XIII. (1) ЭКСПЛУАТАЦИОННАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
Эксплуатационная деятельность моя на электростанции Пушсовхоза, вернее сказать, нормальная эксплуатационная деятельность началась в конце июля 1935 года, когда капитальный ремонт локомобиля был закончен, локомобиль был принят котлонадзором и выработку электроэнергии взял на себя локомобиль, заменив два временно установленных около здания электростанции трактора. Правда период ремонтов, в частности электросети продолжился еще и на август и начало сентября. С электромонтером, моим верным азербайджанцем Гюль-Ахмедом, продолжали капитальный ремонт электросети и за лето 1935-го года мы много сделали, сделали столько на сколько хватило электроматериалов, главное дефицитного провода.
Полученный мною при помощи Главного механика ББК, политзаключенного Боролина, алюминиевый голый провод мы подвесили на фидере управления ОЛП «Пушсовхоз» взамен железной проволоки диаметром 7 мм. Эта проволока была установлена на столбы вопреки электротехническим правилам, не допускающим использования железа на низковольтных сетях вследствие большого удельного сопротивления железа и значительного его удельного веса. Совокупность этих двух особенностей железа не позволяет увеличению сечения до нужного эквивалента меди по проводимости. 7 мм железная проволока вызывала большое падение напряжения на фидере при полной загрузке и электролампы в управлении светились красным светом, почти в полнакала. Замена железной проволоки алюминиевым проводом значительно улучшило освещенность управления.
По приезде в Пушсовхоз я обратил внимание на схлестывания проводов в воздушной сети даже при незначительном ветре, вследствие большого провеса проводов между столбами. Схлестывание проводов вызывало короткое замыкание на линиях, а вследствие неисправности воздушных предохранителей на распределительном щите на электростанции и целые группы домов и строений погружались в темноту, так как обесточивались фидеры. Перетяжка пролетов воздушной электросети и приведение к норме воздушных предохранителей с добавлением их на каждое ответвление устранили эти ненормальности и привели к почти бесперебойному снабжению электроэнергией всех абонентов электростанции. Остальной ремонт электросети состоял в смене столбов, изоляторов, крючьев.
Алюминиевый провод, который был лишь заменителем медного, ставшего дефицитным в первые пятилетки индустриализации страны, имел свои отрицательные свойства: большой температурный коэффициент удлинения и малое сопротивление на разрыв. По сути алюминиевый провод не был пригоден неизолированным для воздушных сетей, но за неимением другого монтажники его подвешивали на столбы, а эксплуатационники после этого с ним мучились. В жаркую погоду стрела провеса между столбами настолько увеличивалась, что при ветре провода схлестывались и давали замыкание на линии. В сильный мороз провода натягивались от сокращения и, лопаясь, давали на линии обрыв. Я чересчур возгордился новым управленческим фидером из алюминия и поплатился за это обмораживанием лица в одну студеную февральскую ночь, когда мороз достигал 48* Цельсия.
Дежурная по распределительному щиту электростанции, жена Морозова, доложила мне о коротком замыкании на фидере управления. Из управления уже несколько раз звонил дежурный по Отделению с требованием дать свет. Каждый раз при включении рубильника фидера на распредщите снова и снова горели предохранители. Предположение дежурной о замыкании на линии было совершенно правильным. Возможно я бы и уговорил ответственного дежурного по управлению обойтись керосиновой лампой до утра, но ночь была тревожная, в управление отделения «Пушсовхоз» с минуты на минуту могло нагрянуть высокое чекистское начальство из управления ББК, да еще с ордой следователей. В эту ночь загорелось и сгорело двухэтажное деревянное здание по соседству с Пушсовхозом на другой стороне Вой-губы. Губа по-местному назывался глубокий залив, которыми изрезано все северное побережье Онежского озера.
Здание служило базой пионерского лагеря для детей чекистов северных областей, а зимой служило домом увеселения с заключенными женщинами высшего чекистского начальства управления ББК. Пожар заметили из Пушсовхоза, когда пламя выбилось из-под крыши. Съехавшиеся пожарные команды Пушсовхоза, Повенецкого отделения и даже центральная с Медвежьей горы не смогли потушить пожар. Вода в шлангах замерзала, не доходя до брандспойтов на таком морозе. Коменданта Вой-губы заключенного-бытовика Жабоноса, имевшего трехлетний срок заключения, вытащили из огня в одном белье, также, как его лагерную супружницу заключенную уголовницу. Зимой в Вой-губе только эти двое и находились постоянно. В своих развратных похождениях чекисты хотели иметь как можно меньше свидетелей. Следствием была установлена причина пожара заключавшаяся в перекале дымоходов. Мороз был большой, Жабонос натопил печи пожарче, чтобы было теплее спать. Жабонос отделался довольно легко, получив лишь 3 года дополнительного срока. Будь на его месте политзаключенный, последнему приписали бы диверсионный акт - поджог, и он был бы, безусловно, расстрелян. Однако начальство, лишившись по вине Жабоноса увеселительного заведения, так обозлилось на бывшего коменданта, что помимо данного ему «довеска» загнало его еще и на штрафной лагпункт на лесоповал.
В такой обстановке, если бы Жабоноса притащили для первого допроса в управление «Пушсовхоза» и там не оказалось бы электрического освещения, мне легко приписали бы, как заведующему электростанцией, политзаключенному, диверсионный акт, умышленный срыв электроснабжения в момент пожара, со всеми вытекающими для меня из этого обвинения последствиями, вплоть до расстрела. Надо было спешить с ликвидацией аварии.
Жалея южанина Гюль-Ахмеда, который плохо переносил самые незначительные морозы, я сам пошел на поиски места аварии. Тщательный осмотр внутренней электросети здания управления с повторным включением фидера на распредщите электростанции убедили меня в неисправности линии передачи. Пришлось вытащить на мороз и Гюль-Ахмеда, с которым мы пошли по трассе, подсвечивая провода, всматриваясь в них снизу. Проводов с земли почти не было видно, а на земле нигде не валялся оборвавшийся провод. Так мы прошли всю трассу и ничего не обнаружили. Немного обогревшись, мы снова пошли, залезая по очереди на каждый столб и просматривая линию сверху со столбов вдоль нее. Тонкой, едва видимой, ниткой провод проецировался на снежном покрове, но зато мороз на верхушке столба ощущался острее. Если внизу не было никакого ветра, то наверху ощущалась тяга, и воздух буквально резал лицо. Поднявшись на четвертый или пятый столб, я увидел чуть заметную какую-то тонкую паутинку перекрывающую два уходящих от меня параллельно в темноту провода. Я долго не мог рассмотреть что это такое и слез со столба из-за боли в лице. Подсветив провода снизу в подозрительном месте пролета, мы оба увидели проволоку перекинутую между проводами. Я отправил Гюль-Ахмеда на электростанцию включить фидер и вскоре на подозреваемом месте блеснула искра. Сомнений не было - повреждение было найдено. Но только когда я влез на столб, откусил провод и он упал на землю, мы поняли что произошло.
Алюминиевый провод был свит из нескольких проволок. От сжатия на таком большом морозе одна из проволок лопнула, не выдержав тяги на разрыв. Она легла на другой провод и замкнула собой оба полюса линии. Если бы лопнули все проволоки, концы упали бы на землю и не было бы никакого замыкания и повреждение было бы найдено вмиг, когда бы мы наткнулись на провода лежащие на земле.
Провод пришлось нарастить куском проволоки, мне снова забраться на столб, прикрепить провод к изолятору и соединить с линией. Сделать все мы успели до возвращения начальства с пожара и никто из них даже не обратил внимания на освещенность управления, никто из них так и не узнал каким трудом двух заключенных было восстановлено нормальное освещение. Впрочем и лучше, когда начальство не обращает внимание, по крайней мере безопаснее.
Когда мы с Гюль-Ахмедом вернулись на электростанцию, дежурный машинист, посмотрев на меня, схватил за плечо и с возгласом: «Скорее, снегом оттирать надо», - потащил меня во двор. Оказалось, что щеки и нос у меня были совершенно белые. Процедура оттирания лица снегом была мучительна, но машинист спас мне щеки и верхнюю часть носа. Кончик носа спасти от обмораживания не удалось. Затем он у меня распух и остался чувствительным к малейшему морозу.
И еще мне помнится одно тяжелое устранение аварии в электросети поздно вечером в осеннюю дождливую погоду, когда буквально ощупью пришлось искать повреждение, а намокшие столбы, отсыревшие изоляторы превратились в токопроводящие материалы, от прикосновения к которым так и било током, потому что резиновых изолирующих монтерских перчаток в концлагерях не было.
Дежурным по ОЛП «Пушсовхоз» в этот вечер был телеграфист коммутатора, который по телефону сообщил мне об отсутствии света на скотном дворе. Гюль-Ахмед пошел, долго возился, но причину аварии обнаружить не смог. Я позвонил телефонисту, и мы с ним договорились оставить исправление повреждения до утра. Он сам лазил по столбам и великолепно представлял какой это труд в дождливую погоду. Однако в наш разговор по телефону вмешался начальник ОЛП Дич, который тогда еще был начальником ОЛП. Я понял, что он подслушивал наши переговоры сидя у себя в кабинете, как это он делал не только со мной, проявляя чекистскую бдительность. Он приказал мне немедленно дать свет на скотный двор и об исполнении доложить. Пришлось идти мне самому, влезть на столб где располагался воздушный предохранитель на участок скотного двора. Сколько раз меня било током, когда в темноте я одновременно прикасался к проводам под напряжением и к мокрым от дождя предметам, и каждый раз только чудом удерживался на когтях на столбе. Восстановив сгоревший при схлестывании проводов на ветру воздушный предохранитель, я восстановил освещение на скотном дворе. Отсюда же по телефону я доложил Дичу об исправлении повреждения. Он мне не поверил и велел подозвать к телефону дежурного скотника, который и подтвердил мое сообщение.
Замкнувший линию в этот вечер пролет не был нами перетянут по той причине, что в разгар ремонтных работ, в частности на фидере скотных дворов, Дич сорвал меня на другую работу, когда только этот пролет и осталось нам доделать. После окончания работ по заданию Дича, из-за одного пролета, мы уже не вернулись на этот участок сети, а занялись другими фидерами.
Дич хотел выслужиться перед начальством на Медвежьей горе и сам напросился на оборудование пионерлагеря на Вой-губе, которая в то время ни административно, ни территориально не была объединена с Пушсовхозом. Вызвав меня, Дич приказал за два дня электрифицировать палаточный городок пионерлагеря. Такая спешка, как выяснилось впоследствии была ни к чему, но ведь все делалось «досрочно», показуха в ущерб качеству захлестывала начальство. Приказ Дича был строг, срок очень жесткий и мне пришлось для его исполнения снять весь персонал электростанции с ремонта локомобиля и электросети. Работая по 18 часов в сутки (благо были белые ночи) за двое суток все было сделано. В первый день машинисты и кочегары вырыли ямы и установили столбы вдоль аллей палаточного городка. В это время с Гюль-Ахмедом и вторым электромонтером, еще учеником из уголовников-малолеток, я делал внутреннюю электропроводку в палатках. На второй день я был вынужден переключить и машинистов и кочегаров на электромонтерскую работу, чтоб как-нибудь поспеть в срок. Это была моя непростительная ошибка, работая сам электромонтером, я не мог уследить за всеми и когда через несколько дней на приемку приехала комиссия разразился скандал.
Главный механик ББК, мой покровитель Боролин и политзаключенный инженер-электрик Быков, которого я совсем не знал, отказались принять электропроводку в палатках пионерлагеря, найдя ряд нарушений электротехнических норм. Они приехали в Пушсовхоз и поставили об этом в известность Дича. Я был немедленно вызван в кабинет к Дичу, который набросился на меня, впрочем, не обвиняя меня во вредительстве. Боролин выручил меня, быстро осадив Дича. Мнение Боролина сводилось к тому, что я физически не мог выполнить такой объем работ, не имея в Пушсовхозе ни одного квалифицированного электромонтера, а потому и нельзя было поручать мне эту работу. Дич сразу осекся, подобострастно завилял перед Боролиным, опасаясь авторитета в управлении ББК, и примирительно сказал, что на ошибках учатся и что он очень сожалеет в просчете возможностей Пушсовхоза. Боролин пообещал (и на другой день исполнил) переоборудовать электропроводку пионерлагеря силами специальной электромонтажной бригады, которая будет прислана с Медвежьей горы. На этом инцидент закончился, с пионерлагерем меня никто не тревожил и к Вой-губе я никакого отношения не имел, занявшись снова капитальным ремонтом локомобиля и электросети Пушсовхоза.
Результаты капитального ремонта электростанции всего лучше сказались на работе локомобиля, проработавшего все время моего дальнейшего пребывания в Пушсовхозе без единой аварии, притом частенько с перезагрузкой и давая еще экономию топлива. Экономичность локомобиля и способность работать с перегрузкой были прямыми следствиями полного удаления при ремонте накипи с внутренних стен котла и наружных стенок дымогарных труб, а также наложенной в совершенстве теплоизоляции. Немалую роль в экономии топлива сыграла топка новой конструкции по типу шахтной, где топливо, подвигаясь к месту горения под котлом, просушивалось жаром топки, тем самым приобретая более высокую калорийность.
Однако избавление от годами осевшей накипи, заполнявшей все микропоры в швах концов труб со стенками котла представляло собою серьезное препятствие к сдаче котла локомобиля котлонадзору после капитального ремонта. По положению о паровых котлах за техническим состоянием их наблюдает государственный инспектор по котельному надзору, а при производстве капитального ремонта пуск котла в эксплуатацию запрещен без приемки котла котлонадзором. После капитального ремонта котел в холодном состоянии (т.е. при наиболее тяжелом условии герметичности швов стен котла с дымогарными трубами) подвергается испытанию на двойное рабочее давление, путем заполнения котла водой под давлением.
Как только последняя дымогарная труба была развальцована в стенке котла, я получил от Пушсовхоза отношение в Механические мастерские Повенецкого отделения ББК с просьбой предоставить на время испытания котла гидравлический пресс. Получив командировку без конвоя в Повенец, мы с механиком на другой же день выехали туда, одновременно возвратив ранее взятую из мастерских развальцовку. Пресс нам выдали, мы его установили и заполнили котел водой. Я уже хотел идти в управление Пушсовхоза просить себе на завтра командировку, чтоб съездить в управление ББК и договориться с инспектором котлонадзора о дне приемки локомобиля, как механик остановил мой пыл своим мудрым советом. Я был очень благодарен этому умудренному опытом и нелегкой жизнью механику, обладавшему в полной мере русской смекалкой, восполнявшей пробел в его теоретических знаниях паровых машин. Он мне рассказал, что нам сдать котел без хитрости не удастся, так как после ремонта, как бы тщательно ни были бы развальцованы концы труб, в холодном состоянии, да еще при двойном рабочем давлении, вода всегда найдет себе ход, получится течь и котел будет забракован котлонадзором. А чтобы этого избежать всегда перед сдачей котел … кипятят. Тогда невидимая для глаза накипь заполнит все микропоры в швах и котел не даст течи. Так мы и сделали. Механик велел кочегару развести огонь в топке, вода в котле несколько часов кипела, затем топку прекратили, остатки топлива и золу выгребли, чтобы скрыть следы, котел остыл, добавили воды, сами опресовали и получили нужный результат. «Вот теперь поезжайте!», - сказал мне механик.
Вечером я доложил Дичу об окончании капитального ремонта локомобиля и попросил командировку в управление ББК, чтобы лично договориться с инспектором по котлонадзору. Дич поморщился, выразил сомнение в необходимости сдачи локомобиля котлонадзору. Я сослался на правила эксплуатации котлов настолько убежденным тоном, что Дич поверил мне на слово и приказал мне выписать командировку без конвоя. На следующий день рано утром я вышел на тракт Повенец-Медвежья гора, поднял руку при приближении рейсового автобуса «Карелавто». Автобус подобрал меня.
Стоимость проезда на автобусах «Карелавто» и автобусах ББК была одинакова - 5 рублей и билеты командировочным оплачивались концлагерем независимо от того на автобусе какой «фирмы» ездил заключенный. Обе фирмы поддерживали сообщение между Медвежьей горой и Повенцом, чередуя свои рейсы по времени. Поэтому и в тех и в других автобусах совместно ездили и вольные люди и заключенные. И на этот раз, ко впрочем и во время других моих поездках на Медвежью гору было трудно разобраться кто вольный, кто заключенный. Но об этих поездках я еще подробно расскажу также как и о приключении случившимся с автобусом «Карелавто», на котором я ехал в это утро и из-за которого, приключения, я чуть не прозевал инспектора котлонадзора.
Инспектор был довольно суховат при встрече со мной. Политзаключенный инженер имел утомленный и задерганный вид, что меня несколько удивило, так как в ББК не так уж много было котлов. Застал я его вовремя, так как он, не снимая пальто, собирался ближайшим автобусным рейсом ехать в Повенец. Выслушал он мою просьбу довольно неприветливо, но затем переменил свое решение и согласился вместо Повенца ехать тем же автобусом со мной вместе в Пушсовхоз принять локомобиль. Я обрадовался своей удаче, хотя было несколько грустно уезжать с Медвежьей горы, не повидавшись ни с кем из своих друзей и знакомых.
По дороге в автобусе мы с ним разговорились, и инспектор оказался милым интеллигентным человеком. Из разговора выяснился объем его работы, настолько огромный, что я больше не удивлялся его задерганности и усталости от вечных поездок, да еще в его возрасте - ему было за пятьдесят. Дело в том, что ОГПУ своего политзаключенного эксплуатировала до предела, наживая на его должности и знаниях немало доходов. ББК ОГПУ заключил договоры на обслуживание котлонадзором паровых установок всех организаций на территории Карелии. Инспектору по котлонадзору ББК, несмотря на то, что он был политзаключенный, было выдано удостоверение инспектора по котлонадзору Карельской республики, что обязывало его принимать и инспектировать паросиловое хозяйство на всей территории Карелии. Ездил он по вызовам без конвоя, останавливался, как вольный в гостиницах, но эта постоянная езда, конечно, выматывала его, как и громадная ответственность. Кроме того на всяких лагпунктах ББК и лесопунктах «Кареллеса» ночлег в бараках не способствовал нормальному сну и отдыху.
Из автобуса мы вышли на ответвление дороги на Пушсовхоз, прошли кратчайшим путем через лес прямо на электростанцию, как выяснилось потом, прошли незамеченными никем из охраны ОЛП. Поскольку все было подготовлено, чему очень обрадовался инспектор, вся процедура приемки котла локомобиля заняла не более 15 минут. Котел выдержал опресовку на 12 атмосфер (рабочее давление котла 6 атмосфер), инспектор запломбировал предохранительный клапан, установив давление в 6 атмосфер, и написал акт приемки. На мое предложение выпить чаю в столовой (я был уверен, что немка, заведующая столовой мне не откажет) инспектор поблагодарил меня, но отказался и попросил как можно скорее доставить его в Повенец.
Было всего около 11 часов утра. У меня была очень слабая надежда в такой ранний для Дича, ночного работника, час застать его уже в своем кабинете, чтобы попросить лошадь отвезти инспектора в Повенец. К моему несказанному удивлению Дич был уже у себя, окруженный всеми начальниками частей управления ОЛП. Шло какое-то совещание. Присутствовали и Дробатковский и Туомайнен, обычно никогда не снисходивший участвовать в совещаниях созываемых Дичем. Окрыленный удачей - благополучной приемки локомобиля инспектором, я отбросил всякую субординацию, прервал докладчика, обратившись к Дичу с просьбой дать мне лошадь. Дич обрушился на меня: «Вы еще здесь, я же приказал Вам утром выехать за инспектором на Медвежью гору»! Дич вообразил что я прошу лошадь еще только ехать на Медвежью гору за инспектором. Не будь я политзаключенным в концлагере ОГПУ, я со всей правотой мог бы указать Дичу, что с работой на электростанции я ложусь спать не раньше его самого, а потому отчего же я не имею права начинать рабочий день с 11-12 часов утра, как он. Но это и в голову мне не могло прийти и я, прервав Дича, рассказал о сдаче локомобиля инспектору по котлонадзору и необходимости отвезти его на лошади в Повенец. Гнев Дича немедленно прошел, он даже широко осклабился, отчего еще резче выступили продольные морщины у носа и рта, а нос стал еще более еврейским. Торжествующе, обведя глазами всех присутствующих, Дич сказал: «Смотрите какой у меня молодец молодой инженер, назвал меня уменьшительным именем, уже сдал локомобиль»! Дич, хваля меня, явно всем говорил: «Это я такого привез»! Все окружение Дича подобострастно поддержало восторг начальника, обернувшись ко мне с улыбками. Дробатковский, единственно всецело понимавший значение для Пушсовхоза ввода в эксплуатацию капитально-отремонтированного локомобиля электростанции, снял телефонную трубку и, вызвав конный парк, распорядился подать мне свою выездную лошадь запряженную в бегунцы, на которых он объезжал поля.
Едва я успел дойти до электростанции, как конюх уже подъехал на бегунцах, передав мне вожжи. Инспектор сел со мной и я быстро доставил его в Повенец в Механические мастерские Повенецкого отделения, куда ему и было нужно.
Обратно мне пришлось ехать не одному. В Повенце я встретил заведующего радиотрансляционным узлом Пушсовхоза заключенного Жукова, которого я сменил на должности заведующего электростанцией. Отношения у меня с ним были дружественные, несмотря на мало точек соприкосновения во всех областях натур наших. Человек он был не вредный, иногда даже оказывал мне помощь, как электрик, несмотря на то, что был крайне ленив. Жуков был коммунист, летчик. После аварии на самолете стал страдать эпилепсией и был переведен аэродромным электриком. Жуков был страшный пьяница, пропил какое-то доверенное ему имущество и по суду был заключен в концлагерь сроком на 5 лет. Пьянствовал он и в концлагере. Однажды, напившись, Жуков уснул во время трансляции радиопередач московской радиостанции «Коминтерн» и проспал 11 часов вечера, когда эта станция в те годы заканчивала передачи для СССР и на той же волне начинала передачу для Германии на немецком языке. Из репродукторов в бараках, в управлении ОЛП, в казарме ВОХР, на квартире Дича и Марка понеслась немецкая речь. Начальство взбесилось, не зная немецкого языка и вообразив, что Жуков транслирует какую-то немецкую фашистскую радиостанцию разносящую антикоммунистическую агитацию. Первым на радиотрансляционную станцию примчался начальник ОЛП Дич, за ним, еле поспевая, начальник 3-й части ОЛП Марк и начальник культурно-воспитательной части заключенный Крупняк. Прибежал командир взвода ВОХР. Мертвецки пьяный Жуков не просыпался, не слыша как к нему ломится начальство. А репродукторы сыпали и сыпали немецкую речь. Марк метнулся на электростанцию и приказал мне выключить фидер радиотрансляционного узла, чтоб обесточить приемник и трансляционный усилитель и, таким образом «заткнуть фашистскую глотку». Я выключил фидер, а немецкая речь неслась и неслась вследствие того обстоятельства, что питание радиоаппаратуры осуществлялось не от электросети, а от аккумуляторов. Единственным результатом отключения радиоузла явились бесконечные телефонные звонки на электростанцию моих абонентов, питавшихся от этого фидера - конный парк, скотные дворы, свинарник - посаженных распоряжением Марка в темноту.
По тревоге подняли ВОХР, солдаты которого штурмом взяли радиотрансляционный узел, выбив прикладами винтовок дверь и схватили ничего не понимавшего и совершенно обессилившего Жукова. Дич на него орал, чтобы он выключил радиоприемник, Жуков ничего не мог делать и бессильно валился на топчан. Дич разбил приемник - в Пушсвохозе водворилась тишина, а Жукова унесли мертвым телом и заперли в карцер. Примерно только через час мольбы моих отключенных абонентов дошли до перепуганного насмерть начальства и Дич мне позвонил, чтобы я включил злосчастный фидер.
На другой день, когда Жуков проспался, в кабинете Дича пьяницу долго отчитывал Пушсовхозный трижидиум - Дич, Марк, Крупняк - грозя Жукову пришить ему 58-ю статью. Но кончилось все для Жукова 10-ю сутками карцера, так как он не был политзаключенным, а «своим в доску» - коммунистом и заключенным-бытовиком. Да и эти 10 суток Жуков не отсидел. Через день само начальство соскучилось без радиопередач. Я отказался, сославшись на полную мою неосведомленность в радиоаппаратуре (это была совершенная правда), отремонтировать радиооборудование. Пришлось Жукова выпустить из карцера, он исправил повреждения нанесенные Дичем радиоприемнику и в тот же вечер радиотрансляция заработала. Вести ее кроме Жукова тоже было некому, поэтому и отсидка его в карцере прошла лишь на бумаге.
Жуков был комбинатор. Имея довольно частое хождение по командировке в Повенец под предлогом получения радиоламп и радиодеталей, Жуков разнюхал большую нужду испытываемую Леспромхозами треста «Кареллес» в аккумуляторах для связи по радио с лесозаготовительными пунктами. Несмотря на досрочное выполнение первой пятилетки и перевыполнения планов индустриализации некоторыми отраслями промышленности, а также успешного выполнения плана второй пятилетки и даже окончания строительства фундамента социализма, как широко вещала большевицкая пропаганда, резким контрастом к ней, была неприглядная действительность. В стране в 1935-36-х годах, как и в начале индустриализации катастрофически не хватало всех промышленных изделий, не говоря уже о продовольственных. К тому же такие предприятия, как «Кареллес» были на положении пасынков при удовлетворении их заявок на технические изделия; в особенности при сравнении с такими привилегированными, как концлагеря ОГПУ-НКВД, по материальному снабжению «Кареллес» влачил нищенское существование. За исправленный аккумулятор Жуков получал баснословные деньги наличными.
Однако, продав «Кареллесу» все запасные аккумуляторы с радиотрансляционного узла Пушсовхоза, Жуков стал перед дилеммой: на что пьянствовать дальше? И он нашел выход. Севшие аккумуляторы из-за пришедших в негодность одной-двух пластин, Жуков предъявлял к списанию, как негодные, начальнику КВЧ заключенному Крупняку. Последний, либо по невежеству, либо за мзду, участвуя в будущих прибылях, охотно списывал такие аккумуляторы, оставляя их в распоряжении Жукова, чем последний и пользовался. Из двух или трех разобранных на пластины аккумуляторов, Жуков, отбирая годные еще пластины собирал один, два аккумулятора, дававшие нормальное напряжение, хотя, может быть и не имевшие достаточной емкости в ампер-часах, как новые. Для сборки этих аккумуляторов Жукову понадобился я, так как паять по свинцу он не умел.
Из моей практики и до и после этого, я замечал, что очень многие металлисты не владели этим искусством, в особенности те, которым по профилю их специальности приходилось много паять и они привыкли к высокой температуре паяльника необходимой для пайки третником и твердыми сплавами. А свинец, как легкоплавкий металл, требует минимального разогрева паяльника. В противном случае свинец растекается, а не спаивается и шва не получается. При ремонте кораблей на их зимней стоянке на Соловках, мне пришлось иметь дело с электропроводкой на кораблях, которая выполняется исключительно освинцованными кабелями. На ремонте этой электропроводки я и получил вполне искусство пайки свинца.
Жуков, пытаясь спаять пластины аккумулятора при их сборке, портил одну драгоценную пластину за другой и обратился ко мне. Я спаял ему пластины одного аккумулятора, затем другого и он стал мне таскать для пайки собираемые им аккумуляторы. Поверх пластин Жуков их тщательно заливал варом, ящики красил и продукция выглядела как новая. Торговля Жукова пошла полным ходом. Зная, что я в рот спиртного не брал, Жуков со мной за работу расплачивался деньгами и довольно щедро. На остальные вырученные за аккумуляторы деньги он в Повенце покупал водку и все пропивал.
Встреча с Жуковым в Повенце не представляла собой чего-то особенного, но просьба с которой он ко мне обратился меня явно не устраивала. Он просил меня подвезти его на лошади в Пушсовхоз, а я был уверен в имеющемся у него при себе запасе спиртных напитков, для провоза которых он хотел использовать меня как ширму, считая, совершенно правильно, что поскольку я никогда не был замечен в употреблении спиртного, то в случае встречи с патрулем нас не обыщут. Надо отметить, что при всех наших командировках с механиком в Повенец, когда мы возили детали локомобиля на обработку в мастерские Повенецкого отделения или брали там же, а потом отвозили, всякий инструмент, мы ни разу не встречали патруля на дороге между Пушсовхозом и Повенцом. Нас и в одиночку никто не останавливал на лошади или пешком, когда мы по командировкам бывали в Повенце. Одним словом у нас никто в пути никогда не проверял документов. О проверке документов на автобусах я расскажу дальше, как я ездил в командировки на Медвежью гору.
Отказать Жукову подвести его из Повенца в Пушсовхоз мне было неудобно, пришлось согласиться. Жуков немедленно засунул в сенной мешок, служивший сидением на бегунцах, продолговатый сверток, размерами с бутыль, ёмкостью в четверть ведра и я вполне убедился в наличии у него контрабанды - спиртного напитка. Лошадка домой бежала резво, Жуков был в прекрасном настроении, от выгодной продажи реставрированного аккумулятора, а может быть и не одного, у меня была смесь радости от сдачи локомобиля котлонадзору с опасением от провоза опасной контрабанды Жукова.
Меньше чем в километре от Пушсовхоза внезапно из кустов вынырнул патруль из двух солдат ВОХРа и остановил нас. Мы оба с Жуковым спрыгнули с бегунцов по обе стороны их, я не выпуская из рук вожжей. Документов они у нас не спрашивали, очевидно зная нас в лицо, в том числе и главное Жукова, за которым и охотились. Один солдат, больше для формальности общупал меня как бы с целью обнаружить во внутренних карманах чего-нибудь недозволенного, вроде бутылок с водкой. Другой стал рыться в нашем сидении. Я замер, ожидая обнаруживания злосчастного свертка и чувствуя, как во мне закипает злоба против пьяницы Жукова, из-за которого я мог пострадать. Дич прекрасно знал, что я не пью и ни за что не поверил бы, что я занялся провозом водки в концлагерь, но мог для издевательства над политзаключенным и меня вместе с Жуковым посадить в карцер. Обыскав меня, солдат принялся за Жукова, стоявшего на вытяжку, с поднятыми руками, как бы приготовившись к обыску. Я взглянул на Жукова и обмер. Тот самый сверток, который я с ужасом ожидал вот-вот обнаружит в нашем сиденье второй солдат, Жуков держал в руках высоко над головой вне поля зрения обыскивающего его солдата, внимание которого было всецело поглощено туловищем Жукова, общупываемое с такой тщательностью, что немыслимо было бы не обнаружить даже четверть литра. Обыск кончился. Солдат коротко бросил: «Езжайте». Мы сели и поехали. Я был поражен находчивостью Жукова, обернулся и посмотрел на него. Он сидел совершенно спокойно, как будто ничего и не произошло, слегка придерживая сверток, угадывающийся снова в сене сидения.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
Полученный мною при помощи Главного механика ББК, политзаключенного Боролина, алюминиевый голый провод мы подвесили на фидере управления ОЛП «Пушсовхоз» взамен железной проволоки диаметром 7 мм. Эта проволока была установлена на столбы вопреки электротехническим правилам, не допускающим использования железа на низковольтных сетях вследствие большого удельного сопротивления железа и значительного его удельного веса. Совокупность этих двух особенностей железа не позволяет увеличению сечения до нужного эквивалента меди по проводимости. 7 мм железная проволока вызывала большое падение напряжения на фидере при полной загрузке и электролампы в управлении светились красным светом, почти в полнакала. Замена железной проволоки алюминиевым проводом значительно улучшило освещенность управления.
По приезде в Пушсовхоз я обратил внимание на схлестывания проводов в воздушной сети даже при незначительном ветре, вследствие большого провеса проводов между столбами. Схлестывание проводов вызывало короткое замыкание на линиях, а вследствие неисправности воздушных предохранителей на распределительном щите на электростанции и целые группы домов и строений погружались в темноту, так как обесточивались фидеры. Перетяжка пролетов воздушной электросети и приведение к норме воздушных предохранителей с добавлением их на каждое ответвление устранили эти ненормальности и привели к почти бесперебойному снабжению электроэнергией всех абонентов электростанции. Остальной ремонт электросети состоял в смене столбов, изоляторов, крючьев.
Алюминиевый провод, который был лишь заменителем медного, ставшего дефицитным в первые пятилетки индустриализации страны, имел свои отрицательные свойства: большой температурный коэффициент удлинения и малое сопротивление на разрыв. По сути алюминиевый провод не был пригоден неизолированным для воздушных сетей, но за неимением другого монтажники его подвешивали на столбы, а эксплуатационники после этого с ним мучились. В жаркую погоду стрела провеса между столбами настолько увеличивалась, что при ветре провода схлестывались и давали замыкание на линии. В сильный мороз провода натягивались от сокращения и, лопаясь, давали на линии обрыв. Я чересчур возгордился новым управленческим фидером из алюминия и поплатился за это обмораживанием лица в одну студеную февральскую ночь, когда мороз достигал 48* Цельсия.
Дежурная по распределительному щиту электростанции, жена Морозова, доложила мне о коротком замыкании на фидере управления. Из управления уже несколько раз звонил дежурный по Отделению с требованием дать свет. Каждый раз при включении рубильника фидера на распредщите снова и снова горели предохранители. Предположение дежурной о замыкании на линии было совершенно правильным. Возможно я бы и уговорил ответственного дежурного по управлению обойтись керосиновой лампой до утра, но ночь была тревожная, в управление отделения «Пушсовхоз» с минуты на минуту могло нагрянуть высокое чекистское начальство из управления ББК, да еще с ордой следователей. В эту ночь загорелось и сгорело двухэтажное деревянное здание по соседству с Пушсовхозом на другой стороне Вой-губы. Губа по-местному назывался глубокий залив, которыми изрезано все северное побережье Онежского озера.
Здание служило базой пионерского лагеря для детей чекистов северных областей, а зимой служило домом увеселения с заключенными женщинами высшего чекистского начальства управления ББК. Пожар заметили из Пушсовхоза, когда пламя выбилось из-под крыши. Съехавшиеся пожарные команды Пушсовхоза, Повенецкого отделения и даже центральная с Медвежьей горы не смогли потушить пожар. Вода в шлангах замерзала, не доходя до брандспойтов на таком морозе. Коменданта Вой-губы заключенного-бытовика Жабоноса, имевшего трехлетний срок заключения, вытащили из огня в одном белье, также, как его лагерную супружницу заключенную уголовницу. Зимой в Вой-губе только эти двое и находились постоянно. В своих развратных похождениях чекисты хотели иметь как можно меньше свидетелей. Следствием была установлена причина пожара заключавшаяся в перекале дымоходов. Мороз был большой, Жабонос натопил печи пожарче, чтобы было теплее спать. Жабонос отделался довольно легко, получив лишь 3 года дополнительного срока. Будь на его месте политзаключенный, последнему приписали бы диверсионный акт - поджог, и он был бы, безусловно, расстрелян. Однако начальство, лишившись по вине Жабоноса увеселительного заведения, так обозлилось на бывшего коменданта, что помимо данного ему «довеска» загнало его еще и на штрафной лагпункт на лесоповал.
В такой обстановке, если бы Жабоноса притащили для первого допроса в управление «Пушсовхоза» и там не оказалось бы электрического освещения, мне легко приписали бы, как заведующему электростанцией, политзаключенному, диверсионный акт, умышленный срыв электроснабжения в момент пожара, со всеми вытекающими для меня из этого обвинения последствиями, вплоть до расстрела. Надо было спешить с ликвидацией аварии.
Жалея южанина Гюль-Ахмеда, который плохо переносил самые незначительные морозы, я сам пошел на поиски места аварии. Тщательный осмотр внутренней электросети здания управления с повторным включением фидера на распредщите электростанции убедили меня в неисправности линии передачи. Пришлось вытащить на мороз и Гюль-Ахмеда, с которым мы пошли по трассе, подсвечивая провода, всматриваясь в них снизу. Проводов с земли почти не было видно, а на земле нигде не валялся оборвавшийся провод. Так мы прошли всю трассу и ничего не обнаружили. Немного обогревшись, мы снова пошли, залезая по очереди на каждый столб и просматривая линию сверху со столбов вдоль нее. Тонкой, едва видимой, ниткой провод проецировался на снежном покрове, но зато мороз на верхушке столба ощущался острее. Если внизу не было никакого ветра, то наверху ощущалась тяга, и воздух буквально резал лицо. Поднявшись на четвертый или пятый столб, я увидел чуть заметную какую-то тонкую паутинку перекрывающую два уходящих от меня параллельно в темноту провода. Я долго не мог рассмотреть что это такое и слез со столба из-за боли в лице. Подсветив провода снизу в подозрительном месте пролета, мы оба увидели проволоку перекинутую между проводами. Я отправил Гюль-Ахмеда на электростанцию включить фидер и вскоре на подозреваемом месте блеснула искра. Сомнений не было - повреждение было найдено. Но только когда я влез на столб, откусил провод и он упал на землю, мы поняли что произошло.
Алюминиевый провод был свит из нескольких проволок. От сжатия на таком большом морозе одна из проволок лопнула, не выдержав тяги на разрыв. Она легла на другой провод и замкнула собой оба полюса линии. Если бы лопнули все проволоки, концы упали бы на землю и не было бы никакого замыкания и повреждение было бы найдено вмиг, когда бы мы наткнулись на провода лежащие на земле.
Провод пришлось нарастить куском проволоки, мне снова забраться на столб, прикрепить провод к изолятору и соединить с линией. Сделать все мы успели до возвращения начальства с пожара и никто из них даже не обратил внимания на освещенность управления, никто из них так и не узнал каким трудом двух заключенных было восстановлено нормальное освещение. Впрочем и лучше, когда начальство не обращает внимание, по крайней мере безопаснее.
Когда мы с Гюль-Ахмедом вернулись на электростанцию, дежурный машинист, посмотрев на меня, схватил за плечо и с возгласом: «Скорее, снегом оттирать надо», - потащил меня во двор. Оказалось, что щеки и нос у меня были совершенно белые. Процедура оттирания лица снегом была мучительна, но машинист спас мне щеки и верхнюю часть носа. Кончик носа спасти от обмораживания не удалось. Затем он у меня распух и остался чувствительным к малейшему морозу.
И еще мне помнится одно тяжелое устранение аварии в электросети поздно вечером в осеннюю дождливую погоду, когда буквально ощупью пришлось искать повреждение, а намокшие столбы, отсыревшие изоляторы превратились в токопроводящие материалы, от прикосновения к которым так и било током, потому что резиновых изолирующих монтерских перчаток в концлагерях не было.
Дежурным по ОЛП «Пушсовхоз» в этот вечер был телеграфист коммутатора, который по телефону сообщил мне об отсутствии света на скотном дворе. Гюль-Ахмед пошел, долго возился, но причину аварии обнаружить не смог. Я позвонил телефонисту, и мы с ним договорились оставить исправление повреждения до утра. Он сам лазил по столбам и великолепно представлял какой это труд в дождливую погоду. Однако в наш разговор по телефону вмешался начальник ОЛП Дич, который тогда еще был начальником ОЛП. Я понял, что он подслушивал наши переговоры сидя у себя в кабинете, как это он делал не только со мной, проявляя чекистскую бдительность. Он приказал мне немедленно дать свет на скотный двор и об исполнении доложить. Пришлось идти мне самому, влезть на столб где располагался воздушный предохранитель на участок скотного двора. Сколько раз меня било током, когда в темноте я одновременно прикасался к проводам под напряжением и к мокрым от дождя предметам, и каждый раз только чудом удерживался на когтях на столбе. Восстановив сгоревший при схлестывании проводов на ветру воздушный предохранитель, я восстановил освещение на скотном дворе. Отсюда же по телефону я доложил Дичу об исправлении повреждения. Он мне не поверил и велел подозвать к телефону дежурного скотника, который и подтвердил мое сообщение.
Замкнувший линию в этот вечер пролет не был нами перетянут по той причине, что в разгар ремонтных работ, в частности на фидере скотных дворов, Дич сорвал меня на другую работу, когда только этот пролет и осталось нам доделать. После окончания работ по заданию Дича, из-за одного пролета, мы уже не вернулись на этот участок сети, а занялись другими фидерами.
Дич хотел выслужиться перед начальством на Медвежьей горе и сам напросился на оборудование пионерлагеря на Вой-губе, которая в то время ни административно, ни территориально не была объединена с Пушсовхозом. Вызвав меня, Дич приказал за два дня электрифицировать палаточный городок пионерлагеря. Такая спешка, как выяснилось впоследствии была ни к чему, но ведь все делалось «досрочно», показуха в ущерб качеству захлестывала начальство. Приказ Дича был строг, срок очень жесткий и мне пришлось для его исполнения снять весь персонал электростанции с ремонта локомобиля и электросети. Работая по 18 часов в сутки (благо были белые ночи) за двое суток все было сделано. В первый день машинисты и кочегары вырыли ямы и установили столбы вдоль аллей палаточного городка. В это время с Гюль-Ахмедом и вторым электромонтером, еще учеником из уголовников-малолеток, я делал внутреннюю электропроводку в палатках. На второй день я был вынужден переключить и машинистов и кочегаров на электромонтерскую работу, чтоб как-нибудь поспеть в срок. Это была моя непростительная ошибка, работая сам электромонтером, я не мог уследить за всеми и когда через несколько дней на приемку приехала комиссия разразился скандал.
Главный механик ББК, мой покровитель Боролин и политзаключенный инженер-электрик Быков, которого я совсем не знал, отказались принять электропроводку в палатках пионерлагеря, найдя ряд нарушений электротехнических норм. Они приехали в Пушсовхоз и поставили об этом в известность Дича. Я был немедленно вызван в кабинет к Дичу, который набросился на меня, впрочем, не обвиняя меня во вредительстве. Боролин выручил меня, быстро осадив Дича. Мнение Боролина сводилось к тому, что я физически не мог выполнить такой объем работ, не имея в Пушсовхозе ни одного квалифицированного электромонтера, а потому и нельзя было поручать мне эту работу. Дич сразу осекся, подобострастно завилял перед Боролиным, опасаясь авторитета в управлении ББК, и примирительно сказал, что на ошибках учатся и что он очень сожалеет в просчете возможностей Пушсовхоза. Боролин пообещал (и на другой день исполнил) переоборудовать электропроводку пионерлагеря силами специальной электромонтажной бригады, которая будет прислана с Медвежьей горы. На этом инцидент закончился, с пионерлагерем меня никто не тревожил и к Вой-губе я никакого отношения не имел, занявшись снова капитальным ремонтом локомобиля и электросети Пушсовхоза.
Результаты капитального ремонта электростанции всего лучше сказались на работе локомобиля, проработавшего все время моего дальнейшего пребывания в Пушсовхозе без единой аварии, притом частенько с перезагрузкой и давая еще экономию топлива. Экономичность локомобиля и способность работать с перегрузкой были прямыми следствиями полного удаления при ремонте накипи с внутренних стен котла и наружных стенок дымогарных труб, а также наложенной в совершенстве теплоизоляции. Немалую роль в экономии топлива сыграла топка новой конструкции по типу шахтной, где топливо, подвигаясь к месту горения под котлом, просушивалось жаром топки, тем самым приобретая более высокую калорийность.
Однако избавление от годами осевшей накипи, заполнявшей все микропоры в швах концов труб со стенками котла представляло собою серьезное препятствие к сдаче котла локомобиля котлонадзору после капитального ремонта. По положению о паровых котлах за техническим состоянием их наблюдает государственный инспектор по котельному надзору, а при производстве капитального ремонта пуск котла в эксплуатацию запрещен без приемки котла котлонадзором. После капитального ремонта котел в холодном состоянии (т.е. при наиболее тяжелом условии герметичности швов стен котла с дымогарными трубами) подвергается испытанию на двойное рабочее давление, путем заполнения котла водой под давлением.
Как только последняя дымогарная труба была развальцована в стенке котла, я получил от Пушсовхоза отношение в Механические мастерские Повенецкого отделения ББК с просьбой предоставить на время испытания котла гидравлический пресс. Получив командировку без конвоя в Повенец, мы с механиком на другой же день выехали туда, одновременно возвратив ранее взятую из мастерских развальцовку. Пресс нам выдали, мы его установили и заполнили котел водой. Я уже хотел идти в управление Пушсовхоза просить себе на завтра командировку, чтоб съездить в управление ББК и договориться с инспектором котлонадзора о дне приемки локомобиля, как механик остановил мой пыл своим мудрым советом. Я был очень благодарен этому умудренному опытом и нелегкой жизнью механику, обладавшему в полной мере русской смекалкой, восполнявшей пробел в его теоретических знаниях паровых машин. Он мне рассказал, что нам сдать котел без хитрости не удастся, так как после ремонта, как бы тщательно ни были бы развальцованы концы труб, в холодном состоянии, да еще при двойном рабочем давлении, вода всегда найдет себе ход, получится течь и котел будет забракован котлонадзором. А чтобы этого избежать всегда перед сдачей котел … кипятят. Тогда невидимая для глаза накипь заполнит все микропоры в швах и котел не даст течи. Так мы и сделали. Механик велел кочегару развести огонь в топке, вода в котле несколько часов кипела, затем топку прекратили, остатки топлива и золу выгребли, чтобы скрыть следы, котел остыл, добавили воды, сами опресовали и получили нужный результат. «Вот теперь поезжайте!», - сказал мне механик.
Вечером я доложил Дичу об окончании капитального ремонта локомобиля и попросил командировку в управление ББК, чтобы лично договориться с инспектором по котлонадзору. Дич поморщился, выразил сомнение в необходимости сдачи локомобиля котлонадзору. Я сослался на правила эксплуатации котлов настолько убежденным тоном, что Дич поверил мне на слово и приказал мне выписать командировку без конвоя. На следующий день рано утром я вышел на тракт Повенец-Медвежья гора, поднял руку при приближении рейсового автобуса «Карелавто». Автобус подобрал меня.
Стоимость проезда на автобусах «Карелавто» и автобусах ББК была одинакова - 5 рублей и билеты командировочным оплачивались концлагерем независимо от того на автобусе какой «фирмы» ездил заключенный. Обе фирмы поддерживали сообщение между Медвежьей горой и Повенцом, чередуя свои рейсы по времени. Поэтому и в тех и в других автобусах совместно ездили и вольные люди и заключенные. И на этот раз, ко впрочем и во время других моих поездках на Медвежью гору было трудно разобраться кто вольный, кто заключенный. Но об этих поездках я еще подробно расскажу также как и о приключении случившимся с автобусом «Карелавто», на котором я ехал в это утро и из-за которого, приключения, я чуть не прозевал инспектора котлонадзора.
Инспектор был довольно суховат при встрече со мной. Политзаключенный инженер имел утомленный и задерганный вид, что меня несколько удивило, так как в ББК не так уж много было котлов. Застал я его вовремя, так как он, не снимая пальто, собирался ближайшим автобусным рейсом ехать в Повенец. Выслушал он мою просьбу довольно неприветливо, но затем переменил свое решение и согласился вместо Повенца ехать тем же автобусом со мной вместе в Пушсовхоз принять локомобиль. Я обрадовался своей удаче, хотя было несколько грустно уезжать с Медвежьей горы, не повидавшись ни с кем из своих друзей и знакомых.
По дороге в автобусе мы с ним разговорились, и инспектор оказался милым интеллигентным человеком. Из разговора выяснился объем его работы, настолько огромный, что я больше не удивлялся его задерганности и усталости от вечных поездок, да еще в его возрасте - ему было за пятьдесят. Дело в том, что ОГПУ своего политзаключенного эксплуатировала до предела, наживая на его должности и знаниях немало доходов. ББК ОГПУ заключил договоры на обслуживание котлонадзором паровых установок всех организаций на территории Карелии. Инспектору по котлонадзору ББК, несмотря на то, что он был политзаключенный, было выдано удостоверение инспектора по котлонадзору Карельской республики, что обязывало его принимать и инспектировать паросиловое хозяйство на всей территории Карелии. Ездил он по вызовам без конвоя, останавливался, как вольный в гостиницах, но эта постоянная езда, конечно, выматывала его, как и громадная ответственность. Кроме того на всяких лагпунктах ББК и лесопунктах «Кареллеса» ночлег в бараках не способствовал нормальному сну и отдыху.
Из автобуса мы вышли на ответвление дороги на Пушсовхоз, прошли кратчайшим путем через лес прямо на электростанцию, как выяснилось потом, прошли незамеченными никем из охраны ОЛП. Поскольку все было подготовлено, чему очень обрадовался инспектор, вся процедура приемки котла локомобиля заняла не более 15 минут. Котел выдержал опресовку на 12 атмосфер (рабочее давление котла 6 атмосфер), инспектор запломбировал предохранительный клапан, установив давление в 6 атмосфер, и написал акт приемки. На мое предложение выпить чаю в столовой (я был уверен, что немка, заведующая столовой мне не откажет) инспектор поблагодарил меня, но отказался и попросил как можно скорее доставить его в Повенец.
Было всего около 11 часов утра. У меня была очень слабая надежда в такой ранний для Дича, ночного работника, час застать его уже в своем кабинете, чтобы попросить лошадь отвезти инспектора в Повенец. К моему несказанному удивлению Дич был уже у себя, окруженный всеми начальниками частей управления ОЛП. Шло какое-то совещание. Присутствовали и Дробатковский и Туомайнен, обычно никогда не снисходивший участвовать в совещаниях созываемых Дичем. Окрыленный удачей - благополучной приемки локомобиля инспектором, я отбросил всякую субординацию, прервал докладчика, обратившись к Дичу с просьбой дать мне лошадь. Дич обрушился на меня: «Вы еще здесь, я же приказал Вам утром выехать за инспектором на Медвежью гору»! Дич вообразил что я прошу лошадь еще только ехать на Медвежью гору за инспектором. Не будь я политзаключенным в концлагере ОГПУ, я со всей правотой мог бы указать Дичу, что с работой на электростанции я ложусь спать не раньше его самого, а потому отчего же я не имею права начинать рабочий день с 11-12 часов утра, как он. Но это и в голову мне не могло прийти и я, прервав Дича, рассказал о сдаче локомобиля инспектору по котлонадзору и необходимости отвезти его на лошади в Повенец. Гнев Дича немедленно прошел, он даже широко осклабился, отчего еще резче выступили продольные морщины у носа и рта, а нос стал еще более еврейским. Торжествующе, обведя глазами всех присутствующих, Дич сказал: «Смотрите какой у меня молодец молодой инженер, назвал меня уменьшительным именем, уже сдал локомобиль»! Дич, хваля меня, явно всем говорил: «Это я такого привез»! Все окружение Дича подобострастно поддержало восторг начальника, обернувшись ко мне с улыбками. Дробатковский, единственно всецело понимавший значение для Пушсовхоза ввода в эксплуатацию капитально-отремонтированного локомобиля электростанции, снял телефонную трубку и, вызвав конный парк, распорядился подать мне свою выездную лошадь запряженную в бегунцы, на которых он объезжал поля.
Едва я успел дойти до электростанции, как конюх уже подъехал на бегунцах, передав мне вожжи. Инспектор сел со мной и я быстро доставил его в Повенец в Механические мастерские Повенецкого отделения, куда ему и было нужно.
Обратно мне пришлось ехать не одному. В Повенце я встретил заведующего радиотрансляционным узлом Пушсовхоза заключенного Жукова, которого я сменил на должности заведующего электростанцией. Отношения у меня с ним были дружественные, несмотря на мало точек соприкосновения во всех областях натур наших. Человек он был не вредный, иногда даже оказывал мне помощь, как электрик, несмотря на то, что был крайне ленив. Жуков был коммунист, летчик. После аварии на самолете стал страдать эпилепсией и был переведен аэродромным электриком. Жуков был страшный пьяница, пропил какое-то доверенное ему имущество и по суду был заключен в концлагерь сроком на 5 лет. Пьянствовал он и в концлагере. Однажды, напившись, Жуков уснул во время трансляции радиопередач московской радиостанции «Коминтерн» и проспал 11 часов вечера, когда эта станция в те годы заканчивала передачи для СССР и на той же волне начинала передачу для Германии на немецком языке. Из репродукторов в бараках, в управлении ОЛП, в казарме ВОХР, на квартире Дича и Марка понеслась немецкая речь. Начальство взбесилось, не зная немецкого языка и вообразив, что Жуков транслирует какую-то немецкую фашистскую радиостанцию разносящую антикоммунистическую агитацию. Первым на радиотрансляционную станцию примчался начальник ОЛП Дич, за ним, еле поспевая, начальник 3-й части ОЛП Марк и начальник культурно-воспитательной части заключенный Крупняк. Прибежал командир взвода ВОХР. Мертвецки пьяный Жуков не просыпался, не слыша как к нему ломится начальство. А репродукторы сыпали и сыпали немецкую речь. Марк метнулся на электростанцию и приказал мне выключить фидер радиотрансляционного узла, чтоб обесточить приемник и трансляционный усилитель и, таким образом «заткнуть фашистскую глотку». Я выключил фидер, а немецкая речь неслась и неслась вследствие того обстоятельства, что питание радиоаппаратуры осуществлялось не от электросети, а от аккумуляторов. Единственным результатом отключения радиоузла явились бесконечные телефонные звонки на электростанцию моих абонентов, питавшихся от этого фидера - конный парк, скотные дворы, свинарник - посаженных распоряжением Марка в темноту.
По тревоге подняли ВОХР, солдаты которого штурмом взяли радиотрансляционный узел, выбив прикладами винтовок дверь и схватили ничего не понимавшего и совершенно обессилившего Жукова. Дич на него орал, чтобы он выключил радиоприемник, Жуков ничего не мог делать и бессильно валился на топчан. Дич разбил приемник - в Пушсвохозе водворилась тишина, а Жукова унесли мертвым телом и заперли в карцер. Примерно только через час мольбы моих отключенных абонентов дошли до перепуганного насмерть начальства и Дич мне позвонил, чтобы я включил злосчастный фидер.
На другой день, когда Жуков проспался, в кабинете Дича пьяницу долго отчитывал Пушсовхозный трижидиум - Дич, Марк, Крупняк - грозя Жукову пришить ему 58-ю статью. Но кончилось все для Жукова 10-ю сутками карцера, так как он не был политзаключенным, а «своим в доску» - коммунистом и заключенным-бытовиком. Да и эти 10 суток Жуков не отсидел. Через день само начальство соскучилось без радиопередач. Я отказался, сославшись на полную мою неосведомленность в радиоаппаратуре (это была совершенная правда), отремонтировать радиооборудование. Пришлось Жукова выпустить из карцера, он исправил повреждения нанесенные Дичем радиоприемнику и в тот же вечер радиотрансляция заработала. Вести ее кроме Жукова тоже было некому, поэтому и отсидка его в карцере прошла лишь на бумаге.
Жуков был комбинатор. Имея довольно частое хождение по командировке в Повенец под предлогом получения радиоламп и радиодеталей, Жуков разнюхал большую нужду испытываемую Леспромхозами треста «Кареллес» в аккумуляторах для связи по радио с лесозаготовительными пунктами. Несмотря на досрочное выполнение первой пятилетки и перевыполнения планов индустриализации некоторыми отраслями промышленности, а также успешного выполнения плана второй пятилетки и даже окончания строительства фундамента социализма, как широко вещала большевицкая пропаганда, резким контрастом к ней, была неприглядная действительность. В стране в 1935-36-х годах, как и в начале индустриализации катастрофически не хватало всех промышленных изделий, не говоря уже о продовольственных. К тому же такие предприятия, как «Кареллес» были на положении пасынков при удовлетворении их заявок на технические изделия; в особенности при сравнении с такими привилегированными, как концлагеря ОГПУ-НКВД, по материальному снабжению «Кареллес» влачил нищенское существование. За исправленный аккумулятор Жуков получал баснословные деньги наличными.
Однако, продав «Кареллесу» все запасные аккумуляторы с радиотрансляционного узла Пушсовхоза, Жуков стал перед дилеммой: на что пьянствовать дальше? И он нашел выход. Севшие аккумуляторы из-за пришедших в негодность одной-двух пластин, Жуков предъявлял к списанию, как негодные, начальнику КВЧ заключенному Крупняку. Последний, либо по невежеству, либо за мзду, участвуя в будущих прибылях, охотно списывал такие аккумуляторы, оставляя их в распоряжении Жукова, чем последний и пользовался. Из двух или трех разобранных на пластины аккумуляторов, Жуков, отбирая годные еще пластины собирал один, два аккумулятора, дававшие нормальное напряжение, хотя, может быть и не имевшие достаточной емкости в ампер-часах, как новые. Для сборки этих аккумуляторов Жукову понадобился я, так как паять по свинцу он не умел.
Из моей практики и до и после этого, я замечал, что очень многие металлисты не владели этим искусством, в особенности те, которым по профилю их специальности приходилось много паять и они привыкли к высокой температуре паяльника необходимой для пайки третником и твердыми сплавами. А свинец, как легкоплавкий металл, требует минимального разогрева паяльника. В противном случае свинец растекается, а не спаивается и шва не получается. При ремонте кораблей на их зимней стоянке на Соловках, мне пришлось иметь дело с электропроводкой на кораблях, которая выполняется исключительно освинцованными кабелями. На ремонте этой электропроводки я и получил вполне искусство пайки свинца.
Жуков, пытаясь спаять пластины аккумулятора при их сборке, портил одну драгоценную пластину за другой и обратился ко мне. Я спаял ему пластины одного аккумулятора, затем другого и он стал мне таскать для пайки собираемые им аккумуляторы. Поверх пластин Жуков их тщательно заливал варом, ящики красил и продукция выглядела как новая. Торговля Жукова пошла полным ходом. Зная, что я в рот спиртного не брал, Жуков со мной за работу расплачивался деньгами и довольно щедро. На остальные вырученные за аккумуляторы деньги он в Повенце покупал водку и все пропивал.
Встреча с Жуковым в Повенце не представляла собой чего-то особенного, но просьба с которой он ко мне обратился меня явно не устраивала. Он просил меня подвезти его на лошади в Пушсовхоз, а я был уверен в имеющемся у него при себе запасе спиртных напитков, для провоза которых он хотел использовать меня как ширму, считая, совершенно правильно, что поскольку я никогда не был замечен в употреблении спиртного, то в случае встречи с патрулем нас не обыщут. Надо отметить, что при всех наших командировках с механиком в Повенец, когда мы возили детали локомобиля на обработку в мастерские Повенецкого отделения или брали там же, а потом отвозили, всякий инструмент, мы ни разу не встречали патруля на дороге между Пушсовхозом и Повенцом. Нас и в одиночку никто не останавливал на лошади или пешком, когда мы по командировкам бывали в Повенце. Одним словом у нас никто в пути никогда не проверял документов. О проверке документов на автобусах я расскажу дальше, как я ездил в командировки на Медвежью гору.
Отказать Жукову подвести его из Повенца в Пушсовхоз мне было неудобно, пришлось согласиться. Жуков немедленно засунул в сенной мешок, служивший сидением на бегунцах, продолговатый сверток, размерами с бутыль, ёмкостью в четверть ведра и я вполне убедился в наличии у него контрабанды - спиртного напитка. Лошадка домой бежала резво, Жуков был в прекрасном настроении, от выгодной продажи реставрированного аккумулятора, а может быть и не одного, у меня была смесь радости от сдачи локомобиля котлонадзору с опасением от провоза опасной контрабанды Жукова.
Меньше чем в километре от Пушсовхоза внезапно из кустов вынырнул патруль из двух солдат ВОХРа и остановил нас. Мы оба с Жуковым спрыгнули с бегунцов по обе стороны их, я не выпуская из рук вожжей. Документов они у нас не спрашивали, очевидно зная нас в лицо, в том числе и главное Жукова, за которым и охотились. Один солдат, больше для формальности общупал меня как бы с целью обнаружить во внутренних карманах чего-нибудь недозволенного, вроде бутылок с водкой. Другой стал рыться в нашем сидении. Я замер, ожидая обнаруживания злосчастного свертка и чувствуя, как во мне закипает злоба против пьяницы Жукова, из-за которого я мог пострадать. Дич прекрасно знал, что я не пью и ни за что не поверил бы, что я занялся провозом водки в концлагерь, но мог для издевательства над политзаключенным и меня вместе с Жуковым посадить в карцер. Обыскав меня, солдат принялся за Жукова, стоявшего на вытяжку, с поднятыми руками, как бы приготовившись к обыску. Я взглянул на Жукова и обмер. Тот самый сверток, который я с ужасом ожидал вот-вот обнаружит в нашем сиденье второй солдат, Жуков держал в руках высоко над головой вне поля зрения обыскивающего его солдата, внимание которого было всецело поглощено туловищем Жукова, общупываемое с такой тщательностью, что немыслимо было бы не обнаружить даже четверть литра. Обыск кончился. Солдат коротко бросил: «Езжайте». Мы сели и поехали. Я был поражен находчивостью Жукова, обернулся и посмотрел на него. Он сидел совершенно спокойно, как будто ничего и не произошло, слегка придерживая сверток, угадывающийся снова в сене сидения.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ