Опыт себя во времени. Lego ergo eram.
В философии существует проблема идентификации себя во времени. Тот ли я самый человек сегодня каким был вчера? Можно описать эту проблему в терминах корреляции. Начиная с какого времени, моё мироощущение коррелирует с текущим.
It is a riddle, wrapped in a mystery, inside an enigma;
Sir Winston Spencer-Churchill
Прокрасться.
А может лучшая потеха
Перстом Себастиана Баха
Органного не тронуть эха?
Распасться, не оставив праха...
Марина Цветаева
В бытность мою школьником горного города Златоуста, Челябинской области была у меня привычка вести дневник в толстой, линованной тетради. Вчера вечером я начал перечитывать его. Есть моменты, которые я теперь совсем не помню, и тогда кажется, что писал этот текст совсем иной человек. Можно даже поверить.
В большей части своей, наполнен тот давний дневник сведениями о подготовке к ЕГЭ, информацией о наблюдениях неба и заметками о школе.
Судя по записям, к ЕГЭ я готовился из рук вон плохо, всё равно уже был диплом всероссийской олимпиады по астрономии, гарантирующий поступление в университет. Единый государственный я сдавал ради аттестата и знаний по химии.
Я много читал художественной литературы, может оказаться, что я был единственным человеком в классе, который читал весь список книг. Но большую часть, я не понимал, и запоминал не так много деталей. Опыт мира был ограничен проживанием в раннее постсоветское время в провинциальной рабочей среде. Опыт восприятия слова письменного на странице как набора букв я получил, уже изучив английский язык, и редактируя научные тексты. Русский текст всегда и сразу я воображал, слова были для меня лишь заместителями образа - иероглифами.
Кроме художественной литературы, я читал всё, что попадалось мне под руку по астрономии. Много книг по физике, сложная математика мне не давалась и приходилось довольствоваться научно-популярными, и химии. Тут слова можно было понимать буквально, свободы интерпретации не было.
Я был человеком с подчинённой этикой, её тогда определяли другие. Люди вокруг оценивали события, мои поступки и говорили как действовать. Я верил и действовал: homo actus. Как воспринимать художественную литература всеръёз, коль скоро даже этика чужая? Почти вся русская словесность о собственном выборе, кроме социального реализма, конечно. Но в нём я чувствовал фальшь, поступь времени было трудно не заметить.
Как со словами-иероглифами, которые не делятся на части, я не знал что такое руководствоваться своим желание, а не необходимостью, опасением или приказом. Категория желания была вычищена со страниц моего воспитания. Этических лидеров, глаголяших истину, как много вас было в то время...
Внешняя этика не позволяла мне записывать свои мысли. Потому что мысли скрыты (молчи, скрывайся и таись и мысли и мечты свои...), а записи открыты. Оттого скудна на эмоции моя тетрадь-дневник 10-го и 11-го класса, только факты, то что было. Чувства - это для ранних сумерек, когда родители смотрят в другой комнате телевизор, CD-проигрыватель играет, уже который раз, первую часть лунной сонату а над горами, сразу за заводом, появляются первые звёзды. Чувства - для воображения, куда закрыт вход оценивателей. Эмоции - для стихов. В повседневности с ними было слишком сложно жить.
Если я перечитаю сейчас своё выпускное сочинение по литературе, по книгам Достоевского, мне станет стыдно. Не думаю, что на этих трёх листах есть хоть одна моя мысль, а не пересказ урока. Впрочем, разберись я тогда с состраданием, и экзамен мог быть провален, настоящие мысли не всегда оцениваются по достоинству. Более всего я хотел писать о "Войне и мире", там был Пьер Безухова, которого я понимал, и высокое небо, которое я видел. Петербург же я идеализировал, как максимальную противоположность окружавшей меня провинции.
Немного раньше 11 класса, я много делал химических опытов: водород, кислород, хлор, серная кислота были получены из подручных веществ. Познание мира я начинал с самых его основ.
Но я не был эмпиристом, наоборот чем больше я проводил опытов, тем больше я укреплялся в своём рационализме. Я знал, что умопостигаемые законы физики или химии объясняют и предсказывают опыт. К опыту я шёл от понимания процессов, а не наоборот.
Я много наблюдал тогда, глазом и в телескоп: метеоры, туманности, планеты, Луна. Отправлял отчёты в международную метеорную организацию, делал астрофотографии. Но настоящей наукой я не занимался, я только открывал для себя основы уже известного другим.
Желание изучать латынь, самым неправдоподобным образом перечеркивало постсоветскую действительность. Язык цезарей и монахов, язык просвещения, всё с чем было покончено в советской действительности и к чему ещё не успела обратиться поздняя реальность. Латынь не была дана мне и моему окружению в непосредственном опыте, да и найти хоть что-нибудь сложно. Я читал тексты на двух языках, учил грамматику, переводил и делал карточки для слов. Это было уже немного позже, но тогда мной уже владело желание.
Я по-прежнему много читаю. Мои любимые писатели теперь Эрленд Лу, Мишель Уэльбек, Умберто Эко, Донна Тартт, Джеффри Евгинидс... Постмодернизм. Деконструкция языка, стиля и действительности. Или просто способ описания нового мира. Многое для меня значит поэзия, самое главное - серебрянный век и "конец века" - Цветаева, Мандельштам, Рильке, Пастернак, Бодлер. Всё что было в 11 классе слишком сложно.
По астрономии и физике я теперь читаю только статьи и изредка отрывки из книг. Математика пронизывает их и служит путеводной нитью через лабиринты рассуждений. Математика проще печатного слова, она моя новая система иероглифов.
Внешняя этика всегда требует большего, чем возможно человеку, а потому является насилием, особенно в её крайних проявлениях, когда залогом поведения кажется служит жизнь другого. Внешняя этика, простая и понятная, легко принимаемая на веру, оказалась лишь способом манипулирования, а не аскетизмом, как я представлял себе. А ложь, как и молчание искажает восприятие мира и не позволяет принимать правильные решения.
Мне нравиться моя широкая химическая эрудиция, но мне не к чему её применить. Отдельные атомы и молекулы слишком малы пока, чтобы стать предметом моего рассмотрения. Кроме того, курс физической химии ещё не случился, так что нет перехода. Пока эти знания лежат в далёких уголках памяти.
Я совсем не наблюдаю больше. Иногда смотрю на небо и нахожу созвездия. Иногда провожу туры на телескопы нашего университета для студентов. Я теоретик: использую компьютер, чтобы моделировать мир, который наблюдают другие.
Я всё ещё рационалист. В уравнения я верю больше, чем природе. Я изыскиваю трюки, как можно выяснить больше, чем дано в непосредственном опыте - будь это измерения параллакса или светимости. Синтез опыта и теории в теореме Байеса...
Я изучаю немецкий - потому что Германия рядом (10 километров до границы), потому что немецкую поэзия многое теряет в переводах.
А латынь? Иногда на меня нападает тоска по этому элегантному языку и я читаю Цезаря или слушаю новости на латыни. Я ещё не перешел грань хорошего владения, но уже не забуду основы.
Так вот, я сейчас иной. После стольких лет началась вторая часть "Лунной сонаты". Потому что искусство поэзии требует слов...
It is a riddle, wrapped in a mystery, inside an enigma;
Sir Winston Spencer-Churchill
Прокрасться.
А может лучшая потеха
Перстом Себастиана Баха
Органного не тронуть эха?
Распасться, не оставив праха...
Марина Цветаева
В бытность мою школьником горного города Златоуста, Челябинской области была у меня привычка вести дневник в толстой, линованной тетради. Вчера вечером я начал перечитывать его. Есть моменты, которые я теперь совсем не помню, и тогда кажется, что писал этот текст совсем иной человек. Можно даже поверить.
В большей части своей, наполнен тот давний дневник сведениями о подготовке к ЕГЭ, информацией о наблюдениях неба и заметками о школе.
Судя по записям, к ЕГЭ я готовился из рук вон плохо, всё равно уже был диплом всероссийской олимпиады по астрономии, гарантирующий поступление в университет. Единый государственный я сдавал ради аттестата и знаний по химии.
Я много читал художественной литературы, может оказаться, что я был единственным человеком в классе, который читал весь список книг. Но большую часть, я не понимал, и запоминал не так много деталей. Опыт мира был ограничен проживанием в раннее постсоветское время в провинциальной рабочей среде. Опыт восприятия слова письменного на странице как набора букв я получил, уже изучив английский язык, и редактируя научные тексты. Русский текст всегда и сразу я воображал, слова были для меня лишь заместителями образа - иероглифами.
Кроме художественной литературы, я читал всё, что попадалось мне под руку по астрономии. Много книг по физике, сложная математика мне не давалась и приходилось довольствоваться научно-популярными, и химии. Тут слова можно было понимать буквально, свободы интерпретации не было.
Я был человеком с подчинённой этикой, её тогда определяли другие. Люди вокруг оценивали события, мои поступки и говорили как действовать. Я верил и действовал: homo actus. Как воспринимать художественную литература всеръёз, коль скоро даже этика чужая? Почти вся русская словесность о собственном выборе, кроме социального реализма, конечно. Но в нём я чувствовал фальшь, поступь времени было трудно не заметить.
Как со словами-иероглифами, которые не делятся на части, я не знал что такое руководствоваться своим желание, а не необходимостью, опасением или приказом. Категория желания была вычищена со страниц моего воспитания. Этических лидеров, глаголяших истину, как много вас было в то время...
Внешняя этика не позволяла мне записывать свои мысли. Потому что мысли скрыты (молчи, скрывайся и таись и мысли и мечты свои...), а записи открыты. Оттого скудна на эмоции моя тетрадь-дневник 10-го и 11-го класса, только факты, то что было. Чувства - это для ранних сумерек, когда родители смотрят в другой комнате телевизор, CD-проигрыватель играет, уже который раз, первую часть лунной сонату а над горами, сразу за заводом, появляются первые звёзды. Чувства - для воображения, куда закрыт вход оценивателей. Эмоции - для стихов. В повседневности с ними было слишком сложно жить.
Если я перечитаю сейчас своё выпускное сочинение по литературе, по книгам Достоевского, мне станет стыдно. Не думаю, что на этих трёх листах есть хоть одна моя мысль, а не пересказ урока. Впрочем, разберись я тогда с состраданием, и экзамен мог быть провален, настоящие мысли не всегда оцениваются по достоинству. Более всего я хотел писать о "Войне и мире", там был Пьер Безухова, которого я понимал, и высокое небо, которое я видел. Петербург же я идеализировал, как максимальную противоположность окружавшей меня провинции.
Немного раньше 11 класса, я много делал химических опытов: водород, кислород, хлор, серная кислота были получены из подручных веществ. Познание мира я начинал с самых его основ.
Но я не был эмпиристом, наоборот чем больше я проводил опытов, тем больше я укреплялся в своём рационализме. Я знал, что умопостигаемые законы физики или химии объясняют и предсказывают опыт. К опыту я шёл от понимания процессов, а не наоборот.
Я много наблюдал тогда, глазом и в телескоп: метеоры, туманности, планеты, Луна. Отправлял отчёты в международную метеорную организацию, делал астрофотографии. Но настоящей наукой я не занимался, я только открывал для себя основы уже известного другим.
Желание изучать латынь, самым неправдоподобным образом перечеркивало постсоветскую действительность. Язык цезарей и монахов, язык просвещения, всё с чем было покончено в советской действительности и к чему ещё не успела обратиться поздняя реальность. Латынь не была дана мне и моему окружению в непосредственном опыте, да и найти хоть что-нибудь сложно. Я читал тексты на двух языках, учил грамматику, переводил и делал карточки для слов. Это было уже немного позже, но тогда мной уже владело желание.
Я по-прежнему много читаю. Мои любимые писатели теперь Эрленд Лу, Мишель Уэльбек, Умберто Эко, Донна Тартт, Джеффри Евгинидс... Постмодернизм. Деконструкция языка, стиля и действительности. Или просто способ описания нового мира. Многое для меня значит поэзия, самое главное - серебрянный век и "конец века" - Цветаева, Мандельштам, Рильке, Пастернак, Бодлер. Всё что было в 11 классе слишком сложно.
По астрономии и физике я теперь читаю только статьи и изредка отрывки из книг. Математика пронизывает их и служит путеводной нитью через лабиринты рассуждений. Математика проще печатного слова, она моя новая система иероглифов.
Внешняя этика всегда требует большего, чем возможно человеку, а потому является насилием, особенно в её крайних проявлениях, когда залогом поведения кажется служит жизнь другого. Внешняя этика, простая и понятная, легко принимаемая на веру, оказалась лишь способом манипулирования, а не аскетизмом, как я представлял себе. А ложь, как и молчание искажает восприятие мира и не позволяет принимать правильные решения.
Мне нравиться моя широкая химическая эрудиция, но мне не к чему её применить. Отдельные атомы и молекулы слишком малы пока, чтобы стать предметом моего рассмотрения. Кроме того, курс физической химии ещё не случился, так что нет перехода. Пока эти знания лежат в далёких уголках памяти.
Я совсем не наблюдаю больше. Иногда смотрю на небо и нахожу созвездия. Иногда провожу туры на телескопы нашего университета для студентов. Я теоретик: использую компьютер, чтобы моделировать мир, который наблюдают другие.
Я всё ещё рационалист. В уравнения я верю больше, чем природе. Я изыскиваю трюки, как можно выяснить больше, чем дано в непосредственном опыте - будь это измерения параллакса или светимости. Синтез опыта и теории в теореме Байеса...
Я изучаю немецкий - потому что Германия рядом (10 километров до границы), потому что немецкую поэзия многое теряет в переводах.
А латынь? Иногда на меня нападает тоска по этому элегантному языку и я читаю Цезаря или слушаю новости на латыни. Я ещё не перешел грань хорошего владения, но уже не забуду основы.
Так вот, я сейчас иной. После стольких лет началась вторая часть "Лунной сонаты". Потому что искусство поэзии требует слов...