III. (1) ЗАКЛЮЧЕННЫМ В ГОРОДЕ КЕМИ
Заключенным в городе Кеми я стал не сразу по прибытии с Соловков, вернее не получил право проживания вне проволоки «Вегеракши». Почти четыре месяца на ночлег приходилось ходить в проволоку, где я спал в бараке с двойными сплошными нарами, на втором ярусе, съедаемый клопами, в скученности и духоте. Еще в середине июля, в первый день прибытия Боролина из командировки, когда он узнал о моем прибытии с Соловков и назначения меня заведующим КЭС, он немедленно написал служебную записку в общий отдел Управления СЛАГа о переводе меня на жительство в общежитие ответственных работников, помещавшееся в самом городе. Однако крепко сложившийся и в концлагерях бюрократический аппарат настолько медленно работал, что, несмотря на неоднократные личные и по телефону напоминания Боролина, меня никак не переводили с «Вегеракши». Вероятнее всего записка Боролина застряла в 3-м отделе Управления, от которого зависело определить мою благонадежность и дать разрешение на проживание в городе. И эта волокита длилась даже не потому, что я внушал какие-либо подозрения чину из 3-го отдела, от которого зависел мой перевод, иначе меня бы не пропустил 3-й отдел на заведывание КЭС, а просто потому что легче было положить бумажку, чем дать ей ход. И неизвестно сколько бы времени еще я прожил бы в проволоке на «Вегеракше» или вообще когда-нибудь последовал ответ от 3-го отдела, если бы не внезапное заболевание … начальника Управления СЛАГа.
Заболевшему ангиной начальнику концлагеря ночью после двух часов, когда уже не работала КЭС, стало очень плохо от наступившего удушья. Вызванный вольнонаемный врач установил в горле начальника большой нарыв, подлежащий немедленному вскрытию. По телефону ответственному дежурному по Управлению СЛАГа был дан приказ запустить КЭС, чтоб дать для операции начальствующего горла свет. Разбежавшийся помощник ответдежурного нашел замок на дверях КЭС и приказ не мог выполнить. На самом деле дежурившая смена явочным порядком, без ведома тюремщиков, ночевала в машинном зале, скрывая свое присутствие висячим замком снаружи и запираясь изнутри со стороны насосного отделения. Если это было бы известно, станцию запустили бы и без меня. Решили, что ключ от КЭС у заведующего и он должен распорядиться о запуске электростанции. Начались поиски меня. В общежитии ответработников, куда позвонил ответдежурный, естественно меня не оказалось. Предприняли поиски на «Вегеракше», но учет заключенных сосредоточенный в УРБ, куда на работу допускались лишь заключенные чекисты, бытовики и уголовники был на такой «высоте», что меня и там не нашли. Начальнику сделали операцию при собранных со всего Управления керосиновых лампах, но поиск меня по инерции продолжался.
Мирно проспав в бараке на «Вегеракше» ночь, зайдя к Ней по дороге на КЭС позавтракать, ничего не зная о случившемся, пройдя на электростанцию, которую уже открыла выспавшаяся смена, я застал в машинном зале заключенного коменданта зданий Управления бледного, с трясущейся губой. Я был с ним знаком, так как через несколько дней после назначения меня заведующим КЭС, я узнал еще об одной неприятности. Оказалось, что в функции зава КЭС входило и заведывание котельной центрального отопления обоих домов Управления. Пришлось и с этим смириться, хотя в водяном отоплении я понимал еще меньше, чем в двигателях. Пришлось не только своевременно запасать уголь, но и следить за работой кочегаров и, главное, техническим состоянием котла и отопительной системы. За температурой в помещениях следил комендант зданий, бегая сам в котельную и нажимая на кочегаров, чему я не препятствовал, а был только рад.
Оказалось, что начальник Управления, получив после операции возможность даже кричать, утром по телефону набросился на начальника ПРО Лозинского, почему заведующего КЭС нельзя найти? Лозинский вызвал Боролина, как главного механика, чтобы по ступенькам передать начальствующий разнос, хотя и в не такой резкой форме. Когда Лозинский выяснил о более чем трехмесячной волоките с моим переводом с «Вегеракши», он доложил об этом по телефону разгневанному начальству и тотчас же последовал грозный приказ немедленно оформить мой перевод, а коменданту зданий предоставить мне комнату в здании Управления и об исполнении доложить. Скромная просьба Боролина о переводе меня в общежитие ответственных работников, обернулась, чего никто не мог ожидать, поселением меня в здании Управления, вход в которое был по пропускам, проверяемым младшими командирами войск ОГПУ.
Отдельной комнаты в здании Управления не оказалось и комендант, боясь моих возражений, подобострастно предложил разделить комнату с кассиром финотдела, который тоже будучи заключенным был поселен при Управлении на случай срочной необходимости выдачи денег из кассы в течение круглых суток отъезжающим в командировки чекистам. Комендант так и заискивал передо мною, потому что боялся моего отказа поселиться вдвоем, а тогда он бы не выполнил приказа Начальника, который в гневе мог его из города Кеми или упрятать в проволоку или даже отослать на Соловки. Я согласился поселиться с кассиром вдвоем.
Это была не комната в общепринятом понятии, а отгороженное тесовой перегородкой с дверью часть промежуточной площадки на черной лестнице, выходившей во двор. Отгороженное пространство позволяло поставить два топчана и столик между ними у окна, которое было перегорожено по горизонтали полом нашей «комнаты» и доходило до крышки стола, так что свет падал под стол. Эта конура, в которой постеснялись поселить любые хозяева своего лакея, показалась мне раем после двойных сплошных нар в общем бараке, а главное комната была вне проволоки и в городе.
Мне уже был приготовлен топчан и даже с сенником. Последнее было верхом блаженства, поскольку уже четыре с половиной года я спал на своем тулупе. Никаких тюфяков заключенным не полагалось. В тот же день я перебрался с вещами с «Вегеракши» к великому неудовольствию кассира, лишившегося из-за меня единоличного пользования комнатой. Он был офицер Русской армии, воспитанный человек и очень скоро мы друг к другу привыкли, и если не было особенной дружбы, то и трений между нами никаких не возникало. Да и «стеснял» я его только приходя на ночь. Весь день и вечер я отсутствовал.
Проживая в комнате на двоих, имея для хождения по городу круглосуточный пропуск, столуясь вместе с Ней на Зональной станции, не связанный каким-либо нормированным рабочим днем, требующим высиживания в Управлении одиннадцать часов в сутки, сам себе хозяин, фактически я стал свободным человеком, как будто выпущенным из концлагеря. Но все это могло оказаться недолговечным, потому что я оставался заключенным, и по выполняемой мною работе в принудительном порядке и по невозможности отъезда из Кеми и по опасности снова очутиться в проволоке без выхода из нее или даже быть отправленным снова на Соловки, как это случилось с моим бывшим первым на Соловках непосредственным начальником, кладовщиком электропредприятий заключенным жандармским ротмистром Кудржицким. Встретились мы с ним на Кемперпункте, стоя в строю в разных этапах - я идущим с Соловков, он на Соловки.
Возможность более свободного хождения по городу я обеспечил себе еще до переезда на жительство в город, получив, примерно через месяц после назначения меня заведующим КЭС, право ношения гражданской одежды. Помня как строго преследовалось на Соловках подобная «вольность», я точно исполнял концлагерный устав и носил лагерное обмундирование, которое на улицах всем выдавало меня как заключенного. Впрочем и многие заключенные сотрудники Управления ходили в хорошо подогнанном по их фигуре лагерном обмундировании, а некоторые ходили в смешанном, не подвергаясь каким-либо неприятностям. Эти заключенные так примелькались населению города, взрослая часть которого, пожалуй, оказалась в меньшинстве против наводнивших Кемь заключенных, что на нас никто не обращал внимания. Тем не менее, я решил отделаться от личины заключенного и пошел к начальнику лагпункта «Вегеракша» Иваницкому, хотя мне очень не хотелось встречаться с этим кровавым чекистом. Представившись ему и показав свой пропуск, я указал ему на помехи в моей служебной деятельности создаваемой надетым на меня лагерным обмундированием, поскольку КЭС снабжает электроэнергией и вольные организации, как Леспромхоз и к тому времени временно подключенный Городской театр. Иваницкий быстро согласился со мной, что действительно я не могу иметь авторитета в этих организациях, являясь к ним в одежде заключенного, и поставил мне на пропуск штамп: «С правом ношения гражданской одежды». Реализовать это право оказалось затруднительно, потому что пальто у меня не было, а ходить в одной толстовке было холодно, да и дожди перепадали часто. Я решил перекрасить в черный цвет свой бушлат солдатского сукна, полученный мной по прибытии на Соловки и еще достаточно внешне приличный, и обратился в красильню при управленческом магазине для вольнонаемных. Мне отказали, как заключенному. Сначала отказал мне в перекраске и начальник отдела общего снабжения Управления СЛАГа заключенный Лапин, но затем, узнав из моего пропуска мою должность, немедленно отдал распоряжение об окраске мне бушлата, передав надзор за исполнением моего заказа своему помощнику, превосходному человеку, чеху по национальности, политзаключенному профессору математики Киевского университета. Незадачливый чех, мало смыслящий в житейских делах, как большинство больших ученых, он так восхитился порядками Советской власти, которые ему показали с рекламным искусством, когда он в 1925 году приехал на экскурсию в Киев, что в следующем году он со всей семьей эмигрировал из Чехословакии в СССР и стал профессором Киевского университета. Счастье было недолгое: во время коллективизации он был обвинен в подтасовке статистических цифр и выводе на их основании затухающей кривой колхозного производства. Профессор получил 10-летний срок заключения в концлагере по 58 статье. Он очень стеснялся назначенный на должность помощника начальника отдела общего снабжения и по телефону никогда не говорил свою должность, деликатно заменяя ее фразой: «Помощник Лапина».
Через несколько дней я уже щеголял по городу в черном бушлате не бросавшимся в глаза своим уныло-серым цветом присущим заключенной массе. Надо добавить о том, что за шестнадцать месяцев моего пребывания в городе Кеми я ни разу не был остановлен патрулем для проверки документов. То ли действительно я перестал быть похожим на заключенного, то ли оперативники 3-го отдела меня знали в лицо и не беспокоили меня.
Следующее радостное событие было свидание с матерью, почти совпавшее по времени с моим переводом на жительство в здание Управления. Всем трем дежурным вольнонаемным комендантам, сидевшим в вестибюле и пропускавшим в Управление только по пропускам, я настолько примелькался, что меня они пропускали без проверки пропуска, и когда приехала мать и обратилась к одному из них, дежурившему в эти часы, он немедленно сам пришел на КЭС и вызвал меня. Мы встретились с матерью тут же в вестибюле после трехгодичной разлуки, обусловленной запретом свиданий заключенным, находившимся на Соловках. Этот запрет почему-то был введен в конце 1930 года и очень тяжело отразился на нас обоих. С переброской меня в Кемь этот запрет отпал, мать получила разрешение в Москве в ОГПУ и нашей радости не было конца.
Встал вопрос, где нам поселиться? Чтобы запретить приезд родственников к заключенным в Кемь, и затруднить их поселение в городе Горсовет воспретил прописку в городе, а местные жители боялись сдавать комнаты внаем лицам, не имеющим разрешения на прописку. Выручил меня начальник городской пожарной команды заключенный офицер Русской армии Клодзинский, хорошо знавший меня на Соловках, когда мы оба были там. Он был вхож к председателю Горсовета без доклада и с заявлением провел меня к нему, предъявив меня, как заведующего КЭС. Председатель немедленно наложил резолюцию с разрешением прописки матери, и она отправилась искать комнату, которая была вскоре найдена, и я переехал в нее со всеми вещами. Мы так хорошо проводили с матерью время, хотя днем заботы об установке нового двигателя и повседневная работа по управлению КЭС отнимали много драгоценного времени. Я разрывался между КЭС, матерью и молниеносными свиданиями с Ней, видясь с матерью днем только урывками. Зато все вечера я не ходил на КЭС.
Так прожили мы с матерью неделю, на какое время она получила разрешение в ОГПУ на свидание со мной. Боролин, бывший всегда в курсе моих дел, напомнил мне перед истечением недели, чтобы я подал заявление на имя начальника концлагеря о продлении свидания на неделю. Боролин сам получил от начальника резолюцию о продолжении свидания еще на неделю. По истечении и этой недели Боролин повторил то же самое и мать смогла остаться еще на неделю. Просить о новом продлении у меня не хватило совести, тем более что и Боролин не напоминал и мать, пробыв три недели, уехала из Кеми.
Жилось матери на воле тяжело, значительно труднее чем даже мне в концлагере, принимая еще во внимание и постоянную тревогу за меня, которая, правда, несколько уменьшилась, когда она ознакомилась с моим положением в Кеми. В 1933 году ей жилось неизмеримо труднее, чем в первые годы моего заключения. С введением в начале 1933 года паспортной системы, которая в Малой Советской энциклопедии, вышедшей в двадцатых годах, характеризуется как «угнетение трудящихся государством» матери не выдали ленинградского паспорта и выслали из Ленинграда на «101-й километр». Это означало, что она лишена права жительства в крупных центрах страны и всех населенных пунктах, находящихся ближе к этим центрам чем 100 километров. Такая жесткая и несправедливая кара постигла ее только за то, что она была вдова исчезнувшего в застенках чека моего отца и мать политзаключенного. Мать поселилась в маленьком поселке Будогощь на Мурманской (теперь Кировской) железной дороге. Бесправная советская гражданка, она не могла найти никакой работы и проживала последние вещи, в то же время сберегая оставшиеся драгоценности для обмена в Торгсине (магазин для торговли с иностранцами на валюту, золото, серебро и драгоценные камни) на продукты, чтобы поддерживать меня посылками. Если бы не действенная моральная и материальная помощь, оказываемая ей другом детства моего отца, женой * профессора-астронома А.А. Иванова и им самим, неизвестно до какого бы предела она довела свой прожиточный минимум. Семья профессора сберегала в Ленинграде оставшиеся вещи и по выходным дням навещала ее в Будогощи, постепенно привозя эти вещи ей для реализации. Профессор А.А. Иванов (см. Большую Советскую энциклопедию т. 17, стр. 271, 2 изд.) с мировым именем мог позволить себе преодолеть страх общения с отверженной моей матерью. Сердце разрывалось о судьбе матери, но чем я мог помочь ей? Ознакомившись впоследствии лучше с порядками царившими в Кеми, я пришел к заключению о полной возможности нашего совместного проживания в городе Кеми без всякого разрешения концлагерного начальства.
Некоторые жены-подвижницы тех заключенных, которые по роду занимаемых ими должностей жили в городе в отдельных комнатах при своих производствах, приезжая на свидание, оставались в Кеми, поступали на работу и мужья ходили к ним на квартиру. Так особой заботой о своем муже поразила меня Анна Ивановна Энглези. Ее муж Александр Константинович Энглези бактериолог, ветеринарный врач по образованию, будучи политзаключенным работал в Кеми инспектором конского поголовья и жил в отдельной комнате при конном парке, размещенном в городе Кеми. Работая кухаркой в городской столовой, Анна Ивановна подкармливала мужа, которому было уже за 50 лет, и он имел десятилетний срок заключения по 58 статье, обвиненный в создании организации для насаждения в Москве эпидемий путем выпуска на волю подопытных зараженных разными болезнями крыс из лабораторий возглавляемого им научно-исследовательского института. Анна Ивановна следовала повсюду за своим мужем, когда его перебрасывали из концлагеря в концлагерь. Я встречал ее и в Кеми и на Медвежьей горе (теперь Медвежьегорск) в Карелии и в Рыбинске, когда Александр Константинович был переброшен в «Волголаг». Только благодаря заботам этой самоотверженной женщины престарелый «диверсант» мог протянуть свой десятилетний срок, который он отсидел «от звонка до звонка», как говорилось в концлагере, то есть весь срок полностью без единого дня скидки или зачета рабочих дней. На счастье у Энглези срок закончился до нападения немцев на нашу страну, всего за две недели, иначе его бы, как политзаключенного, не выпустили бы из концлагеря и он окончил бы свой земной путь в концлагере после неизвестно скольких дополнительных к сроку лет заключения. Эта поддержка его жены позволила дожить ему не только до глубокой старости, но и до его реабилитации в 1956 году.
Другая такая жена-подвижница была у Боролина. Как только с Соловков его перебросили в Кемь, она приехала к нему, уволившись с работы, и поступила на работу бухгалтером в Кемское отделение Государственного банка. Вначале начальник концлагеря, на которого Боролин имел очень большое влияние, несколько раз продлил ему свидание с женой, а затем разрешил ему «совместное проживание» с женой на частной квартире в г. Кеми. Это был единственный случай в Кеми легального проживания заключенного с женой до 1934 года. В 1934 году эта поблажка распространилась еще на несколько заключенных из концлагерной элиты, в особенности на Медвежьей горе. Убийство Кирова 1-го декабря 1934 года и в этом отношении ущемило права заключенных. В одну ночь, имевшие «совместное», как для краткости называлось разрешение заключенному проживать с женой на частной квартире в смежном с концлагерем населенном пункте, были оторваны от жен и загнаны в бараки, а жены высланы. Мне неизвестно подвергся ли Боролин этому ущемлению, но в июне 1936 года, когда Боролина перебрасывали в этапе с Медвежьей горы в Волголаг, где он был назначен главным инженером строительства Угличского гидроузла, его жена вместе со мной его провожала, хотя нас и не допустили в проволоку, но через проволоку мы все же успели с ним переговорить.
----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
* «другом детства моего отца, женой профессора-астронома А.А. Иванова » - астроном, сотрудник Пулковской обсерватории Евгения Сергеевна Иванова (1883-1964).
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
Заболевшему ангиной начальнику концлагеря ночью после двух часов, когда уже не работала КЭС, стало очень плохо от наступившего удушья. Вызванный вольнонаемный врач установил в горле начальника большой нарыв, подлежащий немедленному вскрытию. По телефону ответственному дежурному по Управлению СЛАГа был дан приказ запустить КЭС, чтоб дать для операции начальствующего горла свет. Разбежавшийся помощник ответдежурного нашел замок на дверях КЭС и приказ не мог выполнить. На самом деле дежурившая смена явочным порядком, без ведома тюремщиков, ночевала в машинном зале, скрывая свое присутствие висячим замком снаружи и запираясь изнутри со стороны насосного отделения. Если это было бы известно, станцию запустили бы и без меня. Решили, что ключ от КЭС у заведующего и он должен распорядиться о запуске электростанции. Начались поиски меня. В общежитии ответработников, куда позвонил ответдежурный, естественно меня не оказалось. Предприняли поиски на «Вегеракше», но учет заключенных сосредоточенный в УРБ, куда на работу допускались лишь заключенные чекисты, бытовики и уголовники был на такой «высоте», что меня и там не нашли. Начальнику сделали операцию при собранных со всего Управления керосиновых лампах, но поиск меня по инерции продолжался.
Мирно проспав в бараке на «Вегеракше» ночь, зайдя к Ней по дороге на КЭС позавтракать, ничего не зная о случившемся, пройдя на электростанцию, которую уже открыла выспавшаяся смена, я застал в машинном зале заключенного коменданта зданий Управления бледного, с трясущейся губой. Я был с ним знаком, так как через несколько дней после назначения меня заведующим КЭС, я узнал еще об одной неприятности. Оказалось, что в функции зава КЭС входило и заведывание котельной центрального отопления обоих домов Управления. Пришлось и с этим смириться, хотя в водяном отоплении я понимал еще меньше, чем в двигателях. Пришлось не только своевременно запасать уголь, но и следить за работой кочегаров и, главное, техническим состоянием котла и отопительной системы. За температурой в помещениях следил комендант зданий, бегая сам в котельную и нажимая на кочегаров, чему я не препятствовал, а был только рад.
Оказалось, что начальник Управления, получив после операции возможность даже кричать, утром по телефону набросился на начальника ПРО Лозинского, почему заведующего КЭС нельзя найти? Лозинский вызвал Боролина, как главного механика, чтобы по ступенькам передать начальствующий разнос, хотя и в не такой резкой форме. Когда Лозинский выяснил о более чем трехмесячной волоките с моим переводом с «Вегеракши», он доложил об этом по телефону разгневанному начальству и тотчас же последовал грозный приказ немедленно оформить мой перевод, а коменданту зданий предоставить мне комнату в здании Управления и об исполнении доложить. Скромная просьба Боролина о переводе меня в общежитие ответственных работников, обернулась, чего никто не мог ожидать, поселением меня в здании Управления, вход в которое был по пропускам, проверяемым младшими командирами войск ОГПУ.
Отдельной комнаты в здании Управления не оказалось и комендант, боясь моих возражений, подобострастно предложил разделить комнату с кассиром финотдела, который тоже будучи заключенным был поселен при Управлении на случай срочной необходимости выдачи денег из кассы в течение круглых суток отъезжающим в командировки чекистам. Комендант так и заискивал передо мною, потому что боялся моего отказа поселиться вдвоем, а тогда он бы не выполнил приказа Начальника, который в гневе мог его из города Кеми или упрятать в проволоку или даже отослать на Соловки. Я согласился поселиться с кассиром вдвоем.
Это была не комната в общепринятом понятии, а отгороженное тесовой перегородкой с дверью часть промежуточной площадки на черной лестнице, выходившей во двор. Отгороженное пространство позволяло поставить два топчана и столик между ними у окна, которое было перегорожено по горизонтали полом нашей «комнаты» и доходило до крышки стола, так что свет падал под стол. Эта конура, в которой постеснялись поселить любые хозяева своего лакея, показалась мне раем после двойных сплошных нар в общем бараке, а главное комната была вне проволоки и в городе.
Мне уже был приготовлен топчан и даже с сенником. Последнее было верхом блаженства, поскольку уже четыре с половиной года я спал на своем тулупе. Никаких тюфяков заключенным не полагалось. В тот же день я перебрался с вещами с «Вегеракши» к великому неудовольствию кассира, лишившегося из-за меня единоличного пользования комнатой. Он был офицер Русской армии, воспитанный человек и очень скоро мы друг к другу привыкли, и если не было особенной дружбы, то и трений между нами никаких не возникало. Да и «стеснял» я его только приходя на ночь. Весь день и вечер я отсутствовал.
Проживая в комнате на двоих, имея для хождения по городу круглосуточный пропуск, столуясь вместе с Ней на Зональной станции, не связанный каким-либо нормированным рабочим днем, требующим высиживания в Управлении одиннадцать часов в сутки, сам себе хозяин, фактически я стал свободным человеком, как будто выпущенным из концлагеря. Но все это могло оказаться недолговечным, потому что я оставался заключенным, и по выполняемой мною работе в принудительном порядке и по невозможности отъезда из Кеми и по опасности снова очутиться в проволоке без выхода из нее или даже быть отправленным снова на Соловки, как это случилось с моим бывшим первым на Соловках непосредственным начальником, кладовщиком электропредприятий заключенным жандармским ротмистром Кудржицким. Встретились мы с ним на Кемперпункте, стоя в строю в разных этапах - я идущим с Соловков, он на Соловки.
Возможность более свободного хождения по городу я обеспечил себе еще до переезда на жительство в город, получив, примерно через месяц после назначения меня заведующим КЭС, право ношения гражданской одежды. Помня как строго преследовалось на Соловках подобная «вольность», я точно исполнял концлагерный устав и носил лагерное обмундирование, которое на улицах всем выдавало меня как заключенного. Впрочем и многие заключенные сотрудники Управления ходили в хорошо подогнанном по их фигуре лагерном обмундировании, а некоторые ходили в смешанном, не подвергаясь каким-либо неприятностям. Эти заключенные так примелькались населению города, взрослая часть которого, пожалуй, оказалась в меньшинстве против наводнивших Кемь заключенных, что на нас никто не обращал внимания. Тем не менее, я решил отделаться от личины заключенного и пошел к начальнику лагпункта «Вегеракша» Иваницкому, хотя мне очень не хотелось встречаться с этим кровавым чекистом. Представившись ему и показав свой пропуск, я указал ему на помехи в моей служебной деятельности создаваемой надетым на меня лагерным обмундированием, поскольку КЭС снабжает электроэнергией и вольные организации, как Леспромхоз и к тому времени временно подключенный Городской театр. Иваницкий быстро согласился со мной, что действительно я не могу иметь авторитета в этих организациях, являясь к ним в одежде заключенного, и поставил мне на пропуск штамп: «С правом ношения гражданской одежды». Реализовать это право оказалось затруднительно, потому что пальто у меня не было, а ходить в одной толстовке было холодно, да и дожди перепадали часто. Я решил перекрасить в черный цвет свой бушлат солдатского сукна, полученный мной по прибытии на Соловки и еще достаточно внешне приличный, и обратился в красильню при управленческом магазине для вольнонаемных. Мне отказали, как заключенному. Сначала отказал мне в перекраске и начальник отдела общего снабжения Управления СЛАГа заключенный Лапин, но затем, узнав из моего пропуска мою должность, немедленно отдал распоряжение об окраске мне бушлата, передав надзор за исполнением моего заказа своему помощнику, превосходному человеку, чеху по национальности, политзаключенному профессору математики Киевского университета. Незадачливый чех, мало смыслящий в житейских делах, как большинство больших ученых, он так восхитился порядками Советской власти, которые ему показали с рекламным искусством, когда он в 1925 году приехал на экскурсию в Киев, что в следующем году он со всей семьей эмигрировал из Чехословакии в СССР и стал профессором Киевского университета. Счастье было недолгое: во время коллективизации он был обвинен в подтасовке статистических цифр и выводе на их основании затухающей кривой колхозного производства. Профессор получил 10-летний срок заключения в концлагере по 58 статье. Он очень стеснялся назначенный на должность помощника начальника отдела общего снабжения и по телефону никогда не говорил свою должность, деликатно заменяя ее фразой: «Помощник Лапина».
Через несколько дней я уже щеголял по городу в черном бушлате не бросавшимся в глаза своим уныло-серым цветом присущим заключенной массе. Надо добавить о том, что за шестнадцать месяцев моего пребывания в городе Кеми я ни разу не был остановлен патрулем для проверки документов. То ли действительно я перестал быть похожим на заключенного, то ли оперативники 3-го отдела меня знали в лицо и не беспокоили меня.
Следующее радостное событие было свидание с матерью, почти совпавшее по времени с моим переводом на жительство в здание Управления. Всем трем дежурным вольнонаемным комендантам, сидевшим в вестибюле и пропускавшим в Управление только по пропускам, я настолько примелькался, что меня они пропускали без проверки пропуска, и когда приехала мать и обратилась к одному из них, дежурившему в эти часы, он немедленно сам пришел на КЭС и вызвал меня. Мы встретились с матерью тут же в вестибюле после трехгодичной разлуки, обусловленной запретом свиданий заключенным, находившимся на Соловках. Этот запрет почему-то был введен в конце 1930 года и очень тяжело отразился на нас обоих. С переброской меня в Кемь этот запрет отпал, мать получила разрешение в Москве в ОГПУ и нашей радости не было конца.
Встал вопрос, где нам поселиться? Чтобы запретить приезд родственников к заключенным в Кемь, и затруднить их поселение в городе Горсовет воспретил прописку в городе, а местные жители боялись сдавать комнаты внаем лицам, не имеющим разрешения на прописку. Выручил меня начальник городской пожарной команды заключенный офицер Русской армии Клодзинский, хорошо знавший меня на Соловках, когда мы оба были там. Он был вхож к председателю Горсовета без доклада и с заявлением провел меня к нему, предъявив меня, как заведующего КЭС. Председатель немедленно наложил резолюцию с разрешением прописки матери, и она отправилась искать комнату, которая была вскоре найдена, и я переехал в нее со всеми вещами. Мы так хорошо проводили с матерью время, хотя днем заботы об установке нового двигателя и повседневная работа по управлению КЭС отнимали много драгоценного времени. Я разрывался между КЭС, матерью и молниеносными свиданиями с Ней, видясь с матерью днем только урывками. Зато все вечера я не ходил на КЭС.
Так прожили мы с матерью неделю, на какое время она получила разрешение в ОГПУ на свидание со мной. Боролин, бывший всегда в курсе моих дел, напомнил мне перед истечением недели, чтобы я подал заявление на имя начальника концлагеря о продлении свидания на неделю. Боролин сам получил от начальника резолюцию о продолжении свидания еще на неделю. По истечении и этой недели Боролин повторил то же самое и мать смогла остаться еще на неделю. Просить о новом продлении у меня не хватило совести, тем более что и Боролин не напоминал и мать, пробыв три недели, уехала из Кеми.
Жилось матери на воле тяжело, значительно труднее чем даже мне в концлагере, принимая еще во внимание и постоянную тревогу за меня, которая, правда, несколько уменьшилась, когда она ознакомилась с моим положением в Кеми. В 1933 году ей жилось неизмеримо труднее, чем в первые годы моего заключения. С введением в начале 1933 года паспортной системы, которая в Малой Советской энциклопедии, вышедшей в двадцатых годах, характеризуется как «угнетение трудящихся государством» матери не выдали ленинградского паспорта и выслали из Ленинграда на «101-й километр». Это означало, что она лишена права жительства в крупных центрах страны и всех населенных пунктах, находящихся ближе к этим центрам чем 100 километров. Такая жесткая и несправедливая кара постигла ее только за то, что она была вдова исчезнувшего в застенках чека моего отца и мать политзаключенного. Мать поселилась в маленьком поселке Будогощь на Мурманской (теперь Кировской) железной дороге. Бесправная советская гражданка, она не могла найти никакой работы и проживала последние вещи, в то же время сберегая оставшиеся драгоценности для обмена в Торгсине (магазин для торговли с иностранцами на валюту, золото, серебро и драгоценные камни) на продукты, чтобы поддерживать меня посылками. Если бы не действенная моральная и материальная помощь, оказываемая ей другом детства моего отца, женой * профессора-астронома А.А. Иванова и им самим, неизвестно до какого бы предела она довела свой прожиточный минимум. Семья профессора сберегала в Ленинграде оставшиеся вещи и по выходным дням навещала ее в Будогощи, постепенно привозя эти вещи ей для реализации. Профессор А.А. Иванов (см. Большую Советскую энциклопедию т. 17, стр. 271, 2 изд.) с мировым именем мог позволить себе преодолеть страх общения с отверженной моей матерью. Сердце разрывалось о судьбе матери, но чем я мог помочь ей? Ознакомившись впоследствии лучше с порядками царившими в Кеми, я пришел к заключению о полной возможности нашего совместного проживания в городе Кеми без всякого разрешения концлагерного начальства.
Некоторые жены-подвижницы тех заключенных, которые по роду занимаемых ими должностей жили в городе в отдельных комнатах при своих производствах, приезжая на свидание, оставались в Кеми, поступали на работу и мужья ходили к ним на квартиру. Так особой заботой о своем муже поразила меня Анна Ивановна Энглези. Ее муж Александр Константинович Энглези бактериолог, ветеринарный врач по образованию, будучи политзаключенным работал в Кеми инспектором конского поголовья и жил в отдельной комнате при конном парке, размещенном в городе Кеми. Работая кухаркой в городской столовой, Анна Ивановна подкармливала мужа, которому было уже за 50 лет, и он имел десятилетний срок заключения по 58 статье, обвиненный в создании организации для насаждения в Москве эпидемий путем выпуска на волю подопытных зараженных разными болезнями крыс из лабораторий возглавляемого им научно-исследовательского института. Анна Ивановна следовала повсюду за своим мужем, когда его перебрасывали из концлагеря в концлагерь. Я встречал ее и в Кеми и на Медвежьей горе (теперь Медвежьегорск) в Карелии и в Рыбинске, когда Александр Константинович был переброшен в «Волголаг». Только благодаря заботам этой самоотверженной женщины престарелый «диверсант» мог протянуть свой десятилетний срок, который он отсидел «от звонка до звонка», как говорилось в концлагере, то есть весь срок полностью без единого дня скидки или зачета рабочих дней. На счастье у Энглези срок закончился до нападения немцев на нашу страну, всего за две недели, иначе его бы, как политзаключенного, не выпустили бы из концлагеря и он окончил бы свой земной путь в концлагере после неизвестно скольких дополнительных к сроку лет заключения. Эта поддержка его жены позволила дожить ему не только до глубокой старости, но и до его реабилитации в 1956 году.
Другая такая жена-подвижница была у Боролина. Как только с Соловков его перебросили в Кемь, она приехала к нему, уволившись с работы, и поступила на работу бухгалтером в Кемское отделение Государственного банка. Вначале начальник концлагеря, на которого Боролин имел очень большое влияние, несколько раз продлил ему свидание с женой, а затем разрешил ему «совместное проживание» с женой на частной квартире в г. Кеми. Это был единственный случай в Кеми легального проживания заключенного с женой до 1934 года. В 1934 году эта поблажка распространилась еще на несколько заключенных из концлагерной элиты, в особенности на Медвежьей горе. Убийство Кирова 1-го декабря 1934 года и в этом отношении ущемило права заключенных. В одну ночь, имевшие «совместное», как для краткости называлось разрешение заключенному проживать с женой на частной квартире в смежном с концлагерем населенном пункте, были оторваны от жен и загнаны в бараки, а жены высланы. Мне неизвестно подвергся ли Боролин этому ущемлению, но в июне 1936 года, когда Боролина перебрасывали в этапе с Медвежьей горы в Волголаг, где он был назначен главным инженером строительства Угличского гидроузла, его жена вместе со мной его провожала, хотя нас и не допустили в проволоку, но через проволоку мы все же успели с ним переговорить.
----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
* «другом детства моего отца, женой профессора-астронома А.А. Иванова » - астроном, сотрудник Пулковской обсерватории Евгения Сергеевна Иванова (1883-1964).
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ