СОЦИОЛОГ В ОБЩЕСТВЕ НЕДОВЕРИЯ
(Монолог, аудиозапись 10.04.2024, письменная редакция 15.09.2024)
Данный текст в исходном варианте был зачитан сотрудникам ЦИРКОН под запись 10 апреля 2024г. в преддверии открывавшейся Грушинской конференции. Показалось важным поговорить не столько о результатах многочисленных исследований и методических новациях, сколько про изменившийся контекст нашей работы и о том, что эти изменения подрывают ключевой ресурс социолога - доверие общества.
В дальнейшем при переводе в письменный формат текст дважды редактировался и дополнялся. Настоящая версия подготовлена специально для портала Sociologos.ru.
Доверие как главный ресурс и основание опросной коммуникации
Многие коллеги вполне оправданно считают главным ресурсом социолога его квалификацию, теоретическую подготовку, методическую оснастку, в конце концов, организационные и финансовые ресурсы, но я полагаю, что главным ресурсом социального исследователя до последнего времени было доверие - доверие общества, доверие первоисточника большей части социологической информации и ее же потребителя.
Наверное, 3/4 прикладных социальных исследований в России связаны с опросами, то есть с ситуацией коммуникации исследователя и респондента, коммуникации субъекта и объекта исследования. И в этой связи от того, насколько наши рядовые граждане (или даже эксперты) доверяют социологу, насколько они готовы, во-первых, хотя бы просто отвечать на вопросы, а, во-вторых, отвечать на вопросы полно и искренне, во многом зависит достоверность (качество) получаемой информации. А дальше, соответственно, от этого зависит и доверие уже потребителей социологической информации - прежде всего управленцев, которые принимают решения, в том числе и на основе социологических исследований, но также и широкой общественности в целом, которым возвращаются (в обобщенном и зачастую в «подкорректированном» виде) данные опросов. Так вот в проблематике коммуникации социолога и объекта исследования за последние годы произошли очень серьезные изменения. Я сейчас говорю про российскую ситуацию, но есть схожие моменты и в мире.
Еще 12 лет назад, когда мы с коллегами запустили проект под названием «Открытое мнение», уже было очевидным, что основания так называемой гэллаповской социологии, то есть социологии, основанной на выборочных опросах целевых аудиторий, подвергаются серьезной эрозии. Базовая гипотеза опросной методологии предполагает, что люди имеют какие-то позитивные стимулы и мотивы выразить свое мнение, оценку, отношение к чему-то важному, донести свой голос, свое слово до «власть предержащих» или бизнес-структур (опросы, связанные с потребительским поведением), и этот голос является в той или иной степени естественным. Опросная методология изначально основывалась на предположении о таком состоянии общества, в котором это общество готово и способно вступать в доверительную коммуникацию, говорить о себе, искренне производить и с доверием потреблять «общественное мнение». Именно на таком предположении о состоянии объекта исследования основана вся опросная исследовательская индустрия как индустрия посредника, которому граждане доверяют свое слово, оценку, мнение. И запуская проект «Открытое мнение», мы предполагали две главные угрозы этому доверию.
Первое, это подозрение в ангажированности социолога (как посредника), подозрение в его предвзятости, во включенности в определенные политические связи или бизнес-интересы, в наличии определенной политической, идеологической позиции, в стремлении исследователя получить подтверждение этой позиции, а еще хуже, навязать ее. И поэтому самый главный аргумент для формирования доверия - это предъявление максимальной независимости исследователя от интересов каких-либо политических или бизнес-стейкхолдеров. Тогда мы показали на примере сообщества «Открытое мнение», что возможно собрание исследователей, которые не только независимы от «заинтересованных структур», но они вообще на время исследования выходят в личную позицию, в личную коллаборацию с другими коллегами и даже финансируют исследования сами, то есть еще обеспечивают и финансовую самостоятельность проекта.
Вторая угроза доверию - это закрытость исследовательского процесса и его результатов, так свойственная многим исследованиям. И мы предъявили второй аргумент: открытость данных и всего технологического цикла. Мы открыто рассказывали в сети, как мы проводим исследование от разработки методики до анализа данных со всеми проблемами и даже острыми дискуссиями. Мы показывали, что ничего не скрываем, не прячем топор под компасом, ничего не фальсифицируем, предъявляем как есть от начала до конца весь технологический цикл и сами результаты вплоть до первичного массива данных.
Эти два момента - независимость и открытость - казались необходимыми и достаточными характеристиками нас и нашей работы для того, чтобы нам (исследователям) доверяли как респонденты, так и внешние наблюдатели и потребители. Но проведя довольно много проектов в формате открытых исследований (collaborative open research), мы в итоге убедились, что цели не достигнуты. По крайней мере я лично полагаю, что мы проиграли эту битву за доверие. Во-первых, в нашем обществе сложилось убеждение, что независимости исследователей быть не может в принципе. Во всех проектах «Открытого мнения» потребители все равно искали «внешнего субъекта»: «не может быть, чтобы они сами «без спросу» все делают, так не бывает, они все равно с кем-то связаны, они все равно чьи-то». «Чьих будешь?» - это главный вопрос российского общества и российской политики, и если на него нет внятного ответа, то в нашей культуре это вызывает больше подозрения, чем доверия. Независимости в обществе не бывает, в это, к сожалению, никто не верит. Во-вторых, открытость, максимальная открытость, которая только возможна, была предъявлена, но и она показалась кому-то недостаточной и тоже не стала аргументом к доверию.
Конечно, можно пафосно воскликнуть: «А как может быть иначе в обществе, в котором только 25-30% респондентов (участвуя в опросах!) соглашаются с тем, что «большинству людей можно доверять?!». Действительно по уровню общественного доверия Россия находится где-то в нижней половине рейтинга стран, существенно уступая Китаю, Индии, США и многим европейским странам. И это, на мой взгляд, важнейшее обстоятельство работы российских социологов, работающих в опросной парадигме сбора данных. То есть контекст, коммуникационная культура общества, общественная атмосфера оказывается более важным фактором, нежели старания самого исследователя по предъявлению себя как субъекта доверительной коммуникации.
Социолог в окружении…
Так вот за прошедшие 12 лет с тех первых проектов «Открытого мнения», на мой взгляд, произошли еще более серьезные изменения в обществе, радикально ухудшающие ситуацию с независимостью, открытостью, доверием, а стало быть и с готовностью граждан вступать в коммуникацию с социологом. Собственно главный тезис данного «выступления» - это именно предъявление трех фундаментальных изменений контекста (окружения) и условий работы социолога, которые произошли буквально за последние пару-тройку лет.
Первое изменение: социолог-«опросник» («полевик») в настоящее время работает в ситуации, когда его первичное обращение к респонденту все труднее отличить от иного (по смыслу) обращения рекламиста, продающего какие-то товары/услуги, политического пропагандиста, проводящего т.н. «формирующий опрос», или просто мошенника, стремящегося «облапошить» человека и т.п. На то поле, которое когда-то было занято исследователем, на поле взаимодействия с людьми по поводу выяснения их мнения и оценок, вышло такое количество разного рода субъектов с самыми различными целями, в том числе весьма неблаговидными, что рядовому человеку легко запутаться. Вероятность контакта с каким-то промоутером, который пытается «впарить» тебе какой-то товар или услугу, или, еще хуже, контакта с откровенным мошенником, существенно выше вероятности контакта с социологом, и респондент начинает это понимать. И мы понимаем, что респондент, беря трубку телефона и услышав голос «мы проводим опрос», или встречая интервьюера с анкетой на улице, не просто десять раз подумает о том, надо ли ему вступать в эту коммуникацию, он уже чаще думает, что этого как раз ему делать не следует.
Второе важное изменение: в ситуации усиленного «нормирования» общественного мнения, сокращения диапазона допускаемых обществом и государством отклонений от установленной нормы, высказывание некоторой позиции, некоторого мнения, даже просто информации о себе, становится для респондента небезопасным, оно становится рискованным. А в особых условиях острого геополитического противостояния, в которых находится страна, публичное высказывание (участие в опросе все-таки публичное социальное действие) может быть осуждено уже не только морально, и наши граждане это тоже понимают. Где-то человек мог бы высказать определенную критику существующей реальности, но в опросе решит промолчать, потому что критика может быть интерпретирована не как искренняя боль по поводу тяжелого состояния его семьи, его дела, не как попытка донести «наверх» проблемы родного города или всей страны целом, а как навет, клевета, очернительство (в лучшем случае как не очень допустимая маргинальность). Огромный поток пропаганды под видом социологических данных, формируя определенную социальную норму, сформировал и представление об ожидаемых от респондента ответах. И в этой ситуации, когда повышается вероятность санкций по поводу твоего «неожиданного» высказывания, респондент точно так же подумает, а надо ли ему это говорить, надо ли настолько доверяться интервьюеру, и вообще надо ли участвовать в опросе.
И третья очень существенная тенденция, которая появилась в самые последние годы: мы все-таки живем в обстоятельствах войны. Хотел бы еще раз обратить внимание на то, что современные войны ведутся не только на территориях, не только в физическом пространстве, они даже в большей степени ведутся в головах людей. Когда-то информационные войны были только побочным фоном, некоторым дополнительным обстоятельством «настоящей» горячей войны, сейчас они становятся даже более важными, чем танковые сражения на ЛБС. И захват территорий происходит сначала через захват голов (сознания). Эту тему, конечно, можно было бы развернуть подробнее (что я делать не буду), но если мы в принципе допускаем, что война идет в том числе за сознание людей, то текущее состояние этого сознания в массах становится стратегической информацией. А стало быть, к ней надо относиться как к любой стратегической информации, утечка которой небезопасна и несет определенные риски для страны. Сейчас это уже банальность, что информация о состоянии голов, о массовых настроениях людей, о социальном самочувствии, о готовности протестовать или поддерживать власть, об идеологических представлениях, о ценностях - это действительно информация, которая становится основой для принятия решений об информационно-психологической агрессии против нашей страны («когнитивные войны»). И не только информационной... Известен и факт, зафиксированный публично, что СБУ проводит телефонные опросы российских граждан под видом социологических исследований, представляясь порой именем известных российских компаний.
Понимая все это, я даже понимаю (хоть и с большой грустью) сотрудников служб безопасности, которые теперь арестовывают анкеты некоторых внутрикорпоративных исследований, причем целыми массивами, не допуская их социологической обработки, «секретят» определенные результаты. Печально, но вообще довольно много социальных исследований становятся принципиально не публичными, причем часть из них вполне оправданно. И я понимаю логику информационной безопасности, но вижу риски, что под предлогом обеспечения этой безопасности будут вообще останавливаться некоторые исследования, очень нужные стране.
Таким образом получается, что прикладной социолог, выходящий в поле, сейчас находится в очень непростой ситуации по отношению к своим респондентам, которые являются как объектом исследования, так и главным источником информации и в этом смысле главным ресурсом социологической работы. Он окружен продавцами, пропагандистами, политтехнологами, шпионами, просто мошенниками, одетыми в одежды «исследователей мнений», и ему уже не просто сформировать «фрейм доверительной коммуникации» и убедительно доказать, что он не является кем-то из вышеупомянутых персонажей, собирающих данные о населении и передающих их кому-то, кто может использовать это в неблаговидных и/или небезопасных для респондента целях. А респонденту также не хочется оказаться ни «лохом», попавшимся на крючок мошеннику, ни безответственным критиканом, к которому завтра придут компетентные органы разбираться в обозначенных им проблемах страны, ни предателем Родины, продавшим секрет своего материального положения геополитическому противнику. В общем налицо информационная асимметрия, делающая доверительную коммуникацию почти невозможной.
Мнение под сомнением
Доказывать постоянно, что ты не верблюд, довольно тяжело и неприятно. Предпринять какие-то действия по изменению внешних условий работы (например, добиться запрета телефонной рекламы, не говоря уже о чем-то большем), кажется вообще невероятным. Строго говоря, это невозможно в одиночку, это может сделать только в целом профессиональное сообщество, но наше исследовательское сообщество в настоящее время настолько «разобрано», фрагментировано и бессубъектно, что на такого рода действия просто не способно. Вместо постановки серьезных вопросов об основаниях своей работы оно занимается поиском разных методологических заплаток и костылей. Мы стыдливо уходим от важнейших проблем изменившегося контекста, продолжая работать в старой модели, и говоря: «вот мы тут хитрым образом опросили, и вот есть такое «мнение». При том, что response rate в телефонных опросах уже сократился до 5%. И кого тогда это мнение?
Пятнадцать лет назад один наш коллега, тоже руководитель исследовательской компании, во время кризиса опросов face-to-face (так называемых поквартирников), как-то в сердцах сказал: «Какой нормальный человек пустит в дом незнакомца, пусть даже с анкетой, и проведет с ним целый час в каком-то бестолковом разговоре о себе, своей семье, своих делах?! Это ненормально. Мы опрашиваем каких-то гоблинов!». Это было 15 лет назад.
А кого мы опрашиваем сейчас? Опросов на дому, конечно, стало в разы меньше, коммуникация переходит на улицу, в телефон и интернет. И мнение кого мы теперь представляем как мнение населения страны? Во-первых, это люди какие-то совсем бесстрашные, они вступают в коммуникацию с человеком, который может оказаться кем угодно, даже мошенником. Понятно, что таких «бесстрашных» становится меньше. Во-вторых, это люди, которые, как правило, совершенно лояльные (согласные почти со всем), и эту свою лояльность выражающие в соответствующих ответах. Нелояльные по большей части от участия в опросах отказываются («не доверяют»). И в-третьих, это люди, которые не думают и не рефлексируют, что их мнение может собираться врагом. Таких еще достаточно, но скоро и их существенно поубавится. Я немного утрирую, но немного.
Таким образом всего лишь 5% готовых принять участие в телефонных опросах не только не удивительны, они совершенно оправданы (ситуация во многих странах мира аналогична). Нормальный человек, рефлексирующий, опасающийся недобросовестного использования своего голоса, мнения, не будет участвовать в опросах (по крайней мере телефонных). Или будет лукавить и играть с интервьюером в известные игры, зачастую хорошо понимаемые обоими «игроками». Сегодня мы все чаще вынуждены работать уже не с «открытым мнением», а со стремительно закрывающимся.
Ну, понятно, что такие «данные» опросов уже не вызывают доверия и у потребителя социологической информации. Управленцы (и социальные, и политические, и бизнес) все меньше опираются в принятии решений на цифры (data-driven management), а все больше на инсайты (и требуют их от исследователей). Такое вот у нас «управление на озарениях» развивается.
И куда бедному… социологу податься? (с)
В общем, «кто виноват», мы определили, но что делать? Коллеги придумывают самые разные способы, каким образом минимизировать искажения, вызванные страхом, недоверием и лукавством нашего гражданина в контакте с исследователем. Тут видятся три пути, по которым начинается разделение исследовательского сообщества.
Путь первый - наиболее радикальный и по виду разнообразный, но по сути просто отказ от попыток «делать невозможное». В обществе недоверия и постправды даже не стоит пытаться строить доверительную коммуникацию и разговаривать с людьми. Опросы как исследовательский инструмент фактически уже умерли, они используются для чего-то другого и совсем с другими целями. Вместо того, чтобы о чем-то вежливо спрашивать, можно и нужно подслушивать и подсматривать, ой, прошу прощения, брать данные регистрируемого поведения (big data, «цифровые следы», данные мобильных операторов и банков и т.п.) или анализировать публикации соцмедиа. Пять лет назад это направление казалось очень вдохновляющим и перспективным, сейчас сплошное разочарование. «Большие данные» регистраций дают очень много информации об определенных видах поведения людей (в основном потребительского) и почти ничего о его мотивах, и не позволяют строить объяснительные и эффективные прогностические модели (кроме экстраполяционных). Соцмедиа замусорены фейками, ботами, рекламой и еще худшим, чем в опросах, враньем (как почти всякая активность «на публику»).
Второй путь - все-таки пытаться сформировать доверие, хотя бы локально в паре исследователь-респондент (субъект-объект). Часть коллег, двигающихся по этому пути, бросаются в «качественную» этнографию, стараясь стать максимально близким к объекту исследования, что вообще-то весьма затратно эмоционально и дает не меньшее смещение в данных уже за счет смещения позиции самого исследователя. Другая часть пытается просто купить недостающее доверие за деньги, по взаимному согласию и договору, организуя оплачиваемое «респондентство», например, в онлайн-панелях. Тут эффект есть, но, как правило, краткосрочный: через некоторое время профессиональный респондент начинает играть и лукавить еще больше непрофессионального. Ну, и пожалуй, и в том, и в другом случае следует забыть слово «репрезентативность».
Наконец, путь третий - продолжать движение в том же направлении, что и раньше, но может быть более честно. Не хочет респондент участвовать в опросах - ну, и ладно, отказываемся от репрезентативности (и не врём про 3,5% погрешности), строим «неслучайные выборки» (в т.ч. на онлайн-панелях), проводим процедуры RDS (по-честному - «снежный ком») и прочие river sampling (проще - «соломенный опрос в интернете»), производящие впечатление по крайней мере на потребителя-неофита или потребителя-пофигиста. Не хочет респондент отвечать искренне, лукавит - ну, и ладно, придумываем ICT-тесты, проверки на противоречивость и прочие методы фильтрации. Потребитель пока все ест с аппетитом, хотя это конечно, социологический fast food. Для более притязательной публики возвращаемся к face-to-face, строим комбинированные микс-выборки с повторным контактом и большим запасом для фильтрации, с жестким контролем маршрута по gps/глонасс и т.д. и т.п. Максимально приближенно к репрезентативности и честно. И, конечно, затратно, что по деньгам, что по времени, что по квалификации. Дорогой премиум-класс. Хотя все равно без 100%-й гарантии.
Сейчас в отдельных головах вырисовывается еще четвертый путь, но он в наших краях почти совсем нехоженная тропка. В основе простая и совсем не новая мысль: никогда не будет и не может быть настоящего доверия в коммуникации типа «субъект»-«объект», оно может возникнуть только в «субъект»-«субъектном» взаимодействии. При таком подходе придется обсуждать фундаментальный сдвиг с позиции исследования «их» на позицию исследования «[себя] вместе с ними», или, как говорит одна моя коллега, переход от «Они-исследования» к «Мы-исследованию». Методология, в которой исследователи и исследуемые становятся на какое-то время соучастниками процесса познания себя как некоторого довольно большого сообщества, в известной степени близка методологии т.н. делиберативной демократии (делиберативные опросы Дж.Фишкина), методологии совместных продолжительных по времени «совещаний» больших репрезентативных выборок граждан (пример, «America in One Room»). Но, мы также полагаем, что кроме совместного рационального освоения обсуждаемых вопросов и согласования позиций важно и совместное сопереживание, совместные эмоции. Такого рода ситуации создаются в ходе иммерсивных драматических постановок («социологический театр»). В идеале в результате «со-исследования» участники осознают себя «сообществом» (микрокосмом), внутренне разным, но для внешнего наблюдателя полным и целостным.
В подобных процедурах «4.0» их участники видят, что исследователь-социолог не просто «такой же человек, как они», но он точно так же старается что-то понять, открыть, осознать, соисследовать вместе с ними. Возможно, это очень сложный, но все-таки более честный и уважительный подход к «объекту исследования». Энтузиасты метода считают, что это единственный способ вернуть доверие его уважаемых респондентов и все-таки получить валидную информацию о состоянии их умов. Понятно, что подход претендует даже не на premium, а уже на luxury статус, требующий методологических прорывов, особых навыков и особого мастерства исследователя. Но хочется, чтобы наше профессиональное сообщество начало освоение и такого рода высот.
Перечисленные пути, конечно, остаются для профессионального социолога лишь разными способами методологически адаптироваться к изменившемуся контексту, а не изменить его. Однако призывать к массовому переходу от индустриальной прикладной социологии к «публичной социологии» по Буравому не буду. Конечно, хотелось бы пожить и поработать в обществе, в котором участие в социологическом опросе для всякого гражданина желательная, интересная, достойная и безопасная процедура. Но пока просто помечтаю. И пожелаю коллегам хотя бы иногда вспоминать о «социальной ответственности» профессии. Мы же не только пользуемся общественным доверием как ресурсом, но и в известной степени вносим в него вклад. Или не вносим…
