Давно не брал перо я в руки.
Начало небольшой повести. Не знаю, пойдет ли...
Как бы то ни было, вот:
ЛЕВИАФАНИЯ
Степан поднял от стола опухшее за пять дней запоя лицо и тупо уставился на пустой стакан в руке, потом перевел взгляд на бутылку. Медленно поднял бутылку и как величайшую ценность поднес к стакану. Наклонил, позвякивая стеклом о стекло, потом сильнее. Наконец опрокинул и приподнял бутылку, прилагая все усилия, чтобы разглядеть горлышко. Одинокая капля висела на краю, вовсе не желая падать в стакан.
--Моисеич! - заорал кузнец. - Водки мне!
Из темного угла появился еще не старый коренастый мужик.
--Так ведь, Стёпа, у тебя денег нет, - напомнил кабачник самым миролюбивым тоном.
--Сапоги заложу, - пообещал кузнец, и протянул пустую бутылку. - Неси!
Кабачник опустил глаза и сложил на животе руки.
--Вчера их заложил, Стёпа.
Пьяница резко откинулся, чудом не упав навзничь, и уставился на босые ноги под столом. Пошевелил грязными пальцами, убеждаясь, что пришел сегодня в кабак уже босым.
--Иван Моисеевич, - тяжело вздохнул кузнец, - налей в долг. А?
--И без того должен немало, Стёпа. Может домой пойдешь?
Степан сжал огромные кулаки, стиснул зубы до скрипа и процедил зло:
--Жидовская морда, да я тебя…
Иван Моисеевич отступил на шаг. Оглянулся. Старший его сын стоял за стойкой, младший посапывал на лавке около печки. Мелькнула мысль: даже втроем они вряд ли смогут одолеть пьяного кузнеца. В прошлом году во время очередного запоя Степан, Климентьев сын, едва по бревнышку его кабак не раскатал.
--Или в хлеву заночуй, чтобы городовой в околоток не забрал.
Услышав о городовом Степан вскочил на ноги, опрокинув и стол, и лавку и заорал, дико выпучив глаза:
--Где городовой?
Городовых он люто ненавидел.
Мальчишка проснулся и сел, изо всех сил стараясь не издать ни единого звука. Посмотрел на старшего брата, тот достал из-под прилавка дубинку.
Пьяный кузнец медленно изучил погруженный в полумрак кабак, совершенно пустой в виду позднего часа, и не обретя городового решительно направился к дверям, по пути раздавив голой пяткой чудом не разбившийся при падении граненый стакан.
Рассказывали, что старший брат кузнеца Климента, давно умершего от чахотки, вернувшись из Туркестана, поступил на службу городовым. Говорили, что бил он Степана за любую провинность жестоко, а заодно и его младших сестер. Бабы болтали, что жил он с вдовою родного брата, а когда та понесла от него бил и ее… пока прелюбодейка ублюдка того не извергла. Что было после, о том не говорят. Просто пропал городовой однажды. А Степан с тех пор, когда сильно выпьет, обычно к концу запоя, ходит на мост и подолгу ругается с кем-то, глядя в воду.
Едва не выбив плечом дверь, Степан вышел на залитую светом полной майской луны улицу и, пошатываясь, долго смотрел в сторону моста.
Город спал. Тишина и только старый пёс портового сторожа хрипло воет на слишком уж яркую луну.
--Пришел? - наконец произнес Степан, погрозив кому-то кулаком. - А ну иди сюда!
Но никто не спешил подойти к пьяному верзиле. Кузнец коротко выругался и, петляя, пошел по улице мимо порта и хлебных складов к мосту. Он что-то бурчал под нос все тише и тише, то обвиняя в чем-то своего невидимого спутника, то жалуясь ему на жизнь. Дойдя до середины моста, он привычно облокотился на перила и уставился в черные воды заросшей камышом речушки.
--Ты? - удивленно воскликнул кузнец, отпрянув от перил. - Опять ты?
Недалеко от опоры в зарослях осоки белело нечто, напомнившее Степану упавшего в эту реку городового в белом двубортном кителе офицерского образца с черной портупеей и в форменной фуражке с лакированным козырьком.
Падая, испачкавшись с ног до головы в иле и тине, кузнец пробирался через камыш к утонувшему городовому. Вот он уже совсем близко. Сердце колотилось барабаном в необъятной груди кузнеца. Степан протянул дрожащую руку, помедлил и дотронулся до утопленника.
--Твою же мать! - воскликнул он разочарованно, когда понял, что лунный свет обманул его.
Мешок.
Белый холщовый мешок, перетянутый почерневшей от воды пеньковой веревкой.
Кряхтя и ругаясь, Степан вытащил свою внезапную находку на берег и долго пытался развязать распухшие, скользкие узлы. Наконец плюнул в сердцах и разорвал мешок у горловины.
Облако наплыло на луну, скрав ее мертвенный свет.
Запустив в мешок руку Степан вынул первое, что попалось. Мокрое, склизкое, холодное. Зловонное. Чего же еще ожидать от выловленного из реки?
Он вертел в руках небольшой продолговатый предмет и никак не мог понять что это, пока луна не распрощалась с нежданной гостьей.
Степан держал в дюйме от носа отрубленную чуть ниже локтя посиневшую руку со скрюченными пальцами. Человеческую руку. Женскую.
--Матерь Божья, Пресвятая Дева!
Мгновенно протрезвевший кузнец отбросил мертвую конечность, поспешно отер руки о мокрую рубаху и перекрестился. Потом, словно что-то вспомнив, оглянулся. Вздрогнул. Выловленный мешок завалился и из дыры выкатилась голова с кровавыми дырами там, где должны быть глаза. Голова смотрела на него и беззвучно кричала искривленным от муки ртом.
Закричал и Степан.
***
На столе в трупном сарае городской больницы лежали части расчленённого тела. У стены сидел и курил дешевый табак из нелепой трубки фельдшер. Он потратил не меньше двух часов этим утром, чтобы разложить куски таким образом, чтобы все члены были на своем месте. А это было, надо заметить, не просто, ибо кусков тех почти три десятка.
Подле стола стояли двое. С одной стороны невысокого роста толстяк с моржовыми седыми усами, в белом полицейском кителе, перепоясанный ножнами с палашом и кобурой с револьвером, с другой - высокий, болезненно худой мужчина в белом халате поверх темно-серого сюртука, на носу золотые пенсне с треснутым стеклом. У дверей сарая дрожал от страха полицейский писарь, по виду еще совсем мальчишка. Открытую папку с бумагами он прижимал к груди, свинцовый карандаш в тонких побелевших пальцах трясся так, что было решительно непонятно как в таком состоянии он собирается вести записи.
--Что скажете, Фрол Лаврович? - спросил врача капитан-исправник, хмуря брови не менее пышные и седые чем усы.
--Женщина. Лет около 20… или 25…
То, как говорил доктор испугало писаря едва ли не больше вида расчлененного тела: неспешно, равнодушно, словно ежедневным свидетелем такого невероятного ужаса и нечеловеческой жестокости он был последние лет 20, с того самого дня как впервые надел белый халат главного врача этой больницы.
--Убита… Перед смертью пытали. Жестоко. Расчленяли неумело… Любой мясник сделал бы это изящнее.
Как бы иллюстрируя сказанное, врач указал пальцем на несколько глубоких ран на руке и бедре. Начальник городской полиции кивнул, словно все прекрасно понимал, но это не было не так.
--Некоторые внутренние органы извлечены. Мы еще проведем более детальное исследование, пока могу сказать только, что сердца нет… и удалили его с хирургической точностью.
Капитан хмыкнул, погладил усы.
--Их было двое?
Врач поднял на исправника уставшие глаза, полуденное солнце вспыхнуло и погасло на стеклах пенсне.
--Этого я решительно не могу знать, любезный Павел Прохорович.
Фрол Лаврович едва заметно покачал головой, вздохнул как обреченный на пожизненное заключение в одиночной камере, и с минуту молчал. Капитан терпеливо ждал, он боялся потревожить размышления одного из умнейших людей Епифании.
--Я могу продолжать? - поинтересовался доктор. - Обратите внимание на эти тонкие тёмные линии, практически смытые от долгого пребывания в воде.
Капитан-исправник наклонился и потрогал большим и указательным пальцами разбухшую ляжку, на которую показывал Фрол Лаврович.
--Можно различить некие символы или знаки и, возможно, надписи. Вероятно, латынь… если присмотреться вот здесь, - доктор повернул голень, демонстрируя волнистую линию не ней, - можно прочитать «omnipotentem». Впрочем, я не настаиваю.
Павел Прохорович выпрямился и уставился на врача.
--То есть вы… - он несколько раз тяжело выдохнул, - то есть вы, добрый друг мой Фрол Лаврович, предполагаете, что в нашем городе, в Епифании, могло быть совершено…
Полицейский боялся даже произнести это слово.
--Допускаю такую вероятность, - кивнул врач, снял пенсне и протерев стёкла, спрятал носовой платок обратно за манжету. - И именно поэтому я послал за отцом Василием.
В дверь громко постучали. Писарь вскрикнул, выронил карандаш. В трупный сарай вошел огромный как гора отец Василий с тронутой первой сединой бородой по пояс, в шелковой рясе и бордовой бархатной скуфье.
--Господи, помилуй! - тихо сказал священник, увидев куски тела на столе.
Исправник хотел было что-то сказать, объяснить, он уже набрал в грудь воздух и поднял перст, желая показать загадочные письмена, но отец Василий отрицательно покачал головой, мол, сам вижу. Уверенным шагом подошел к столу со стороны врача и начал внимательно изучать каждый член истерзанного трупа.
Доктор и капитан молча ждали.
--Мне нужно доложить об этом случае в консисторию, - наконец сказал священник ни к кому не обращаясь. Потом он повернулся к врачу. - Так же необходимо как можно скорее скопировать все эти надписи на теле несчастной. Прошу помощи ваших врачей, а в первую очередь, Фрол Лаврович, вашей помощи.
Уже подойдя к дверям трупного сарая отец Василий обернулся к капитану.
--Павел Прохорович, думаю, вам тоже надо написать своему начальству. Генерал-полицмейстеру или даже губернатору. Событие, - священник кивнул на расчлененный труп, - явно не нашего, не уездного масштаба.
***
Капитан-исправник Павел Прохорович сидел за массивным столом в своем кабинете и перечитывал очередное письмо генерал-полицмейстеру. Меньше всего эта эпистолия была похожа на рапорт. Какое-то неуверенное лепетание и неприкрытый страх.
--Нет!
Капитан разорвал бумагу, но не выкинул, а положил в ящик стола.
Чуть поодаль за маленькой конторкой согнулся писец. Увидев, что случилось с письмом, он достал новый лист и макнул в чернильницу перо.
--Пиши: «Его Высокородию, господину генералу…»
За окном зашумели. Павел Прохорович нахмурил пышные брови и недовольно бурча достал из кармашка часы в золоченом корпусе.
--Уже почти как восемь с четвертью, - объявил он писцу.
Даже в большие государственные праздники в это время благородное общество, проживающее в центре Епифании, предпочитало выпить стаканчик и готовиться ко сну. Шум, однако, нарастал.
Полицейский писарь не удержался и вытянув как гусь шею постарался выглянуть в окно не выпуская перо из руки, благо конторка находилась рядом.
--Ого, - выдохнул он, поставив кляксу так, что высокородие стало высокоровием.
--Ну что там еще?
Капитан нехотя поднялся из-за стола и подошел к окну. На улицу из особняков выбегали не только прислуга и дети, но и благородные господа, зачастую даже не захватив трость и котелок. Все смотрели в вечернее небо. Посмотрел вверх и Павел Прохорович.
--Ого, - повторил он за писарем.
Сверкая металлическим корпусом шел на посадку двухвинтовой паровой катер с золотым двуглавым орлом на носу и лентой серебряной славянской вязи по бортам. На корме государственный триколор, а вот на наклоненной чуть назад трубе совсем другой флаг. Ведомственный, и исправник никогда такого не видел. Как не видел он и подобных катеров. В этой глухой провинции может быть три или четыре человека вообще когда-либо видели летающие корабли. Павел Прохорович видел. Ему, ветерану Крымской войны, герою обороны Севастополя, пришлось повидать немало английских воздушных бронированных монстров, знал и отечественную военную авиацию. Но никогда не приходилось видеть ему столь изящных воздушных машин, что сейчас пролетела над каменным трехэтажным домом с колоннами, сбросила скорость до считанных узлов и медленно опускалась во двор Свято-Троицкой церкви.
--За мной! - скомандовал капитан и писарь был рад этому приказу безмерно.
***
По трапу первым спустился довольно молодой священник лет около тридцати, высокий, стройный, осанкой похожий на офицера, в приталенной русской рясе, широкополой поповской шляпе и с аккуратно стриженной бородкой. В левой руке он держал черную трость с серебряным набалдашником и объемный саквояж с застежкой в форме креста. За ним по трапу побежали одетые в голубые флотские рубахи с белыми воротниками-гюйсами авиаторы, выгружая два обитых стальными лентами сундука.
На ступенях храма корабль встречали восемь попов, толстый, почти круглый дьякон и маленький, хитроглазый староста с подозрительной фамилией Воркин. Отец Василий почему-то надевший фелонь и епитрахиль, в руках держал большой серебряный напрестольный крест, который вынимали только по большим церковным праздникам.
Ударил колокол.
--Немедленно прекратите! - потребовал прилетевший священник.
Отец Василий повернулся в пол-оборота и кивнул Воркину. Через три удара колокол умолк.
--Что же вы, отцы честные, встречаете меня, меньшего из вас, как архиерея?
Протопоп поклонился, его примеру последовали и остальные клирики.
--Если бы архиерея, - он протянул гостю крест, - так ведь специальный представитель обер-прокурора Святейшего Правительствующего Синода, сиречь посланник самого Его Величества батюшки государя императора!
Тот, кого назвали посланником Его Величества поцеловал крест в руках отца Василия, поклонился ему и духовенству.
--Иеромонах Августин Трубецкой, следователь Особого отдела, - представился он.
Священники вновь низко поклонились.
--Штат у вас, гляжу, какой в не в каждом кафедральном соборе.
Отец Василий смутился.
--В Епифании три церкви. В этой три попа и дьякон, в Христорождественской - два, и в Казанской один, а отец Евлалий… он по старости за штатом.
Отец Евлалий склонил голову на плечо поддерживающего его дьякона и дремал, пуская по бороде слюнку. Возраста он был, как говорится, Мафусаилова, в молодости еще молебны служил о победе русского воинства над двенадцатью нечестивыми народами, ведомыми на Русь безбожным Наполеоном.
--Простите, отцы честные, не могу даже трапезу с вами разделить, - сказал иеромонах, - служба. Кому как не вам меня понять.
Кроме отца Василия и дремавшего старца особый посланник интересен был мало кому, они во все глаза, как те мальчишки, смотрели на паровой катер. Авиаторы, споро сгрузив сундуки, убрали трап и корабль стал подниматься. Двойные винты закрутились сначала лениво, потом быстрее и быстрее и вот уже не различить лопастей. Медленно набирая скорость и высоту корабль устремился на приближающуюся ночь.
Августин взял отца Василия под локоть и отвел на несколько метров от остальных священников.
--Отче, мне сказали, что у вас в приходском доме есть келья. Много места не надо, лишь бы спец приборы, - он кивнул на сундуки, - поместились.
Отец Василий показал на аккуратный деревянный дом о двух этажах с балконом, стоящий в каких-то десяти метрах от Свято-Троицкой церкви.
--Кельи у нас просторные, - спрятал довольную улыбку в бороде. И зачем-то похвастал, чего за ним ранее не наблюдалось. - Ко мне друзья иногда приезжают. Одноклассники по духовной академии. Так здесь и останавливаются. Игумены, профессора… и архимандрит из Лавры. Никогда не жаловались. Даже епископ… Аляскинский.
И смутился.
--Отче, велите занести сундуки в келью. Только аккуратно, там хрупкие приборы. И тотчас зовите исправника, городского голову и того врача, о котором писали в консисторию.
Отец Василий поклонился, резко, по-военному развернулся и скорым шагом направился к храму. А епифановское духовенство все еще рассматривало удаляющийся корабль.
Прошу комментарии. Желательно с конструктивной критикой и добрым советом как сделать текст лучше.
Как бы то ни было, вот:
ЛЕВИАФАНИЯ
Степан поднял от стола опухшее за пять дней запоя лицо и тупо уставился на пустой стакан в руке, потом перевел взгляд на бутылку. Медленно поднял бутылку и как величайшую ценность поднес к стакану. Наклонил, позвякивая стеклом о стекло, потом сильнее. Наконец опрокинул и приподнял бутылку, прилагая все усилия, чтобы разглядеть горлышко. Одинокая капля висела на краю, вовсе не желая падать в стакан.
--Моисеич! - заорал кузнец. - Водки мне!
Из темного угла появился еще не старый коренастый мужик.
--Так ведь, Стёпа, у тебя денег нет, - напомнил кабачник самым миролюбивым тоном.
--Сапоги заложу, - пообещал кузнец, и протянул пустую бутылку. - Неси!
Кабачник опустил глаза и сложил на животе руки.
--Вчера их заложил, Стёпа.
Пьяница резко откинулся, чудом не упав навзничь, и уставился на босые ноги под столом. Пошевелил грязными пальцами, убеждаясь, что пришел сегодня в кабак уже босым.
--Иван Моисеевич, - тяжело вздохнул кузнец, - налей в долг. А?
--И без того должен немало, Стёпа. Может домой пойдешь?
Степан сжал огромные кулаки, стиснул зубы до скрипа и процедил зло:
--Жидовская морда, да я тебя…
Иван Моисеевич отступил на шаг. Оглянулся. Старший его сын стоял за стойкой, младший посапывал на лавке около печки. Мелькнула мысль: даже втроем они вряд ли смогут одолеть пьяного кузнеца. В прошлом году во время очередного запоя Степан, Климентьев сын, едва по бревнышку его кабак не раскатал.
--Или в хлеву заночуй, чтобы городовой в околоток не забрал.
Услышав о городовом Степан вскочил на ноги, опрокинув и стол, и лавку и заорал, дико выпучив глаза:
--Где городовой?
Городовых он люто ненавидел.
Мальчишка проснулся и сел, изо всех сил стараясь не издать ни единого звука. Посмотрел на старшего брата, тот достал из-под прилавка дубинку.
Пьяный кузнец медленно изучил погруженный в полумрак кабак, совершенно пустой в виду позднего часа, и не обретя городового решительно направился к дверям, по пути раздавив голой пяткой чудом не разбившийся при падении граненый стакан.
Рассказывали, что старший брат кузнеца Климента, давно умершего от чахотки, вернувшись из Туркестана, поступил на службу городовым. Говорили, что бил он Степана за любую провинность жестоко, а заодно и его младших сестер. Бабы болтали, что жил он с вдовою родного брата, а когда та понесла от него бил и ее… пока прелюбодейка ублюдка того не извергла. Что было после, о том не говорят. Просто пропал городовой однажды. А Степан с тех пор, когда сильно выпьет, обычно к концу запоя, ходит на мост и подолгу ругается с кем-то, глядя в воду.
Едва не выбив плечом дверь, Степан вышел на залитую светом полной майской луны улицу и, пошатываясь, долго смотрел в сторону моста.
Город спал. Тишина и только старый пёс портового сторожа хрипло воет на слишком уж яркую луну.
--Пришел? - наконец произнес Степан, погрозив кому-то кулаком. - А ну иди сюда!
Но никто не спешил подойти к пьяному верзиле. Кузнец коротко выругался и, петляя, пошел по улице мимо порта и хлебных складов к мосту. Он что-то бурчал под нос все тише и тише, то обвиняя в чем-то своего невидимого спутника, то жалуясь ему на жизнь. Дойдя до середины моста, он привычно облокотился на перила и уставился в черные воды заросшей камышом речушки.
--Ты? - удивленно воскликнул кузнец, отпрянув от перил. - Опять ты?
Недалеко от опоры в зарослях осоки белело нечто, напомнившее Степану упавшего в эту реку городового в белом двубортном кителе офицерского образца с черной портупеей и в форменной фуражке с лакированным козырьком.
Падая, испачкавшись с ног до головы в иле и тине, кузнец пробирался через камыш к утонувшему городовому. Вот он уже совсем близко. Сердце колотилось барабаном в необъятной груди кузнеца. Степан протянул дрожащую руку, помедлил и дотронулся до утопленника.
--Твою же мать! - воскликнул он разочарованно, когда понял, что лунный свет обманул его.
Мешок.
Белый холщовый мешок, перетянутый почерневшей от воды пеньковой веревкой.
Кряхтя и ругаясь, Степан вытащил свою внезапную находку на берег и долго пытался развязать распухшие, скользкие узлы. Наконец плюнул в сердцах и разорвал мешок у горловины.
Облако наплыло на луну, скрав ее мертвенный свет.
Запустив в мешок руку Степан вынул первое, что попалось. Мокрое, склизкое, холодное. Зловонное. Чего же еще ожидать от выловленного из реки?
Он вертел в руках небольшой продолговатый предмет и никак не мог понять что это, пока луна не распрощалась с нежданной гостьей.
Степан держал в дюйме от носа отрубленную чуть ниже локтя посиневшую руку со скрюченными пальцами. Человеческую руку. Женскую.
--Матерь Божья, Пресвятая Дева!
Мгновенно протрезвевший кузнец отбросил мертвую конечность, поспешно отер руки о мокрую рубаху и перекрестился. Потом, словно что-то вспомнив, оглянулся. Вздрогнул. Выловленный мешок завалился и из дыры выкатилась голова с кровавыми дырами там, где должны быть глаза. Голова смотрела на него и беззвучно кричала искривленным от муки ртом.
Закричал и Степан.
***
На столе в трупном сарае городской больницы лежали части расчленённого тела. У стены сидел и курил дешевый табак из нелепой трубки фельдшер. Он потратил не меньше двух часов этим утром, чтобы разложить куски таким образом, чтобы все члены были на своем месте. А это было, надо заметить, не просто, ибо кусков тех почти три десятка.
Подле стола стояли двое. С одной стороны невысокого роста толстяк с моржовыми седыми усами, в белом полицейском кителе, перепоясанный ножнами с палашом и кобурой с револьвером, с другой - высокий, болезненно худой мужчина в белом халате поверх темно-серого сюртука, на носу золотые пенсне с треснутым стеклом. У дверей сарая дрожал от страха полицейский писарь, по виду еще совсем мальчишка. Открытую папку с бумагами он прижимал к груди, свинцовый карандаш в тонких побелевших пальцах трясся так, что было решительно непонятно как в таком состоянии он собирается вести записи.
--Что скажете, Фрол Лаврович? - спросил врача капитан-исправник, хмуря брови не менее пышные и седые чем усы.
--Женщина. Лет около 20… или 25…
То, как говорил доктор испугало писаря едва ли не больше вида расчлененного тела: неспешно, равнодушно, словно ежедневным свидетелем такого невероятного ужаса и нечеловеческой жестокости он был последние лет 20, с того самого дня как впервые надел белый халат главного врача этой больницы.
--Убита… Перед смертью пытали. Жестоко. Расчленяли неумело… Любой мясник сделал бы это изящнее.
Как бы иллюстрируя сказанное, врач указал пальцем на несколько глубоких ран на руке и бедре. Начальник городской полиции кивнул, словно все прекрасно понимал, но это не было не так.
--Некоторые внутренние органы извлечены. Мы еще проведем более детальное исследование, пока могу сказать только, что сердца нет… и удалили его с хирургической точностью.
Капитан хмыкнул, погладил усы.
--Их было двое?
Врач поднял на исправника уставшие глаза, полуденное солнце вспыхнуло и погасло на стеклах пенсне.
--Этого я решительно не могу знать, любезный Павел Прохорович.
Фрол Лаврович едва заметно покачал головой, вздохнул как обреченный на пожизненное заключение в одиночной камере, и с минуту молчал. Капитан терпеливо ждал, он боялся потревожить размышления одного из умнейших людей Епифании.
--Я могу продолжать? - поинтересовался доктор. - Обратите внимание на эти тонкие тёмные линии, практически смытые от долгого пребывания в воде.
Капитан-исправник наклонился и потрогал большим и указательным пальцами разбухшую ляжку, на которую показывал Фрол Лаврович.
--Можно различить некие символы или знаки и, возможно, надписи. Вероятно, латынь… если присмотреться вот здесь, - доктор повернул голень, демонстрируя волнистую линию не ней, - можно прочитать «omnipotentem». Впрочем, я не настаиваю.
Павел Прохорович выпрямился и уставился на врача.
--То есть вы… - он несколько раз тяжело выдохнул, - то есть вы, добрый друг мой Фрол Лаврович, предполагаете, что в нашем городе, в Епифании, могло быть совершено…
Полицейский боялся даже произнести это слово.
--Допускаю такую вероятность, - кивнул врач, снял пенсне и протерев стёкла, спрятал носовой платок обратно за манжету. - И именно поэтому я послал за отцом Василием.
В дверь громко постучали. Писарь вскрикнул, выронил карандаш. В трупный сарай вошел огромный как гора отец Василий с тронутой первой сединой бородой по пояс, в шелковой рясе и бордовой бархатной скуфье.
--Господи, помилуй! - тихо сказал священник, увидев куски тела на столе.
Исправник хотел было что-то сказать, объяснить, он уже набрал в грудь воздух и поднял перст, желая показать загадочные письмена, но отец Василий отрицательно покачал головой, мол, сам вижу. Уверенным шагом подошел к столу со стороны врача и начал внимательно изучать каждый член истерзанного трупа.
Доктор и капитан молча ждали.
--Мне нужно доложить об этом случае в консисторию, - наконец сказал священник ни к кому не обращаясь. Потом он повернулся к врачу. - Так же необходимо как можно скорее скопировать все эти надписи на теле несчастной. Прошу помощи ваших врачей, а в первую очередь, Фрол Лаврович, вашей помощи.
Уже подойдя к дверям трупного сарая отец Василий обернулся к капитану.
--Павел Прохорович, думаю, вам тоже надо написать своему начальству. Генерал-полицмейстеру или даже губернатору. Событие, - священник кивнул на расчлененный труп, - явно не нашего, не уездного масштаба.
***
Капитан-исправник Павел Прохорович сидел за массивным столом в своем кабинете и перечитывал очередное письмо генерал-полицмейстеру. Меньше всего эта эпистолия была похожа на рапорт. Какое-то неуверенное лепетание и неприкрытый страх.
--Нет!
Капитан разорвал бумагу, но не выкинул, а положил в ящик стола.
Чуть поодаль за маленькой конторкой согнулся писец. Увидев, что случилось с письмом, он достал новый лист и макнул в чернильницу перо.
--Пиши: «Его Высокородию, господину генералу…»
За окном зашумели. Павел Прохорович нахмурил пышные брови и недовольно бурча достал из кармашка часы в золоченом корпусе.
--Уже почти как восемь с четвертью, - объявил он писцу.
Даже в большие государственные праздники в это время благородное общество, проживающее в центре Епифании, предпочитало выпить стаканчик и готовиться ко сну. Шум, однако, нарастал.
Полицейский писарь не удержался и вытянув как гусь шею постарался выглянуть в окно не выпуская перо из руки, благо конторка находилась рядом.
--Ого, - выдохнул он, поставив кляксу так, что высокородие стало высокоровием.
--Ну что там еще?
Капитан нехотя поднялся из-за стола и подошел к окну. На улицу из особняков выбегали не только прислуга и дети, но и благородные господа, зачастую даже не захватив трость и котелок. Все смотрели в вечернее небо. Посмотрел вверх и Павел Прохорович.
--Ого, - повторил он за писарем.
Сверкая металлическим корпусом шел на посадку двухвинтовой паровой катер с золотым двуглавым орлом на носу и лентой серебряной славянской вязи по бортам. На корме государственный триколор, а вот на наклоненной чуть назад трубе совсем другой флаг. Ведомственный, и исправник никогда такого не видел. Как не видел он и подобных катеров. В этой глухой провинции может быть три или четыре человека вообще когда-либо видели летающие корабли. Павел Прохорович видел. Ему, ветерану Крымской войны, герою обороны Севастополя, пришлось повидать немало английских воздушных бронированных монстров, знал и отечественную военную авиацию. Но никогда не приходилось видеть ему столь изящных воздушных машин, что сейчас пролетела над каменным трехэтажным домом с колоннами, сбросила скорость до считанных узлов и медленно опускалась во двор Свято-Троицкой церкви.
--За мной! - скомандовал капитан и писарь был рад этому приказу безмерно.
***
По трапу первым спустился довольно молодой священник лет около тридцати, высокий, стройный, осанкой похожий на офицера, в приталенной русской рясе, широкополой поповской шляпе и с аккуратно стриженной бородкой. В левой руке он держал черную трость с серебряным набалдашником и объемный саквояж с застежкой в форме креста. За ним по трапу побежали одетые в голубые флотские рубахи с белыми воротниками-гюйсами авиаторы, выгружая два обитых стальными лентами сундука.
На ступенях храма корабль встречали восемь попов, толстый, почти круглый дьякон и маленький, хитроглазый староста с подозрительной фамилией Воркин. Отец Василий почему-то надевший фелонь и епитрахиль, в руках держал большой серебряный напрестольный крест, который вынимали только по большим церковным праздникам.
Ударил колокол.
--Немедленно прекратите! - потребовал прилетевший священник.
Отец Василий повернулся в пол-оборота и кивнул Воркину. Через три удара колокол умолк.
--Что же вы, отцы честные, встречаете меня, меньшего из вас, как архиерея?
Протопоп поклонился, его примеру последовали и остальные клирики.
--Если бы архиерея, - он протянул гостю крест, - так ведь специальный представитель обер-прокурора Святейшего Правительствующего Синода, сиречь посланник самого Его Величества батюшки государя императора!
Тот, кого назвали посланником Его Величества поцеловал крест в руках отца Василия, поклонился ему и духовенству.
--Иеромонах Августин Трубецкой, следователь Особого отдела, - представился он.
Священники вновь низко поклонились.
--Штат у вас, гляжу, какой в не в каждом кафедральном соборе.
Отец Василий смутился.
--В Епифании три церкви. В этой три попа и дьякон, в Христорождественской - два, и в Казанской один, а отец Евлалий… он по старости за штатом.
Отец Евлалий склонил голову на плечо поддерживающего его дьякона и дремал, пуская по бороде слюнку. Возраста он был, как говорится, Мафусаилова, в молодости еще молебны служил о победе русского воинства над двенадцатью нечестивыми народами, ведомыми на Русь безбожным Наполеоном.
--Простите, отцы честные, не могу даже трапезу с вами разделить, - сказал иеромонах, - служба. Кому как не вам меня понять.
Кроме отца Василия и дремавшего старца особый посланник интересен был мало кому, они во все глаза, как те мальчишки, смотрели на паровой катер. Авиаторы, споро сгрузив сундуки, убрали трап и корабль стал подниматься. Двойные винты закрутились сначала лениво, потом быстрее и быстрее и вот уже не различить лопастей. Медленно набирая скорость и высоту корабль устремился на приближающуюся ночь.
Августин взял отца Василия под локоть и отвел на несколько метров от остальных священников.
--Отче, мне сказали, что у вас в приходском доме есть келья. Много места не надо, лишь бы спец приборы, - он кивнул на сундуки, - поместились.
Отец Василий показал на аккуратный деревянный дом о двух этажах с балконом, стоящий в каких-то десяти метрах от Свято-Троицкой церкви.
--Кельи у нас просторные, - спрятал довольную улыбку в бороде. И зачем-то похвастал, чего за ним ранее не наблюдалось. - Ко мне друзья иногда приезжают. Одноклассники по духовной академии. Так здесь и останавливаются. Игумены, профессора… и архимандрит из Лавры. Никогда не жаловались. Даже епископ… Аляскинский.
И смутился.
--Отче, велите занести сундуки в келью. Только аккуратно, там хрупкие приборы. И тотчас зовите исправника, городского голову и того врача, о котором писали в консисторию.
Отец Василий поклонился, резко, по-военному развернулся и скорым шагом направился к храму. А епифановское духовенство все еще рассматривало удаляющийся корабль.
Прошу комментарии. Желательно с конструктивной критикой и добрым советом как сделать текст лучше.