I. (2) ВЕГЕРАКША
30-го июня 1933 года с этапом заключенных я был вывезен на материк из Соловецкого отделения СЛАГа с Большого Соловецкого острова и был помещен на Кемперпункт на Поповом острове (сейчас Рабочий остров). Нас, заключенных отвели в барак с двойными сплошными нарами, на которых я имел полную возможность предаться невеселым мыслям - куда меня везут? По вызову в г. Кемь или по вызову в какой-нибудь другой, может быть весьма отдаленный суровый концлагерь, что было бы весьма нежелательным по всем причинам. Сомнения лишили меня сна, и первую ночь на материке я спал плохо. После подъема на другой день я получил порцию пшенной каши, по густоте своей совершенно непохожей на соловецкую похлебку, и даже с признаками растительного масла. Немедленно после общелагерной поверки был сформирован этап человек двадцать из окончивших срок уголовников. В этот этап включили и меня. Единственный приданный нам конвоир, солдат войск ОГПУ с винтовкой, после получения запечатанных пакетов с нашими личными делами, быстро погнал нас на станцию железной дороги. Не обошлось и без курьеза, явившегося следствием здравого смысла конвоира, а не его классовой ненависти: меня, политзаключенного, с десятилетним сроком заключения, не отсидевшего и половины срока (обо всем конвоир знал из надписи на наружной части пакета) он взял к себе в помощники для надзора за «социально-близкими» уголовниками, которые к тому же уже отсидели свой срок и потому не имели ни малейшей нужды бежать на свободу.
На лужайке у здания вокзала конвоир усадил всех освобождающихся на землю, а мне поручил пойти в кассу вокзала и оформить литер на поезд всего этапа до станции «90-й пикет», где было ближе до «Вегеракши», чем от станции Кемь. Это уже было полнейшее нарушение устава конвойной службы. Во-первых, конвоир терял зрительную связь со мной, конвоируемым, так как касса была внутри станционного помещения, имевшего кроме двух выходов еще и окна, через которые тоже можно было сделать побег. Во-вторых, конвоируемому солдат доверил денежный документ. В-третьих, из пакета литера я узнал место назначения этапа, маршрут этапа и способ этапирования не в вагоне с решетками, а в общем пассажирском, что каждое по отдельности и все вместе строжайше запрещалось знать заключенному. Узнав из литера о месте направления этапа, я повеселел, считая, что угроза переброски меня в другой концлагерь не существует, а меня везут на «Вегеракшу» для работы по вызову в Кеми. Когда я вернулся с билетами на проезд, солдат воспринял это как должное и погрузил нас в пассажирский вагон стоявшего железнодорожного состава, набив два отделения вагона. Конвоир посадил меня так, чтобы я не допускал сношения конвоируемых с вольными гражданами, едущими в этом же вагоне, а сам сел с винтовкой у выхода из вагона. Солдат, по-видимому, умел мыслить и делать свои выводы из наблюдений за заключенными и он отлично понимал, что политзаключенный не сделает побега, что касается же шпаны, хотя и везомой на освобождение, он очень опасался и не упускал их из вида, совершенно справедливо ожидая с их стороны воровства у вольных пассажиров и потом бегства, так как эти «социально-близкие» уголовники вовсе не нуждались в советском паспорте, получать который их везли на «Вегеракшу», чтобы затем освободить в городе Кеми.
На станции «90-й пикет» конвоир построил этап по четыре и повел строем на «Вегеракшу». Приблизившись к воротам лагпункта конвоир приказал нам рядами, как мы шли сесть на землю, лицом к проволоке. Все спустились на корточки. Такого унижения человеческой личности я еще не испытал. Я был доставлен в 1929 году на Соловки, пройдя два этапа, только вчера в этапе был доставлен с Соловков на Кемперпункт, и нигде нас не сажали на корточки перед воротами места заключения. Это походило на ритуал создаваемой новой религии, марксистской в чекистском изложении. Ритуал взятый из древних восточных религий, когда адепты их преклоняли колени перед входом в святилище. Но адепты шли на такое унижение себя добровольно из уважения к своей святыни, а чекисты заставляли заключенных насильно почитать места своего заключения, создав в приказном порядке такой древний ритуал. Такие сцены перед воротами «Вегеракши» мне приходилось со стороны наблюдать и впоследствии при приходе этапа.
Продержав в таком положении под бесстрастными взглядами солдат войск ОГПУ и ВОХРа, стоявших у ворот, минут двадцать, конвоир приказал нам встать и маршировать в открывшиеся ворота лагпункта. «Один, второй….» считал отделенный командир войск ОГПУ и дежурный по лагпункту у ворот комвзвод, входящие в проволоку ряды. Количество заключенных в этапе сошлось с цифрой препроводительной бумажки, нас остановили на улице «Вегеракши» и после церемонии передачи пакетов, мы поступили уже в распоряжение дежурного по лагпункту комроты. Он повел нас вглубь лагпункта. Загнав всех освобождающихся в пересыльный барак, меня одного он повел в другой барак и передал вместе с пакетом помкомроты канцелярской роты, который имел такой чин, судя по количеству (две) нашивки на рукаве. Барак был пуст. Помкомроты указал мне свободное место на втором ярусе сплошных нар.
Только я положил вещи, как тот же помкомроты, выслушав телефонный звонок, начал звать меня по фамилии и приказал идти с ним. Привел он меня в канцелярию лагпункта, в небольшую комнату с двумя дверями в следующие комнаты. На черной клеенке, которой были обиты двери, виднелись надписи: на одной двери: «начальник лагпункта», на другой «оперуполномоченный 3-й части». В комнате за столом сидела пожилая дама, как потом я выяснил, заведующая канцелярией, секретарша и машинистка в одном лице. Лицо ее мне было знакомо, и я тут же вспомнил, что это бывшая грозная начальница, жена бывшего начальника Соловецкого отделения СЛАГа чекиста Чалова, когда-то щеголявшего с двумя ромбами в петлицах, а затем разжалованного и осужденного Коллегией ОГПУ к заключению на пять лет в концлагерях в марте этого, 1933 года. У мадам Чаловой не было необходимости работать, когда ее муж занимал высокий пост. Теперь, когда он стал заключенным, ей пришлось самой зарабатывать на пропитание и чекисты устроили ее как «свою» на эту должность. Тень Соловков преследовала меня и на материке.
Помкомроты назвал мою фамилию, и Чалова тотчас же поставила меня в известность о том, что меня уже заждались в ПРО (Производственный отдел управления концлагеря) и чтоб я немедленно туда явился. Я почувствовал руку сопровождавшего меня с Соловков, возвращавшегося из командировки в Кемь заключенного инженера-электрика Сотникова, заведывающего механической мастерской концлагеря в городе Кеми и принявшего участие во мне и обещавшего сразу же доложить моим старшим друзьям главному механику СЛАГа заключенному инженеру Боролину и его помощнику заключенному инженеру-технологу, артиллерийскому офицеру Русской армии Гейфелю о моем прибытии на материк с тем, чтобы они приложили все усилия о моем оставлении в СЛАГе и вызволили бы меня, если я предназначен на переброску в другой концлагерь, чего я так опасался, не зная куда меня везут.
Услышав о направлении меня в ПРО, от радости я еле совладал с собой. Все страхи куда меня везут сразу отпали, исполнилась моя заветная мечта попасть в Кемь на материке поближе к своей любимой. Я не мог заставить себя воспринимать объяснения Чаловой как мне пройти в ПРО, которые она мне давала, выписывая пропуск. Я был почти невменяем, но еще более обрадовался, увидев своими глазами пропуск «без конвоя».
Ложкой дегтя в бочку меда для моего восторженного состояния было проявление из кабинета начальника лагпункта чекиста Иваницкого. Он был в форме ОГПУ с тремя шпалами на малиновых петлицах, что соответствовало званию командира полка (в те годы комполка носил три шпалы, четыре шпалы комполка стали носить позже). Я его знал в лицо по Соловкам, когда будучи заключенным с десятилетним сроком за уголовное преступление, он работал старшим следователем Информационно-следственного (3-го) отдела СЛОН. На нем была кровь сорока неповинных политзаключенных, сфабрикованное дело о якобы подготовке побега которых, он вел сам и предложил начальнику СЛОН их расстрелять. Расстрел был произведен без утверждения приговора Коллегией ОГПУ и расстрелянных затем пришлось показать в отчете умершими от тифа. Несмотря на это, или вернее за это, Иваницкий был досрочно освобожден из концлагеря и назначен вольнонаемным начальником лагерного пункта с восстановлением стажа чекистской работы. Только встреча с таким извергом уже могла испортить настроение, а ведь я оказался еще и в подчинении у него.
Иваницкий на ходу подмахнул мне пропуск, даже не взглянув на меня, и важной походкой проследовал к уполномоченному 3-й части решать чью-либо судьбу.
Предъявив пропуск в проходной будке у ворот, я вышел из проволоки на солнце на «волю». Солнечный, даже жаркий, день так гармонировал состоянию моей души; голая болотистая тундра, покрытая кустиками черники, брусники, клюквы казались мне зелеными лужайками на далеком юге; бледное высокое небо для меня сияло счастьем.
В двухстах метрах от «Вегеракши» я должен был пройти мимо Зональной станции, где жила и работала моя возлюбленная, полная тревоги за меня, пребывавшая почти уже месяц в полном неведении относительно возможности моего перевода с Соловков Кемь. Уже прошел почти месяц как я виделся с Ней, приехав в Кемь в командировку, и тогда вызов мой был мне обещан и мы думали что снова увидимся через несколько дней, а вызов задержался, и мы оба страдали. Ну как было не завернуть к Ней, увидеть Ее, поскорее успокоить! И хотя я был в обмундировании заключенного, я все же рискнул и через несколько минут Она была в моих объятиях, наши уста слились в долгом поцелуе, благо Она была в здании одна, поскольку все сотрудники разъехались в командировки и нам никто не мог помешать. Однако нельзя было от счастья терять голову, нельзя было забывать, что мы оба заключенные, да еще политзаключенные, что не для любви нас посадили в концлагерь. К тому же меня ждали в ПРО, да и мне самому хотелось поскорее выяснить какая должность мне приготовлена, насколько она даст мне возможности беспрепятственно видеться с любимой. И я поспешил в Кемь в Управление СЛАГА.
Дежурный комендант, отделенный командир войск ОГПУ в вестибюле Управления проверил мой пропуск и пропустил на второй этаж. Быстро пройдя большой зал, уставленный столами с «аппаратчиками» Управления из заключенных, я вихрем ворвался за стеклянную загородку, служившую кабинетом главного механика и местопребыванием его немногочисленного штата. Я попал в объятия Гейфеля, хорошо ко мне относившегося еще на Соловках, в бытность его заведующим Электропредприятиями. Боролин был в командировке на Туломе, что сразу охладило мой пыл, так как мне было ясно, что только Боролину все известно и до его приезда моя судьба останется невыясненной. Гейфель искренно всегда меня подбадривал, когда я приезжал в Кемь в командировку и уверял меня, что Боролин вытащит меня с Соловков в свой аппарат, но это были общие слова и конкретного от Гейфеля я ничего не мог ожидать. Однако оказалось, что Гейфель с утра звонил на «Вегеракшу», предупрежденный о моем прибытии Сотниковым, и меня поджидал, чтобы представить меня исполняющему обязанности начальника ПРО, взяв инициативу моего устройства в свои руки.
Всеволод Иванович Лозинский был и.о. начальника ПРО, а не начальником ПРО только потому, что начальником должен был быть чекист, а свободного чекиста на эту должность не оказалось, и управление всем обширным и многоотраслевым производством концлагеря пришлось возложить на политзаключенного «вредителя» инженера-экономиста, именуя его «и.о. начальника ПРО УСЛАГа». Лозинский был пожилой, лет пятидесяти мужчина, слегка сгорбленный от всего перенесенного и взваленной теперь на него ответственностью, с зачесанными назад с проседью волосами, с всегда невозмутимым спокойным лицом, не выражавшим никаких чувств, но притом в разговоре иногда улыбавшемся, но не от души. В тоже время это был, безусловно, добрый, отзывчивый человек, в чем я убеждался, все более и более его узнавая, чувствуя как без показного расположения ко мне, он заботился впоследствии о моей судьбе, делая все что было в его силах. Однако трусливый по натуре, а может быть запуганный до трусости арестом, следствием, приговором, он чересчур заискивал перед чекистским начальством, выполняя сверхточно малейшие указания сверху. Возможно, что на Лозинского наложила отпечаток его дореволюционная карьера. Он был секретарем Союза Санкт-Петербургских предпринимателей, среди которых были и малокультурные, только что разбогатевшие люди, рассматривавшие секретаря Союза как собственного служащего, не обращавшие внимания на его образование и обращавшиеся с ним как со своими слугами. Отсутствие возможности дать таким хозяевам отпор и приучило его к внешней слишком большой покорности, которую он проявлял и в концлагере. Лозинский и ходил как-то приниженно, горбясь, семеня ногами, создавая впечатление человека, хотящего остаться незамеченным, даже при проходе мимо своих подчиненных. Его желание управлять без замечаний со стороны начальства приводили к большой перегрузке в работе, вызываемой при выполняемой им лично доскональной проверки, в особенности цифрового материала в сводках для доклада начальнику Управления СЛАГа или его помощнику, при составлении директив, проверки смет. Работоспособность Всеволода Федоровича была колоссальная, у него не было ни минуты отдыха в течение рабочего дня. Он часто засиживался далеко за полночь. Постоянная его поза в кабинете была склоненная под столом с бумагами. В противоположность Боролину, Лозинский никуда на стройки не ездил, предпочитая управлять из своего кабинета. Возможно здесь сказывалось его образование инженера, но экономиста, а не производственника. И еще одна была разница между Лозинским и Боролиным, из-за которой у меня были разные чувства к ним обоим. Боролин был в полном смысле «рыцарь без страха и упрека» и я всегда слепо верил ему, зная что из трусости, которой он был совершенно лишен, он меня в беде не оставит. Лозинский также хорошо ко мне относился, заботился обо мне, но вполне положиться на него в душе я все же не мог. Я не был уверен хватит ли у него храбрости защищать меня, если случится со мной беда.
Гейфель представил меня Лозинскому. Последний, очевидно был в курсе дел моего вызова и, оторвавшись от бумаг, протянул мне руку, улыбнулся и предложил нам обоим сесть. Гейфель начал расхваливать меня как знающего, дисциплинированного работника, хорошего администратора и организатора и т.д. и тому подобное. Мне даже стало неловко за Гейфеля и кроме того Гейфель явно преувеличивал мои технические познания, уверовав в них еще на Соловках. Лозинскому Гейфель изобразил меня как опытного инженера-электрика, но я ведь таковым не был, и сам прекрасно знал свои малые знания и мне вдвойне становилось неловко. Окончил Гейфель совершенно неожиданно для меня, выдвинув мою кандидатуру на заведывание Кемской электростанцией.
Чего-чего, а назначения меня заведующим электростанцией я никак не ожидал и был совершенно ошеломлен. Если бы даже и требовалось мое соглашение на назначение, в тот момент я ничего путного не мог бы сказать для отвода своей кандидатуры. Лозинский выслушал Гейфеля с опущенными на стол глазами, затем посмотрел на меня и резюмировал: «Очень кстати, сегодня же я доложу начальнику Управления (СЛАГа), думаю, что он согласится и приказ будет на днях».
Кивком головы Лозинский нас отпустил.
Посмотреть электростанцию я не пошел. Хотелось собраться с мыслями, да и идти без приказа о назначении не имело смысла. К тому же я явно трусил перед такой должностью, не хотелось заглядывать в будущее, расстраиваться впустую перед объемом работы, когда может быть 3-й отдел и не пропустит меня на должность заведующего, как политзаключенного» «А тогда что - на общие работы в проволоке «Вегеракши», - подумал я. И так было плохо и так еще хуже. Я прямо пошел к Ней на Зональную станцию, рассказал все новости. Она была тоже ошеломлена моим назначением и даже советовала мне отказаться. Но как я мог отказываться, если столько просил о вызове в Кемь. Теперь отказываться, если бы это даже и помогло, какими глазами я смотрел бы на Боролина? Проведенный вместе с любимой день сгладило остроту моих переживаний. Преимущества как мне сулила должность заведующего предприятием в самом городе - беспрепятственно видеться с Ней, к концу дня, окончательно перетянули мои страхи. От Нее я ушел совсем спокойным поздно вечером, вернулся в проволоку на «Вегеракшу», влез на второй ярус нар, подстелил тулуп, накрылся одеялом. Спал я, несмотря на усталость от большого переживаниями дня, плохо, но не от дум, а от клопов. Вспомнилось, как четыре года назад, привезенный на Соловки я тоже спал на сплошных нарах, съедаемый клопами. Но то было на острове, оторванном от всего мира, теперь же я был на материке и клопы казались уже не такими злыми.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
На лужайке у здания вокзала конвоир усадил всех освобождающихся на землю, а мне поручил пойти в кассу вокзала и оформить литер на поезд всего этапа до станции «90-й пикет», где было ближе до «Вегеракши», чем от станции Кемь. Это уже было полнейшее нарушение устава конвойной службы. Во-первых, конвоир терял зрительную связь со мной, конвоируемым, так как касса была внутри станционного помещения, имевшего кроме двух выходов еще и окна, через которые тоже можно было сделать побег. Во-вторых, конвоируемому солдат доверил денежный документ. В-третьих, из пакета литера я узнал место назначения этапа, маршрут этапа и способ этапирования не в вагоне с решетками, а в общем пассажирском, что каждое по отдельности и все вместе строжайше запрещалось знать заключенному. Узнав из литера о месте направления этапа, я повеселел, считая, что угроза переброски меня в другой концлагерь не существует, а меня везут на «Вегеракшу» для работы по вызову в Кеми. Когда я вернулся с билетами на проезд, солдат воспринял это как должное и погрузил нас в пассажирский вагон стоявшего железнодорожного состава, набив два отделения вагона. Конвоир посадил меня так, чтобы я не допускал сношения конвоируемых с вольными гражданами, едущими в этом же вагоне, а сам сел с винтовкой у выхода из вагона. Солдат, по-видимому, умел мыслить и делать свои выводы из наблюдений за заключенными и он отлично понимал, что политзаключенный не сделает побега, что касается же шпаны, хотя и везомой на освобождение, он очень опасался и не упускал их из вида, совершенно справедливо ожидая с их стороны воровства у вольных пассажиров и потом бегства, так как эти «социально-близкие» уголовники вовсе не нуждались в советском паспорте, получать который их везли на «Вегеракшу», чтобы затем освободить в городе Кеми.
На станции «90-й пикет» конвоир построил этап по четыре и повел строем на «Вегеракшу». Приблизившись к воротам лагпункта конвоир приказал нам рядами, как мы шли сесть на землю, лицом к проволоке. Все спустились на корточки. Такого унижения человеческой личности я еще не испытал. Я был доставлен в 1929 году на Соловки, пройдя два этапа, только вчера в этапе был доставлен с Соловков на Кемперпункт, и нигде нас не сажали на корточки перед воротами места заключения. Это походило на ритуал создаваемой новой религии, марксистской в чекистском изложении. Ритуал взятый из древних восточных религий, когда адепты их преклоняли колени перед входом в святилище. Но адепты шли на такое унижение себя добровольно из уважения к своей святыни, а чекисты заставляли заключенных насильно почитать места своего заключения, создав в приказном порядке такой древний ритуал. Такие сцены перед воротами «Вегеракши» мне приходилось со стороны наблюдать и впоследствии при приходе этапа.
Продержав в таком положении под бесстрастными взглядами солдат войск ОГПУ и ВОХРа, стоявших у ворот, минут двадцать, конвоир приказал нам встать и маршировать в открывшиеся ворота лагпункта. «Один, второй….» считал отделенный командир войск ОГПУ и дежурный по лагпункту у ворот комвзвод, входящие в проволоку ряды. Количество заключенных в этапе сошлось с цифрой препроводительной бумажки, нас остановили на улице «Вегеракши» и после церемонии передачи пакетов, мы поступили уже в распоряжение дежурного по лагпункту комроты. Он повел нас вглубь лагпункта. Загнав всех освобождающихся в пересыльный барак, меня одного он повел в другой барак и передал вместе с пакетом помкомроты канцелярской роты, который имел такой чин, судя по количеству (две) нашивки на рукаве. Барак был пуст. Помкомроты указал мне свободное место на втором ярусе сплошных нар.
Только я положил вещи, как тот же помкомроты, выслушав телефонный звонок, начал звать меня по фамилии и приказал идти с ним. Привел он меня в канцелярию лагпункта, в небольшую комнату с двумя дверями в следующие комнаты. На черной клеенке, которой были обиты двери, виднелись надписи: на одной двери: «начальник лагпункта», на другой «оперуполномоченный 3-й части». В комнате за столом сидела пожилая дама, как потом я выяснил, заведующая канцелярией, секретарша и машинистка в одном лице. Лицо ее мне было знакомо, и я тут же вспомнил, что это бывшая грозная начальница, жена бывшего начальника Соловецкого отделения СЛАГа чекиста Чалова, когда-то щеголявшего с двумя ромбами в петлицах, а затем разжалованного и осужденного Коллегией ОГПУ к заключению на пять лет в концлагерях в марте этого, 1933 года. У мадам Чаловой не было необходимости работать, когда ее муж занимал высокий пост. Теперь, когда он стал заключенным, ей пришлось самой зарабатывать на пропитание и чекисты устроили ее как «свою» на эту должность. Тень Соловков преследовала меня и на материке.
Помкомроты назвал мою фамилию, и Чалова тотчас же поставила меня в известность о том, что меня уже заждались в ПРО (Производственный отдел управления концлагеря) и чтоб я немедленно туда явился. Я почувствовал руку сопровождавшего меня с Соловков, возвращавшегося из командировки в Кемь заключенного инженера-электрика Сотникова, заведывающего механической мастерской концлагеря в городе Кеми и принявшего участие во мне и обещавшего сразу же доложить моим старшим друзьям главному механику СЛАГа заключенному инженеру Боролину и его помощнику заключенному инженеру-технологу, артиллерийскому офицеру Русской армии Гейфелю о моем прибытии на материк с тем, чтобы они приложили все усилия о моем оставлении в СЛАГе и вызволили бы меня, если я предназначен на переброску в другой концлагерь, чего я так опасался, не зная куда меня везут.
Услышав о направлении меня в ПРО, от радости я еле совладал с собой. Все страхи куда меня везут сразу отпали, исполнилась моя заветная мечта попасть в Кемь на материке поближе к своей любимой. Я не мог заставить себя воспринимать объяснения Чаловой как мне пройти в ПРО, которые она мне давала, выписывая пропуск. Я был почти невменяем, но еще более обрадовался, увидев своими глазами пропуск «без конвоя».
Ложкой дегтя в бочку меда для моего восторженного состояния было проявление из кабинета начальника лагпункта чекиста Иваницкого. Он был в форме ОГПУ с тремя шпалами на малиновых петлицах, что соответствовало званию командира полка (в те годы комполка носил три шпалы, четыре шпалы комполка стали носить позже). Я его знал в лицо по Соловкам, когда будучи заключенным с десятилетним сроком за уголовное преступление, он работал старшим следователем Информационно-следственного (3-го) отдела СЛОН. На нем была кровь сорока неповинных политзаключенных, сфабрикованное дело о якобы подготовке побега которых, он вел сам и предложил начальнику СЛОН их расстрелять. Расстрел был произведен без утверждения приговора Коллегией ОГПУ и расстрелянных затем пришлось показать в отчете умершими от тифа. Несмотря на это, или вернее за это, Иваницкий был досрочно освобожден из концлагеря и назначен вольнонаемным начальником лагерного пункта с восстановлением стажа чекистской работы. Только встреча с таким извергом уже могла испортить настроение, а ведь я оказался еще и в подчинении у него.
Иваницкий на ходу подмахнул мне пропуск, даже не взглянув на меня, и важной походкой проследовал к уполномоченному 3-й части решать чью-либо судьбу.
Предъявив пропуск в проходной будке у ворот, я вышел из проволоки на солнце на «волю». Солнечный, даже жаркий, день так гармонировал состоянию моей души; голая болотистая тундра, покрытая кустиками черники, брусники, клюквы казались мне зелеными лужайками на далеком юге; бледное высокое небо для меня сияло счастьем.
В двухстах метрах от «Вегеракши» я должен был пройти мимо Зональной станции, где жила и работала моя возлюбленная, полная тревоги за меня, пребывавшая почти уже месяц в полном неведении относительно возможности моего перевода с Соловков Кемь. Уже прошел почти месяц как я виделся с Ней, приехав в Кемь в командировку, и тогда вызов мой был мне обещан и мы думали что снова увидимся через несколько дней, а вызов задержался, и мы оба страдали. Ну как было не завернуть к Ней, увидеть Ее, поскорее успокоить! И хотя я был в обмундировании заключенного, я все же рискнул и через несколько минут Она была в моих объятиях, наши уста слились в долгом поцелуе, благо Она была в здании одна, поскольку все сотрудники разъехались в командировки и нам никто не мог помешать. Однако нельзя было от счастья терять голову, нельзя было забывать, что мы оба заключенные, да еще политзаключенные, что не для любви нас посадили в концлагерь. К тому же меня ждали в ПРО, да и мне самому хотелось поскорее выяснить какая должность мне приготовлена, насколько она даст мне возможности беспрепятственно видеться с любимой. И я поспешил в Кемь в Управление СЛАГА.
Дежурный комендант, отделенный командир войск ОГПУ в вестибюле Управления проверил мой пропуск и пропустил на второй этаж. Быстро пройдя большой зал, уставленный столами с «аппаратчиками» Управления из заключенных, я вихрем ворвался за стеклянную загородку, служившую кабинетом главного механика и местопребыванием его немногочисленного штата. Я попал в объятия Гейфеля, хорошо ко мне относившегося еще на Соловках, в бытность его заведующим Электропредприятиями. Боролин был в командировке на Туломе, что сразу охладило мой пыл, так как мне было ясно, что только Боролину все известно и до его приезда моя судьба останется невыясненной. Гейфель искренно всегда меня подбадривал, когда я приезжал в Кемь в командировку и уверял меня, что Боролин вытащит меня с Соловков в свой аппарат, но это были общие слова и конкретного от Гейфеля я ничего не мог ожидать. Однако оказалось, что Гейфель с утра звонил на «Вегеракшу», предупрежденный о моем прибытии Сотниковым, и меня поджидал, чтобы представить меня исполняющему обязанности начальника ПРО, взяв инициативу моего устройства в свои руки.
Всеволод Иванович Лозинский был и.о. начальника ПРО, а не начальником ПРО только потому, что начальником должен был быть чекист, а свободного чекиста на эту должность не оказалось, и управление всем обширным и многоотраслевым производством концлагеря пришлось возложить на политзаключенного «вредителя» инженера-экономиста, именуя его «и.о. начальника ПРО УСЛАГа». Лозинский был пожилой, лет пятидесяти мужчина, слегка сгорбленный от всего перенесенного и взваленной теперь на него ответственностью, с зачесанными назад с проседью волосами, с всегда невозмутимым спокойным лицом, не выражавшим никаких чувств, но притом в разговоре иногда улыбавшемся, но не от души. В тоже время это был, безусловно, добрый, отзывчивый человек, в чем я убеждался, все более и более его узнавая, чувствуя как без показного расположения ко мне, он заботился впоследствии о моей судьбе, делая все что было в его силах. Однако трусливый по натуре, а может быть запуганный до трусости арестом, следствием, приговором, он чересчур заискивал перед чекистским начальством, выполняя сверхточно малейшие указания сверху. Возможно, что на Лозинского наложила отпечаток его дореволюционная карьера. Он был секретарем Союза Санкт-Петербургских предпринимателей, среди которых были и малокультурные, только что разбогатевшие люди, рассматривавшие секретаря Союза как собственного служащего, не обращавшие внимания на его образование и обращавшиеся с ним как со своими слугами. Отсутствие возможности дать таким хозяевам отпор и приучило его к внешней слишком большой покорности, которую он проявлял и в концлагере. Лозинский и ходил как-то приниженно, горбясь, семеня ногами, создавая впечатление человека, хотящего остаться незамеченным, даже при проходе мимо своих подчиненных. Его желание управлять без замечаний со стороны начальства приводили к большой перегрузке в работе, вызываемой при выполняемой им лично доскональной проверки, в особенности цифрового материала в сводках для доклада начальнику Управления СЛАГа или его помощнику, при составлении директив, проверки смет. Работоспособность Всеволода Федоровича была колоссальная, у него не было ни минуты отдыха в течение рабочего дня. Он часто засиживался далеко за полночь. Постоянная его поза в кабинете была склоненная под столом с бумагами. В противоположность Боролину, Лозинский никуда на стройки не ездил, предпочитая управлять из своего кабинета. Возможно здесь сказывалось его образование инженера, но экономиста, а не производственника. И еще одна была разница между Лозинским и Боролиным, из-за которой у меня были разные чувства к ним обоим. Боролин был в полном смысле «рыцарь без страха и упрека» и я всегда слепо верил ему, зная что из трусости, которой он был совершенно лишен, он меня в беде не оставит. Лозинский также хорошо ко мне относился, заботился обо мне, но вполне положиться на него в душе я все же не мог. Я не был уверен хватит ли у него храбрости защищать меня, если случится со мной беда.
Гейфель представил меня Лозинскому. Последний, очевидно был в курсе дел моего вызова и, оторвавшись от бумаг, протянул мне руку, улыбнулся и предложил нам обоим сесть. Гейфель начал расхваливать меня как знающего, дисциплинированного работника, хорошего администратора и организатора и т.д. и тому подобное. Мне даже стало неловко за Гейфеля и кроме того Гейфель явно преувеличивал мои технические познания, уверовав в них еще на Соловках. Лозинскому Гейфель изобразил меня как опытного инженера-электрика, но я ведь таковым не был, и сам прекрасно знал свои малые знания и мне вдвойне становилось неловко. Окончил Гейфель совершенно неожиданно для меня, выдвинув мою кандидатуру на заведывание Кемской электростанцией.
Чего-чего, а назначения меня заведующим электростанцией я никак не ожидал и был совершенно ошеломлен. Если бы даже и требовалось мое соглашение на назначение, в тот момент я ничего путного не мог бы сказать для отвода своей кандидатуры. Лозинский выслушал Гейфеля с опущенными на стол глазами, затем посмотрел на меня и резюмировал: «Очень кстати, сегодня же я доложу начальнику Управления (СЛАГа), думаю, что он согласится и приказ будет на днях».
Кивком головы Лозинский нас отпустил.
Посмотреть электростанцию я не пошел. Хотелось собраться с мыслями, да и идти без приказа о назначении не имело смысла. К тому же я явно трусил перед такой должностью, не хотелось заглядывать в будущее, расстраиваться впустую перед объемом работы, когда может быть 3-й отдел и не пропустит меня на должность заведующего, как политзаключенного» «А тогда что - на общие работы в проволоке «Вегеракши», - подумал я. И так было плохо и так еще хуже. Я прямо пошел к Ней на Зональную станцию, рассказал все новости. Она была тоже ошеломлена моим назначением и даже советовала мне отказаться. Но как я мог отказываться, если столько просил о вызове в Кемь. Теперь отказываться, если бы это даже и помогло, какими глазами я смотрел бы на Боролина? Проведенный вместе с любимой день сгладило остроту моих переживаний. Преимущества как мне сулила должность заведующего предприятием в самом городе - беспрепятственно видеться с Ней, к концу дня, окончательно перетянули мои страхи. От Нее я ушел совсем спокойным поздно вечером, вернулся в проволоку на «Вегеракшу», влез на второй ярус нар, подстелил тулуп, накрылся одеялом. Спал я, несмотря на усталость от большого переживаниями дня, плохо, но не от дум, а от клопов. Вспомнилось, как четыре года назад, привезенный на Соловки я тоже спал на сплошных нарах, съедаемый клопами. Но то было на острове, оторванном от всего мира, теперь же я был на материке и клопы казались уже не такими злыми.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ