XIV. (2) ВЕТЕР ПЕРЕМЕН
Прибывший на другой день после изъятия Дича новый наш начальник вольнонаемный чекист с двумя ромбами в петлицах (по армейским званиям - комдив) оказался прямой противоположностью своему предшественнику. Уравновешенный, спокойный, не хватавший звезд с неба, что он впрочем, сознавал, он ни во что не вмешивался, передоверив все по Пушхозу Туомайнену, по совхозу Дробатковскому, по административной линии начальнику образованного в составе отделения «Пушсовхоз» лагпункта «Пушсовхоз». Заключенные, в особенности политзаключенные, вздохнули в установившемся мирном сосуществовании чекистов и рабов.
Николай Николаевич (так звали начальника отделения, фамилию его я забыл) на производственных совещаниях больше молчал, выслушивая мнение и предложения заведующих частями, службами, относясь к последним не как к своим рабам, а как к подчиненным сотрудникам знающим в своей области больше него самого. Вежлив он был и при индивидуальных докладах с подчиненными ему политзаключенными. Несмотря на то, что Николай Николаевич был вольнонаемный, а не заключенный чекист, как Дич, что носил два ромба, он не дал никакого отпора, когда к нему стали обращаться не по уставному «гражданин начальник», а называя его по имя отчеству. Обращение к нему «Николай Николаевич» так и вошло в обиход.
Такое самоустранение начальника от дел объяснялось его страстью к спиртным напиткам, вызванное несоответствием его натуры его «специальности». Опохмелившись после вчерашней попойки, ровно в 9 часов утра начальник появлялся в своем кабинете, всегда подтянутый, всегда аккуратно одетый в форменную гимнастерку застегнутую на все пуговицы, но в большинстве случаев безразличный ко всему происходящему, соглашающийся с любым предложением подчиненного, пришедшему к нему с докладом. С трудом дождавшись 2-3 часов дня начальник удалялся в свою квартиру, чтобы запить до следующего утра. Что бы ни случилось в этот промежуток суток, никто не мог беспокоить его по телефону, все об этом знали, постепенно к этому привыкли.
Трудно сказать было ли пьянство Николая Николаевича его врожденным пороком, только усугубившемся беспросветной действительностью концлагерей. Возможно, этим пороком он стал страдать разочаровавшись в предназначении чекиста, а может быть он им и никогда не был по духу, попав на работу в ОГПУ выделенным по партийной линии? По своей натуре, лишенный злобы к людям, непримиримости к ним, наш начальник вряд ли отвечал требованиям предъявляемым к чекистам большевицкой партией. Его органическое несоответствие работе чекиста и привело его либо к пьянству, как средству хоть временами выключать себя из жестокой действительности, либо к получению штрафа (работы в концлагерях) за какое-нибудь проявление «недостаточной бдительности». Вероятнее всего наказание работать в концлагерях начальник получил и за первое и за второе. А попав на работу в концлагеря, в монотонную повседневную атмосферу подавления людей, Николай Николаевич, окончательно спился. По всей видимости, его карьера чекиста и в концлагерях сходила на нет и в порядке этого схождения он и получил должность почетную по названию - начальник отделения, а по сути начальника небольшого ланпункта, каким был «Пушсовхоз», с ограниченной территорией, на которой содержалось несколько сот заключенных, в то время как в других отделениях содержались десятки тысяч рабов на территориях равных малому европейскому государству. Изучая далее Николая Николаевича, я поразился до какой степени ему стала противна концлагерная действительность, какое безразличие ко всему овладело им.
Такому начальнику Марк ясно не мог прийтись по душе и вскоре был заменен новым начальником 3-й части вольнонаемным чекистом Потаповым с тремя шпалами в петлицах. Сам мягкий по натуре, направляемый таким же начальником отделения, Потапов ничем себя не проявлял, как будто 3-я часть перестала в Пушсовхозе существовать.
Появившийся вскоре после образования лагпункта в отделении, начальник лагпункта Иван Логинов, был выслужившийся из неграмотных вятичей солдат войск ОГПУ. Одолевшего грамоту лишь рядовым на службе в войсках ОГПУ, Логинова постепенно поднимали по служебной лестнице и в «Пушсовхозе» он надел три шпалы. Количество шпал не умерило его серости, не прибавило его ограниченного ума, а только увеличило его пыл «тащить и не пущать», принцип на котором воспитывали солдат и командиров войск ОГПУ. Создавалось впечатление, что назначение этого солдафона являлось как бы жесткой подпоркой мягкому начальнику отделения. Да и образование лагпункта в составе отделения являлось совершенно неоправданном в смысле административном и производственном и служило лишь установлению должности для Ваньки Логинова, как называли между собой заключенные начальника лагпункта. Территориально новое отделение «Пушсовхоз» по сравнению с ОЛП «Пушсовхоз» было расширено лишь за счет «Вой-губы» - территории с двухэтажным домом по другую сторону залива (губы). Зачем было создавать в отделении лагпункт, когда последний включал в себя всех заключенных отделения, за исключением двух человек находившихся постоянно в доме на Вой-губе? Никаких бюро управлений лагпункта, да и самого управления лагпункта образовано не было. Вся работа, как и раньше, производилась частями управления бывшего ОЛП, ставшего отделением ББК. Ваньке Логинову абсолютно делать было нечего, он страдал от безделья. На первых порах он пробовал вмешиваться в производственную деятельность Пушсовхоза, но по представлению Туомайнена и Дробатковского, был осажден Николай Николаевичем, проявившем в этом случае твердость. Начальник отделения предложил заниматься Логинову взводом ВОХРа. Впоследствии, когда начальник отделения несколько обломал характер Ваньки, он поручил ему вести вместо себя производственные совещания с целью приучения начальника лагпункта к производству.
«На сегодня, - начинал свои выступления на совещаниях Логинов, упираясь ладонями в стол и стоя покачиваясь (причем слово «сегодня» он выговаривал, как оно пишется - вместо буквы «в» букву «г», как-то напирая на нее), - мы имеем …» и дальше следовало чтение составленного плановой частью доклада о выполнении месячного плана. Любимым словечком Логинова было «грубо-гарантировочно» (вместо грубо-ориентировочно), которое он влепливал в любую фразу о планировании совсем без смысла. «Грубо-гарантировочно мы определяем показатели на следующий месяц», - гремел Логинов, а показатели были давно точно высчитаны, план составлен и утвержден управлением ББК. Участники производственных совещаний только улыбались про себя, слушая безграмотного начальника.
Свою зверскую натуру, всю грубость неотесанного чекиста Логинов показал на пожаре возникшем в январе 1936-го года в теплице Пушсовхоза. Стояла морозная погода, требовавшая для поддержания внутри теплицы необходимой температуры, непрерывной топки печей. От перегрева не выдержали разделки печей и ночью воспламенилась крыша. Вызванные пожарные и истопники быстро ликвидировали пожар. Предупрежденный дежурной по распределительному щиту, я с Гюль-Ахмедом явились на пожар на случай необходимости отключения электропроводки или подачи дополнительного освещения. Пришел и заведующий закрытым грунтом политзаключенный барон фон-Притвиц. Как сумасшедший примчался Ванька Логинов, схватил барона за грудь и стал его трясти: «Ты поджег, признавайся»! В здоровенных руках Логинова тело Притвица трепетало как листик в ураган. Притвиц выпустил из рук палку, на которую он всегда опирался при ходьбе. Глаза у несчастного округлились от ужаса, непонимания. Не известно довел бы Логинов свою жертву до обморока или из хилого старика вытряс бы душу в прямом смысле этого слова, но на счастье Притвица появился начальник 3-й части, который окриком одернул ретивого служаку и освободил Притвица из рук Логинова. Фон-Притвиц в изнеможении опустился на снег и никак не мог собраться с мыслями.
Жестокое обращение с Притвицом к тому же было и глупо, если Логинов хотел вырвать признание у предполагаемого преступника на месте совершения преступления. На месте преступления сознание в совершении преступления мог только сделать тот, который действовал из идейных побуждений, агитационно в обращении к присутствующим массам, следовательно добровольно, а не вынужденный кулачным боем. Преступник или невиновный при избиении мог дать показания против себя только в застенке, в атмосфере террора в тюрьме, но никак не на месте происшествия. Если бы барон совершил в действительности поджог, неужели он бы сознался, как бы ни тряс его солдафон?!
Пришел Дробатковский и в целях спасения от мороза тепличных растений приказал фон-Притвицу дать немедленно распоряжение закрыть мешковиной пустоты в крыше, образовавшиеся от выгоревших стропил и разбитого стекла и затопить печи. Логинову, который уже успел расставить оцепление из солдат ВОХРа, чтобы никого не допускать к теплице до начала следствия и осмотра горелых мест, Дробатковский, похлопав его по плечу, сказал: «Забирайте своих солдат, можете уходить, Вы мне больше не нужны»! Ванька оторопело посмотрел как им распоряжается политзаключенный, но тут же выполнил распоряжение помощника начальника отделения по производственной части, в какой должности пребывал Дробатковский.
Утром начальник пожарной охраны определил причину пожара и Дробатковский приказал прорабу строительных работ немедленно восстановить теплицу, что к полудню и было сделано. К счастью растения не успели замерзнуть. С Фон-Притвица и истопниц сняли показания в 3-й части и на этом дело о пожаре закончилось. Только Логинову за обращение с фон-Притвицем по докладу начальника 3-й части очень влетело от Николая Николаевича. Последнего никогда не видели таким рассерженным.
Хорошо, что пожар произошел не в бытность Дича. Иначе бы барона и истопниц прямо с пожара посадили бы в карцер и завели бы дело о диверсионном акте, а чтобы раздуть дело и выставить себя героями раскрытия крупной контрреволюционной диверсионной организации, Дич и Марк распространили бы следствие и аресты и на остальных политзаключенных-интеллигентов содержащихся в Пушсовхозе. Состряпать такое дело при царившем беззаконии было проще простого, а за свою «бдительность» Дич мог быть даже освобожден из заключения, а Марк быть повышенным в должности. На страданиях невинных, на их крови (потому что в таком случае не один фон-Притвиц был бы расстрелян) эта бессовестная пара сделала бы свое благополучие. Так и делалось во всех звеньях ОГПУ-НКВД.
Первым реальным следствием ветра перемен в Пушсовхозе, как только воцарился новый начальник, настали для всех работников управления, да и производства, спокойные вечера, без вызовов поздно вечером и ночью в кабинет начальника и возможность с утра все дела обсудить с начальником. Последнее обстоятельство весьма благоприятствовало производству.
Марченко выиграл битву с Дичем. Через неделю после снятия Дича Марченко появился, к нашей радости, в Пушсовхозе и снова занял свой топчан. Его донос не только возымел действие, но и восстановил его «права» в концлагере, возвращением Марченко в Пушсовхоз на старую должность зоотехника. Прибыл он без конвоя из штрафного лагпункта Надвоицкого отделения ББК, где на лесоповале пробыл все же более двух недель. Похудевший, немного более загоревший, какой-то еще более собранный, в проявленном им приливе сильной воли, Марченко, как-то больше замкнулся в себе. Эта выигранная им битва за свою Правду сблизила его духовно с существующим строем, как-то отодвинула его от нас. Возможно, я и ошибался, но на меня произвело впечатление какое-то неуловимое презрение появившееся у него к нам, его однокамерникам, слабым, по его мнению, духом и волей, не борющимся ни за какую Правду. Дав себе отдых после длительного упорного труда по собиранию компрометирующих Дича материалов, Марченко ударился в поэзию. В стихах, которые он мне давал для прочтения, поэзии было мало. Возбуждение одержанной над Дичем победы постепенно у Гриши угасало. Возможно сказывалось разочарование в результатах доноса на Дича для своей будущности. Ни освобождения из концлагеря, ни снижения срока заключения в концлагере, на которые, возможно, рассчитывал Марченко, он не дождался. Такое настроение выразилось у него в написанной им элегии, начинавшейся строфой: «Сединами на плечи легли десятилетия» (имелся в виду десятилетний срок заключения). Чувство неуверенности в справедливости своего мировоззрения, самоизоляция от товарищей по несчастью породили повторяющиеся строфы: «Ни совести, Ни привета». И концовка элегии звучала полным разочарованием прожитою жизнью:
«И с улыбкою привета
Смерти встречу я карету»!
Дальнейшая судьба этого хорошего и по-своему честного коммуниста мне не известна. Рассуждая логически, он вряд ли остался жив. Ему, с клеймом троцкиста, безусловно не было никакой скидки срока, а следовательно в 1937-39-х годах, во время, так называемой, «Ежовщины», когда острие террора было направлено и на коммунистов антисталинского толка, называемых собирательным понятием «троцкисты», Марченко испытал всю тяжесть режима для политзаключенных. «Правовое» положение коммунистов-политзаключенных в концлагерях в те годы стало хуже даже положения беспартийных политзаключенных. Да и без этого дополнительно-ухудшившегося положения отсидеть в концлагерях полностью десять лет, какой срок имел Марченко, и после этого остаться живым удавалось лишь единицам. Его честность могла быть применена с бо́льшей пользой для общества и для него самого, если бы Марченко не поверил безгранично в ученье Маркса породившего все то, от чего гибли Марченко и ему подобные, борясь за него, а также миллионы и миллионы людей не принявшие марксизма и просто аполитичных.
Со сменой начальства Пушсовхоза я твердо решил перебраться на жительство в комнату для заведующего на электростанции. Я несколько выждал, чтобы начальник отделения присмотрелся ко мне, и тогда подал рапорт ему, в котором указал на ненормальность моего проживания вдали от электростанции затрудняющего мне поддержание дисциплины среди персонала вверенного мне предприятия, в особенности в ночную смену, когда работа электростанции наиболее ответственна, а дежурящий персонал заведомо знает о невозможности его проверки мною, так как не могу посетить электростанцию, находясь в камере барака. Здесь я допустил некоторую натяжку, так как в числе происшедших перемен, наш ночной страж - солдат ВОХРа уже исчез, не то сразу после снятия Дича, не то с переводом Марка, и выход из барака и ночью был свободен. Николай Николаевич удивился моему положению и тут же наложил резолюцию с разрешением проживать мне на электростанции, куда я и перебрался, поселившись в комнате вместе с паровозным машинистом Вишневским. Кубанский казак к этому времени вернулся механиком в полеводство. Вскоре моему примеру последовал фон-Притвиц, выхлопотав себе разрешение проживать в коморке на парниках, а ветфельдшер Анемподист и зоотехник Марченко переселились в коморку на скотный двор.
С заменой Дича Николаем Николаевичем, насыщавший атмосферу гнет ощутимо исчез. Буквально стало легче дышать, исчезли та напряженность, то постоянное ощущение надвигавшейся опасности, которые царили при Диче. Эта перемена почувствовалась как-то сразу, но к ней не скоро привыкли. Постепенно у меня прошел страх, вызываемый каждым посещением Зональной станции при Диче и я стал бывать у Нее почти ежедневно, кроме встреч за обедом и большей частью за ужином. Теперь можно было спокойно сидеть в Ее лаборатории, не опасаясь, что какое-нибудь свиное рыло оперативника сунется в дверь без стука. И Она несколько отделалась от страха и перестала нервничать при моих посещениях, тем более что появился и благовидный предлог для моего пребывания на Зональной станции. Академия наук поручила Зональной станции большую работу по составлению почвенной карты Карелии. Образцы почв свозились для анализа в Пушсовхоз. Определение кислотности почвы методом ее проводимости электрического тока требовало постоянно действующей батареи миниатюрных аккумуляторов, которые я заряжал на электростанции и носил на Зональную станцию. Словом на Зональной станции я снова стал таким же своим и нужным человеком, как в Биосаде на Соловках, как в Кеми на Зональной станции. К сожалению обстановка была все же не та, что в Кеми в первую половину времени пребывания моего там. Приходя к Ней в Ее лабораторию я не чувствовал, что прихожу домой, как это было в Кеми. И все же после пережитой разлуки, после гнета Дича и это казалось счастьем.
Основным толчком позволившим мне преодолеть страх за Нее и за себя за могущие быть последствия моих посещений Зональной станции, явилось предполагаемое расширение Зональной станции с постройкой для нее новых двух домов. Николай Николаевич ввел меня в курс дела и поручил составить проект и смету энергоснабжения новых зданий и его улучшения в существующем здании. Согласование этого проекта с учеными мужами и сделало меня снова своим человеком у них.
Из моего проекта ничего не вышло (один вариант предполагал установку в специально построенном здании двигателя внутреннего сгорания с динамо-машиной для снабжения электроэнергией только Зональной станции, а другой вариант предполагавший более коренное решение путем присоединения Пушсовхоза к энергосистеме Беломорканала, что потребовало бы создание в Пушсовхозе трансформаторной подстанции с прокладкой высоковольтной линии их Повенца). В титульный список строек ББК на 1935 год не вошло расширение Зональной станции и Пушсовхоз на этом даже погорел.
Николай Николаевич, несмотря на пьянство, был дальновидным хозяйственником. Узнав о проекте расширения Зональной станции, неофициально получив его и твердо уверенный о включении стройки в титульный список 1936-го года, Николай Николаевич решил начать стройку осенью 1935-го года. Он совершенно правильно рассчитал, что строительство зданий, до наступления морозов потребует меньше трудовых затрат, чем, например, забивка стульев по смете в мерзлую почву в первом квартале, когда будет утвержден титул и будет открыто финансирование. Экономию в рабсиле Николай Николаевич рассчитывал использовать для возведения нужной Пушсовхозу постройки, на которую средств могли и не отпустить. Прораб строительных работ получил от Николая Николаевича распоряжение и успел до промерзания почвы с минимальной затратой, против сметной, рабсилы забить стулья под предполагаемые к постройке два новых здания Зональной станции. Однако вкопанные стулья так и остались стоять на месте не возведенных зданий, строительство которых не осуществилось по прихоти высшего начальства отказавшегося от строительства. Расходы на рабочую силу и материалы пошедшие на стулья пришлось списать на убытки.
Проходя как-то с прорабом мимо закопанных стульев, торчавших немым укором бесхозяйственности плановой системы, я обратил на них внимание прораба. Прораб был заключенным-бытовиком, получившим по суду пятилетний срок заключения в концлагерь за перерасход фонда зарплаты на какой-то стройке. «Да, что Вы не знаете, что и не такие мелочи творятся сейчас на воле, - изумился прораб. - Неужели Вы еще не привыкли к этому. Во второй пятилетке стало хуже, чем было в первой, что же будет в третьей?! Это же плановое хозяйство!», - добавил он с усмешкой. Я понял насколько за семь лет заключения я потерял ощущение жизни на воле, насколько я отстал от жизни, насколько я имею превратные понятия о плановом хозяйстве. Я попытался объяснить прорабу причину моего возмущения такими бесхозяйственными мелочами, тем, что уже восьмой год пребываю в заключении. Прораб изумился еще больше: «Как же Вы выдержали семь лет в концлагере?! Я думал что Вы недавно с воли»! Это был мне не комплимент. Или слишком молодым я был посажен или нервы так натренировались, что наружно я не выглядел старым заключенным.
Большой радостью для меня был приезд на свидание моей матери, вскоре после смены начальства. На этот раз она добилась разрешение на свидание со мной в Москве в ОГПУ, хотя свидание ей разрешили только «на общих основаниях». Это означало, что мы можем видеться в течение недели только по два часа в сутки в присутствии выделенного чекиста-работника 3-й части. Кстати, такого специального работника ведающего свиданиями в Пушсовхозе не было. Какое было счастье, что вместо Дича был уже Николай Николаевич, который своей властью, правда неофициально, перевел для нас с матерью свидание «на общих основаниях» в «личное» и разрешил матери прожить со мной семь дней на электростанции в моей комнате. Вишневский на эти семь дней переселился в общую комнату персонала электростанции.
Это свидание очень благотворно подействовало не только на меня, но главное на мать, очень беспокоившуюся о моей судьбе на фоне тех репрессий, которые последовали на воле после убийства Кирова. К счастью она не знала о том, что мы одновременно переживали в концлагерях. Ее беспокойство еще усилилось, когда по распоряжению Дича ее не пропустили до меня в ее весенний, 1935-го года, приезд в Пушсовхоз. Теперь она убедилась в той относительной свободе, которой я пользовался в Пушсовхозе, в том терпимом ко мне отношении начальства, даже была удивлена моим служебным весом в Пушсовхозе, весом ее мальчика, каким я по-прежнему был для нее. Почему-то особенное впечатление на нее произвели первые минуты нашего свидания, проходившие в УРЧ.
Меня вызвал в УРЧ по телефону помощник начальника УРЧ, армянин, сообщив о приезде матери. Я немедленно явился и увидел мать, доставленную с вахты на дороге. Дисциплинированный заключенный, и не менее боявшаяся навредить ему каким-нибудь недозволенным по уставу концлагерей поступком его мать, остались стоять на расстоянии. Мы оба с матерью очень хорошо были вымуштрованы соловецкими порядками, по которым свидание долго оформлялось еще и на месте и во время оформления заключенный и приехавшая к нему родственница должны были, если и увиделись, не подходить друг к другу, а находясь на расстоянии только смотреть друг на друга, и то украдкой. Так мы и остались в УРЧ стоять на расстоянии, как будто даже и не замечая друг друга в ожидании разрешения подойти друг к другу чтобы поздороваться. Не знавший соловецких порядков армянин удивился отсутствию у нас естественного чувства броситься друг к другу после долгой разлуки и тоже молчал. Чтобы не терять в последующем драгоценные минуты времени отпущенного на свидание на производственные дела, я решил обделать текущие дела пока идет оформление свидания и позвонил на конный парк, дав заявку на двух лошадей на завтра, для подвоза топлива на электростанцию. В эту минуту армянин опомнился от удивления: «Что же вы не здороваетесь, или вы уже виделись»?! Я скорее обнял мать и объяснил, что мы ждали оформления разрешения на свидание. На мою мать особенно произвело впечатление не легкость оформления свидания, а мой властный тон при заказе лошадей по телефону.
Персонал электростанции тепло относился к нам во время свидания, оказывая мелкие услуги и, по возможности, избавляя меня от всяких хлопот по электростанции. Мой обед и ужин, которые я приносил из столовой, мы с матерью делили, добавляя из привезенных продуктов и покупая белый хлеб в магазине. Мы ходили по берегу Онежского озера, много говорили, преимущественно о перспективах моего освобождения, которые по-прежнему были туманны, в особенности после моего разговора с прокурором на Медвежьей горе. Мне очень не хотелось расстраивать мать действительным положением вещей, но все же я ей обо всем рассказал, считая, что так лучше будет, чтобы она знала реальность и не планировала свою жизнь в свете моего близкого освобождения. Семь дней промелькнули быстро, наступило тягостное расставание. Я не решился ехать провожать ее на Медвежью гору, чтобы не наткнуться на неприятности с оперативниками, чем мог еще больше расстроить мать. Я посадил ее в рейсовый автобус на развилке дорог. Единственным утешением для матери было мое хорошее житье в Пушсовхозе и надежда, что теперь снова начнут давать свидания и она может меня видеть хоть раз в год.
Несколько позже, в феврале 1936-го года, свидание с Ней получили Ее дети. Она была так рада их приезду, Она уже не надеялась когда-нибудь их повидать в связи с репрессиями после убийства Кирова, которые могли никогда не ослабнуть. Сын возмужал, дочь почти нисколько не изменилась. Они прожили с Ней неделю в Ее лаборатории. Я бывал часто. Они были мне рады и со мной совершали прогулки по лесной дороге, когда Ей приходилось работать. Я мысленно сопоставил обстановку в концлагере в их приезд на свидание в Кемь в 1934-м году и теперь. Какой регресс, какое ухудшение положения политзаключенных! Счастье, что они не приехали при Диче! В Пушсовхозе существовать было сносно, но неизвестно что творилось на верхах, насколько ослабела острота репрессий за минувший год, какова вообще судьба политзаключенных - пока их не освобождали и после окончания срока заключения? Несколько утешала появившаяся возможность получать свидание с политзаключенными. Значит, какие-то сдвиги к лучшему все же были.
В отношении же Ее дети привезли очень печальные вести. Теперь о Ее досрочном освобождении по милости Ягоды не приходилось и думать. Это был большой удар для Нее, а также и для меня, хотя у меня лично на это не оставалось никаких надежд сразу же после начала жутких репрессий после убийства Кирова.
Да и моя дальнейшая судьба было совершенно неизвестна. С зачетом заработанных мною ударным трудом рабочих дней я уже около года должен был бы быть на свободе, а ею и не пахло, несмотря на ветер перемен в Пушсовхозе. Освобождение из концлагеря не зависело от Николая Николаевича и мне оставалось только терпеть, ждать и дальше нести тяжкий крест заключения в концлагере.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
Николай Николаевич (так звали начальника отделения, фамилию его я забыл) на производственных совещаниях больше молчал, выслушивая мнение и предложения заведующих частями, службами, относясь к последним не как к своим рабам, а как к подчиненным сотрудникам знающим в своей области больше него самого. Вежлив он был и при индивидуальных докладах с подчиненными ему политзаключенными. Несмотря на то, что Николай Николаевич был вольнонаемный, а не заключенный чекист, как Дич, что носил два ромба, он не дал никакого отпора, когда к нему стали обращаться не по уставному «гражданин начальник», а называя его по имя отчеству. Обращение к нему «Николай Николаевич» так и вошло в обиход.
Такое самоустранение начальника от дел объяснялось его страстью к спиртным напиткам, вызванное несоответствием его натуры его «специальности». Опохмелившись после вчерашней попойки, ровно в 9 часов утра начальник появлялся в своем кабинете, всегда подтянутый, всегда аккуратно одетый в форменную гимнастерку застегнутую на все пуговицы, но в большинстве случаев безразличный ко всему происходящему, соглашающийся с любым предложением подчиненного, пришедшему к нему с докладом. С трудом дождавшись 2-3 часов дня начальник удалялся в свою квартиру, чтобы запить до следующего утра. Что бы ни случилось в этот промежуток суток, никто не мог беспокоить его по телефону, все об этом знали, постепенно к этому привыкли.
Трудно сказать было ли пьянство Николая Николаевича его врожденным пороком, только усугубившемся беспросветной действительностью концлагерей. Возможно, этим пороком он стал страдать разочаровавшись в предназначении чекиста, а может быть он им и никогда не был по духу, попав на работу в ОГПУ выделенным по партийной линии? По своей натуре, лишенный злобы к людям, непримиримости к ним, наш начальник вряд ли отвечал требованиям предъявляемым к чекистам большевицкой партией. Его органическое несоответствие работе чекиста и привело его либо к пьянству, как средству хоть временами выключать себя из жестокой действительности, либо к получению штрафа (работы в концлагерях) за какое-нибудь проявление «недостаточной бдительности». Вероятнее всего наказание работать в концлагерях начальник получил и за первое и за второе. А попав на работу в концлагеря, в монотонную повседневную атмосферу подавления людей, Николай Николаевич, окончательно спился. По всей видимости, его карьера чекиста и в концлагерях сходила на нет и в порядке этого схождения он и получил должность почетную по названию - начальник отделения, а по сути начальника небольшого ланпункта, каким был «Пушсовхоз», с ограниченной территорией, на которой содержалось несколько сот заключенных, в то время как в других отделениях содержались десятки тысяч рабов на территориях равных малому европейскому государству. Изучая далее Николая Николаевича, я поразился до какой степени ему стала противна концлагерная действительность, какое безразличие ко всему овладело им.
Такому начальнику Марк ясно не мог прийтись по душе и вскоре был заменен новым начальником 3-й части вольнонаемным чекистом Потаповым с тремя шпалами в петлицах. Сам мягкий по натуре, направляемый таким же начальником отделения, Потапов ничем себя не проявлял, как будто 3-я часть перестала в Пушсовхозе существовать.
Появившийся вскоре после образования лагпункта в отделении, начальник лагпункта Иван Логинов, был выслужившийся из неграмотных вятичей солдат войск ОГПУ. Одолевшего грамоту лишь рядовым на службе в войсках ОГПУ, Логинова постепенно поднимали по служебной лестнице и в «Пушсовхозе» он надел три шпалы. Количество шпал не умерило его серости, не прибавило его ограниченного ума, а только увеличило его пыл «тащить и не пущать», принцип на котором воспитывали солдат и командиров войск ОГПУ. Создавалось впечатление, что назначение этого солдафона являлось как бы жесткой подпоркой мягкому начальнику отделения. Да и образование лагпункта в составе отделения являлось совершенно неоправданном в смысле административном и производственном и служило лишь установлению должности для Ваньки Логинова, как называли между собой заключенные начальника лагпункта. Территориально новое отделение «Пушсовхоз» по сравнению с ОЛП «Пушсовхоз» было расширено лишь за счет «Вой-губы» - территории с двухэтажным домом по другую сторону залива (губы). Зачем было создавать в отделении лагпункт, когда последний включал в себя всех заключенных отделения, за исключением двух человек находившихся постоянно в доме на Вой-губе? Никаких бюро управлений лагпункта, да и самого управления лагпункта образовано не было. Вся работа, как и раньше, производилась частями управления бывшего ОЛП, ставшего отделением ББК. Ваньке Логинову абсолютно делать было нечего, он страдал от безделья. На первых порах он пробовал вмешиваться в производственную деятельность Пушсовхоза, но по представлению Туомайнена и Дробатковского, был осажден Николай Николаевичем, проявившем в этом случае твердость. Начальник отделения предложил заниматься Логинову взводом ВОХРа. Впоследствии, когда начальник отделения несколько обломал характер Ваньки, он поручил ему вести вместо себя производственные совещания с целью приучения начальника лагпункта к производству.
«На сегодня, - начинал свои выступления на совещаниях Логинов, упираясь ладонями в стол и стоя покачиваясь (причем слово «сегодня» он выговаривал, как оно пишется - вместо буквы «в» букву «г», как-то напирая на нее), - мы имеем …» и дальше следовало чтение составленного плановой частью доклада о выполнении месячного плана. Любимым словечком Логинова было «грубо-гарантировочно» (вместо грубо-ориентировочно), которое он влепливал в любую фразу о планировании совсем без смысла. «Грубо-гарантировочно мы определяем показатели на следующий месяц», - гремел Логинов, а показатели были давно точно высчитаны, план составлен и утвержден управлением ББК. Участники производственных совещаний только улыбались про себя, слушая безграмотного начальника.
Свою зверскую натуру, всю грубость неотесанного чекиста Логинов показал на пожаре возникшем в январе 1936-го года в теплице Пушсовхоза. Стояла морозная погода, требовавшая для поддержания внутри теплицы необходимой температуры, непрерывной топки печей. От перегрева не выдержали разделки печей и ночью воспламенилась крыша. Вызванные пожарные и истопники быстро ликвидировали пожар. Предупрежденный дежурной по распределительному щиту, я с Гюль-Ахмедом явились на пожар на случай необходимости отключения электропроводки или подачи дополнительного освещения. Пришел и заведующий закрытым грунтом политзаключенный барон фон-Притвиц. Как сумасшедший примчался Ванька Логинов, схватил барона за грудь и стал его трясти: «Ты поджег, признавайся»! В здоровенных руках Логинова тело Притвица трепетало как листик в ураган. Притвиц выпустил из рук палку, на которую он всегда опирался при ходьбе. Глаза у несчастного округлились от ужаса, непонимания. Не известно довел бы Логинов свою жертву до обморока или из хилого старика вытряс бы душу в прямом смысле этого слова, но на счастье Притвица появился начальник 3-й части, который окриком одернул ретивого служаку и освободил Притвица из рук Логинова. Фон-Притвиц в изнеможении опустился на снег и никак не мог собраться с мыслями.
Жестокое обращение с Притвицом к тому же было и глупо, если Логинов хотел вырвать признание у предполагаемого преступника на месте совершения преступления. На месте преступления сознание в совершении преступления мог только сделать тот, который действовал из идейных побуждений, агитационно в обращении к присутствующим массам, следовательно добровольно, а не вынужденный кулачным боем. Преступник или невиновный при избиении мог дать показания против себя только в застенке, в атмосфере террора в тюрьме, но никак не на месте происшествия. Если бы барон совершил в действительности поджог, неужели он бы сознался, как бы ни тряс его солдафон?!
Пришел Дробатковский и в целях спасения от мороза тепличных растений приказал фон-Притвицу дать немедленно распоряжение закрыть мешковиной пустоты в крыше, образовавшиеся от выгоревших стропил и разбитого стекла и затопить печи. Логинову, который уже успел расставить оцепление из солдат ВОХРа, чтобы никого не допускать к теплице до начала следствия и осмотра горелых мест, Дробатковский, похлопав его по плечу, сказал: «Забирайте своих солдат, можете уходить, Вы мне больше не нужны»! Ванька оторопело посмотрел как им распоряжается политзаключенный, но тут же выполнил распоряжение помощника начальника отделения по производственной части, в какой должности пребывал Дробатковский.
Утром начальник пожарной охраны определил причину пожара и Дробатковский приказал прорабу строительных работ немедленно восстановить теплицу, что к полудню и было сделано. К счастью растения не успели замерзнуть. С Фон-Притвица и истопниц сняли показания в 3-й части и на этом дело о пожаре закончилось. Только Логинову за обращение с фон-Притвицем по докладу начальника 3-й части очень влетело от Николая Николаевича. Последнего никогда не видели таким рассерженным.
Хорошо, что пожар произошел не в бытность Дича. Иначе бы барона и истопниц прямо с пожара посадили бы в карцер и завели бы дело о диверсионном акте, а чтобы раздуть дело и выставить себя героями раскрытия крупной контрреволюционной диверсионной организации, Дич и Марк распространили бы следствие и аресты и на остальных политзаключенных-интеллигентов содержащихся в Пушсовхозе. Состряпать такое дело при царившем беззаконии было проще простого, а за свою «бдительность» Дич мог быть даже освобожден из заключения, а Марк быть повышенным в должности. На страданиях невинных, на их крови (потому что в таком случае не один фон-Притвиц был бы расстрелян) эта бессовестная пара сделала бы свое благополучие. Так и делалось во всех звеньях ОГПУ-НКВД.
Первым реальным следствием ветра перемен в Пушсовхозе, как только воцарился новый начальник, настали для всех работников управления, да и производства, спокойные вечера, без вызовов поздно вечером и ночью в кабинет начальника и возможность с утра все дела обсудить с начальником. Последнее обстоятельство весьма благоприятствовало производству.
Марченко выиграл битву с Дичем. Через неделю после снятия Дича Марченко появился, к нашей радости, в Пушсовхозе и снова занял свой топчан. Его донос не только возымел действие, но и восстановил его «права» в концлагере, возвращением Марченко в Пушсовхоз на старую должность зоотехника. Прибыл он без конвоя из штрафного лагпункта Надвоицкого отделения ББК, где на лесоповале пробыл все же более двух недель. Похудевший, немного более загоревший, какой-то еще более собранный, в проявленном им приливе сильной воли, Марченко, как-то больше замкнулся в себе. Эта выигранная им битва за свою Правду сблизила его духовно с существующим строем, как-то отодвинула его от нас. Возможно, я и ошибался, но на меня произвело впечатление какое-то неуловимое презрение появившееся у него к нам, его однокамерникам, слабым, по его мнению, духом и волей, не борющимся ни за какую Правду. Дав себе отдых после длительного упорного труда по собиранию компрометирующих Дича материалов, Марченко ударился в поэзию. В стихах, которые он мне давал для прочтения, поэзии было мало. Возбуждение одержанной над Дичем победы постепенно у Гриши угасало. Возможно сказывалось разочарование в результатах доноса на Дича для своей будущности. Ни освобождения из концлагеря, ни снижения срока заключения в концлагере, на которые, возможно, рассчитывал Марченко, он не дождался. Такое настроение выразилось у него в написанной им элегии, начинавшейся строфой: «Сединами на плечи легли десятилетия» (имелся в виду десятилетний срок заключения). Чувство неуверенности в справедливости своего мировоззрения, самоизоляция от товарищей по несчастью породили повторяющиеся строфы: «Ни совести, Ни привета». И концовка элегии звучала полным разочарованием прожитою жизнью:
«И с улыбкою привета
Смерти встречу я карету»!
Дальнейшая судьба этого хорошего и по-своему честного коммуниста мне не известна. Рассуждая логически, он вряд ли остался жив. Ему, с клеймом троцкиста, безусловно не было никакой скидки срока, а следовательно в 1937-39-х годах, во время, так называемой, «Ежовщины», когда острие террора было направлено и на коммунистов антисталинского толка, называемых собирательным понятием «троцкисты», Марченко испытал всю тяжесть режима для политзаключенных. «Правовое» положение коммунистов-политзаключенных в концлагерях в те годы стало хуже даже положения беспартийных политзаключенных. Да и без этого дополнительно-ухудшившегося положения отсидеть в концлагерях полностью десять лет, какой срок имел Марченко, и после этого остаться живым удавалось лишь единицам. Его честность могла быть применена с бо́льшей пользой для общества и для него самого, если бы Марченко не поверил безгранично в ученье Маркса породившего все то, от чего гибли Марченко и ему подобные, борясь за него, а также миллионы и миллионы людей не принявшие марксизма и просто аполитичных.
Со сменой начальства Пушсовхоза я твердо решил перебраться на жительство в комнату для заведующего на электростанции. Я несколько выждал, чтобы начальник отделения присмотрелся ко мне, и тогда подал рапорт ему, в котором указал на ненормальность моего проживания вдали от электростанции затрудняющего мне поддержание дисциплины среди персонала вверенного мне предприятия, в особенности в ночную смену, когда работа электростанции наиболее ответственна, а дежурящий персонал заведомо знает о невозможности его проверки мною, так как не могу посетить электростанцию, находясь в камере барака. Здесь я допустил некоторую натяжку, так как в числе происшедших перемен, наш ночной страж - солдат ВОХРа уже исчез, не то сразу после снятия Дича, не то с переводом Марка, и выход из барака и ночью был свободен. Николай Николаевич удивился моему положению и тут же наложил резолюцию с разрешением проживать мне на электростанции, куда я и перебрался, поселившись в комнате вместе с паровозным машинистом Вишневским. Кубанский казак к этому времени вернулся механиком в полеводство. Вскоре моему примеру последовал фон-Притвиц, выхлопотав себе разрешение проживать в коморке на парниках, а ветфельдшер Анемподист и зоотехник Марченко переселились в коморку на скотный двор.
С заменой Дича Николаем Николаевичем, насыщавший атмосферу гнет ощутимо исчез. Буквально стало легче дышать, исчезли та напряженность, то постоянное ощущение надвигавшейся опасности, которые царили при Диче. Эта перемена почувствовалась как-то сразу, но к ней не скоро привыкли. Постепенно у меня прошел страх, вызываемый каждым посещением Зональной станции при Диче и я стал бывать у Нее почти ежедневно, кроме встреч за обедом и большей частью за ужином. Теперь можно было спокойно сидеть в Ее лаборатории, не опасаясь, что какое-нибудь свиное рыло оперативника сунется в дверь без стука. И Она несколько отделалась от страха и перестала нервничать при моих посещениях, тем более что появился и благовидный предлог для моего пребывания на Зональной станции. Академия наук поручила Зональной станции большую работу по составлению почвенной карты Карелии. Образцы почв свозились для анализа в Пушсовхоз. Определение кислотности почвы методом ее проводимости электрического тока требовало постоянно действующей батареи миниатюрных аккумуляторов, которые я заряжал на электростанции и носил на Зональную станцию. Словом на Зональной станции я снова стал таким же своим и нужным человеком, как в Биосаде на Соловках, как в Кеми на Зональной станции. К сожалению обстановка была все же не та, что в Кеми в первую половину времени пребывания моего там. Приходя к Ней в Ее лабораторию я не чувствовал, что прихожу домой, как это было в Кеми. И все же после пережитой разлуки, после гнета Дича и это казалось счастьем.
Основным толчком позволившим мне преодолеть страх за Нее и за себя за могущие быть последствия моих посещений Зональной станции, явилось предполагаемое расширение Зональной станции с постройкой для нее новых двух домов. Николай Николаевич ввел меня в курс дела и поручил составить проект и смету энергоснабжения новых зданий и его улучшения в существующем здании. Согласование этого проекта с учеными мужами и сделало меня снова своим человеком у них.
Из моего проекта ничего не вышло (один вариант предполагал установку в специально построенном здании двигателя внутреннего сгорания с динамо-машиной для снабжения электроэнергией только Зональной станции, а другой вариант предполагавший более коренное решение путем присоединения Пушсовхоза к энергосистеме Беломорканала, что потребовало бы создание в Пушсовхозе трансформаторной подстанции с прокладкой высоковольтной линии их Повенца). В титульный список строек ББК на 1935 год не вошло расширение Зональной станции и Пушсовхоз на этом даже погорел.
Николай Николаевич, несмотря на пьянство, был дальновидным хозяйственником. Узнав о проекте расширения Зональной станции, неофициально получив его и твердо уверенный о включении стройки в титульный список 1936-го года, Николай Николаевич решил начать стройку осенью 1935-го года. Он совершенно правильно рассчитал, что строительство зданий, до наступления морозов потребует меньше трудовых затрат, чем, например, забивка стульев по смете в мерзлую почву в первом квартале, когда будет утвержден титул и будет открыто финансирование. Экономию в рабсиле Николай Николаевич рассчитывал использовать для возведения нужной Пушсовхозу постройки, на которую средств могли и не отпустить. Прораб строительных работ получил от Николая Николаевича распоряжение и успел до промерзания почвы с минимальной затратой, против сметной, рабсилы забить стулья под предполагаемые к постройке два новых здания Зональной станции. Однако вкопанные стулья так и остались стоять на месте не возведенных зданий, строительство которых не осуществилось по прихоти высшего начальства отказавшегося от строительства. Расходы на рабочую силу и материалы пошедшие на стулья пришлось списать на убытки.
Проходя как-то с прорабом мимо закопанных стульев, торчавших немым укором бесхозяйственности плановой системы, я обратил на них внимание прораба. Прораб был заключенным-бытовиком, получившим по суду пятилетний срок заключения в концлагерь за перерасход фонда зарплаты на какой-то стройке. «Да, что Вы не знаете, что и не такие мелочи творятся сейчас на воле, - изумился прораб. - Неужели Вы еще не привыкли к этому. Во второй пятилетке стало хуже, чем было в первой, что же будет в третьей?! Это же плановое хозяйство!», - добавил он с усмешкой. Я понял насколько за семь лет заключения я потерял ощущение жизни на воле, насколько я отстал от жизни, насколько я имею превратные понятия о плановом хозяйстве. Я попытался объяснить прорабу причину моего возмущения такими бесхозяйственными мелочами, тем, что уже восьмой год пребываю в заключении. Прораб изумился еще больше: «Как же Вы выдержали семь лет в концлагере?! Я думал что Вы недавно с воли»! Это был мне не комплимент. Или слишком молодым я был посажен или нервы так натренировались, что наружно я не выглядел старым заключенным.
Большой радостью для меня был приезд на свидание моей матери, вскоре после смены начальства. На этот раз она добилась разрешение на свидание со мной в Москве в ОГПУ, хотя свидание ей разрешили только «на общих основаниях». Это означало, что мы можем видеться в течение недели только по два часа в сутки в присутствии выделенного чекиста-работника 3-й части. Кстати, такого специального работника ведающего свиданиями в Пушсовхозе не было. Какое было счастье, что вместо Дича был уже Николай Николаевич, который своей властью, правда неофициально, перевел для нас с матерью свидание «на общих основаниях» в «личное» и разрешил матери прожить со мной семь дней на электростанции в моей комнате. Вишневский на эти семь дней переселился в общую комнату персонала электростанции.
Это свидание очень благотворно подействовало не только на меня, но главное на мать, очень беспокоившуюся о моей судьбе на фоне тех репрессий, которые последовали на воле после убийства Кирова. К счастью она не знала о том, что мы одновременно переживали в концлагерях. Ее беспокойство еще усилилось, когда по распоряжению Дича ее не пропустили до меня в ее весенний, 1935-го года, приезд в Пушсовхоз. Теперь она убедилась в той относительной свободе, которой я пользовался в Пушсовхозе, в том терпимом ко мне отношении начальства, даже была удивлена моим служебным весом в Пушсовхозе, весом ее мальчика, каким я по-прежнему был для нее. Почему-то особенное впечатление на нее произвели первые минуты нашего свидания, проходившие в УРЧ.
Меня вызвал в УРЧ по телефону помощник начальника УРЧ, армянин, сообщив о приезде матери. Я немедленно явился и увидел мать, доставленную с вахты на дороге. Дисциплинированный заключенный, и не менее боявшаяся навредить ему каким-нибудь недозволенным по уставу концлагерей поступком его мать, остались стоять на расстоянии. Мы оба с матерью очень хорошо были вымуштрованы соловецкими порядками, по которым свидание долго оформлялось еще и на месте и во время оформления заключенный и приехавшая к нему родственница должны были, если и увиделись, не подходить друг к другу, а находясь на расстоянии только смотреть друг на друга, и то украдкой. Так мы и остались в УРЧ стоять на расстоянии, как будто даже и не замечая друг друга в ожидании разрешения подойти друг к другу чтобы поздороваться. Не знавший соловецких порядков армянин удивился отсутствию у нас естественного чувства броситься друг к другу после долгой разлуки и тоже молчал. Чтобы не терять в последующем драгоценные минуты времени отпущенного на свидание на производственные дела, я решил обделать текущие дела пока идет оформление свидания и позвонил на конный парк, дав заявку на двух лошадей на завтра, для подвоза топлива на электростанцию. В эту минуту армянин опомнился от удивления: «Что же вы не здороваетесь, или вы уже виделись»?! Я скорее обнял мать и объяснил, что мы ждали оформления разрешения на свидание. На мою мать особенно произвело впечатление не легкость оформления свидания, а мой властный тон при заказе лошадей по телефону.
Персонал электростанции тепло относился к нам во время свидания, оказывая мелкие услуги и, по возможности, избавляя меня от всяких хлопот по электростанции. Мой обед и ужин, которые я приносил из столовой, мы с матерью делили, добавляя из привезенных продуктов и покупая белый хлеб в магазине. Мы ходили по берегу Онежского озера, много говорили, преимущественно о перспективах моего освобождения, которые по-прежнему были туманны, в особенности после моего разговора с прокурором на Медвежьей горе. Мне очень не хотелось расстраивать мать действительным положением вещей, но все же я ей обо всем рассказал, считая, что так лучше будет, чтобы она знала реальность и не планировала свою жизнь в свете моего близкого освобождения. Семь дней промелькнули быстро, наступило тягостное расставание. Я не решился ехать провожать ее на Медвежью гору, чтобы не наткнуться на неприятности с оперативниками, чем мог еще больше расстроить мать. Я посадил ее в рейсовый автобус на развилке дорог. Единственным утешением для матери было мое хорошее житье в Пушсовхозе и надежда, что теперь снова начнут давать свидания и она может меня видеть хоть раз в год.
Несколько позже, в феврале 1936-го года, свидание с Ней получили Ее дети. Она была так рада их приезду, Она уже не надеялась когда-нибудь их повидать в связи с репрессиями после убийства Кирова, которые могли никогда не ослабнуть. Сын возмужал, дочь почти нисколько не изменилась. Они прожили с Ней неделю в Ее лаборатории. Я бывал часто. Они были мне рады и со мной совершали прогулки по лесной дороге, когда Ей приходилось работать. Я мысленно сопоставил обстановку в концлагере в их приезд на свидание в Кемь в 1934-м году и теперь. Какой регресс, какое ухудшение положения политзаключенных! Счастье, что они не приехали при Диче! В Пушсовхозе существовать было сносно, но неизвестно что творилось на верхах, насколько ослабела острота репрессий за минувший год, какова вообще судьба политзаключенных - пока их не освобождали и после окончания срока заключения? Несколько утешала появившаяся возможность получать свидание с политзаключенными. Значит, какие-то сдвиги к лучшему все же были.
В отношении же Ее дети привезли очень печальные вести. Теперь о Ее досрочном освобождении по милости Ягоды не приходилось и думать. Это был большой удар для Нее, а также и для меня, хотя у меня лично на это не оставалось никаких надежд сразу же после начала жутких репрессий после убийства Кирова.
Да и моя дальнейшая судьба было совершенно неизвестна. С зачетом заработанных мною ударным трудом рабочих дней я уже около года должен был бы быть на свободе, а ею и не пахло, несмотря на ветер перемен в Пушсовхозе. Освобождение из концлагеря не зависело от Николая Николаевича и мне оставалось только терпеть, ждать и дальше нести тяжкий крест заключения в концлагере.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ