IX. СВИДАНИЕ (1)
Свидание - слово будящее в нас неповторимые воспоминания молодости, когда все казалось таким прекрасным, когда весь мир для каждого сосредотачивался в одном лице, любимом нами. О свидании мы думали засыпая, только что расставшись с любимым лицом, о свидании мы думали весь день, считая часы до назначенного времени. А часы свидания проходили так быстро, как будто это были не часы, а секунды и все не хотелось расставаться до следующего свидания, мечта у всех была слить все свидания воедино, чтобы никогда, никогда не расставаться, не расставаться всю жизнь.
Свидание в концлагере означало совершенно другое. В понятие свидания был вложен совершенно другой смысл, уродливый, могущий возникнуть только из уродования жизни людей, превращенных, в заключенных рабов. И сами категории дававшихся свиданий заключенных с родственниками: «личное» или «на общих основаниях», еще более характеризовали искажение чудесного понятия свидание, издевательства и над заключенными и над их родственниками, в особенности при получении свидания «на общих основаниях». Каким сухим бюрократическим языком сумели чекисты опошлить волшебное слово свидание, классифицировав его по графам «личное», «на общих основаниях»! Но факт оставался фактом, и даже в таком тюремном искажении свидание было мечтой как заключенного, так и его родственника. Но не для всех эта мечта сбывалась.
Разрешение на свидание с заключенным давал спецотдел ОГПУ в Москве родственникам, как правило, только жене, матери и в очень редких случаях другим членам семьи заключенного. Спецотдел также определял «вид» свидания: «личное» или «на общих основаниях». Продолжительность «личного свидания» определялась от 4 до 7 дней, «на общих основаниях» в три дня по часу в день, то есть на три часа. Спецотдел мог и отказать. Тем заключенным, которым разрешалось свидание с родными, свидание давалось одно в году. Однако разрешение Спецотдела еще не было окончательным. Начальник лагеря и даже отделения лагеря мог и не разрешить свидание прибывшему родственнику и тогда, проделав длинный путь, затратив средства на дорогу, родственницы возвращались домой ни с чем. Такой случай был, например, с заключенным заведующим Кирпичным заводом, офицером-сапером Русской армии Демченко, который за невыполнение плана по выпуску кирпича (лето было дождливое) получил 30 суток штрафизолятора, и приехавшая к нему на личное свидание жена не была допущена на Соловки, и ей пришлось из Кеми уезжать обратно.
Для приезжавших на свидание на Соловках был отдельный Дом свидания, куда приехавших вольных людей под конвоем комвзводов доставляли с парохода в распоряжение заведующей Домом свидания. Последняя проверяла разрешения на свидание и, если свидание было разрешено «личное», то соответствующий заключенный вызывался в Дом свидания и мог забрать к себе приехавшую родственницу на весь срок разрешенного свидания. Большей частью личное свидание получали родственники заключенных, стоящих на той или иной ступени лагерной иерархии и живших не в ротах, а при предприятиях, занимавших если и не отдельные каморки, то вдвоем с каким-нибудь другим заключенным, может быть и стоящим на более низкой ступени лагерной лестницы. Такими заключенными были заведующие предприятиями, кладовщики, командиры рот, их помощники и тому подобные. У них вопрос решался просто с помещением, приехавшая родственница поселялась с заключенным в его каморке. Зарегистрированное в канцелярии сводной роты такое личное свидание ограждало эту каморку от ночных вторжений патрулей на все время свидания. Хуже обстояло дело у тех заключенных, которые жили в камерах рот. Им не отводилось никаких помещений на время свидания, и последнее легко могло превратиться в фикцию, если бы не братская солидарность заключенных, тем более удивительная, что в повседневной лагерной жизни этой самой братской солидарности почти совсем не наблюдалось. Не было случая, чтобы из-за отсутствия помещения сорвалось бы у заключенного личное свидание со своей родственницей. Заведующие уступали свои каморки подчиненным, жившим в ротах, уходя сами жить на время свидания подчиненного в производственные помещения к кому-нибудь из своих друзей. Одним словом, в этом отношении всегда проявлялось много тепла даже со стороны зазнавшегося начальства из заключенных.
В жизни заключенного личное свидание имело колоссальное значение. Он чувствовал свою общность с семьей, от которой его оторвали, с ним, хотя бы на несколько дней, был человек, с которым можно было обо всем откровенно переговорить. Правда, заключенного от работы не освобождали, но все же у него оставался вечер, ночь для времяпрепровождения с близким ему человеком.
Свидание на общих основаниях, по существу, было сплошным издевательством как над заключенным, так и над их родственниками, которые проделывали тысячекилометровые пути, тратя на них последние гроши, чтоб только взглянуть на дорогого человека в течение трех дней по одному часу в день в присутствии надзирательниц из дома свиданий. Имевшие разрешение на свидание на общих основаниях не могли за эти трое суток покинуть Дом свиданий и сами превращались в заключенных. Их выводили на прогулку ежедневно по одному часу под конвоем заведующей Домом свидания и надзирательниц в лес с таким расчетом, чтобы они не могли встретить заключенных или видеть их издали.
После отправки меня этапом на Соловки в конце июля 1929 года, моя мать стала оббивать пороги ОГПУ в Москве, приезжая каждый раз для этого специально из Ленинграда, прося разрешения на свидание со мной. После ряда отказов, она все же добилась разрешения на свидание со мной и в начале октября 1929 года приехала на Соловки. Для меня это было полной неожиданностью и, конечно, большой радостью. Однако обстановка Дома свиданий, куда я был вызван, причинила много страданий и мне и матери. Ей дали разрешение на свидание только на общих основаниях. Нас усадили за длинный стол, за которым парами сели также и другие заключенные с приехавшими к ним женами. Здесь был почти весь Ленинградский Судотрест, технический директор Виллерат, коммерческий директор Моргулис, ведущие конструкторы инженеры Лодыженский, Обухов, Скорчеллетти [В.К.], Костенко *. Их всех я знал по 13-ой пересыльной роте, где они были в одной камере со мной, спали почти рядом со мной, на тройных нарах. Все они были обвинены во вредительстве и получили по десять лет срока заключения на Соловках. Большинство из них были выдающимися личностями. Скорчеллетти был известен созданием лидера эскадренных миноносцев «Новик», спущенного на воду в 1916 году. На ходовых испытаниях «Новик» показал максимальную скорость 36 узлов, рекордную по тем временам и оказался быстроходнее на один узел своего английского собрата «Джонатана Свифта». Макет этого непревзойденного лидера до сих пор экспонируется в Военно-морском музее Ленинграда.
Костенко, очень тепло выведенный писателем Новиковым-Прибоем в книге «Цусима» под фамилией Васильева, о чем писатель делает оговорку в начале своей эпопеи, был инженером-механиком Русского флота и в чине штабс-капитана принимал участие в Цусимском бою. Но кроме этого Костенко еще был членом партии социалистов-революционеров, ближайшим сподвижником по боевой террористической организации эсеров знаменитого Савинкова. По заданию последнего, Костенко в 1910 году подготовил неудавшееся покушение на императора Николая II. Принимая в Англии, построенный для Русского флота на английских верфях крейсер «Рюрик», Костенко заложил в машинном отделении крейсера адскую машину, которая должна была взорвать крейсер, когда на него ступит Николай II. По приходе крейсера в Кронштадт, как рассказывал мне Костенко, адская машина была обнаружена, Костенко судил военно-полевой суд и приговорил его к повешению, которое по «Высочайшей милости» было заменено ему Николаем II пожизненным заключением в Шлиссельбургскую тюрьму. Февральская революция открыла двери его одиночной камеры, и Костенко двенадцать лет пробыл на свободе, когда 1929 году, большевицкая диктатура в лице ОГПУ, по «делу» о вредительстве (ст.58, п.7) заключила его в концлагерь сроком на десять лет. На Соловках Костенко пробыл недолго. С открытием навигации в июне 1930 г. его вывезли на материк, а затем ОГПУ продало его, как талантливого инженера-механика на Харьковский тракторный завод.
Торговлю своими рабами-заключенными ОГПУ вело довольно бойко. Высококвалифицированные специалисты требовались для строящейся индустрии, и Костенко был не единственным объектом купли-продажи. Инженер Миткевич, заключенный заведующий электропредприятиями Соловецкого лагеря в том же году был продан в Ташкент, заведующим трамвайной электростанцией. Сталинградский тракторный завод был построен под руководством проданного несколько позже заключенного профессора Сателя.
Для Костенко его продажа была как «выигрыш в сто тысяч рублей». Он вырвался из лагерной проволоки, он жил в Харькове в городе на частной квартире и притом со своей семьей. Безусловно, материально было трудно, так как на руки проданный получал лишь I0% должностного оклада (90% шло в кассу ОГПУ) и лагерный паек заключенного. И все же любой заключенный поменялся бы с ним местами. Я страстно мечтал весь срок заключения о продаже меня. Но я не был ни академиком, ни профессором, ни даже инженером. Какому же предприятию я мог понадобиться?
О дальнейшей судьбе Костенко я долго ничего не знал. Однако в начале шестидесятых годов я увидел написанную им книгу «Цусима», которая экспонирована в Военно-морском музее в Ленинграде. На обложке после фамилии автора стоит: «генерал-майор, лауреат Сталинской премии». Судьба играет человеком!
Как гостеприимная хозяйка, во главе стола села заведующая Домом свидания заключенная чекистка Богданова, а на противоположном конце стола маячила фигура ее помощницы - надзирательницы. Обе вслушивались в разговор пар, силясь не проронить ни слова. Это было тем легче сделать, так как разговор ни у кого не клеился в их присутствии. «Говорите о своих домашних делах», «Не касайтесь лагерных порядков», такими замечаниями сыпали наши надзирательницы. За чаем, который был подан нам и который каждому в чашку и заключенным и их родственникам, наливала самолично Богданова, несколько оживился Маргулис, пытаясь завязать общий разговор, пересыпая все шутками. Однако веселья никакого не получилось, а Моргулис, когда он вдруг выпалил что-то про «одиннадцатую» (Богдановой показалось, очевидно, что он имеет в виду одиннадцатую штрафную роту) был резко прерван Богдановой с угрозой прекратить свидание и лишить свидания.
Мне почему-то вспомнился обычай, существовавший в Дневном Египте, где в разгар веселья в зал вносили и ставили на стол статую богини Смерти, чтоб развеселившиеся смертные не забывали о положенном им конце. Богданова для нас вполне олицетворяла эту статую богини Смерти, только она была еще и говорящей и не только своим видом, но и властью данной ей над нами, напоминала чтобы мы не забывали о нашем бесправном положении заключенных.
Я смотрел на свою мать и сердце сжималось, видя как она изменилась за восемь месяцев моего заключения. Не только сознание случившегося со мной несчастья, но и разительные перемены, происшедшие в выражении моих глаз, бледность и выражение моего лица и моя худоба, я видел, очень подействовали на нее. Я знал, что за эти 8 месяцев прошедших со дня моего ареста, я постарел, может быть, на десяток лет, да и было отчего, выпавших на мою долю испытаний хватило бы и на одну целую жизнь. Моя мать пыталась улыбаться, даже смеяться, она не подавала виду, что переживает она за меня, но по тому, как наливались вены на связках горла, когда она, усилием воли подавляла хотевшие вырваться наружу рыдания, мне становилась ясна вся глубина ее страданий и хотелось самому разрыдаться и накипала злоба против моих рабовладельцев, ни за что заставлявших страдать мою мать еще больше чем меня.
Час свидания прошел и томительно долго и быстро. Богданова поднялась со своего места, как на пружинах вскочила со своего места надзирательница на другом конце стола. «Свидание закончено, заключенные, приходите завтра в это же время», - сказала Богданова. Начались прощания. Богданова торопила: «Кончайте, кончайте, завтра увидитесь». Мы все заключенные пошли гурьбой из Дома свиданий, но никто не промолвил ни слова. Все были поглощены своими мыслями, каждый переживал по-своему и радость свидания с родным человеком и горечь от обстановки свидания.
Так три дня подряд ходили мы в Дом свиданий, сидели рядом с родным нам человеком, молчали, говорили не то, что нужно, что хотелось сказать, словом, играли роли в этом скверном спектакле и мы и наши родные, каждый боясь, что плохо сыгранная роль уменьшит для нас и те три коротких часа, которые были отпущены нам.
Несколько больше, чем всем нам, повезло инженеру Обухову. Его жена, артистка Ленинградского оперного бывшего Мариинского театра Виноградова дала бесплатно в Соловецком театре концерт, который так понравился начальнику СЛОНа, что он своей властью продлил ей свидание с мужем на «общих основаниях» до недели при условии, что Виноградова даст еще концерты. И для того чтоб еще четыре часа повидаться с мужем, Виноградова пела и пела на сцене соловецкого театра под овации вольных чекистов и заключенных, вселяя в сердца бесконечную благодарность за доставленное ей нам удовольствие. Ничто как музыка, способна возбудить воспоминания, которые у всех заключенных были связаны с тем невозвратимым прошлым, когда они были свободными счастливыми людьми.
Подходили последние минуты часа свидания третьего дня. Мы с матерью смотрели друг на друга, стараясь запечатлеть взаимно милые черты наших обликов. Мы отлично сознавали неизбежность расставания с минуты на минуту. Хотя мы ничего не говорили друг другу, но над каждым довлело сознание, что, может быть, видимся в последний раз. Богданова встала: «Свидание закончено, прощайтесь». Трудно, очень было трудно разжать объятия и мне и матери, но приходилось подчиниться и, обернувшись несколько раз перед выходом, чтобы еще какие-то мгновения видеть свою мать, я вышел вместе с другими заключенными из Дома свиданий. Вероятность, хотя бы издали, еще раз увидеть мать на следующий день, когда их поведут под конвоем на пароход, была очень мала, так как время отхода парохода было очень засекречено.
Чтобы как-нибудь отвлечься и в то же время, не желая пропускать занятий на курсах электромонтеров, на которых я тогда уже обучался, я пошел прямо на курсы на середину занятий. На переменке я увидел в коридоре помещения курсов надзирательницу Дома свиданий, явно искавшую кого-то. Что-то подтолкнуло меня подойти к ней. Увидев меня, она поравнялась со мной и шепотом сказала: «Выйдите». Она вышла в темноту из помещения курсов, я, немного погодя, за ней. За дверью надзирательница сказала мне: «Заведующая разрешила попрощаться Вам с матерью, идите в Дом свиданий отдельно от меня», - и исчезла мгновенно. Было темно, но все же это был большой риск для Богдановой и надзирательницы, и я до сих пор не знаю чем я и моя мать так понравились Богдановой, что не только пробудил в ее зачерствелом сердце чекистки благородный поступок, но к тому же и очень опасный для ее соловецкой, да и не только соловецкой, карьеры. Подействовал ли на Богданову мой юный вид, безраздельно связывающая нас с матерью взаимная любовь или она прониклась состраданием к моей матери очень страдавшей от разлуки со мной, но она пошла на все.
Когда я пришел, Богданова оставила нас с матерью наедине в передней Дома свиданий, и мы могли шепотом сказать друг другу всё что хотели, что не хотелось говорить при посторонних, мать могла меня благословить. Минут через пятнадцать вошла Богданова, дружелюбно обняла мать и меня за плечи и сказала: «Ну, я сделала всё что могла, надо идти, сами понимаете». Мы горячо от всего сердца поблагодарили Богданову, попрощались, согретые ее человеческим отношением, и разлука показалась нам уже не столь мрачной. Последние поцелуи с матерью и я вышел на крыльцо.
В мире зла, квинтэссенцией которого был, безусловно, концлагерь, как-то так все устроено, что любое доброе дело, совершенное тем, кому полагается делать только зло, сразу оборачивается против него, как будто содеянное добро в царстве зла является нарушением объективной закономерности этого мира, которая немедленно мстит, вызывая реакцию зла против того, кто посмел нарушить эту систему зла. Едва я сошел с верхней ступеньки крыльца Дома свиданий, как в темноте передо мной блеснул штык винтовки приставленный к моей груди, и испуганно-злой голос из темноты скомандовал: «Назад»! Мне не оставалось ничего другого, как отступить на крыльцо, войти снова в Дом свиданий, где в передней я встретил Богданову. «Меня не выпускают», - сказал я Богдановой упавшим голосом. Я видел, как побледнела Богданова от испуга. Я не меньше встревожился за нее, о себе я уже не думал. Обнаружение заключенного в такой поздний час в Доме свиданий грозило Богдановой не только снятием с тепленького местечка заведующей Дома свиданий, но и отправкой в женский штрафизолятор на Заяцкие острова с выбытием из чекистского сословия навсегда, а, возможно и добавлением срока заключения. Из дверей приемной, услыша мой голос, высунулась встревоженная мать. Богданова овладела собой и пошла напролом: «Пойдем со мной», - сказала она. Мы вышли с ней на крыльцо, мать в щелку двери наблюдала за нами. В луче света от незакрывшейся за нами двери мы увидели стоявшего у крыльца стрелка ВОХР с полной боевой выкладкой. «Назад», скомандовал он и, увидев Богданову, добавил: «По лагерю прекращено хождение». Даже в темноте видно было, как побелела снова Богданова. Напрасно она доказывала стрелку, что не может оставить заключенного на ночь в Доме свиданий и просила пропустить меня. Стрелок стоял на своем, изредка произнося заученную фразу: «По лагерю прекращено хождение». Наконец стрелок уступил, дал согласие пойти за командиром отделения, приказав Богдановой меня не выпускать.
Потекли тягостные минуты ожидания на крыльце. Сколько времени прошло, сказать трудно, пока из темноты не вынырнули два стрелка ВОХРа и командир отделения войск ОГПУ тоже с полной боевой выкладкой. «Где у вас заключенный?», - строго спросил командир отделения Богданову. Она стала ему объяснять то же, что и стрелку, но командир, прервав ее, спросил меня какой я роты. Узнав, что я живу во второй, которая была в Кремле, командир сказал: «Ну, туда отвести я не могу, где работаешь?», - обратился он ко мне. Я сказал, что на электростанции, и командир принял решение: «Ну, туда я отведу его».
Здесь уже было не до прощаний ни с матерью, ни с Богдановой. Я заложил руки за спину, как подконвойный заключенный, стрелок ВОХРа, пришедший с командиром отделения, взял винтовку наперевес, и мы углубились в тьму. Электростанция была в метрах двухстах от Дома свиданий, но надо было срезать угол кладбища, на котором уже хлопали сейчас пистолетные выстрелы. Это был вечер массового расстрела заключенных в начале октября 1929 года, о котором я рассказывал выше.
Мать видела, как меня взяли под конвой, она слышала выстрелы на кладбище, в сторону которого меня повели, она отлично поняла значение этих выстрелов, а на другой день ей пришлось уехать вместе с другими родственниками заключенных с Соловков, так и не узнав о моей участи, мысленно похоронив меня. Только спустя месяц, когда дошло до нее мое первое после свидания письмо, она узнала, что я остался жив.
Мое появление на электростанции под конвоем, под аккомпанемент выстрелов на кладбище произвело сенсацию. В канцелярии на меня уставились перепуганные заведующий электропредприятиями Миткевич, инженер Михайлевский, делопроизводитель Данилов. Все решили, что конвой пришел за ними, и их вместе со мной сейчас отведут к яме на кладбище для расстрела. Командир отделения коротко спросил: «У вас работает?», - и указал на меня. Миткевич хотел ответить, раскрыл рот и задохнулся от испуга. Данилов с отчаянием обреченного выдавил из себя: «Да, здесь». Командир со стрелком повернулись и вышли. Все мы четверо обессиленные, опустились на стулья. Никто не решился спросить меня, как я попал под конвой и почему меня доставили на электростанцию. Не спросили ни в эти минуты, ни потом, боясь прикоснуться к таинственным обстоятельствам, которые как-то коснулись меня. Таков был лагерь.
Я выскользнул из канцелярии и через кабинет Михайлевского прошел в электромеханическую мастерскую, где был Миша Гуля-Яновский и где уже подсматривали из-под штор на окнах в сторону кладбища.
К счастью, Богданова за проявленную к нам с матерью доброту, по-видимому, не пострадала. На фоне такого кровавого события, дрожа сам за свою шкуру в приложении максимальных стараний по обеспечению приказа о прекращении хождения по лагерю, отделенный командир, скорее всего, не доложил по начальству о незначительном инциденте по обнаружению заключенного в вечернее время в Доме свиданий, которого он к тому же сам изъял оттуда. После закрытия навигации, когда Дом свиданий закрылся. Богданову перевели цензором в ИСЧ, что указывало на неизменность к ней доверия со стороны секретных органов. Правда, с открытием навигации 1930 года заведующей Дома свиданий была назначена другая чекистка-заключенная, Лобанова, Но эта замена вряд ли произошла из-за инцидента со мной.
----------------------------------------------------------------------------
* Костенко, Владимир Полиевктович (1881-1956) .
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
Свидание в концлагере означало совершенно другое. В понятие свидания был вложен совершенно другой смысл, уродливый, могущий возникнуть только из уродования жизни людей, превращенных, в заключенных рабов. И сами категории дававшихся свиданий заключенных с родственниками: «личное» или «на общих основаниях», еще более характеризовали искажение чудесного понятия свидание, издевательства и над заключенными и над их родственниками, в особенности при получении свидания «на общих основаниях». Каким сухим бюрократическим языком сумели чекисты опошлить волшебное слово свидание, классифицировав его по графам «личное», «на общих основаниях»! Но факт оставался фактом, и даже в таком тюремном искажении свидание было мечтой как заключенного, так и его родственника. Но не для всех эта мечта сбывалась.
Разрешение на свидание с заключенным давал спецотдел ОГПУ в Москве родственникам, как правило, только жене, матери и в очень редких случаях другим членам семьи заключенного. Спецотдел также определял «вид» свидания: «личное» или «на общих основаниях». Продолжительность «личного свидания» определялась от 4 до 7 дней, «на общих основаниях» в три дня по часу в день, то есть на три часа. Спецотдел мог и отказать. Тем заключенным, которым разрешалось свидание с родными, свидание давалось одно в году. Однако разрешение Спецотдела еще не было окончательным. Начальник лагеря и даже отделения лагеря мог и не разрешить свидание прибывшему родственнику и тогда, проделав длинный путь, затратив средства на дорогу, родственницы возвращались домой ни с чем. Такой случай был, например, с заключенным заведующим Кирпичным заводом, офицером-сапером Русской армии Демченко, который за невыполнение плана по выпуску кирпича (лето было дождливое) получил 30 суток штрафизолятора, и приехавшая к нему на личное свидание жена не была допущена на Соловки, и ей пришлось из Кеми уезжать обратно.
Для приезжавших на свидание на Соловках был отдельный Дом свидания, куда приехавших вольных людей под конвоем комвзводов доставляли с парохода в распоряжение заведующей Домом свидания. Последняя проверяла разрешения на свидание и, если свидание было разрешено «личное», то соответствующий заключенный вызывался в Дом свидания и мог забрать к себе приехавшую родственницу на весь срок разрешенного свидания. Большей частью личное свидание получали родственники заключенных, стоящих на той или иной ступени лагерной иерархии и живших не в ротах, а при предприятиях, занимавших если и не отдельные каморки, то вдвоем с каким-нибудь другим заключенным, может быть и стоящим на более низкой ступени лагерной лестницы. Такими заключенными были заведующие предприятиями, кладовщики, командиры рот, их помощники и тому подобные. У них вопрос решался просто с помещением, приехавшая родственница поселялась с заключенным в его каморке. Зарегистрированное в канцелярии сводной роты такое личное свидание ограждало эту каморку от ночных вторжений патрулей на все время свидания. Хуже обстояло дело у тех заключенных, которые жили в камерах рот. Им не отводилось никаких помещений на время свидания, и последнее легко могло превратиться в фикцию, если бы не братская солидарность заключенных, тем более удивительная, что в повседневной лагерной жизни этой самой братской солидарности почти совсем не наблюдалось. Не было случая, чтобы из-за отсутствия помещения сорвалось бы у заключенного личное свидание со своей родственницей. Заведующие уступали свои каморки подчиненным, жившим в ротах, уходя сами жить на время свидания подчиненного в производственные помещения к кому-нибудь из своих друзей. Одним словом, в этом отношении всегда проявлялось много тепла даже со стороны зазнавшегося начальства из заключенных.
В жизни заключенного личное свидание имело колоссальное значение. Он чувствовал свою общность с семьей, от которой его оторвали, с ним, хотя бы на несколько дней, был человек, с которым можно было обо всем откровенно переговорить. Правда, заключенного от работы не освобождали, но все же у него оставался вечер, ночь для времяпрепровождения с близким ему человеком.
Свидание на общих основаниях, по существу, было сплошным издевательством как над заключенным, так и над их родственниками, которые проделывали тысячекилометровые пути, тратя на них последние гроши, чтоб только взглянуть на дорогого человека в течение трех дней по одному часу в день в присутствии надзирательниц из дома свиданий. Имевшие разрешение на свидание на общих основаниях не могли за эти трое суток покинуть Дом свиданий и сами превращались в заключенных. Их выводили на прогулку ежедневно по одному часу под конвоем заведующей Домом свидания и надзирательниц в лес с таким расчетом, чтобы они не могли встретить заключенных или видеть их издали.
После отправки меня этапом на Соловки в конце июля 1929 года, моя мать стала оббивать пороги ОГПУ в Москве, приезжая каждый раз для этого специально из Ленинграда, прося разрешения на свидание со мной. После ряда отказов, она все же добилась разрешения на свидание со мной и в начале октября 1929 года приехала на Соловки. Для меня это было полной неожиданностью и, конечно, большой радостью. Однако обстановка Дома свиданий, куда я был вызван, причинила много страданий и мне и матери. Ей дали разрешение на свидание только на общих основаниях. Нас усадили за длинный стол, за которым парами сели также и другие заключенные с приехавшими к ним женами. Здесь был почти весь Ленинградский Судотрест, технический директор Виллерат, коммерческий директор Моргулис, ведущие конструкторы инженеры Лодыженский, Обухов, Скорчеллетти [В.К.], Костенко *. Их всех я знал по 13-ой пересыльной роте, где они были в одной камере со мной, спали почти рядом со мной, на тройных нарах. Все они были обвинены во вредительстве и получили по десять лет срока заключения на Соловках. Большинство из них были выдающимися личностями. Скорчеллетти был известен созданием лидера эскадренных миноносцев «Новик», спущенного на воду в 1916 году. На ходовых испытаниях «Новик» показал максимальную скорость 36 узлов, рекордную по тем временам и оказался быстроходнее на один узел своего английского собрата «Джонатана Свифта». Макет этого непревзойденного лидера до сих пор экспонируется в Военно-морском музее Ленинграда.
Костенко, очень тепло выведенный писателем Новиковым-Прибоем в книге «Цусима» под фамилией Васильева, о чем писатель делает оговорку в начале своей эпопеи, был инженером-механиком Русского флота и в чине штабс-капитана принимал участие в Цусимском бою. Но кроме этого Костенко еще был членом партии социалистов-революционеров, ближайшим сподвижником по боевой террористической организации эсеров знаменитого Савинкова. По заданию последнего, Костенко в 1910 году подготовил неудавшееся покушение на императора Николая II. Принимая в Англии, построенный для Русского флота на английских верфях крейсер «Рюрик», Костенко заложил в машинном отделении крейсера адскую машину, которая должна была взорвать крейсер, когда на него ступит Николай II. По приходе крейсера в Кронштадт, как рассказывал мне Костенко, адская машина была обнаружена, Костенко судил военно-полевой суд и приговорил его к повешению, которое по «Высочайшей милости» было заменено ему Николаем II пожизненным заключением в Шлиссельбургскую тюрьму. Февральская революция открыла двери его одиночной камеры, и Костенко двенадцать лет пробыл на свободе, когда 1929 году, большевицкая диктатура в лице ОГПУ, по «делу» о вредительстве (ст.58, п.7) заключила его в концлагерь сроком на десять лет. На Соловках Костенко пробыл недолго. С открытием навигации в июне 1930 г. его вывезли на материк, а затем ОГПУ продало его, как талантливого инженера-механика на Харьковский тракторный завод.
Торговлю своими рабами-заключенными ОГПУ вело довольно бойко. Высококвалифицированные специалисты требовались для строящейся индустрии, и Костенко был не единственным объектом купли-продажи. Инженер Миткевич, заключенный заведующий электропредприятиями Соловецкого лагеря в том же году был продан в Ташкент, заведующим трамвайной электростанцией. Сталинградский тракторный завод был построен под руководством проданного несколько позже заключенного профессора Сателя.
Для Костенко его продажа была как «выигрыш в сто тысяч рублей». Он вырвался из лагерной проволоки, он жил в Харькове в городе на частной квартире и притом со своей семьей. Безусловно, материально было трудно, так как на руки проданный получал лишь I0% должностного оклада (90% шло в кассу ОГПУ) и лагерный паек заключенного. И все же любой заключенный поменялся бы с ним местами. Я страстно мечтал весь срок заключения о продаже меня. Но я не был ни академиком, ни профессором, ни даже инженером. Какому же предприятию я мог понадобиться?
О дальнейшей судьбе Костенко я долго ничего не знал. Однако в начале шестидесятых годов я увидел написанную им книгу «Цусима», которая экспонирована в Военно-морском музее в Ленинграде. На обложке после фамилии автора стоит: «генерал-майор, лауреат Сталинской премии». Судьба играет человеком!
Как гостеприимная хозяйка, во главе стола села заведующая Домом свидания заключенная чекистка Богданова, а на противоположном конце стола маячила фигура ее помощницы - надзирательницы. Обе вслушивались в разговор пар, силясь не проронить ни слова. Это было тем легче сделать, так как разговор ни у кого не клеился в их присутствии. «Говорите о своих домашних делах», «Не касайтесь лагерных порядков», такими замечаниями сыпали наши надзирательницы. За чаем, который был подан нам и который каждому в чашку и заключенным и их родственникам, наливала самолично Богданова, несколько оживился Маргулис, пытаясь завязать общий разговор, пересыпая все шутками. Однако веселья никакого не получилось, а Моргулис, когда он вдруг выпалил что-то про «одиннадцатую» (Богдановой показалось, очевидно, что он имеет в виду одиннадцатую штрафную роту) был резко прерван Богдановой с угрозой прекратить свидание и лишить свидания.
Мне почему-то вспомнился обычай, существовавший в Дневном Египте, где в разгар веселья в зал вносили и ставили на стол статую богини Смерти, чтоб развеселившиеся смертные не забывали о положенном им конце. Богданова для нас вполне олицетворяла эту статую богини Смерти, только она была еще и говорящей и не только своим видом, но и властью данной ей над нами, напоминала чтобы мы не забывали о нашем бесправном положении заключенных.
Я смотрел на свою мать и сердце сжималось, видя как она изменилась за восемь месяцев моего заключения. Не только сознание случившегося со мной несчастья, но и разительные перемены, происшедшие в выражении моих глаз, бледность и выражение моего лица и моя худоба, я видел, очень подействовали на нее. Я знал, что за эти 8 месяцев прошедших со дня моего ареста, я постарел, может быть, на десяток лет, да и было отчего, выпавших на мою долю испытаний хватило бы и на одну целую жизнь. Моя мать пыталась улыбаться, даже смеяться, она не подавала виду, что переживает она за меня, но по тому, как наливались вены на связках горла, когда она, усилием воли подавляла хотевшие вырваться наружу рыдания, мне становилась ясна вся глубина ее страданий и хотелось самому разрыдаться и накипала злоба против моих рабовладельцев, ни за что заставлявших страдать мою мать еще больше чем меня.
Час свидания прошел и томительно долго и быстро. Богданова поднялась со своего места, как на пружинах вскочила со своего места надзирательница на другом конце стола. «Свидание закончено, заключенные, приходите завтра в это же время», - сказала Богданова. Начались прощания. Богданова торопила: «Кончайте, кончайте, завтра увидитесь». Мы все заключенные пошли гурьбой из Дома свиданий, но никто не промолвил ни слова. Все были поглощены своими мыслями, каждый переживал по-своему и радость свидания с родным человеком и горечь от обстановки свидания.
Так три дня подряд ходили мы в Дом свиданий, сидели рядом с родным нам человеком, молчали, говорили не то, что нужно, что хотелось сказать, словом, играли роли в этом скверном спектакле и мы и наши родные, каждый боясь, что плохо сыгранная роль уменьшит для нас и те три коротких часа, которые были отпущены нам.
Несколько больше, чем всем нам, повезло инженеру Обухову. Его жена, артистка Ленинградского оперного бывшего Мариинского театра Виноградова дала бесплатно в Соловецком театре концерт, который так понравился начальнику СЛОНа, что он своей властью продлил ей свидание с мужем на «общих основаниях» до недели при условии, что Виноградова даст еще концерты. И для того чтоб еще четыре часа повидаться с мужем, Виноградова пела и пела на сцене соловецкого театра под овации вольных чекистов и заключенных, вселяя в сердца бесконечную благодарность за доставленное ей нам удовольствие. Ничто как музыка, способна возбудить воспоминания, которые у всех заключенных были связаны с тем невозвратимым прошлым, когда они были свободными счастливыми людьми.
Подходили последние минуты часа свидания третьего дня. Мы с матерью смотрели друг на друга, стараясь запечатлеть взаимно милые черты наших обликов. Мы отлично сознавали неизбежность расставания с минуты на минуту. Хотя мы ничего не говорили друг другу, но над каждым довлело сознание, что, может быть, видимся в последний раз. Богданова встала: «Свидание закончено, прощайтесь». Трудно, очень было трудно разжать объятия и мне и матери, но приходилось подчиниться и, обернувшись несколько раз перед выходом, чтобы еще какие-то мгновения видеть свою мать, я вышел вместе с другими заключенными из Дома свиданий. Вероятность, хотя бы издали, еще раз увидеть мать на следующий день, когда их поведут под конвоем на пароход, была очень мала, так как время отхода парохода было очень засекречено.
Чтобы как-нибудь отвлечься и в то же время, не желая пропускать занятий на курсах электромонтеров, на которых я тогда уже обучался, я пошел прямо на курсы на середину занятий. На переменке я увидел в коридоре помещения курсов надзирательницу Дома свиданий, явно искавшую кого-то. Что-то подтолкнуло меня подойти к ней. Увидев меня, она поравнялась со мной и шепотом сказала: «Выйдите». Она вышла в темноту из помещения курсов, я, немного погодя, за ней. За дверью надзирательница сказала мне: «Заведующая разрешила попрощаться Вам с матерью, идите в Дом свиданий отдельно от меня», - и исчезла мгновенно. Было темно, но все же это был большой риск для Богдановой и надзирательницы, и я до сих пор не знаю чем я и моя мать так понравились Богдановой, что не только пробудил в ее зачерствелом сердце чекистки благородный поступок, но к тому же и очень опасный для ее соловецкой, да и не только соловецкой, карьеры. Подействовал ли на Богданову мой юный вид, безраздельно связывающая нас с матерью взаимная любовь или она прониклась состраданием к моей матери очень страдавшей от разлуки со мной, но она пошла на все.
Когда я пришел, Богданова оставила нас с матерью наедине в передней Дома свиданий, и мы могли шепотом сказать друг другу всё что хотели, что не хотелось говорить при посторонних, мать могла меня благословить. Минут через пятнадцать вошла Богданова, дружелюбно обняла мать и меня за плечи и сказала: «Ну, я сделала всё что могла, надо идти, сами понимаете». Мы горячо от всего сердца поблагодарили Богданову, попрощались, согретые ее человеческим отношением, и разлука показалась нам уже не столь мрачной. Последние поцелуи с матерью и я вышел на крыльцо.
В мире зла, квинтэссенцией которого был, безусловно, концлагерь, как-то так все устроено, что любое доброе дело, совершенное тем, кому полагается делать только зло, сразу оборачивается против него, как будто содеянное добро в царстве зла является нарушением объективной закономерности этого мира, которая немедленно мстит, вызывая реакцию зла против того, кто посмел нарушить эту систему зла. Едва я сошел с верхней ступеньки крыльца Дома свиданий, как в темноте передо мной блеснул штык винтовки приставленный к моей груди, и испуганно-злой голос из темноты скомандовал: «Назад»! Мне не оставалось ничего другого, как отступить на крыльцо, войти снова в Дом свиданий, где в передней я встретил Богданову. «Меня не выпускают», - сказал я Богдановой упавшим голосом. Я видел, как побледнела Богданова от испуга. Я не меньше встревожился за нее, о себе я уже не думал. Обнаружение заключенного в такой поздний час в Доме свиданий грозило Богдановой не только снятием с тепленького местечка заведующей Дома свиданий, но и отправкой в женский штрафизолятор на Заяцкие острова с выбытием из чекистского сословия навсегда, а, возможно и добавлением срока заключения. Из дверей приемной, услыша мой голос, высунулась встревоженная мать. Богданова овладела собой и пошла напролом: «Пойдем со мной», - сказала она. Мы вышли с ней на крыльцо, мать в щелку двери наблюдала за нами. В луче света от незакрывшейся за нами двери мы увидели стоявшего у крыльца стрелка ВОХР с полной боевой выкладкой. «Назад», скомандовал он и, увидев Богданову, добавил: «По лагерю прекращено хождение». Даже в темноте видно было, как побелела снова Богданова. Напрасно она доказывала стрелку, что не может оставить заключенного на ночь в Доме свиданий и просила пропустить меня. Стрелок стоял на своем, изредка произнося заученную фразу: «По лагерю прекращено хождение». Наконец стрелок уступил, дал согласие пойти за командиром отделения, приказав Богдановой меня не выпускать.
Потекли тягостные минуты ожидания на крыльце. Сколько времени прошло, сказать трудно, пока из темноты не вынырнули два стрелка ВОХРа и командир отделения войск ОГПУ тоже с полной боевой выкладкой. «Где у вас заключенный?», - строго спросил командир отделения Богданову. Она стала ему объяснять то же, что и стрелку, но командир, прервав ее, спросил меня какой я роты. Узнав, что я живу во второй, которая была в Кремле, командир сказал: «Ну, туда отвести я не могу, где работаешь?», - обратился он ко мне. Я сказал, что на электростанции, и командир принял решение: «Ну, туда я отведу его».
Здесь уже было не до прощаний ни с матерью, ни с Богдановой. Я заложил руки за спину, как подконвойный заключенный, стрелок ВОХРа, пришедший с командиром отделения, взял винтовку наперевес, и мы углубились в тьму. Электростанция была в метрах двухстах от Дома свиданий, но надо было срезать угол кладбища, на котором уже хлопали сейчас пистолетные выстрелы. Это был вечер массового расстрела заключенных в начале октября 1929 года, о котором я рассказывал выше.
Мать видела, как меня взяли под конвой, она слышала выстрелы на кладбище, в сторону которого меня повели, она отлично поняла значение этих выстрелов, а на другой день ей пришлось уехать вместе с другими родственниками заключенных с Соловков, так и не узнав о моей участи, мысленно похоронив меня. Только спустя месяц, когда дошло до нее мое первое после свидания письмо, она узнала, что я остался жив.
Мое появление на электростанции под конвоем, под аккомпанемент выстрелов на кладбище произвело сенсацию. В канцелярии на меня уставились перепуганные заведующий электропредприятиями Миткевич, инженер Михайлевский, делопроизводитель Данилов. Все решили, что конвой пришел за ними, и их вместе со мной сейчас отведут к яме на кладбище для расстрела. Командир отделения коротко спросил: «У вас работает?», - и указал на меня. Миткевич хотел ответить, раскрыл рот и задохнулся от испуга. Данилов с отчаянием обреченного выдавил из себя: «Да, здесь». Командир со стрелком повернулись и вышли. Все мы четверо обессиленные, опустились на стулья. Никто не решился спросить меня, как я попал под конвой и почему меня доставили на электростанцию. Не спросили ни в эти минуты, ни потом, боясь прикоснуться к таинственным обстоятельствам, которые как-то коснулись меня. Таков был лагерь.
Я выскользнул из канцелярии и через кабинет Михайлевского прошел в электромеханическую мастерскую, где был Миша Гуля-Яновский и где уже подсматривали из-под штор на окнах в сторону кладбища.
К счастью, Богданова за проявленную к нам с матерью доброту, по-видимому, не пострадала. На фоне такого кровавого события, дрожа сам за свою шкуру в приложении максимальных стараний по обеспечению приказа о прекращении хождения по лагерю, отделенный командир, скорее всего, не доложил по начальству о незначительном инциденте по обнаружению заключенного в вечернее время в Доме свиданий, которого он к тому же сам изъял оттуда. После закрытия навигации, когда Дом свиданий закрылся. Богданову перевели цензором в ИСЧ, что указывало на неизменность к ней доверия со стороны секретных органов. Правда, с открытием навигации 1930 года заведующей Дома свиданий была назначена другая чекистка-заключенная, Лобанова, Но эта замена вряд ли произошла из-за инцидента со мной.
----------------------------------------------------------------------------
* Костенко, Владимир Полиевктович (1881-1956) .
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ