным в вызове меня. Важен был факт наличия вызова.
Также тепло я простился Гейфелем, Зибертом и Демченко и вышел из ПРО, чтобы по проторенной дорожке бежать на Зональную станцию. Случай столкнул меня в коридоре с якутом, секретарем Общего отдела. Вероятно из-за продления моей командировки дважды он запомнил меня, потому что, остановив меня, предупредил меня о последнем дне моей командировки и обязанности сегодня покинуть пределы Кемского отделения концлагеря на пароходе, который вечером отходил от пристани Кемперпункта на Поповом острове. Предупреждение секретаря избавило меня от возможных больших неприятностей. Из-за меня могло попасть и Боролину. Не зная о вечернем рейсе на Соловки, я бы, просидев целый день у Нее, только бы вечером явился в Общий отдел узнать о времени отхода на Соловки на следующий день парохода, мечтая еще, о возможности отсутствия такого рейса чтобы еще день-два побыть с Ней. И в то время, как я сидел бы у Нее, Общий отдел не без участия оперативников 3-го отдела разыскивал бы меня, чтоб спихнуть вовремя на вечерний пароход. Вряд ли бы они меня нашли и объявили бы в побеге.
С этими новостями, удрученный необходимостью сократить время пребывания с Ней в последний день и радостный от перспективы перевода на материк поближе к Ней, я пришел на Зональную станцию, где и провел несколько часов. Мне надо было до обеденного перерыва отметиться об убытии в Общем отделе и засиживаться мне было некогда. Несмотря на то, что мы много говорили о будущей нашей совместной жизни после освобождения из концлагеря, часто разговор перескакивал на более близкие времена, Ее, да и меня, тревожил вопрос даст ли возможность моя должность в Кеми видеться с Ней? Не придется ли мне работать за проволокой на «Вегеракше» без выхода оттуда. Это было бы очень печально для нас обоих. Прощание было очень нежным, но не таким печальным, как в прошлую командировку, так как мы оба были уверены в свидании в ближайшие дни, когда меня по вызову привезут с Соловков.
Отметившись в Общем отделе, я пообедал со всеми в перерыв в общежитии, поблагодарил коменданта за гостеприимство и пошел на 90-й пикет ждать поезда для отъезда на Попов остров. После снятия с учета в Общем отделе, я не рискнул еще раз зайти на Зональную станцию, хотя поезд уходил в девять часов вечера и мне несколько часов пришлось ждать. А с 90-го пикета так хорошо было видно здание Зональной станции, но я мог представить Ее в этом здании только мысленно.
В одиннадцатом часу вечера я уже был на пристани Попова острова. Отправлялся пароход «Ударник», судно каботажного плавания, водоизмещением менее тысячи тонн. Вольнонаемный капитан «Ударника», фамилию которого я забыл, бывший политзаключенный офицер Русского флота, был знаком еще по Соловкам через Зиберта со мной. Он немедленно предложил мне свою каюту, так как сам он все равно сном в ней не мог воспользоваться. Пароход был мал, чтобы по штату ему полагался помощник и он сам должен был вести пароход. За девять дней командировки, отдохнув морально, я все же физически устал. Складывалось не доеденное на Соловках, в особенности последнюю зимовку. Я сразу очень хорошо уснул, даже не почувствовав, как пароход вышел в море.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ