Ричард Олдингтон - Дочь полковника
Жалею, что не прочитал этот роман много раньше - обогащает представления, и о литературе, и о жизни.
Отчего-то предполагал, что эта книга вроде “Леди Чаттерли”, ну, может, более умеренная. То есть довольно прямолинейная, намеренно эпатирующая и достаточно пафосная. Оказалось, всё не так.
Хотя когда-то, возможно, и “Дочь полковника” могла считаться эпатирующей. Однако сходство с романом Лоуренса самое поверхностное, вызванное лишь временем написания. Дочь полковника Смизерса Джорджина ничуть не похожа на леди Чаттерли да и сюжет развивается иначе.
Один из огромных плюсов этого романа заключается в том, что действие тут формируется усилиями и поступками целой группы героев - весьма значительной для такого компактного произведения (в отличие от “Леди”, там, если не ошибаюсь, всё определяют два главных персонажа - она и он).
И у Олдингтона все эти люди совершенно не похожи друг на друга и выведены восхитительно живописно. Положительных среди них нет. Ну разве что главная героиня - Джорджи, с некоторой натяжкой. Поначалу я думал, что к хорошим можно отнести и Реджинальда Перфлита, “местного интеллигента”, как определил его автор. Уж очень изощрённо Перфлит раскладывал происходящее по полочкам и навешивал ярлыки, но довольно скоро прояснилось, что он и сам гусь хорош.
Роман Олдингтона это такая яркая, язвительная сатира на английское общество. Особенно замечательно то, что он, как мне кажется, даже заметил ростки некоторых нынешних явлений, тогда ещё очень робкие, конечно.
Ну и вдвойне замечательно, что к финалу тон повествования меняется. Теперь это драма, весьма печальная.
Я не понял лишь эпилога, в котором появляются русские клоуны Бим и Бом и устраивают свою эксцентричную словесную клоунаду. А про главную героиню не полслова. Я-то ожидал узнать что-нибудь существенное о дальнейшей её судьбе. Но такая, видно, героиня, что с судьбой её уже всё ясно и ничего хорошего невозможно сказать…
Цитаты:
В двадцать шесть лет Джорджи вопреки угрызениям своей англиканской совести начинала испытывать смутную обиду, что ее назначение в жизни - быть маминой дочкой на посылках и милой папиной помощницей. Джорджи чтила отца и матерь своих, и особенно отца, такого душку, все еще галантного с девицами и дамами, кроме собственной жены
...
Искания были чужды душе Джорджи Смизерс. Вопросы «как?» и «почему?» или «откуда?» и «куда?» ее никогда не смущали. Она их вообще не ведала. Ее естественная детская любознательность была успешно искоренена штампованными ответами, мягким неодобрением, ласковыми, но беспощадными насмешками. При взгляде на великолепие безоблачного ночного неба Джорджи не полагалось благоговейно шептать: «Безмолвие этих бесконечных глубин поражает меня ужасом!» или даже: «Вот величайшая из загадок!» Ей бы сразу дали понять, что она ломается или говорит глупости. Не ломаться и не говорить глупостей, это значило бы, например, сказать: «Ой-ой-ой! Поглядите-ка на эти мигалки-мерцалки, до чего же они сегодня ярко блестят, верно?» Именно так и подобало - принижать.
...
В сущности, Марджи была той же Джорджи, только более богатой, искушенной и, возможно, менее целомудренной Джорджи. Бесспорно, панталончики Марджи носила несравненно изящнее и частенько на миг их показывала, но будь у Джорджи подобные возможности, презрела бы она их? Основное различие между Джорджи, провинциальной немодно одетой простушкой, и Марджи, воплощением элегантности с окраины Мэйфера, заключалось вот в чем: Джорджи, не сопротивляясь, позволила воспитать из себя кроткую строительницу Империи потому лишь, что так было принято в очень большом секторе среднего класса, к которому она принадлежала, а Марджи воспротивилась потому лишь, что так было принято в ее совсем небольшом секторе. Каждая приспособилась к своей среде обитания, иными словами к предрассудкам своего непосредственного окружения. Но очень-очень сомнительно, что Марджи была «оригинальнее», «просвещеннее» или «современнее» Джорджи. Во всяком случае, когда мистер Каррингтон шел по проходу с обычным своим благочестивым достоинством, Джорджи и Марджи думали об одном и том же - о платьях.
...
Туманный густой воздух хранил такую неподвижность, что, казалось, настала минута прощания, конец чего-то, а не переход к иному, не начало. Поля юной озимой пшеницы и перезрелой сахарной свеклы дышали сыростью и поблескивали каплями растаявшего инея. Хохлатые долгоногие чибисы чинно расхаживали по влажной земле или кружили над ней большими стаями, посверкивая белыми брюшками в косых солнечных лучах, карканье пролетающего грача казалось угрожающе-громким. Еще не опавшие бурые листья недвижно свисали с мокрых веток. Порой без видимой причины одинокий лист бесшумно срывался, планировал вниз, и его уносила река. Или же он оставался лежать на сырой куче своих предшественников, не отличимый от них. Общую неподвижность нарушали только птицы, жесткий камыш, мерно покачиваемый течением, да еще сама неторопливо струящаяся, подернутая рябью, мягко журчащая река. Время от времени издалека доносился сухой треск - где-то фермеры стреляли кроликов.
Джорджи ощущала все это с невыносимой остротой, и ей хотелось плакать. Словно жизнь и свет потихоньку покидали землю, - потихоньку, но неумолимо, - и все беспомощно погружалось в тоскливую апатию зимнего мрака и смерти. Не будет больше ни солнца, ни ясного неба, ни цветов, ни нарядной зеленой листвы. Ей чудилось, что уже никогда не настанет новая весна, что дождь, холод, туман и унылый сумрак воцаряются навсегда.
Отчего-то предполагал, что эта книга вроде “Леди Чаттерли”, ну, может, более умеренная. То есть довольно прямолинейная, намеренно эпатирующая и достаточно пафосная. Оказалось, всё не так.
Хотя когда-то, возможно, и “Дочь полковника” могла считаться эпатирующей. Однако сходство с романом Лоуренса самое поверхностное, вызванное лишь временем написания. Дочь полковника Смизерса Джорджина ничуть не похожа на леди Чаттерли да и сюжет развивается иначе.
Один из огромных плюсов этого романа заключается в том, что действие тут формируется усилиями и поступками целой группы героев - весьма значительной для такого компактного произведения (в отличие от “Леди”, там, если не ошибаюсь, всё определяют два главных персонажа - она и он).
И у Олдингтона все эти люди совершенно не похожи друг на друга и выведены восхитительно живописно. Положительных среди них нет. Ну разве что главная героиня - Джорджи, с некоторой натяжкой. Поначалу я думал, что к хорошим можно отнести и Реджинальда Перфлита, “местного интеллигента”, как определил его автор. Уж очень изощрённо Перфлит раскладывал происходящее по полочкам и навешивал ярлыки, но довольно скоро прояснилось, что он и сам гусь хорош.
Роман Олдингтона это такая яркая, язвительная сатира на английское общество. Особенно замечательно то, что он, как мне кажется, даже заметил ростки некоторых нынешних явлений, тогда ещё очень робкие, конечно.
Ну и вдвойне замечательно, что к финалу тон повествования меняется. Теперь это драма, весьма печальная.
Я не понял лишь эпилога, в котором появляются русские клоуны Бим и Бом и устраивают свою эксцентричную словесную клоунаду. А про главную героиню не полслова. Я-то ожидал узнать что-нибудь существенное о дальнейшей её судьбе. Но такая, видно, героиня, что с судьбой её уже всё ясно и ничего хорошего невозможно сказать…
Цитаты:
В двадцать шесть лет Джорджи вопреки угрызениям своей англиканской совести начинала испытывать смутную обиду, что ее назначение в жизни - быть маминой дочкой на посылках и милой папиной помощницей. Джорджи чтила отца и матерь своих, и особенно отца, такого душку, все еще галантного с девицами и дамами, кроме собственной жены
...
Искания были чужды душе Джорджи Смизерс. Вопросы «как?» и «почему?» или «откуда?» и «куда?» ее никогда не смущали. Она их вообще не ведала. Ее естественная детская любознательность была успешно искоренена штампованными ответами, мягким неодобрением, ласковыми, но беспощадными насмешками. При взгляде на великолепие безоблачного ночного неба Джорджи не полагалось благоговейно шептать: «Безмолвие этих бесконечных глубин поражает меня ужасом!» или даже: «Вот величайшая из загадок!» Ей бы сразу дали понять, что она ломается или говорит глупости. Не ломаться и не говорить глупостей, это значило бы, например, сказать: «Ой-ой-ой! Поглядите-ка на эти мигалки-мерцалки, до чего же они сегодня ярко блестят, верно?» Именно так и подобало - принижать.
...
В сущности, Марджи была той же Джорджи, только более богатой, искушенной и, возможно, менее целомудренной Джорджи. Бесспорно, панталончики Марджи носила несравненно изящнее и частенько на миг их показывала, но будь у Джорджи подобные возможности, презрела бы она их? Основное различие между Джорджи, провинциальной немодно одетой простушкой, и Марджи, воплощением элегантности с окраины Мэйфера, заключалось вот в чем: Джорджи, не сопротивляясь, позволила воспитать из себя кроткую строительницу Империи потому лишь, что так было принято в очень большом секторе среднего класса, к которому она принадлежала, а Марджи воспротивилась потому лишь, что так было принято в ее совсем небольшом секторе. Каждая приспособилась к своей среде обитания, иными словами к предрассудкам своего непосредственного окружения. Но очень-очень сомнительно, что Марджи была «оригинальнее», «просвещеннее» или «современнее» Джорджи. Во всяком случае, когда мистер Каррингтон шел по проходу с обычным своим благочестивым достоинством, Джорджи и Марджи думали об одном и том же - о платьях.
...
Туманный густой воздух хранил такую неподвижность, что, казалось, настала минута прощания, конец чего-то, а не переход к иному, не начало. Поля юной озимой пшеницы и перезрелой сахарной свеклы дышали сыростью и поблескивали каплями растаявшего инея. Хохлатые долгоногие чибисы чинно расхаживали по влажной земле или кружили над ней большими стаями, посверкивая белыми брюшками в косых солнечных лучах, карканье пролетающего грача казалось угрожающе-громким. Еще не опавшие бурые листья недвижно свисали с мокрых веток. Порой без видимой причины одинокий лист бесшумно срывался, планировал вниз, и его уносила река. Или же он оставался лежать на сырой куче своих предшественников, не отличимый от них. Общую неподвижность нарушали только птицы, жесткий камыш, мерно покачиваемый течением, да еще сама неторопливо струящаяся, подернутая рябью, мягко журчащая река. Время от времени издалека доносился сухой треск - где-то фермеры стреляли кроликов.
Джорджи ощущала все это с невыносимой остротой, и ей хотелось плакать. Словно жизнь и свет потихоньку покидали землю, - потихоньку, но неумолимо, - и все беспомощно погружалось в тоскливую апатию зимнего мрака и смерти. Не будет больше ни солнца, ни ясного неба, ни цветов, ни нарядной зеленой листвы. Ей чудилось, что уже никогда не настанет новая весна, что дождь, холод, туман и унылый сумрак воцаряются навсегда.