Посетители эльфийской ярмарки ужасов выбирают самые яркие зверелища
В продолжение темы "общества спектакля".
В комментах ко вчерашнему посту многие сожыжысты признались, что не ожидали от аргентинцев такой электоральной упоротости, и потому будет уместно изложить тут хорошую, годную версию насчёт того, чем оная упоротость вызвана.
Буэнос-Айрес, если кто забыл, вообще-то довольно молодой город. Его основали 2 февраля 1536 года, что по меркам Старого Света с его тысячелетней историей крупных населённых пунктов - будто вчера. А незалэжность от Испании заокеанская Аргентина вообще получила чуть более 200 лет назад, после Майской революции 1810 года.
О чём это говорит нам в контексте особенностей политической культуры? Это говорит о том, что аргентинские выборы и всё прочее из оперетки представительской демонократии - скопировано с ойропейских best practices. Тех самых, на особенности коих вчера обратил внимание товарищ Мараховский.
... Нетрудно вспомнить, что само греческое слово политика изначально было неразрывно связано со словом агора, то есть «рыночная площадь». Нам может казаться, что речь идёт просто о об «обширном месте в центре города», но на деле привязка, пожалуй, куда значительней.
Предположу: публичная «политика» органически связана с самим духом рыночной площади - то есть регулярного места для предложения всего и вся, цветения алчности, демонстративного потребления, обиды и фрустраций.
Афинская политика началась с агоры, римская с форума (первоначальное значение то же: рынок). Гайд-парк перед тем, как прославиться за рубежом своим «ораторским уголком», долго был известен среди самих лондонцев как место Воскресной ярмарки. Новгородское вече, как я читал, имело два места проведения - и одним из них было опять-таки торжище.
Соответственно «политика» в её публичном формате исторически была тем сильней, ярче, шампанистей и истошней, чем более сильными и ресурсными полагали себя коллективные игроки на буквальном рынке - и чем более застарелыми и непримиримыми были между этими игроками, так сказать, споры хозяйствующих субъектов.
Не знаю, существует ли корреляция между увяданием ярмарок и увяданием «публичной политики» (это требует огромного и многотомного исследования), но не удивлюсь, если таки да.
И мы не можем не отметить, что пришествие в нашу публичную политику В.В. Жириновского совпало с расцветом вещевых рынков - и, я бы даже сказал, с периодом, когда собирательные черкизоны стали на несколько лет вообще центром жизни всей державы, которую лихорадило всем вышеперечисленным (алчность, демонстративное потребление, обиды, фрустрации).
Нельзя обойти молчанием интуитивный гений покойного - достаточно забить в гугл-картинки поиск «Жириновский на рынке» и «Зюганов на рынке» и сравнить результаты, чтобы стало кристально ясно: в отличие от скучнейшего Зюганова Жириновский с рынков буквально не вылезал. Зюганова мы представляем себе бубнящим что-то с подножия гранитного памятника перед облсоветом, Жириновского же - буквально размахивающим апельсинами и курями и заводно торгующимся.
...Ну так вот.
В Северной Америке, откуда по миру распространилась публичная политика в её нынешнем общепринятом значении, ярмарочная культура была исторически буквально жизнеобразующим институтом. В выходной день занятой американский человек стремился набить сразу все удовольствия - от продажи, от покупки, от ора на родео, от просмотра (внутри шатра шапито) голоногих акробаток в блёстках, от прослушивания проповеди и от выступления кандидата.
При такой конкуренции любой нормальный кандидат (как и любой проповедник, впрочем) вынужден был эволюционировать в понятном направлении. То есть продавать децибелы, бюсты, наряды, разбрасывать из шляпы эндорфинки с дофаминками и вообще суперстимулировать так, чтобы не изгладиться из памяти ув. посетителей.
(см. пост о дофаномике гиперстимулов)
...Но данная практика, как легко видеть, не может пустить глубокие корни там, где рыночная площадь не является исторически сакральным центром бытия.
Разумеется, и в Китае существуют рынки, включая огромные - однако они, сколько я помню, скорее не площади, а муравейники из магазинчиков (неслучайно в своё время нарицательным словом для обозначения запутанного лабиринта из проходов и лавочек служило слово «шанхай»). Нетрудно понять, почему так вышло: сама организация повседневности в китайском ландшафте, завязанная на всеобщую взаимную ответственность держателей участков рисовых заливных полей выше/ниже по реке, способствовала соответствующему формату взаимодействий.
В нашей ув. стране периоды великих черкизонов, как мы помним, не ассоциируются ни с чем хорошим. Сам характер отечественной цивилизации, завязанный на отсутствие естественных границ и, соответственно, активную оборону рубежей, создал специфический тип городской жизни, в которой рынок занимал всегда весьма функциональное место.
Соответственно «яркий русский политик» в условно-американском смысле имел у нас нишу ровно до тех пор, покуда собирательный черкизон не уступил захваченные им было парки, кинотеатры и стадионы обратно колёсам обозрения, фильмам и футболистам.
В любимом нашем Мордоре единственным городом, где рыночная площадь много столетий была центром местного бытия - являлся упомянутый в цитате Господин Великий Новгород, в коем та самая вечевая демократия очень часто принимала форму гражданских побоищ между городскими концами. И эта специфичная демократия жалобно крякнула при столкновении с московским централизмом, приказав долго жить в период царствования Ивана IV Грозного, прозванного за жестокость Васильевичем.
Возвращаясь к Аргентине: в ней "яркая политика" в эльфийском смысле - никуда не делась, что и показывает победа Хавьера Милея, яркость коего в ярмарочно-балаганном контексте аж зашкаливает. Ей просто некуда было деться, ибо оную рыночную политику в Буэнос-Айресе - в силу его молодости и отсутствия древних форм политической культуры - тупо нечем заменить.
Это в достаточно древних цивилизациях вроде нашей (не говоря уж, допустим, о китайской либо персидской) существуют базовые настройки, к которым можно откатить политическую систему после неудачной инсталляции всякого импортного дрэка. А у аргентинцев - откатывать некуда. Ярмарка для них - единственный доступный формат политической деятельности. Причём, учитывая взрывной латиноамериканский темперамент (отчётливо видный и в накале околофутбольных страстей, коего отродясь не было в Этой Стране, и в прочем подобном), упомянутая ярмарка имеет ничем не ограниченную тенденцию к превращению в ярмарку ужасов.
Поясню, о чём речь.
Ярмарка ужасов - это такая ярмарка, где суперстимулы царствуют безраздельно, для разумной деятельности вообще не остаётся места, а потому зрителям, поголовно носящим клоунские носы в силу задержек личностного развития, требуются зверелища (термин из "Осмотра на месте" тролля Лема), т.е. "зрелища для озверевших зрителей".
Тот же Мараховский несколько ранее описывал, чего ждёт от оных зверелищ потребляющая их эльфийская аудитория.
... На днях я встретил показательный вопль в передовой британской газете Guardian: профессиональный колумнист, уже в немолодых годах, вопил, что он больше не может смотреть на картинки из сектора Газа.
«Обычно я был в шоке, если кто-то не знал, что творится в мире. Мы обязаны не игнорировать зверства, где бы они ни происходили. Нам следует слушать и хотя бы сочувствовать, пусть даже и без какой-либо конкретной цели. Долг журналистов более конкретен; это предоставление необходимой информации, собирать и передавать которую может быть неприятно. Я посещал зоны боевых действий, и это было мучительно. Где-то на Земле постоянно происходят невыразимые ужасы, в СМИ же есть место лишь для ограниченного их количества. Когда вы в последний раз слышали о Судане, Демократической Республике Конго или даже об Украине? Но нельзя уклоняться от них.
Сейчас же у нас происходит самое интенсивное круглосуточное освещение крайнего насилия, которое я могу вспомнить. В вечерних новостях застенчиво говорится, что сцены «слишком ужасны, чтобы их показывать», а затем что «зрители могут найти некоторые сцены тревожными». Это таблоидное телевидение, предлагающее омерзительный вариант того, чем должны быть новости, а именно «факты и их обоснованная интерпретация» (...) Должен быть предел. Время от времени, конечно, надо напоминать о страданиях других и о нашем собственном бессилии, когда дело касается изменения мира вокруг нас. Но я не вижу, чтобы безжалостные изображения ужасов в реальном времени привили какую-либо добродетель. Ожидается, что мы - и наши дети - будем ночь за ночью наблюдать кричащих, истекающих кровью, озлобленных людей. Это не может повысить общественное понимание происходящего, а лишь усилит гнев, раздор и душевное расстройство. Я хочу смотреть новости, но то, что нам показывают, это нечто иное».
В переводе на человеческий данный вопль означает, разумеется, совсем не то, что, что автор счёл возможным выразить в буквах. Рискну заявить, что на самом деле послание было следующее:
- Дискомфорт от наблюдения ужасов должен быть комфортным. Зритель (в данном случае британский) должен испытывать ровно столько дрожи и сочувствия, чтобы в кресле удобно дрожалось и ведёрко попкорна не выпадало из рук до финальных титров.
Сочувствие должно быть достаточно бесчувственным - то есть абстрагированным и безопасно витающим над своим объектом.
Наконец, возникающее чувство вины не должно уничтожать ощущения превосходства. Зритель должен быть виноват ровно настолько, чтобы сделать что-нибудь из линейки социально одобряемых и санкционированных сверху действий - ибо он умничка, взрослый среди полудемонов-полудетей и несёт бремя белого человека.
...Иными словами, правильная фабрика производства сопереживаний должна выдавать такую комбинацию ужаса, сочувствия и вины, чтобы получивший дозу почувствовал себя безопасней, выше и привилегированней, чем был до сеанса.
Смотреть же на кровищу, производимую в поистине библейских масштабах теми, кому ваша страна выражает всемерную поддержку (и лишь робко дёргает за рукав, призывая жестить не так жёстко) - это грубейшее нарушение драматургической магии.
Поэтому старичок-журналист и вздыхает по Украине, с которой было комфортно. С ней можно было ощущать себя на правильной стороне истории и регулярно получать дозы облегчения, перечисляя десять фунтов/баксов/евро куда скажут.
Применительно к Аргентине описанное означает, что темпераментная латиноамериканская публика просто хотела яркого политического шоу, то есть - комфортного просмотра показухи максимально нажористых страстей, забывая в силу эффекта удалённой головы, что сама же и будет массовкой, непосредственно участвующей в упомянутой показухе.
Со всеми вытекающими из такого участия жизненными последствиями.
Что же, нам остаётся лишь порадоваться, что Москва - почти на 400 лет древнее Буэнос-Айреса, и что в любимом нашем Мордоре политическую показуху обычно не выпускают за пределы телевизионных студий.
В результате чего выжатыми досуха на ярмарке ужасов оказываются лишь наиболее упоротые хомяки.
Да и те - добровольно, и по причине зашкаливающей тупости.