VI. (2) ПЕРЕЕЗД НА МЕДВЕЖЬЮ ГОРУ
В середине сентября в Кемь ко мне на свидание снова приехала мать, второй раз в этом 1934 году, и в третий раз в город Кемь. Опять без всякого труда, я получил от председателя Горсовета разрешение на прописку матери и мы снова поселились в гостеприимной рыбацкой семье, где жили уже два раза. Несмотря на то, что была осенняя пасмурная погода и светлое время суток очень сократилось по времени года, и следовательно КЭС все большее количество часов в сутки работала, я мало времени в этот приезд матери уделял КЭС, которая работала ритмично и моего присутствия на ней не требовалось. Таким образом мы с матерью могли наслаждаться общением и значительное время днем. Я временно ушел с питания из общежития ответработников, взяв с 16-го сентября сухой паек, из которого мать готовила, прикупая на колхозном рынке, используя привезенные торгсиновские продукты, на нас обоих. Через неделю Оглобличев продлил мне свидание с матерью на неделю, а когда истекла и эта неделя, продлил еще на неделю.
В первых числах октября, когда до конца свидания с матерью оставалось еще три дня, из УРЧ мне позвонили, что на меня пришел вызов из УРО с Медвежьей горы, куда я и должен отправляться. Само сообщение работника УРЧ о месте моей переброски показывало насколько к лучшему в течение года изменились понятия. При переброске с Соловков я никак, несмотря на весь мой блат, не мог узнать куда меня повезут, заключенным об этом было строжайше запрещено знать. А теперь, без всякой просьбы с моей стороны, работник УРЧ по телефону сам прямо назвал мне место переброски. Вызов в данный момент был мне некстати, так как лишал меня трех разрешенных мне дней свидания с матерью, а может быть и больше при продлении свидания еще на неделю. Русанов и мать очень расстроились от этого известия. Первый от потери работника и надежного младшего друга, вторая от досрочного конца свидания со мной и неизвестности, что меня ожидает на Медвежьей горе. Последнее меня не тревожило, а досадно было терять разрешенные дни свидания с матерью.
Помня приказ о назначении вместо меня заведующим КЭС Катульского, приказ, который мы так и не выполнили, я позвонил на «Вегеракшу» Катульскому, чтобы он принял от меня КЭС по акту. Я мог и так уехать, поскольку юридически я числился инспектором ЭМБ, где передавать было нечего, но из осторожности я все же хотел иметь акт сдачи КЭС на руках во избежание всяких недоразумений в будущем. На другой день явился очень недовольный Катульский и в присутствии Русанова, как начальника ЭМБ, подписал заготовленный мною акт приемки-сдачи КЭС в трех экземплярах, из которых один я взял с собой.
Явившись после этого в УРЧ к работнику, звонившему мне накануне, я застал там генерал-майора казачьих войск, с которым я лично знаком не был, но давно знал в лицо по Соловкам. Он был политзаключенный, посаженный в концлагерь ОГПУ на 10 лет по Войковскому набору 1927 года. Сидел он в концлагере восьмой год и с зачетом рабочих дней ему оставалось не так долго быть заключенным. Несмотря на столько лет проведенных в концлагере, генерал-майор имел бодрый вид и годы не сказывались в его военной выправке. Всегда он был подтянут, как-то очень складно его небольшого роста, но коренастую фигуру обтягивала хорошо пригнанное защитного цвета лагерное обмундирование на Соловках и черная гимнастерка и черное галифе с сапогами в Кеми. Неизменный кавказский ремешок с позументами дополнял его запоминающийся облик, еще более привлекательным лицом с голубыми, светившимися по-молодому глазами. Он брил всегда наголо череп, оставляя только длинные совершенно седые усы, тщательно расчесанные параллельно губам и выдававшиеся по обе стороны овала лица. Генерал был талантливым музыкантом и играл на Соловках в оркестре на флейте, состоя в музыкантской команде, а затем когда ее расформировали, перешел на должность делопроизводителя финчасти, продолжая по вечерам играть в оркестре, как и другие музыканты, разогнанные на разные работы. С Соловков в Кемь его перебросили раньше меня и в Кеми я застал его на какой-то канцелярской должности, сначала в управлении СЛАГа, а затем в управлении Кемского отделения ББК.
«Поедете вместе, - сказал мне работник УРЧ, указывая на генерала, - документы я передам ему. Договоритесь, чтобы ехать вместе, поезд идет в 11 часов вечера». Тут же генералу был вручен объемный пакет с его и моим личным делом, запечатанный пятью сургучными печатями и адресованный на имя начальника УРО ББК. Мы оба откланялись, генерал пошел в финчасть получить два литера на проезд по железной дороге от станции Кемь до станции Медвежья гора. По дороге я с генералом условился, что попытаюсь достать лошадь и заеду за ним в общежитие ответработников, где он жил, в девятом часу.
Разговор в УРЧ был для меня полной неожиданностью. Я ожидал получить распоряжение идти на «Вегеракшу» в роту (теперь колонну) в списках которой я числился и там находиться как рядовой заключенный, может быть даже испытать посылку меня на общие физические работы, пока не сформируют этап на Медвежью гору. В моем воображении также рисовалась мрачная картина предстоящего этапного пути в столыпинском вагоне, разделенном на купе-клетки со сплошными двойными нарами, в тесноте и духоте, зажатый со всех сторон вороватыми уголовниками. Затем мне предстояло бы на пересыльном пункте Медвежьей горы в таком же окружении словчиться сообщить о своем прибытии моим старшим друзьям, чтобы они поскорее вытащили меня на место, предназначенное мне. И вдруг … вдруг все тяготы заключенного отпали и я еду как вольный человек. Вероятно, в 3-й части Кемского отделения согласились с мнением УРЧ, что можно довериться двум политзаключенным, не опасаясь их побега, вследствие краткости срока оставшегося им быть в заключении. Мне оставалось сидеть в концлагере не больше полугода, генералу может быть еще меньше. И нас отпустили без конвоя.
Я тотчас же сообразил о возможности нашей с матерью совместной поездке на Медвежью гору, где с помощью моих старших друзей есть надежда на дальнейшее продление свидания с ней. Она очень обрадовалась и мы стали собираться в дорогу. Я притащил остаток своих вещей из занимаемой мною комнаты в управлении, сдав коменданту здания топчан и тюфяк и распрощавшись со своим однокомнатником - кассиром финчасти. По телефону я попросил заключенного начальника конного парка, помещавшегося в городе, дать мне лошадь на вечер для перевозки вещей на вокзал. Хотя я уже был не заведующий КЭС, телега запряженная лошадью и с возчиком была точно в 9 часов вечера подана к дому, где мы жили с матерью.
С присылкой и привозом матерью мне гражданской одежды, я очень оброс вещами в Кеми, к тому же и книг прибавилось. У матери было два пустых чемодана, привезенных ею с торгсиновскими продуктами. Уложив эти два чемодана, с мешком у нас получилось четыре места. Разместившись на телеге так, чтоб осталось место для генерала и его вещей, мы поехали на станцию железной дороги.
Повернув на главную улицу, на которой стоял Собор и управления концлагерем, я неожиданно увидел на досчатом тротуаре Виктора под руку со своей дамой. Я узнал их больше по ее белому берету, хорошо видневшемуся в темноте. Они пожелали нам счастливого пути, а Виктор на ухо шепнул мне о ближайшем его переводе на Медвежью гору, куда уже переведен на радиостанцию ББК его вольнонаемный кемский начальник, обещавший ему перевод.
КЭС и здание управления:
С каждым поворотом колеса выплывали памятные места, связанные с тем или иным, приятным или неприятным случаем во время пребывания в Кеми. Они будили воспоминания о прожитом. Сколько раз я быстрым шагом ходил по улице к железнодорожной станции в депо при ремонте дизеля в этом и прошлом году. Вот здание Леспромхоза, куда я наведывался в связи с зарядкой здесь аккумуляторов для его радиостанций, а однажды даже с дипломатической миссией, оставивший глубокий след в моей памяти по впечатлениям полученным в ходе ее реализации.
Как-то в июне месяце 1934-го года я был вызван в кабинет начальника Кемского отделения ББК, к Иевлеву, доживавшему последние дни в Кеми. У него я застал растерянных заключенных начальников частей финансовой, общего и технического снабжения. Начальник финчасти изложил мне, что Леспромхоз предъявил ББК к оплате огромную сумму за занятую еще при хозяйничании СЛАГа пристань Леспромхоза в порту на Поповом острове. Начальники снабжения, перебивая друг друга, стали объяснять мне, что пристань теперь, когда на Соловках нет никакого производства и численность заключенных там незначительна грузооборот до того сократился, что пристань больше не нужна, но возвратить ее Леспромхозу не представляется возможным так как она завалена какой-то тарой, на уборку которой нет рабочей силы. Леспромхоз не принимает ее захламленной и продолжает считать ее в аренде концлагеря, пользуясь чем, хочет содрать большую сумму, которая не входит в утвержденную расходную смету Кемского отделения. Таким образом, заключили они, надо уладить конфликт с Леспромхозом, пообещав ему очистить со временем эту пристань и уговорить Леспромхоз не взыскивать арендной платы.
Казалось чего проще: послать рабов и очистить пристань. Но дело с использованием рабочей силы, труда заключенных с 1933 года стало значительно труднее. Гигантский рост масштаба и количества строек на подневольном труде, стремление как можно более эффективно использовать рабов, ОГПУ ввело в концлагерях «чековую» систему на затребования из УРЧ рабочей силы. Заключалась эта система в следующем. Каждому прорабу на стройке, руководителю промышленного предприятия выдавалась лимитированная в трудоднях чековая книжка. Лимит определялся промфинпланом, иначе говоря, сколько полагалось трудодней на изготовление продукции или эксплуатацию предприятия или выполнения объема строительных работ в месячном плане человеко-дней, столько и мог затребовать руководитель в течение месяца заключенных на работу во вверенном ему участке. И больше ни одного заключенного. У меня тоже была такая лимитированная книжка, из которой я ежедневно вырывал чек заполненный на девять заключенных, в том числе и на самого себя и отсылал его нарядчику колонны, в списочном составе которой состоял весь персонал КЭС. Нарядчики колонн ежедневно по полученным ими чекам от разных руководителей высылали заключенных на работу в соответствующие предприятия и стройки и затем по этим же чекам отчитывались перед УРЧ, а та в свою очередь перед УРО, об использовании заключенных. Естественно никакого промфинплана на уборку тары на пристани не было и в использовании труда заключенных на этих работах отчитаться было нечем. Поэтому с пристанью у концлагеря получалось безвыходное положение. Впоследствии, с 1935 года, чековая система в концлагерях была отменена «как сделавшая полезное мероприятие по укреплению финансовой дисциплины на стройках и предприятиях лагерей и не соответствующее возросшей сознательности руководящих кадров» (так гласил приказ по ГУЛАГУ ОГПУ). Попросту с чеками так запутались, что решили их отменить.
Я с недоумением посмотрел на всех присутствующих в кабинете - какое ко всему этому имели отношение КЭС или я? Сделав реверанс в сторону развалившегося в кресле Иевлева, начальник финчасти стал мне объяснять: «Гражданин начальник решил, чтобы Вы пошли к директору Леспромхоза, как заведующий электростанцией, и поставили его в известность о прекращении подачи электроэнергии Леспромхозу вследствие остановки двигателя на ремонт». Шантаж был налицо. Иевлев взглянул на меня торжествующе, мол вот какой я умный, как ловко придумал. «И не церемониться с ними, - повысив голос, сказал Иевлев, - пусть почувствуют, что имеют дело с ОГПУ»! Последнее слово он произнес напыщенно, растягивая буквы, и поднял указательный палец кверху. Я сказал: «Слушаюсь», а начальник техснабжения, обращаясь к Иевлеву, попросил, чтобы и я для лучшего ознакомления с создавшимся положением поехал бы с начальниками частей здесь присутствующими на пристань. «Пускай поедет», - милостиво разрешил Иевлев. Терять день в разгар ремонта дизеля мне очень не хотелось, но ехать на Попов остров все же пришлось.
Утренний поезд уже ушел и мы поехали в 4 часа дня, а пристани достигли около 6 часов вечера. У причалов стояли иностранные лесовозы, на них грузили лес и пиломатериалы с расположенного здесь же лесопильного завода концлагеря. Другие пароходы стояли на рейде, ожидая очереди принять лесной груз, идущий широким потоком заграницу за валюту, пропитанный потом и кровью заключенных. Нас обогнала вереница заключенных, шедшая под конвоем и несшая на палках на плечах огромные баки с дымящейся похлебкой из ржавых тресковых голов, издающих специфический запах, и мутной водичкой называемой кашей - обычный обед заключенных. Мы проследили как по сходням они вносили баки на стоявший под погрузкой лесовоз и разнесли их по палубе. На мачте парохода реял немецкий трехцветный флаг, а на корме был поднят красный флаг с белым кругом в середине, на котором отчетливо выделялась черная свастика. Германия тоже пришла к однопартийной системе и партийный флаг национал-социалистической партии был обязателен на всех немецких судах.
Когда мы почти миновали немецкий лесовоз послышался грохот с оттенком удара по железу. Мы обернулись и увидели как здоровенный немецкий моряк начал опрокидывать на палубе принесенные баки. Обед заключенных через клюзы выливался в море. От особо сильных пинков ногой некоторые баки падали на пристань, производя тот грохот, который заставил нас обернуться. На ломаном русском языке, как можно громче, немец кричал: «Таким обедом людей нельзя кормить, в Германии свиньи такого не едят»! Заключенные остановили погрузку, конвой на палубе прижался к надстройкам, опасаясь разбушевавшегося боцмана.
Как я потом узнал, сроки погрузки немецкого лесовоза оказались затянутыми и бригаде заключенных, занятой на его погрузке, был отдан приказ, не сходя с парохода, продолжать работу во вторую смену, благо круглые сутки светло. Процессия с обедом для этих заключенных, которые не ели и без отдыха работали уже почти двенадцать часов, нас и обогнала. Немцы в духе пропаганды Геббельса решили устроить «показуху», которую потом в нашей стране в таких масштабах переняли коммунисты. Пользуясь любым случаем, нацисты всегда подчеркивали превосходство их системы над коммунизмом. На пароходе они показали качество немецкого питания над русским. Когда все баки были опрокинуты, из пароходного камбуза появилась вереница немецких матросов с мисками, которые с ложками и хлебом они роздали заключенным. Обед был на славу, такого обеда заключенные давно не видали и он, конечно, ни в какой мере не мог быть сравним с концлагерной бурдой. Конвой растерялся и заключенные под торжествующие взгляды немцев, вкусно и сытно пообедали, после чего погрузка продолжалась. Факт с немецким обедом получил широкую огласку и на Кемперпункте и в Кеми и, по всей вероятности, был широко использован национал-социалистической пропагандой заграницей. Какое возмездие за допущение этого инцидента получили тюремщики от вышестоящего начальства мне не известно.
Пристань, которую мы должны были осмотреть, представляла собою дикое зрелище захламленности пустыми бочками, ящиками годными и ломанными и по своему прямому назначению не могла больше функционировать. Ни пробраться по ней, ни подойти к причальной линии не было никакой возможности. Очевидно тару привозимую с Соловков тут же бросали с пароходов и никуда ее не отвозили. Сердце щемило как гнили в повышенно-влажном климате все ценности созданные руками того самого рабочего класса «захватившего власть», от имени которого распоряжались в стране новые хозяева. Эти «богатые дяди», никогда не имевшие представления о повседневном труде создающем ценности, органически не могли беречь добро, которое пропадало зря. С таким хозяйничаньем любой богатый дядя давно вылетел бы в трубу, стал бы нищим дядей, но поскольку все было «общенародным достоянием», то никто и не заботился о его сохранности. С тяжелым сердцем я вернулся в Кемь из этой поездки. Картина глупого расточительства стояла перед глазами.
На другой день я пошел в Леспромхоз и дождался директора. Я кратко объявил о приостановке снабжения электроэнергией Леспромхоза вследствие ремонта главного двигателя. Директор мое известие принял очень остро. Действительно Леспромхоз попадал в безвыходное положение, так как коммунальная станция в светлые месяцы года вообще не работала, а без зарядки аккумуляторов прерывалась вся связь Леспромхоза с лесозаготовками. Директор униженно стал просить меня как-нибудь не срывать зарядки аккумуляторов. Мне было жалко директора, и в то же время в душе я смеялся, как коммунист Иевлев поставил своего партийного товарища в унизительное положение передо мной - «презренным заключенным контрреволюционером». Я заверил директора, что от меня ничего не зависит, и если начальник Кемского отделения прикажет подавать электроэнергию с запасного двигателя за счет абонентов лагеря, то мое дело маленькое, аккумуляторы у него будут заряжены и посоветовал позвонить Иевлеву. Директор сразу же ухватился за мой совет и позвонил Иевлеву, который только и ждал звонка. Телефон на новеньких сухоналивных элементах, которыми я снабдил механика городской телефонной станции, работал прекрасно и я слышал не только то, что говорил директор, но частично и то, что говорил Иевлев. Вначале Иевлев безоговорочно поддержал меня и наотрез отказал в электроэнергии. После долгих просьб директора, Иевлев как будто смягчился и между прочим упомянул о злополучном счете за аренду пристани. Директор сразу смекнул в чем дело и пообещал переговорить с управляющим треста «Кареллес». Я ушел от директора, а через несколько дней получил приказ снова подключить Леспромхоз. «Кареллес» больше не настаивал на оплате счета и передачи ему пристани. Так впервые в жизни я столкнулся с междуведомственными дрязгами, когда руководители организации выступали как частновладельцы их, забывая о принадлежности всех организаций одному хозяину - партийной верхушке.
Миновав Леспромхоз, мы подъехали к общежитию ответработников, которое светилось не всеми окнами, вследствие того, что все его обитатели находились еще на вечерней работе. Электрический свет наполнил меня удовлетворением за хорошую работу КЭС, ставшей моим детищем. Я был под впечатлением трогательного прощания со мной персонала опечаленного моим отъездом и желавшем, всяк по своему, но безусловно искренно, мне скорого освобождения. Особенно тронул меня заключенный-бытовик, слесарь-шорник, всегда замкнутый, скупой на какие-либо чувства. При известии о моей переброске он не удержался и дрожащим от волнения голосом, срывающимся на рыдание, объявил всем: «Нет, такого начальника в лагерях мне больше не встретить»!
Я зашел в общежитие за генералом, взял его маленький легковесный чемодан. Генерал через плечо взял вещевой мешок, в руку флейту в футляре. Она для него была самая ценная из вещей, в ней была его душа, все что у него осталось на склоне жизни. Я познакомил его с матерью, он щелкнул каблуками, назвав свою фамилию, которую, к сожалению, я не помню. Приехали на вокзал, внесли вещи в зал ожидания, генерал с матерью пошли в кассу за билетами, а я остался с вещами. Вскоре они вернулись с билетами. Прошмыгнул оперативник 3-й части в гражданской одежде, скользнув взглядом по нас. Он знал нас в лицо, я его. Возможно, он знал и мать, но не подошел проверить документы. Хорошо, что это был 1934 год и до 1-го его декабря. Иначе вряд ли он допустил нашу совместную с матерью поездку. В 1936 году, будучи еще заключенным, я ехал из Пушсовхоза в командировку на Медвежью гору без конвоя. Попутчиками в автобусе, отходившем из Повенца на Медвежью гору, оказались заключенный профессор-энтомолог и его жена. Свидание в Пушсовхозе у них было закончено и профессор выпросил себе командировку на Медвежью гору, чтобы проводить жену и на Медвежьей горе посадить ее в поезд. Перед отходом в автобус влез гроза всех беглецов заключенный работник 3-го отдела, бывший пограничник, еврей Вайнер и попросил у всех пассажиров документы. Дойдя до профессора с женой и установив общность их фамилий, немедленно высадил профессора, порвал его командировочное удостоверение, объяснив, что не может допустить отъезда заключенного с его женой, хотя бы и со свидания, так как не знает, может быть у его жены есть фальшивый паспорт для мужа и профессор собрался бежать из концлагеря. Профессору он не дал проститься с женой и отправил автобус. С такой точки зрения мое положение было более предосудительное, так как в Кемском отделении я убыл и никто не стал ждать моего возвращения, а на Медвежьей горе я еще не числился и если бы я захотел бежать, то пока с Медвежьей горы не было бы вторичного запроса, а Кемь не ответила бы, что я убыл, я бы с фальшивым паспортом был бы далеко. В действительности же никто не воспрепятствовал нашей совместной с матерью поездке.
К приходу поезда вышли на перрон. Все было как-то необычно для меня. Эта самостоятельная поездка в поезде на дальнее расстояние вселяла в меня страх схожий с тем страхом, который я испытал более пяти лет назад на Соловках. Тогда, после сидения в тюрьме, где меня водил тюремщик, после этапа, где я шел под конвоем направлявшим мое перемещение в пространстве, я впервые без конвоира самостоятельно боялся пересечь кремлевский двор. Тогда я не мог сделать ни шагу, теперь я не представлял себе как я подниму ногу на ступеньку вагона. И этот страх сразу рассеялся, как только я вспомнил, что рядом со мной стоит моя мать, самый надежный конвоир всей моей жизни, такой конвоир, которого я пожелал бы иметь всякому и каждому. Мне стало сразу легко и безбоязненно, своим присутствием она как бы управляла моем перемещением и на дальнее расстояние. Сразу все прошло, я храбро предъявил проводнице все три билета и подсадил в вагон мать, передал чемоданы генералу на площадку вагона и влез сам.
Вагон был полупустой, и мы втроем заняли одно отделение. Мать и генерал разместились на нижних местах, я занял полку над матерью. Вторая верхняя полка так и оставалась незанятой во все время нашего путешествия. Мы стали ужинать бутербродами с торгсиновской колбасой, привезенной матерью. Пригласили генерала. Сначала он отказывался, потом все же съел бутерброд. Генерала научили молчать, он отвык от общения с людьми своего круга, и мне показалось, что ему было неудобно в присутствии матери этого привитого ему порока. Я предложил устраиваться на ночлег и залез на свою полку. Долго не мог заснуть, вспоминая как по этой самой дороге более пяти лет назад меня везли на север под конвоем в кованом вагоне, как преступника. Сейчас я ехал как вольный человек в обратном направлении, на юг, хотя и не туда куда бы хотелось, потому что я все же был заключенным.
Ночью меня разбудили разговоры и яркий свет фонаря, направленный мне в лицо. Я поднялся на локте и увидел генерала сидящим на своем месте. Мать лежала с открытыми глазами. Перед генералом стоял оперативник 3-го отдела, с кобурой у пояса, в проходе стоял солдат ВОХРа с винтовкой. Генерал объяснил оперативнику: «Я и вот молодой человек (жест в мою сторону) мы оба заключенные, едем по вызову УРО на Медвежью гору, документы в моем чемодане на дне, хотите, достану пакет». «Ладно, не надо», - буркнул оперативник, свет погас и патруль удалился, не потревожив мать. Так мы прошли проверку, осуществлявшуюся 3-м отделом во всех поездах Мурманской железной дороги в пределах от Мурманска до Петрозаводска на территории ББК. От Петрозаводска до Волховстроя проверку осуществлял 3-й отдел «Свирлага», это была его территория. Проверка производилась на перегонах между станциями, чтобы не всякий беглец рискнул на ходу выброситься из поезда.
При подъезде к Медвежьей горе, куда мы прибыли около 9-и часов утра, я обнаружил пропажу своих галош, которые, ложась спать, я поставил на верхнюю полку над собой. Сквозь сон я слышал, как кто-то лазил по третьим полкам и, приоткрыв глаза, видел двух малолетних шпаненков в лагерном обмундировании. В вагоне вечером я видел нескольких таких типов, не то везомых куда-то под конвоем, не то освобожденных из концлагеря. Стало совершенно ясно, кто украл у меня галоши, но искать воров уже некогда было, поезд тормозил. И тотчас же я вспомнил о случае с заключенным начальником отделения общего снабжения управления СЛАГа Лапиным. Как-то возвращаясь в Кемь из командировки в одно из северных отделений концлагеря, утром приехал на станцию Кемь и принужден был выйти из вагона в носках. У него ночью украли ботинки. По его телефонному звонку в управление, его помощник выписал со склада ботинки его номера и отнес ему на вокзал, чтобы Лапин по городу не шел в носках. Я еще хорошо отделался, не сняв на ночь сапоги. Поезд остановился. На здании деревянного вокзала виднелась вывеска: «Медвежья гора».
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
В первых числах октября, когда до конца свидания с матерью оставалось еще три дня, из УРЧ мне позвонили, что на меня пришел вызов из УРО с Медвежьей горы, куда я и должен отправляться. Само сообщение работника УРЧ о месте моей переброски показывало насколько к лучшему в течение года изменились понятия. При переброске с Соловков я никак, несмотря на весь мой блат, не мог узнать куда меня повезут, заключенным об этом было строжайше запрещено знать. А теперь, без всякой просьбы с моей стороны, работник УРЧ по телефону сам прямо назвал мне место переброски. Вызов в данный момент был мне некстати, так как лишал меня трех разрешенных мне дней свидания с матерью, а может быть и больше при продлении свидания еще на неделю. Русанов и мать очень расстроились от этого известия. Первый от потери работника и надежного младшего друга, вторая от досрочного конца свидания со мной и неизвестности, что меня ожидает на Медвежьей горе. Последнее меня не тревожило, а досадно было терять разрешенные дни свидания с матерью.
Помня приказ о назначении вместо меня заведующим КЭС Катульского, приказ, который мы так и не выполнили, я позвонил на «Вегеракшу» Катульскому, чтобы он принял от меня КЭС по акту. Я мог и так уехать, поскольку юридически я числился инспектором ЭМБ, где передавать было нечего, но из осторожности я все же хотел иметь акт сдачи КЭС на руках во избежание всяких недоразумений в будущем. На другой день явился очень недовольный Катульский и в присутствии Русанова, как начальника ЭМБ, подписал заготовленный мною акт приемки-сдачи КЭС в трех экземплярах, из которых один я взял с собой.
Явившись после этого в УРЧ к работнику, звонившему мне накануне, я застал там генерал-майора казачьих войск, с которым я лично знаком не был, но давно знал в лицо по Соловкам. Он был политзаключенный, посаженный в концлагерь ОГПУ на 10 лет по Войковскому набору 1927 года. Сидел он в концлагере восьмой год и с зачетом рабочих дней ему оставалось не так долго быть заключенным. Несмотря на столько лет проведенных в концлагере, генерал-майор имел бодрый вид и годы не сказывались в его военной выправке. Всегда он был подтянут, как-то очень складно его небольшого роста, но коренастую фигуру обтягивала хорошо пригнанное защитного цвета лагерное обмундирование на Соловках и черная гимнастерка и черное галифе с сапогами в Кеми. Неизменный кавказский ремешок с позументами дополнял его запоминающийся облик, еще более привлекательным лицом с голубыми, светившимися по-молодому глазами. Он брил всегда наголо череп, оставляя только длинные совершенно седые усы, тщательно расчесанные параллельно губам и выдававшиеся по обе стороны овала лица. Генерал был талантливым музыкантом и играл на Соловках в оркестре на флейте, состоя в музыкантской команде, а затем когда ее расформировали, перешел на должность делопроизводителя финчасти, продолжая по вечерам играть в оркестре, как и другие музыканты, разогнанные на разные работы. С Соловков в Кемь его перебросили раньше меня и в Кеми я застал его на какой-то канцелярской должности, сначала в управлении СЛАГа, а затем в управлении Кемского отделения ББК.
«Поедете вместе, - сказал мне работник УРЧ, указывая на генерала, - документы я передам ему. Договоритесь, чтобы ехать вместе, поезд идет в 11 часов вечера». Тут же генералу был вручен объемный пакет с его и моим личным делом, запечатанный пятью сургучными печатями и адресованный на имя начальника УРО ББК. Мы оба откланялись, генерал пошел в финчасть получить два литера на проезд по железной дороге от станции Кемь до станции Медвежья гора. По дороге я с генералом условился, что попытаюсь достать лошадь и заеду за ним в общежитие ответработников, где он жил, в девятом часу.
Разговор в УРЧ был для меня полной неожиданностью. Я ожидал получить распоряжение идти на «Вегеракшу» в роту (теперь колонну) в списках которой я числился и там находиться как рядовой заключенный, может быть даже испытать посылку меня на общие физические работы, пока не сформируют этап на Медвежью гору. В моем воображении также рисовалась мрачная картина предстоящего этапного пути в столыпинском вагоне, разделенном на купе-клетки со сплошными двойными нарами, в тесноте и духоте, зажатый со всех сторон вороватыми уголовниками. Затем мне предстояло бы на пересыльном пункте Медвежьей горы в таком же окружении словчиться сообщить о своем прибытии моим старшим друзьям, чтобы они поскорее вытащили меня на место, предназначенное мне. И вдруг … вдруг все тяготы заключенного отпали и я еду как вольный человек. Вероятно, в 3-й части Кемского отделения согласились с мнением УРЧ, что можно довериться двум политзаключенным, не опасаясь их побега, вследствие краткости срока оставшегося им быть в заключении. Мне оставалось сидеть в концлагере не больше полугода, генералу может быть еще меньше. И нас отпустили без конвоя.
Я тотчас же сообразил о возможности нашей с матерью совместной поездке на Медвежью гору, где с помощью моих старших друзей есть надежда на дальнейшее продление свидания с ней. Она очень обрадовалась и мы стали собираться в дорогу. Я притащил остаток своих вещей из занимаемой мною комнаты в управлении, сдав коменданту здания топчан и тюфяк и распрощавшись со своим однокомнатником - кассиром финчасти. По телефону я попросил заключенного начальника конного парка, помещавшегося в городе, дать мне лошадь на вечер для перевозки вещей на вокзал. Хотя я уже был не заведующий КЭС, телега запряженная лошадью и с возчиком была точно в 9 часов вечера подана к дому, где мы жили с матерью.
С присылкой и привозом матерью мне гражданской одежды, я очень оброс вещами в Кеми, к тому же и книг прибавилось. У матери было два пустых чемодана, привезенных ею с торгсиновскими продуктами. Уложив эти два чемодана, с мешком у нас получилось четыре места. Разместившись на телеге так, чтоб осталось место для генерала и его вещей, мы поехали на станцию железной дороги.
Повернув на главную улицу, на которой стоял Собор и управления концлагерем, я неожиданно увидел на досчатом тротуаре Виктора под руку со своей дамой. Я узнал их больше по ее белому берету, хорошо видневшемуся в темноте. Они пожелали нам счастливого пути, а Виктор на ухо шепнул мне о ближайшем его переводе на Медвежью гору, куда уже переведен на радиостанцию ББК его вольнонаемный кемский начальник, обещавший ему перевод.
КЭС и здание управления:
С каждым поворотом колеса выплывали памятные места, связанные с тем или иным, приятным или неприятным случаем во время пребывания в Кеми. Они будили воспоминания о прожитом. Сколько раз я быстрым шагом ходил по улице к железнодорожной станции в депо при ремонте дизеля в этом и прошлом году. Вот здание Леспромхоза, куда я наведывался в связи с зарядкой здесь аккумуляторов для его радиостанций, а однажды даже с дипломатической миссией, оставивший глубокий след в моей памяти по впечатлениям полученным в ходе ее реализации.
Как-то в июне месяце 1934-го года я был вызван в кабинет начальника Кемского отделения ББК, к Иевлеву, доживавшему последние дни в Кеми. У него я застал растерянных заключенных начальников частей финансовой, общего и технического снабжения. Начальник финчасти изложил мне, что Леспромхоз предъявил ББК к оплате огромную сумму за занятую еще при хозяйничании СЛАГа пристань Леспромхоза в порту на Поповом острове. Начальники снабжения, перебивая друг друга, стали объяснять мне, что пристань теперь, когда на Соловках нет никакого производства и численность заключенных там незначительна грузооборот до того сократился, что пристань больше не нужна, но возвратить ее Леспромхозу не представляется возможным так как она завалена какой-то тарой, на уборку которой нет рабочей силы. Леспромхоз не принимает ее захламленной и продолжает считать ее в аренде концлагеря, пользуясь чем, хочет содрать большую сумму, которая не входит в утвержденную расходную смету Кемского отделения. Таким образом, заключили они, надо уладить конфликт с Леспромхозом, пообещав ему очистить со временем эту пристань и уговорить Леспромхоз не взыскивать арендной платы.
Казалось чего проще: послать рабов и очистить пристань. Но дело с использованием рабочей силы, труда заключенных с 1933 года стало значительно труднее. Гигантский рост масштаба и количества строек на подневольном труде, стремление как можно более эффективно использовать рабов, ОГПУ ввело в концлагерях «чековую» систему на затребования из УРЧ рабочей силы. Заключалась эта система в следующем. Каждому прорабу на стройке, руководителю промышленного предприятия выдавалась лимитированная в трудоднях чековая книжка. Лимит определялся промфинпланом, иначе говоря, сколько полагалось трудодней на изготовление продукции или эксплуатацию предприятия или выполнения объема строительных работ в месячном плане человеко-дней, столько и мог затребовать руководитель в течение месяца заключенных на работу во вверенном ему участке. И больше ни одного заключенного. У меня тоже была такая лимитированная книжка, из которой я ежедневно вырывал чек заполненный на девять заключенных, в том числе и на самого себя и отсылал его нарядчику колонны, в списочном составе которой состоял весь персонал КЭС. Нарядчики колонн ежедневно по полученным ими чекам от разных руководителей высылали заключенных на работу в соответствующие предприятия и стройки и затем по этим же чекам отчитывались перед УРЧ, а та в свою очередь перед УРО, об использовании заключенных. Естественно никакого промфинплана на уборку тары на пристани не было и в использовании труда заключенных на этих работах отчитаться было нечем. Поэтому с пристанью у концлагеря получалось безвыходное положение. Впоследствии, с 1935 года, чековая система в концлагерях была отменена «как сделавшая полезное мероприятие по укреплению финансовой дисциплины на стройках и предприятиях лагерей и не соответствующее возросшей сознательности руководящих кадров» (так гласил приказ по ГУЛАГУ ОГПУ). Попросту с чеками так запутались, что решили их отменить.
Я с недоумением посмотрел на всех присутствующих в кабинете - какое ко всему этому имели отношение КЭС или я? Сделав реверанс в сторону развалившегося в кресле Иевлева, начальник финчасти стал мне объяснять: «Гражданин начальник решил, чтобы Вы пошли к директору Леспромхоза, как заведующий электростанцией, и поставили его в известность о прекращении подачи электроэнергии Леспромхозу вследствие остановки двигателя на ремонт». Шантаж был налицо. Иевлев взглянул на меня торжествующе, мол вот какой я умный, как ловко придумал. «И не церемониться с ними, - повысив голос, сказал Иевлев, - пусть почувствуют, что имеют дело с ОГПУ»! Последнее слово он произнес напыщенно, растягивая буквы, и поднял указательный палец кверху. Я сказал: «Слушаюсь», а начальник техснабжения, обращаясь к Иевлеву, попросил, чтобы и я для лучшего ознакомления с создавшимся положением поехал бы с начальниками частей здесь присутствующими на пристань. «Пускай поедет», - милостиво разрешил Иевлев. Терять день в разгар ремонта дизеля мне очень не хотелось, но ехать на Попов остров все же пришлось.
Утренний поезд уже ушел и мы поехали в 4 часа дня, а пристани достигли около 6 часов вечера. У причалов стояли иностранные лесовозы, на них грузили лес и пиломатериалы с расположенного здесь же лесопильного завода концлагеря. Другие пароходы стояли на рейде, ожидая очереди принять лесной груз, идущий широким потоком заграницу за валюту, пропитанный потом и кровью заключенных. Нас обогнала вереница заключенных, шедшая под конвоем и несшая на палках на плечах огромные баки с дымящейся похлебкой из ржавых тресковых голов, издающих специфический запах, и мутной водичкой называемой кашей - обычный обед заключенных. Мы проследили как по сходням они вносили баки на стоявший под погрузкой лесовоз и разнесли их по палубе. На мачте парохода реял немецкий трехцветный флаг, а на корме был поднят красный флаг с белым кругом в середине, на котором отчетливо выделялась черная свастика. Германия тоже пришла к однопартийной системе и партийный флаг национал-социалистической партии был обязателен на всех немецких судах.
Когда мы почти миновали немецкий лесовоз послышался грохот с оттенком удара по железу. Мы обернулись и увидели как здоровенный немецкий моряк начал опрокидывать на палубе принесенные баки. Обед заключенных через клюзы выливался в море. От особо сильных пинков ногой некоторые баки падали на пристань, производя тот грохот, который заставил нас обернуться. На ломаном русском языке, как можно громче, немец кричал: «Таким обедом людей нельзя кормить, в Германии свиньи такого не едят»! Заключенные остановили погрузку, конвой на палубе прижался к надстройкам, опасаясь разбушевавшегося боцмана.
Как я потом узнал, сроки погрузки немецкого лесовоза оказались затянутыми и бригаде заключенных, занятой на его погрузке, был отдан приказ, не сходя с парохода, продолжать работу во вторую смену, благо круглые сутки светло. Процессия с обедом для этих заключенных, которые не ели и без отдыха работали уже почти двенадцать часов, нас и обогнала. Немцы в духе пропаганды Геббельса решили устроить «показуху», которую потом в нашей стране в таких масштабах переняли коммунисты. Пользуясь любым случаем, нацисты всегда подчеркивали превосходство их системы над коммунизмом. На пароходе они показали качество немецкого питания над русским. Когда все баки были опрокинуты, из пароходного камбуза появилась вереница немецких матросов с мисками, которые с ложками и хлебом они роздали заключенным. Обед был на славу, такого обеда заключенные давно не видали и он, конечно, ни в какой мере не мог быть сравним с концлагерной бурдой. Конвой растерялся и заключенные под торжествующие взгляды немцев, вкусно и сытно пообедали, после чего погрузка продолжалась. Факт с немецким обедом получил широкую огласку и на Кемперпункте и в Кеми и, по всей вероятности, был широко использован национал-социалистической пропагандой заграницей. Какое возмездие за допущение этого инцидента получили тюремщики от вышестоящего начальства мне не известно.
Пристань, которую мы должны были осмотреть, представляла собою дикое зрелище захламленности пустыми бочками, ящиками годными и ломанными и по своему прямому назначению не могла больше функционировать. Ни пробраться по ней, ни подойти к причальной линии не было никакой возможности. Очевидно тару привозимую с Соловков тут же бросали с пароходов и никуда ее не отвозили. Сердце щемило как гнили в повышенно-влажном климате все ценности созданные руками того самого рабочего класса «захватившего власть», от имени которого распоряжались в стране новые хозяева. Эти «богатые дяди», никогда не имевшие представления о повседневном труде создающем ценности, органически не могли беречь добро, которое пропадало зря. С таким хозяйничаньем любой богатый дядя давно вылетел бы в трубу, стал бы нищим дядей, но поскольку все было «общенародным достоянием», то никто и не заботился о его сохранности. С тяжелым сердцем я вернулся в Кемь из этой поездки. Картина глупого расточительства стояла перед глазами.
На другой день я пошел в Леспромхоз и дождался директора. Я кратко объявил о приостановке снабжения электроэнергией Леспромхоза вследствие ремонта главного двигателя. Директор мое известие принял очень остро. Действительно Леспромхоз попадал в безвыходное положение, так как коммунальная станция в светлые месяцы года вообще не работала, а без зарядки аккумуляторов прерывалась вся связь Леспромхоза с лесозаготовками. Директор униженно стал просить меня как-нибудь не срывать зарядки аккумуляторов. Мне было жалко директора, и в то же время в душе я смеялся, как коммунист Иевлев поставил своего партийного товарища в унизительное положение передо мной - «презренным заключенным контрреволюционером». Я заверил директора, что от меня ничего не зависит, и если начальник Кемского отделения прикажет подавать электроэнергию с запасного двигателя за счет абонентов лагеря, то мое дело маленькое, аккумуляторы у него будут заряжены и посоветовал позвонить Иевлеву. Директор сразу же ухватился за мой совет и позвонил Иевлеву, который только и ждал звонка. Телефон на новеньких сухоналивных элементах, которыми я снабдил механика городской телефонной станции, работал прекрасно и я слышал не только то, что говорил директор, но частично и то, что говорил Иевлев. Вначале Иевлев безоговорочно поддержал меня и наотрез отказал в электроэнергии. После долгих просьб директора, Иевлев как будто смягчился и между прочим упомянул о злополучном счете за аренду пристани. Директор сразу смекнул в чем дело и пообещал переговорить с управляющим треста «Кареллес». Я ушел от директора, а через несколько дней получил приказ снова подключить Леспромхоз. «Кареллес» больше не настаивал на оплате счета и передачи ему пристани. Так впервые в жизни я столкнулся с междуведомственными дрязгами, когда руководители организации выступали как частновладельцы их, забывая о принадлежности всех организаций одному хозяину - партийной верхушке.
Миновав Леспромхоз, мы подъехали к общежитию ответработников, которое светилось не всеми окнами, вследствие того, что все его обитатели находились еще на вечерней работе. Электрический свет наполнил меня удовлетворением за хорошую работу КЭС, ставшей моим детищем. Я был под впечатлением трогательного прощания со мной персонала опечаленного моим отъездом и желавшем, всяк по своему, но безусловно искренно, мне скорого освобождения. Особенно тронул меня заключенный-бытовик, слесарь-шорник, всегда замкнутый, скупой на какие-либо чувства. При известии о моей переброске он не удержался и дрожащим от волнения голосом, срывающимся на рыдание, объявил всем: «Нет, такого начальника в лагерях мне больше не встретить»!
Я зашел в общежитие за генералом, взял его маленький легковесный чемодан. Генерал через плечо взял вещевой мешок, в руку флейту в футляре. Она для него была самая ценная из вещей, в ней была его душа, все что у него осталось на склоне жизни. Я познакомил его с матерью, он щелкнул каблуками, назвав свою фамилию, которую, к сожалению, я не помню. Приехали на вокзал, внесли вещи в зал ожидания, генерал с матерью пошли в кассу за билетами, а я остался с вещами. Вскоре они вернулись с билетами. Прошмыгнул оперативник 3-й части в гражданской одежде, скользнув взглядом по нас. Он знал нас в лицо, я его. Возможно, он знал и мать, но не подошел проверить документы. Хорошо, что это был 1934 год и до 1-го его декабря. Иначе вряд ли он допустил нашу совместную с матерью поездку. В 1936 году, будучи еще заключенным, я ехал из Пушсовхоза в командировку на Медвежью гору без конвоя. Попутчиками в автобусе, отходившем из Повенца на Медвежью гору, оказались заключенный профессор-энтомолог и его жена. Свидание в Пушсовхозе у них было закончено и профессор выпросил себе командировку на Медвежью гору, чтобы проводить жену и на Медвежьей горе посадить ее в поезд. Перед отходом в автобус влез гроза всех беглецов заключенный работник 3-го отдела, бывший пограничник, еврей Вайнер и попросил у всех пассажиров документы. Дойдя до профессора с женой и установив общность их фамилий, немедленно высадил профессора, порвал его командировочное удостоверение, объяснив, что не может допустить отъезда заключенного с его женой, хотя бы и со свидания, так как не знает, может быть у его жены есть фальшивый паспорт для мужа и профессор собрался бежать из концлагеря. Профессору он не дал проститься с женой и отправил автобус. С такой точки зрения мое положение было более предосудительное, так как в Кемском отделении я убыл и никто не стал ждать моего возвращения, а на Медвежьей горе я еще не числился и если бы я захотел бежать, то пока с Медвежьей горы не было бы вторичного запроса, а Кемь не ответила бы, что я убыл, я бы с фальшивым паспортом был бы далеко. В действительности же никто не воспрепятствовал нашей совместной с матерью поездке.
К приходу поезда вышли на перрон. Все было как-то необычно для меня. Эта самостоятельная поездка в поезде на дальнее расстояние вселяла в меня страх схожий с тем страхом, который я испытал более пяти лет назад на Соловках. Тогда, после сидения в тюрьме, где меня водил тюремщик, после этапа, где я шел под конвоем направлявшим мое перемещение в пространстве, я впервые без конвоира самостоятельно боялся пересечь кремлевский двор. Тогда я не мог сделать ни шагу, теперь я не представлял себе как я подниму ногу на ступеньку вагона. И этот страх сразу рассеялся, как только я вспомнил, что рядом со мной стоит моя мать, самый надежный конвоир всей моей жизни, такой конвоир, которого я пожелал бы иметь всякому и каждому. Мне стало сразу легко и безбоязненно, своим присутствием она как бы управляла моем перемещением и на дальнее расстояние. Сразу все прошло, я храбро предъявил проводнице все три билета и подсадил в вагон мать, передал чемоданы генералу на площадку вагона и влез сам.
Вагон был полупустой, и мы втроем заняли одно отделение. Мать и генерал разместились на нижних местах, я занял полку над матерью. Вторая верхняя полка так и оставалась незанятой во все время нашего путешествия. Мы стали ужинать бутербродами с торгсиновской колбасой, привезенной матерью. Пригласили генерала. Сначала он отказывался, потом все же съел бутерброд. Генерала научили молчать, он отвык от общения с людьми своего круга, и мне показалось, что ему было неудобно в присутствии матери этого привитого ему порока. Я предложил устраиваться на ночлег и залез на свою полку. Долго не мог заснуть, вспоминая как по этой самой дороге более пяти лет назад меня везли на север под конвоем в кованом вагоне, как преступника. Сейчас я ехал как вольный человек в обратном направлении, на юг, хотя и не туда куда бы хотелось, потому что я все же был заключенным.
Ночью меня разбудили разговоры и яркий свет фонаря, направленный мне в лицо. Я поднялся на локте и увидел генерала сидящим на своем месте. Мать лежала с открытыми глазами. Перед генералом стоял оперативник 3-го отдела, с кобурой у пояса, в проходе стоял солдат ВОХРа с винтовкой. Генерал объяснил оперативнику: «Я и вот молодой человек (жест в мою сторону) мы оба заключенные, едем по вызову УРО на Медвежью гору, документы в моем чемодане на дне, хотите, достану пакет». «Ладно, не надо», - буркнул оперативник, свет погас и патруль удалился, не потревожив мать. Так мы прошли проверку, осуществлявшуюся 3-м отделом во всех поездах Мурманской железной дороги в пределах от Мурманска до Петрозаводска на территории ББК. От Петрозаводска до Волховстроя проверку осуществлял 3-й отдел «Свирлага», это была его территория. Проверка производилась на перегонах между станциями, чтобы не всякий беглец рискнул на ходу выброситься из поезда.
При подъезде к Медвежьей горе, куда мы прибыли около 9-и часов утра, я обнаружил пропажу своих галош, которые, ложась спать, я поставил на верхнюю полку над собой. Сквозь сон я слышал, как кто-то лазил по третьим полкам и, приоткрыв глаза, видел двух малолетних шпаненков в лагерном обмундировании. В вагоне вечером я видел нескольких таких типов, не то везомых куда-то под конвоем, не то освобожденных из концлагеря. Стало совершенно ясно, кто украл у меня галоши, но искать воров уже некогда было, поезд тормозил. И тотчас же я вспомнил о случае с заключенным начальником отделения общего снабжения управления СЛАГа Лапиным. Как-то возвращаясь в Кемь из командировки в одно из северных отделений концлагеря, утром приехал на станцию Кемь и принужден был выйти из вагона в носках. У него ночью украли ботинки. По его телефонному звонку в управление, его помощник выписал со склада ботинки его номера и отнес ему на вокзал, чтобы Лапин по городу не шел в носках. Я еще хорошо отделался, не сняв на ночь сапоги. Поезд остановился. На здании деревянного вокзала виднелась вывеска: «Медвежья гора».
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ