Иван Лукаш - Бедная любовь Мусоргского
"...Это не описание жизни Мусоргского, а роман о нем, - предание, легенда, - но легенда, освещающая, может быть, тайну его странной и страшной жизни," - таким замечанием предваряет автор, Иван Созонтович Лукаш, своё произведение.
Один из самых талантливых русских писателей первой половины прошлого века - и один из незаслуженно малоизвестных так называемому широкому читателю. Для меня этот небольшой по объёму роман открыл новую и, быть может, самую важную грань творчества Ивана Лукаша. "Граф Калиостро", читанный мной первый раз ещё в 90е, представил мне Лукаша фантасмагорического, гротескного, бриллиантового стилиста. В "Пожаре Москвы" проявил себя мастер исторического полотна, написанного размашистыми мазками. И вот, в "Бедной любви Мусоргского", предстаёт тонкий лирик, психолог.
Лукаш показал трагедию молодого композитора - нашедшего и потерявшего свою любовь. Случившееся с ним не только определило направление его творчества, но и надломило его самого, предрешило судьбу... Во всяком случае, так Лукаш истолковал перелом в жизни композитора, произошедший с ним около 1859 года.
Мне приходилось читать книги о композиторах - вымышленных героях - произведения классиков европейской литературы, "Доктор Фаустус" Томаса Манна, "Жан-Кристоф" Ромена Ролана. "Бедная любовь Мусоргского" сильно уступает этим романам по объему. Но по интенсивности чувств, по вознесению в по-настоящему высокие выси, конечно же, превосходит.
Немного цитат:
"Он шел, вслушиваясь в темный гул, и в свисте падающего снега, в тысяче приглушенных звуков стал слышать одну сильную мелодию, проносящуюся в мелькающей смуте.
Песня была так необыкновенна, прекрасна, грозна, что дрожь восторга проняла Мусоргского. Заваленный снегом, он шел, как слепец или пьяный, с закрытыми глазами, и его руки с подкорченными пальцами были выставлены вперед. Он шел, как слепой пророк, услышавший Божье откровение.
Песня, проносившаяся во тьме, потрясшая его, вдруг стала близкой, как будто потеплела.
Он понял, что песню то относит вьюга, то она находит снова, и это поет грудной горячий женский голос, он точно обнял его, приник теплотой, удивительной прелестью, и он услышал звон арфы."
"В протабаченной зале трактира, куда вошел Мусоргский, горели под сводами лампы. Они слегка покачивались.
Из-за столов, заставленных пивными бутылками, на офицера посмотрели удивленно и подозрительно.
Человек, ошалевший от водки, с лысеющей курчавой головой, навыкате мутные глаза, блестят слюнявые губы, вдруг поднялся и пошел навстречу Мусоргскому.
- Во, их благородие пожаловали…
Человека за полы пальтишка оттащили на венский стул, назад, он ничуть не обиделся.
Арфянка пела в кабацкой мгле, в жадном и влажном гуле нетрезвых голосов.
Еще с порога он узнал ее. И она узнала его, слегка сверкнул ее глаз. Она запела старательнее, она явно позировала для него. Ее арфа и шарманочный немецкий романс звучали грубо и скучно.
Он сел за стол у самых дверей, все было липкое, отвратительное, нечистое, на столе неубранные осколки бутылочного стекла, по ногам сильно дуло. Лампа под широким папочным колпаком качалась над ним, от колпака ходил по потолку круг тени.
Трактирный половой, угрюмый человек с темным лицом и впалой грудью, исхудавший, чахоточный, с тяжелыми, как оглобли, руками в сухожилиях, подошел, вытер мокрой тряпкой стол и сказал с презрительной грубостью:
- Сюды благородные не ходят.
Мусоргский усмехнулся:
- Ничего, братец, не гони. Мне только два слова арфянке сказать.
- Арфянке?
Половой осклабился с угрюмым бесстыдством, показал лошадиные зубы:
- Понимаем.
И отошел в трактирный теплый туман."
"- Ты должна понять, я хочу, чтобы ты поняла, - говорил он. - Понимаешь, мир, небо, земля - все звучит таинственными, прекрасными голосами. Боже мой, как прекрасно звучит… Понимаешь, каждый звук, каждая нота что-то значит. Если бы я мог передать понятно, на человеческом языке, о чем именно поют в согласии наши души, тогда открылось бы таинство самой жизни: Небо открылось бы людям, и мы могли бы понять и говорить с Богом. Это музыка, понимаешь…"
"Никто и не узнает, какую ее мелодию услышал он однажды в питерскую метель, - если только не перелился в чем-нибудь ее неведомый звук в песню Марфы.
Но он услышал небесную мелодию и отдал за нее себя и всю свою жизнь.
Теперь, через двадцать лет, никто и не вспомнил бы того худенького офицерика в этом раздраженном, грузном человеке, погрязшем в страсти к вину и в ночной кабатчине, с толпой ее актеришек, мелких журнальных писак, попрошаек и пьянчужек, охотников напиться на дармовщинку. В этом мнительном, обидчивом и вместе очень кротком и несчастном человеке, легко готовом проливать обильные пьяные слезы за столом, залитым дешевыми винами, никто не узнал бы того молодого человека со светящимися глазами, каким был Мусоргский двадцать лет назад.
Но это было то же существо, та же душа, тот же Мусоргский."
Один из самых талантливых русских писателей первой половины прошлого века - и один из незаслуженно малоизвестных так называемому широкому читателю. Для меня этот небольшой по объёму роман открыл новую и, быть может, самую важную грань творчества Ивана Лукаша. "Граф Калиостро", читанный мной первый раз ещё в 90е, представил мне Лукаша фантасмагорического, гротескного, бриллиантового стилиста. В "Пожаре Москвы" проявил себя мастер исторического полотна, написанного размашистыми мазками. И вот, в "Бедной любви Мусоргского", предстаёт тонкий лирик, психолог.
Лукаш показал трагедию молодого композитора - нашедшего и потерявшего свою любовь. Случившееся с ним не только определило направление его творчества, но и надломило его самого, предрешило судьбу... Во всяком случае, так Лукаш истолковал перелом в жизни композитора, произошедший с ним около 1859 года.
Мне приходилось читать книги о композиторах - вымышленных героях - произведения классиков европейской литературы, "Доктор Фаустус" Томаса Манна, "Жан-Кристоф" Ромена Ролана. "Бедная любовь Мусоргского" сильно уступает этим романам по объему. Но по интенсивности чувств, по вознесению в по-настоящему высокие выси, конечно же, превосходит.
Немного цитат:
"Он шел, вслушиваясь в темный гул, и в свисте падающего снега, в тысяче приглушенных звуков стал слышать одну сильную мелодию, проносящуюся в мелькающей смуте.
Песня была так необыкновенна, прекрасна, грозна, что дрожь восторга проняла Мусоргского. Заваленный снегом, он шел, как слепец или пьяный, с закрытыми глазами, и его руки с подкорченными пальцами были выставлены вперед. Он шел, как слепой пророк, услышавший Божье откровение.
Песня, проносившаяся во тьме, потрясшая его, вдруг стала близкой, как будто потеплела.
Он понял, что песню то относит вьюга, то она находит снова, и это поет грудной горячий женский голос, он точно обнял его, приник теплотой, удивительной прелестью, и он услышал звон арфы."
"В протабаченной зале трактира, куда вошел Мусоргский, горели под сводами лампы. Они слегка покачивались.
Из-за столов, заставленных пивными бутылками, на офицера посмотрели удивленно и подозрительно.
Человек, ошалевший от водки, с лысеющей курчавой головой, навыкате мутные глаза, блестят слюнявые губы, вдруг поднялся и пошел навстречу Мусоргскому.
- Во, их благородие пожаловали…
Человека за полы пальтишка оттащили на венский стул, назад, он ничуть не обиделся.
Арфянка пела в кабацкой мгле, в жадном и влажном гуле нетрезвых голосов.
Еще с порога он узнал ее. И она узнала его, слегка сверкнул ее глаз. Она запела старательнее, она явно позировала для него. Ее арфа и шарманочный немецкий романс звучали грубо и скучно.
Он сел за стол у самых дверей, все было липкое, отвратительное, нечистое, на столе неубранные осколки бутылочного стекла, по ногам сильно дуло. Лампа под широким папочным колпаком качалась над ним, от колпака ходил по потолку круг тени.
Трактирный половой, угрюмый человек с темным лицом и впалой грудью, исхудавший, чахоточный, с тяжелыми, как оглобли, руками в сухожилиях, подошел, вытер мокрой тряпкой стол и сказал с презрительной грубостью:
- Сюды благородные не ходят.
Мусоргский усмехнулся:
- Ничего, братец, не гони. Мне только два слова арфянке сказать.
- Арфянке?
Половой осклабился с угрюмым бесстыдством, показал лошадиные зубы:
- Понимаем.
И отошел в трактирный теплый туман."
"- Ты должна понять, я хочу, чтобы ты поняла, - говорил он. - Понимаешь, мир, небо, земля - все звучит таинственными, прекрасными голосами. Боже мой, как прекрасно звучит… Понимаешь, каждый звук, каждая нота что-то значит. Если бы я мог передать понятно, на человеческом языке, о чем именно поют в согласии наши души, тогда открылось бы таинство самой жизни: Небо открылось бы людям, и мы могли бы понять и говорить с Богом. Это музыка, понимаешь…"
"Никто и не узнает, какую ее мелодию услышал он однажды в питерскую метель, - если только не перелился в чем-нибудь ее неведомый звук в песню Марфы.
Но он услышал небесную мелодию и отдал за нее себя и всю свою жизнь.
Теперь, через двадцать лет, никто и не вспомнил бы того худенького офицерика в этом раздраженном, грузном человеке, погрязшем в страсти к вину и в ночной кабатчине, с толпой ее актеришек, мелких журнальных писак, попрошаек и пьянчужек, охотников напиться на дармовщинку. В этом мнительном, обидчивом и вместе очень кротком и несчастном человеке, легко готовом проливать обильные пьяные слезы за столом, залитым дешевыми винами, никто не узнал бы того молодого человека со светящимися глазами, каким был Мусоргский двадцать лет назад.
Но это было то же существо, та же душа, тот же Мусоргский."