VII. (1) НА МЕДВЕЖЬЕЙ ГОРЕ
На Медвежьей горе я пробыл всего четыре месяца из-за обстоятельств возникших после убийства Кирова, о которых я расскажу несколько позже.
Поселок Медвежья гора в Карелии (теперь переименованный в город Медвежьегорск) получил свое название от расположения на восточном берегу горы Медвежьей. Когда в 1929 году меня заключенного в кованом вагоне провозили из Москвы на Соловки через станцию Медвежья гора все склоны горы были покрыты густым бором исполинских сосен, который наряду с песчаной почвой представлял собой рай для проживания медведей. От обитателей этой горы, очевидно, она сама в прошлые века получила название «Медвежьей». Поднимаясь от берега Онежского озера довольно малым уклоном, который на небольшой высоте переходил в большую крутизну, гора заканчивалась на вершине ровным плато.
Эта особенность рельефа разделяла поселок Медвежья гора на два: нижний у берега и верхний на плато. Последний был незначительный, не более двадцати домов, в то время, как нижний насчитывал более ста, где преимущественно жили рыбаки. В нижнем поселке были почта, магазин, сельсовет со всеми официальными учреждениями. Станция Мурманской железной дороги расположена выше нижнего поселка у самого начала крутизны склона горы. Полотно железной дороги огибает поселок на довольно значительной высоте, поднимаясь на отроги Медвежьей горы, выдающиеся в озеро с обеих сторон поселка. Радиус закругления полотна в этом месте не выдерживает никаких норм железнодорожного строительства из-за своей малой величины. На это обстоятельство я обратил внимание еще в 1929 году, когда из окна кованого вагона, шедшего в голове поезда, я увидел хвост нашего длинного товарного состава двигавшегося в обратную сторону по отношению к движению нашего вагона.
На плато было расположено довольно большое озеро, под названием Китайское. Происхождение названия озера местные жители связывали с совершенно недавними временами, с эпизодом происшедшим весной 1919 года, когда части армии генерала Миллера, составлявшие вооруженные силы правительства Севера, возглавлявшегося социалистом-революционером Чайковским, стремительно теснили на юг красных. На станции Медвежья гора оказался красный полк, состоящий исключительно из китайцев, ударной части Красной армии. Отступление на юг ему было отрезано, и полк вынужден был отступать в спешном порядке на запад. Оторвавшись от противника, китайцы спокойно вышли на плато и предпочли маршу по заснеженным лесным склонам, продвижение по безлесной долине, за которую они приняли замерзшее озеро. Озлобленные на китайцев за их грабежи и бесчинства, местные жители не предупредили китайцев об опасности, весенний лед не выдержал и весь китайский полк утонул в озере.
Из Китайского озера вытекают реки Кумса и Вичка. Кумса с большой высоты низвергается севернее поселка в Онежское озеро. Несмотря на небольшой водный дебет эта река, благодаря крутизне русла, должна была дать достаточную энергию для гидроэлектростанции мощностью семьдесят тысяч киловатт. Такая станция была запроектирована уже в 1934 году гидротехнической лабораторией ББК. А пока все бараки концлагеря и поселок освещались дизельной электростанцией ББК мощностью в 600 киловатт. Река Вичка, делая сложные зигзаги, и имея один водопад, тоже впадала в Онежское озеро, но значительно севернее Кумсы. У водопада на Вичке был расположен сельхоз ББК «Вичка», куда временно была переведена из Кеми Зональная станция Академии наук.
С началом строительства Беломорско-Балтийского канала между Онежским озером и Белым морем в 1931 году в поселке Медвежья гора обосновалось управление Беломорско-Балтийского лагеря. Здесь Мурманская железная дорога выходит непосредственно к берегу Онежского озера в самой северной его части всего в полусотне километров от ст. Повенец, откуда начинается канал с берегов Онежского озера. Для доставки грузов на строительство канала с перевалкой из вагонов железной дороги на плавучие средства по озеру, место было выбрано удачно. Этого нельзя сказать для управления строительством, штаб которого оказался не только в центре строительства, но даже и в удалении от его начала.
Вблизи железнодорожной станции на вырубленных участках были построены лагерные бараки, двухэтажные для управления, одноэтажные для заключенных. Часть одноэтажных бараков была обнесена колючей проволокой, часть стояла между деревьями, образуя улицу, а некоторые даже вклинились в нижний поселок. Для начальства были построены коттеджи и многоквартирные двухэтажные дома, для войск ОГПУ казармы. Были построены также театр с кинопроектирующей установкой, баня, госпиталь, общая кухня, две столовые для вольнонаемных и заключенной элиты. На плато возвышалось здание радиостанции. Все постройки, в том числе и складские помещения, были деревянными. Исключение составляло строящееся в 1934 году из кирпича огромное четырехэтажное здание гостиницы для иностранных туристов на самом берегу Онежского озера. Соловецкий лагерь особого назначения построил гостиницу для иностранных туристов в городе Кеми. Беломорско-балтийский лагерь построил такую же гостиницу на Медвежьей горе. В строительстве концлагерями объектов такого назначения был какой-то парадокс. Внутри страны о существовании концлагерей все знали, но молчали, так как официально печать и радио тщательно обходили этот факт и за упоминания о нем в разговоре граждане платились заключением в концлагерь. И в то же время в районе расположения концлагерей открывались гостиницы для иностранных туристов, как будто специально, чтобы весь мир узнал о них, к тому же и подробно.
Как только мы вышли из вагона на станции Медвежья гора я был поражен сухостью воздуха, ароматом сосен. Воздух был теплый, несмотря на октябрь месяц, низкую облачность и присутствие вблизи огромного объема вод Онежского озера. Чувствовалось наше перемещение на юг на 250 километров. Под ногами был песок. Медвежья гора была каким-то оазисом среди сырой, болотистой, каменной Карелии. Недаром недалеко от станции железнодорожники открыли санаторий для своих работников больных туберкулезом. Климатические условия на Медвежьей горе были превосходные.
Оставив мать с вещами на вокзале, мы с генералом пошли в УРО. Из нелегальной переписки со своими друзьями на Медвежьей горе генерал знал о вызове его музыкантом в театр. Лично я ничего не знал о своей будущей должности и мог только предполагать, что вызов сделан Боролиным. Поэтому по дороге я договорился с генералом, что он один оформит документы в УРО, а сам пошел искать отдел главного механика. В поисках Боролина я обошел несколько управленческих бараков. Все они были построены по одному типу коридорной системы в обоих этажах с небольшими комнатами 14-16 квадратных метров с печным отоплением. В большинстве отделов комнаты были набиты до предела, рабочей площади для заключенных явно не хватало. В коридорах и комнатах я все время натыкался на знакомых мне заключенных по Соловкам и Кеми. Радостные возгласы, рукопожатия, расспросы. С каждым надо было перекинуться хоть двумя словами. Прошло много времени, а я никак с этими встречами, не мог дойти до цели своих розысков. В одном из бараков, в коридоре, когда я только приоткрыл дверь в одну из комнат, кто-то крепко ухватил меня сзади за плащ. Обернувшись, я увидел улыбающегося Лозинского. «Я Вас давно жду, где же Вы были?», - проговорил, весь сияя, Лозинский. Я объяснил о своем отбытии из Кеми только накануне и он повел меня в следующую дверь.
В комнате стояли четыре стола. За одним сидел знакомый мне в лицо еще в Кеми политзаключенный еврей Райц, работавший в Кеми в ПРО СЛАГа. Райц в бытность свою на воле в Москве владел обувной фабрикой, при НЭПе ее арендовал, а затем был посажен по 58 статье пункту 7 (вредительство) на десять лет в концлагерь. Он был специалистом по коже и обуви. Второй стол занимал политзаключенный офицер Русской армии Антонов Николай Николаевич сидевший в концлагере по 58-й статье пункт 10 (антисоветская агитация) и имел срок в пять лет. Лозинский представил меня обоим, как нового сотрудника, указал мне на свободный стол. Затем он мне объяснил все.
При ББК создана Инспекция Главного управления лагерей ОГПУ (сокращенно ГУЛАГа ОГПУ), на которую возложено управление и ответственность за работу тех предприятий ББК, которые выполняют заказы ГУЛАГа по материальному обеспечению всех концлагерей страны. Такими предприятиями были Пошивочная фабрика на «Вегеракше», Канатная фабрика на Беломорско-Балтийском канале в селе Сорока (теперь город Беломорск) и достраивающийся и частично пущенный в эксплуатацию Кожевенный комбинат, вырабатывающий кожу и кожаную обувь. Последний был расположен в нескольких километрах от Медвежьей горы по трассе на Повенец. Была еще войлочно-валяльная фабрика, изготовлявшая войлок и валенки, но о ней у меня сохранились смутные воспоминания и точное ее местоположение я не помню. Начальником инспекции был Лозинский, его заместителем Райц, делопроизводителем Антонов. Я был назначен на должность инспектора-электротехника. Весь штат состоял из четырех единиц.
Итак я был вызван не Боролиным, а Лозинским, по согласованию с Боролиным. Дальнейшее показало полную ненужность моей должности, и я совершенно уверен, что она была создана милейшим Всеволодом Федоровичем только для того, чтобы вытащить меня из Кеми, снять с меня ответственность по заведыванию КЭС и иметь около себя верного человека.
Однако назначение меня инспектором-электротехником Инспекции ГУЛАГа, как мне казалось, снова выставило меня в неприглядном виде по отношению к Боролину, моему наставнику и благодетелю. Я уже рассказывал, как в душе он остро воспринимал всякое покровительство тому, кого он опекал, со стороны иного лица. Теперь опять вышло, что меня облагодетельствовал вызовом из Кеми не он, а Лозинский. И еще хуже я выглядел со своей должностью ущемлявшей права Боролина, как главного механика ББК, подчиненных Инспекции. Я оказался главным энергетиком в миниатюре.
Лозинский позвонил в УРО и просил скорее оформить меня приказом на должность. Но я не пошел в УРО, меня очень мучило мое фальшивое положение и я все же отыскал кабинет главного механика. Боролин встретил меня очень радушно, усадил и сразу расспросил в какую колонну меня зачислили, какой паек я получил. Мне было не до бытовых удобств, не до пайка. Я начал с выражения благодарности Боролину за вызов на Медвежью гору, что очень понравилось ему, и напрямик сказал о своем нежелании работать у Лозинского на такой должности из-за отсутствия у меня достаточных знаний и главное из-за нежелания независимо от него, главного механика, распоряжаться энергетическим хозяйством предприятий Инспекции. У Боролина появилась еще более широкая улыбка, чудные его голубые глаза так и светились расположением ко мне. Я не мог заподозрить у него и тени недовольства мною. «Эх, дорогой мой (и он назвал меня по имя отчеству, что, впрочем, всегда делал) не принимайте свою должность всерьез. У меня для Вас просто места нет, вот мы и договорились с Всеволодом Федоровичем (Лозинским) в отношении Вас. Все Ваши предприятия остаются в подчинении у меня в области энергетики. Вы отдыхайте на этой должности, а когда Вы мне нужны будете, я буду Вас загружать работой на отдел главного механика. Ко мне обращайтесь, как и прежде, в любой момент. Впрочем Вам и в лагере осталось быть недолго?!». Я сообщил ему о своих подсчетах конца срока в апреле 1935 года. «Ну и хорошо, - обрадовался Павел Васильевич, - еще успеете кое-что сделать и для меня, а пока идите и устраивайтесь». С крепким рукопожатием, гора свалилась у меня с души. Все обстояло как нельзя лучше.
Я пошел в УРО, где сразу получил направление в колонну, номер которой испарился у меня из памяти. Колонна оказалась на лагерном пункте обнесенном проволокой, однако ворота оказались настежь распахнутыми и никакой стражи в них не было. Я разыскал канцелярию колонны и писарь, приняв от меня направление, предложил самому найти место в бараке. Барак имел вагонную систему двухъярусных нар. Я не придал значения словам писаря «найдите сами место», но постепенно зашел в тупик. Заглядывая в каждое отделение по обе стороны прохода, я убедился в отсутствии хотя бы одного свободного места. Ошеломленный таким обстоятельством, я, случайно, встретился с одним соловчанином, заключенным-бытовиком. В 1931 году он был заведующим и продавцом в магазине для заключенных. Запомнился мне он по заметке сопровождаемой карикатурой, поданной мне в стенгазету. Карикатура изображала его стоящим в ванне, а машинист электростанции тер ему спину. Заметка гласила о подхалимстве машиниста N, проводящего завмага в ванну электростанции и всячески прислуживающего завмагу в надежде поживиться дефицитными продуктами. Карикатура и заметка имели успех, машинист был посрамлен за свое подхалимничание.
Бывший завмаг указал мне на соседнюю с ним нару, сказав, что я могу на ней спать, пока ее владелец не приедет из командировки. Поблагодарив завмага, я пошел снова в канцелярию и доложил пришедшему командиру колонны о полном отсутствии свободных мест в бараке. Командир согласился со мной, что барак перегружен и добавил, что не я один без места, но все безместные все же где-то ночуют. Это был явный намек на полную незаинтересованность командира в моем присутствии в бараке даже ночью. Потом мне стало ясно, что многие заключенные только числились в бараке и без всякого риска ночевали у своих возлюбленных вольных гражданок в поселке. Я решил больше не надоедать командиру с местом и снять с матерью комнату в поселке, надеясь на продление свидания. Я еще раз переговорил с бывшим завмагом, обрисовав необходимость комнаты для матери, приехавшей на свидание. Он охотно дал мне адрес, очевидно своей возлюбленной, упомянув только ее имя отчество и, что живет он в поселке Лумбуши.
С этим адресом я зашел за матерью на вокзал. Генерал уже взял свои вещи. Наши мы сдали в камеру хранения и пошли отыскивать в Лумбушах эту Марию Васильевну.
Из-за незнания местности и, не предполагая такой большой протяженности нижнего поселка Медвежья гора, мы с матерью, пройдя каким-то леском, вышли к группе домов на открытой площади, которые приняли за Лумбуши и стали спрашивать дом Марии Васильевны. По счастливому стечению обстоятельств здесь оказался дом Марии Васильевны, конечно совсем другой, так как это была окраина Медвежьей горы, а не Лумбуши, и она сдала комнату. Только месяц спустя я побывал в Лумбушах, которые оказались километрах в пяти от Медвежьей горы по тракту в Повенец. При такой отдаленности я вряд ли мог бы приходить к матери в обеденный перерыв. Если бы я знал о существующих правилах свидания для заключенных-канцеляристов, то я не возвращался бы на вечерние занятия и проводил бы с матерью больше часов в день, все вечера. Но об этом мне никто не сказал, даже Лозинский, который через день выхлопотал мне продление свидания еще на неделю. Получалось, что к 9 утра я уходил от матери, в пятом часу приходил на обед, к 7 часам вечера снова шел в Инспекцию и в двенадцатом часу ночи возвращался к матери. Только когда накануне отъезда матери я попросил разрешение не приходить на вечерние занятия, чтобы хоть один вечер провести с ней, все хором спохватились, что это мое законное право на все время свидания. Было обидно до слез, но непоправимо.
Видя какой свободой я пользуюсь, оценив перспективы моего близкого, не позже апреля следующего года, освобождения из концлагеря, мать на этот раз уезжала со свидания спокойная за мою судьбу. Уверенность в моем освобождение придала матери новые силы и она решила выбраться из глуши в город, куда я мог бы к ней приехать после освобождения. Дружественная нам пара звала мать в г. Лугу, где у них была собственная зимняя дача. Но, несмотря на то, что Луга была дальше 100 километров от Ленинграда и таким образом не входила в запретную зону для высланных из Ленинграда, как моя мать, ее в Луге не прописали и теперь она решила попытать счастье в Новгороде на Волхове, который был почти в двухстах километрах от Ленинграда. Вскоре я получил от нее письмо с новгородским адресом.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
Поселок Медвежья гора в Карелии (теперь переименованный в город Медвежьегорск) получил свое название от расположения на восточном берегу горы Медвежьей. Когда в 1929 году меня заключенного в кованом вагоне провозили из Москвы на Соловки через станцию Медвежья гора все склоны горы были покрыты густым бором исполинских сосен, который наряду с песчаной почвой представлял собой рай для проживания медведей. От обитателей этой горы, очевидно, она сама в прошлые века получила название «Медвежьей». Поднимаясь от берега Онежского озера довольно малым уклоном, который на небольшой высоте переходил в большую крутизну, гора заканчивалась на вершине ровным плато.
Эта особенность рельефа разделяла поселок Медвежья гора на два: нижний у берега и верхний на плато. Последний был незначительный, не более двадцати домов, в то время, как нижний насчитывал более ста, где преимущественно жили рыбаки. В нижнем поселке были почта, магазин, сельсовет со всеми официальными учреждениями. Станция Мурманской железной дороги расположена выше нижнего поселка у самого начала крутизны склона горы. Полотно железной дороги огибает поселок на довольно значительной высоте, поднимаясь на отроги Медвежьей горы, выдающиеся в озеро с обеих сторон поселка. Радиус закругления полотна в этом месте не выдерживает никаких норм железнодорожного строительства из-за своей малой величины. На это обстоятельство я обратил внимание еще в 1929 году, когда из окна кованого вагона, шедшего в голове поезда, я увидел хвост нашего длинного товарного состава двигавшегося в обратную сторону по отношению к движению нашего вагона.
На плато было расположено довольно большое озеро, под названием Китайское. Происхождение названия озера местные жители связывали с совершенно недавними временами, с эпизодом происшедшим весной 1919 года, когда части армии генерала Миллера, составлявшие вооруженные силы правительства Севера, возглавлявшегося социалистом-революционером Чайковским, стремительно теснили на юг красных. На станции Медвежья гора оказался красный полк, состоящий исключительно из китайцев, ударной части Красной армии. Отступление на юг ему было отрезано, и полк вынужден был отступать в спешном порядке на запад. Оторвавшись от противника, китайцы спокойно вышли на плато и предпочли маршу по заснеженным лесным склонам, продвижение по безлесной долине, за которую они приняли замерзшее озеро. Озлобленные на китайцев за их грабежи и бесчинства, местные жители не предупредили китайцев об опасности, весенний лед не выдержал и весь китайский полк утонул в озере.
Из Китайского озера вытекают реки Кумса и Вичка. Кумса с большой высоты низвергается севернее поселка в Онежское озеро. Несмотря на небольшой водный дебет эта река, благодаря крутизне русла, должна была дать достаточную энергию для гидроэлектростанции мощностью семьдесят тысяч киловатт. Такая станция была запроектирована уже в 1934 году гидротехнической лабораторией ББК. А пока все бараки концлагеря и поселок освещались дизельной электростанцией ББК мощностью в 600 киловатт. Река Вичка, делая сложные зигзаги, и имея один водопад, тоже впадала в Онежское озеро, но значительно севернее Кумсы. У водопада на Вичке был расположен сельхоз ББК «Вичка», куда временно была переведена из Кеми Зональная станция Академии наук.
С началом строительства Беломорско-Балтийского канала между Онежским озером и Белым морем в 1931 году в поселке Медвежья гора обосновалось управление Беломорско-Балтийского лагеря. Здесь Мурманская железная дорога выходит непосредственно к берегу Онежского озера в самой северной его части всего в полусотне километров от ст. Повенец, откуда начинается канал с берегов Онежского озера. Для доставки грузов на строительство канала с перевалкой из вагонов железной дороги на плавучие средства по озеру, место было выбрано удачно. Этого нельзя сказать для управления строительством, штаб которого оказался не только в центре строительства, но даже и в удалении от его начала.
Вблизи железнодорожной станции на вырубленных участках были построены лагерные бараки, двухэтажные для управления, одноэтажные для заключенных. Часть одноэтажных бараков была обнесена колючей проволокой, часть стояла между деревьями, образуя улицу, а некоторые даже вклинились в нижний поселок. Для начальства были построены коттеджи и многоквартирные двухэтажные дома, для войск ОГПУ казармы. Были построены также театр с кинопроектирующей установкой, баня, госпиталь, общая кухня, две столовые для вольнонаемных и заключенной элиты. На плато возвышалось здание радиостанции. Все постройки, в том числе и складские помещения, были деревянными. Исключение составляло строящееся в 1934 году из кирпича огромное четырехэтажное здание гостиницы для иностранных туристов на самом берегу Онежского озера. Соловецкий лагерь особого назначения построил гостиницу для иностранных туристов в городе Кеми. Беломорско-балтийский лагерь построил такую же гостиницу на Медвежьей горе. В строительстве концлагерями объектов такого назначения был какой-то парадокс. Внутри страны о существовании концлагерей все знали, но молчали, так как официально печать и радио тщательно обходили этот факт и за упоминания о нем в разговоре граждане платились заключением в концлагерь. И в то же время в районе расположения концлагерей открывались гостиницы для иностранных туристов, как будто специально, чтобы весь мир узнал о них, к тому же и подробно.
Как только мы вышли из вагона на станции Медвежья гора я был поражен сухостью воздуха, ароматом сосен. Воздух был теплый, несмотря на октябрь месяц, низкую облачность и присутствие вблизи огромного объема вод Онежского озера. Чувствовалось наше перемещение на юг на 250 километров. Под ногами был песок. Медвежья гора была каким-то оазисом среди сырой, болотистой, каменной Карелии. Недаром недалеко от станции железнодорожники открыли санаторий для своих работников больных туберкулезом. Климатические условия на Медвежьей горе были превосходные.
Оставив мать с вещами на вокзале, мы с генералом пошли в УРО. Из нелегальной переписки со своими друзьями на Медвежьей горе генерал знал о вызове его музыкантом в театр. Лично я ничего не знал о своей будущей должности и мог только предполагать, что вызов сделан Боролиным. Поэтому по дороге я договорился с генералом, что он один оформит документы в УРО, а сам пошел искать отдел главного механика. В поисках Боролина я обошел несколько управленческих бараков. Все они были построены по одному типу коридорной системы в обоих этажах с небольшими комнатами 14-16 квадратных метров с печным отоплением. В большинстве отделов комнаты были набиты до предела, рабочей площади для заключенных явно не хватало. В коридорах и комнатах я все время натыкался на знакомых мне заключенных по Соловкам и Кеми. Радостные возгласы, рукопожатия, расспросы. С каждым надо было перекинуться хоть двумя словами. Прошло много времени, а я никак с этими встречами, не мог дойти до цели своих розысков. В одном из бараков, в коридоре, когда я только приоткрыл дверь в одну из комнат, кто-то крепко ухватил меня сзади за плащ. Обернувшись, я увидел улыбающегося Лозинского. «Я Вас давно жду, где же Вы были?», - проговорил, весь сияя, Лозинский. Я объяснил о своем отбытии из Кеми только накануне и он повел меня в следующую дверь.
В комнате стояли четыре стола. За одним сидел знакомый мне в лицо еще в Кеми политзаключенный еврей Райц, работавший в Кеми в ПРО СЛАГа. Райц в бытность свою на воле в Москве владел обувной фабрикой, при НЭПе ее арендовал, а затем был посажен по 58 статье пункту 7 (вредительство) на десять лет в концлагерь. Он был специалистом по коже и обуви. Второй стол занимал политзаключенный офицер Русской армии Антонов Николай Николаевич сидевший в концлагере по 58-й статье пункт 10 (антисоветская агитация) и имел срок в пять лет. Лозинский представил меня обоим, как нового сотрудника, указал мне на свободный стол. Затем он мне объяснил все.
При ББК создана Инспекция Главного управления лагерей ОГПУ (сокращенно ГУЛАГа ОГПУ), на которую возложено управление и ответственность за работу тех предприятий ББК, которые выполняют заказы ГУЛАГа по материальному обеспечению всех концлагерей страны. Такими предприятиями были Пошивочная фабрика на «Вегеракше», Канатная фабрика на Беломорско-Балтийском канале в селе Сорока (теперь город Беломорск) и достраивающийся и частично пущенный в эксплуатацию Кожевенный комбинат, вырабатывающий кожу и кожаную обувь. Последний был расположен в нескольких километрах от Медвежьей горы по трассе на Повенец. Была еще войлочно-валяльная фабрика, изготовлявшая войлок и валенки, но о ней у меня сохранились смутные воспоминания и точное ее местоположение я не помню. Начальником инспекции был Лозинский, его заместителем Райц, делопроизводителем Антонов. Я был назначен на должность инспектора-электротехника. Весь штат состоял из четырех единиц.
Итак я был вызван не Боролиным, а Лозинским, по согласованию с Боролиным. Дальнейшее показало полную ненужность моей должности, и я совершенно уверен, что она была создана милейшим Всеволодом Федоровичем только для того, чтобы вытащить меня из Кеми, снять с меня ответственность по заведыванию КЭС и иметь около себя верного человека.
Однако назначение меня инспектором-электротехником Инспекции ГУЛАГа, как мне казалось, снова выставило меня в неприглядном виде по отношению к Боролину, моему наставнику и благодетелю. Я уже рассказывал, как в душе он остро воспринимал всякое покровительство тому, кого он опекал, со стороны иного лица. Теперь опять вышло, что меня облагодетельствовал вызовом из Кеми не он, а Лозинский. И еще хуже я выглядел со своей должностью ущемлявшей права Боролина, как главного механика ББК, подчиненных Инспекции. Я оказался главным энергетиком в миниатюре.
Лозинский позвонил в УРО и просил скорее оформить меня приказом на должность. Но я не пошел в УРО, меня очень мучило мое фальшивое положение и я все же отыскал кабинет главного механика. Боролин встретил меня очень радушно, усадил и сразу расспросил в какую колонну меня зачислили, какой паек я получил. Мне было не до бытовых удобств, не до пайка. Я начал с выражения благодарности Боролину за вызов на Медвежью гору, что очень понравилось ему, и напрямик сказал о своем нежелании работать у Лозинского на такой должности из-за отсутствия у меня достаточных знаний и главное из-за нежелания независимо от него, главного механика, распоряжаться энергетическим хозяйством предприятий Инспекции. У Боролина появилась еще более широкая улыбка, чудные его голубые глаза так и светились расположением ко мне. Я не мог заподозрить у него и тени недовольства мною. «Эх, дорогой мой (и он назвал меня по имя отчеству, что, впрочем, всегда делал) не принимайте свою должность всерьез. У меня для Вас просто места нет, вот мы и договорились с Всеволодом Федоровичем (Лозинским) в отношении Вас. Все Ваши предприятия остаются в подчинении у меня в области энергетики. Вы отдыхайте на этой должности, а когда Вы мне нужны будете, я буду Вас загружать работой на отдел главного механика. Ко мне обращайтесь, как и прежде, в любой момент. Впрочем Вам и в лагере осталось быть недолго?!». Я сообщил ему о своих подсчетах конца срока в апреле 1935 года. «Ну и хорошо, - обрадовался Павел Васильевич, - еще успеете кое-что сделать и для меня, а пока идите и устраивайтесь». С крепким рукопожатием, гора свалилась у меня с души. Все обстояло как нельзя лучше.
Я пошел в УРО, где сразу получил направление в колонну, номер которой испарился у меня из памяти. Колонна оказалась на лагерном пункте обнесенном проволокой, однако ворота оказались настежь распахнутыми и никакой стражи в них не было. Я разыскал канцелярию колонны и писарь, приняв от меня направление, предложил самому найти место в бараке. Барак имел вагонную систему двухъярусных нар. Я не придал значения словам писаря «найдите сами место», но постепенно зашел в тупик. Заглядывая в каждое отделение по обе стороны прохода, я убедился в отсутствии хотя бы одного свободного места. Ошеломленный таким обстоятельством, я, случайно, встретился с одним соловчанином, заключенным-бытовиком. В 1931 году он был заведующим и продавцом в магазине для заключенных. Запомнился мне он по заметке сопровождаемой карикатурой, поданной мне в стенгазету. Карикатура изображала его стоящим в ванне, а машинист электростанции тер ему спину. Заметка гласила о подхалимстве машиниста N, проводящего завмага в ванну электростанции и всячески прислуживающего завмагу в надежде поживиться дефицитными продуктами. Карикатура и заметка имели успех, машинист был посрамлен за свое подхалимничание.
Бывший завмаг указал мне на соседнюю с ним нару, сказав, что я могу на ней спать, пока ее владелец не приедет из командировки. Поблагодарив завмага, я пошел снова в канцелярию и доложил пришедшему командиру колонны о полном отсутствии свободных мест в бараке. Командир согласился со мной, что барак перегружен и добавил, что не я один без места, но все безместные все же где-то ночуют. Это был явный намек на полную незаинтересованность командира в моем присутствии в бараке даже ночью. Потом мне стало ясно, что многие заключенные только числились в бараке и без всякого риска ночевали у своих возлюбленных вольных гражданок в поселке. Я решил больше не надоедать командиру с местом и снять с матерью комнату в поселке, надеясь на продление свидания. Я еще раз переговорил с бывшим завмагом, обрисовав необходимость комнаты для матери, приехавшей на свидание. Он охотно дал мне адрес, очевидно своей возлюбленной, упомянув только ее имя отчество и, что живет он в поселке Лумбуши.
С этим адресом я зашел за матерью на вокзал. Генерал уже взял свои вещи. Наши мы сдали в камеру хранения и пошли отыскивать в Лумбушах эту Марию Васильевну.
Из-за незнания местности и, не предполагая такой большой протяженности нижнего поселка Медвежья гора, мы с матерью, пройдя каким-то леском, вышли к группе домов на открытой площади, которые приняли за Лумбуши и стали спрашивать дом Марии Васильевны. По счастливому стечению обстоятельств здесь оказался дом Марии Васильевны, конечно совсем другой, так как это была окраина Медвежьей горы, а не Лумбуши, и она сдала комнату. Только месяц спустя я побывал в Лумбушах, которые оказались километрах в пяти от Медвежьей горы по тракту в Повенец. При такой отдаленности я вряд ли мог бы приходить к матери в обеденный перерыв. Если бы я знал о существующих правилах свидания для заключенных-канцеляристов, то я не возвращался бы на вечерние занятия и проводил бы с матерью больше часов в день, все вечера. Но об этом мне никто не сказал, даже Лозинский, который через день выхлопотал мне продление свидания еще на неделю. Получалось, что к 9 утра я уходил от матери, в пятом часу приходил на обед, к 7 часам вечера снова шел в Инспекцию и в двенадцатом часу ночи возвращался к матери. Только когда накануне отъезда матери я попросил разрешение не приходить на вечерние занятия, чтобы хоть один вечер провести с ней, все хором спохватились, что это мое законное право на все время свидания. Было обидно до слез, но непоправимо.
Видя какой свободой я пользуюсь, оценив перспективы моего близкого, не позже апреля следующего года, освобождения из концлагеря, мать на этот раз уезжала со свидания спокойная за мою судьбу. Уверенность в моем освобождение придала матери новые силы и она решила выбраться из глуши в город, куда я мог бы к ней приехать после освобождения. Дружественная нам пара звала мать в г. Лугу, где у них была собственная зимняя дача. Но, несмотря на то, что Луга была дальше 100 километров от Ленинграда и таким образом не входила в запретную зону для высланных из Ленинграда, как моя мать, ее в Луге не прописали и теперь она решила попытать счастье в Новгороде на Волхове, который был почти в двухстах километрах от Ленинграда. Вскоре я получил от нее письмо с новгородским адресом.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ