П.А. Вяземскiй. Литературная исповѣдь.
ЛИТЕРАТУРНАЯ ИСПОВѢДЬ.
Сознаться долженъ я, что наши хрестоматы
На счетъ стиховъ моихъ не очень тароваты.
Бывалъ и я въ чести; но нынѣ вѣкъ другой;
Нашъ вѣкъ былъ дѣтскій вѣкъ, а этотъ - дѣловой.
Но что ни говори, а Плаксинъ и Галаховъ,
Браковщики живыхъ и судьи славныхъ праховъ,
Съ оглядкою меня выводятъ на показъ,
Не расточая мнѣ своихъ хвалебныхъ фразъ.
Не мнѣ о томъ судить. А можетъ быть и правы
Они. Быть можетъ я не дослужился славы,
(Какъ самолюбіе мое ни тарабарь),
Попасть въ капитулъ ихъ и въ адресъ-календарь,
Въ разрядъ большихъ чиновъ и въ кругъ чернильной знати
Пониже уголокъ и тотъ мнѣ очень кстати;
Лагарпамъ нашихъ дней, свѣтиламъ нашихъ школъ
Обязанъ уступить мой личный произволъ.
Но не о томъ здѣсь рѣчь: ихъ правъ я не нарушу;
Здѣсь исповѣдью я хочу очистить душу:
При случаѣ хочу-и съ позволенья дамъ-
Я обнажить себя какъ праотецъ Адамъ.
Я съ роду не искалъ льстецовъ я челядинцевъ,
Академическихъ дипломовъ и гостинцевъ,
Журнальныхъ милостынь не добивался я;
Мнѣ не былъ журналистъ ни власть, ни судія;
Похвалятъ ли меня? Тѣмъ лучше-не поспорю!
Бранятъ ли? Такъ и быть-я не предамся горю;
Хваламъ-я вѣрить радъ, на брань-я маловѣръ,
А самъ? я грѣшенъ былъ и грѣшенъ вонъ изъ мѣръ.
Когда я молодъ былъ и кровь кипѣла въ жилахъ
Я тотъ же кипяток любилъ искать въ чернилахъ.
Журнальныхъ схватокъ пылъ, тревогъ журнальныхъ шумъ
Какъ хмѣлемъ подстрекалъ заносчивый мой умъ.
Въ журнальный циркъ не разъ, задорный литераторъ,
На драку выходилъ какъ древній гладіаторъ.
Я русскій человѣкъ, я отрасль тѣхъ бояръ,
Которыхъ удальство питало бойкій жаръ;
Любилъ я-какъ сказалъ пѣвецъ финляндки Эды-
Кулачные бои, какъ ихъ любили дѣды.
Въ преданіяхъ живетъ кулачныхъ битвъ пора,
Бояринъ-богатырь, оставивъ блескъ двора
И снявъ съ себя узду приличій и условій
Кидался сгоряча, почуя запахъ крови,
Въ народную толпу, чтобъ испытать въ бою
Свой жилистый кулакъ и мощь, и прыть свою.
Давно минувшихъ лѣтъ дѣла! Сномъ баснословнымъ
Угасли вы. И намъ, потомкамъ хладнокровнымъ,
Степеннымъ, чопорнымъ, понять васъ мудрено.
И я былъ, сознаюсь, бойцомъ кулачнымъ. Но
„Журналовъ перешедъ волнуемое поле,
Сталъ менѣ прытокъ я и жалостливъ сталъ болѣ“.
Почтенной публикой (я долженъ бы сказать
Почтеннѣйшей-но въ стихъ не могъ ее загнать)-
Почтенной публикой не очень я забочусь,
Когда съ перомъ въ рукѣ за рифмами охочусь.
Въ самой охотѣ есть и жизнь и цѣль своя,
(Въ Аксаковѣ прочти поэтику ружья.)
Въ самомъ трудѣ сокрытъ источникъ наслажденій;
Источникъ бьетъ, кипитъ-и полонъ измѣненій:
Здѣсь рвется съ крутизны потокомъ; тамъ, въ тѣни,
Едва журча, змѣитъ игривыя струи.
Когда-жъ источникъ сей, розлитый по кувшинамъ,
На потребленіе идетъ - конецъ картинамъ!
Поэзіи ужъ нѣтъ; тутъ проза цѣликомъ!
Поэзію люби въ источникѣ самомъ.
Взять оптомъ публику-она свой вѣсъ имѣетъ.
Сей вѣсъ перетянуть одинъ глупецъ затѣетъ;
Но раздроби ее, вся важность пропадетъ.
Кто-жъ эта публика? Вы, я, онъ, сей, и тотъ.
Здѣсь Петръ Ивановичъ Бобчинскій съ крестнымъ братомъ,
Который самъ глупецъ, а смотритъ меценатомъ;
Не кончившій наукъ уѣздный ученикъ,
Какой нибудь NN, ораторъ у заикъ;
Другой вамъ наизустъ всего Хвостова скажетъ,
Графъ Нулинъ никогда безъ книжки спать не ляжетъ
И не прочтетъ двухъ строкъ, чтобъ тутъ же не заснуть;
Извѣстный краснобай: языкъ, живая ртуть,
Но жаль, что умъ всегда на точкѣ замерзанья;
Фролъ Силичъ, календарь Острожскаго изданья;
Весь міръ ему архивъ и мумій кабинетъ:
Событій нѣтъ ему свѣжѣй какъ за сто лѣтъ,
Не въ текстѣ умъ его ищите вы, а въ ссылкѣ;
Минувшаго циклопъ, онъ съ глазомъ на затылкѣ.
Другой - что подъ носомъ того не разберетъ,
И смотритъ въ телескопъ все за сто лѣтъ впередъ.
Желудочную желчь и свой недугъ печальный,
Вмѣнивъ себѣ въ призывъ и въ признакъ геніальный;
Иной на все и всѣхъ взираетъ свысока:
Клеймитъ и вкривь и вкось задорная рука.
И все что любимъ мы, и все что Русскимъ свято
Предъ геніемъ съ бѣльмомъ черно и виновато.
Тамъ причетъ критиковъ, пророковъ и жрецовъ,
Какихъ-то - не въ домекъ - сороковыхъ годовъ,
Родоначальнику литературной черни,
Которая вездѣ, всплывая въ часъ вечерній,
Когда свѣтилу дня во слѣдъ потьма сойдетъ,
Себя даетъ намъ знать изъ плѣсени болотъ.
Такъ далѣе! Ихъ всѣхъ и въ стихъ мой не упрячу.
Кто подъ руку попалъ, тѣхъ внесъ я на удачу.
Вотъ вамъ и публика, вотъ ваше большинство.
Отъ нихъ опала вамъ, отъ нихъ и торжество.
Все люди съ голосомъ, все рать передовая,
Которая кричитъ, безгласныхъ увлекая;
Все люди на счету, все общества краса.
Въ одинъ повальный гулъ ихъ слившись голоса,
Слывутъ между людьми судомъ и общимъ мнѣньемъ.
Предъ ними радъ пребыть я съ истиннымъ почтеньемъ,
Но все-жъ, когда пишу, кажите, неуже ль
Въ Бобчинскомъ, напримѣръ, имѣть себѣ мнѣ цѣль?
И думать какъ вѣрнѣй на вкусъ его подладить;
Не то, какъ и другой онъ можетъ мнѣ подгадить?
Въ угоду ли толпѣ? Изъ денегъ ли писать?
Все значитъ въ кабалу свободный умъ отдать.
И нѣтъ прискорбнѣй, нѣтъ постыднѣй этой доли
Какъ мысль свою принесть на прихоть чуждой воли!
Какъ выражать не то, что чувствуетъ душа,
А то, что принесетъ побольше барыша.
Писателю грѣшно идти въ гостиннодворцы
И продавать лицомъ товаръ свой! Стихотворцы,
Прозаики должны не бѣгать за толпой!
Я публику люблю въ театрѣ и на балахъ;
Но въ таинствахъ души, но въ тѣхъ живыхъ началахъ,
Изъ коихъ льется мысль и чувства благодать
Я не могу ее посредницей признать;
Надменность ли моя, смиренье ль мнѣ вожатый
Не знаю; но молвѣ стоустой и крылатой
Я дани не платилъ и не былъ ей жрецомъ.
И я бы могъ сказать, хоть не съ такимъ почетомъ:
„Изъ колыбели я ужъ вышелъ риѳмоплетомъ“ *).
Безвыходно-больной въ безвыходномъ бреду,
Отъ риѳмы къ риѳмѣ я до старости бреду.
Отецъ мой, свѣтлый умъ Вольтеровской эпохи,
Не полагалъ, что всѣ поэты скоморохи;
Но мало онъ цѣнилъ-сказать имъ не во гнѣвъ -
Умѣнье чувствовать и мыслить нараспѣвъ;
Изъ дѣтства онъ меня наукамъ точнымъ прочилъ,
Не тайно-ль голосъ въ немъ родительскій пророчилъ,
Что случай-злой колдунъ, что случай-пестрый шутъ
Пегасъ мой запряжетъ въ финансовый хомутъ
И что у Канкрина въ мудреной колесницѣ
Не пятой буду я, а развѣ сотой спицей;
Но не могли меня скроить подъ свой аршинъ
Ни умный мой отецъ, ни умный графъ Канкринъ;
И какъ надъ числами я ни корпѣлъ со скукой,
Они остались мнѣ тарабарской наукой...
Я не хочу сказать, что чистыхъ музъ поборникъ
Жить долженъ взаперти какъ схимникъ иль затворникъ.
Нѣтъ, нужно и ему сочувствіе людей.
Членъ общины и онъ во всемъ участникъ съ ней:
Ея труды и скорбь, заботы, упованья
Съ любовью братскою, съ желаньемъ врачеванья
Все на душу свою пріемлетъ вѣрный братъ,
Онъ ношу каждаго себѣ усвоить радъ
И съ сердцемъ заодно, перо его готово
Всѣмъ высказать любви привѣтливое слово.
И славу любитъ онъ, но чуждую суетъ,
Но славу чистую, въ которой пятенъ нѣтъ.
И я желалъ себѣ читателей немногихъ,
И я искалъ судей сочувственныхъ и строгихъ;
Пять-шесть ихъ назову: достаточно съ меня
Вотъ мой ареопагъ, вотъ публика моя.
Житейскихъ радостей я многихъ не извѣдалъ;
Но вмѣсто этихъ благъ, которыхъ Богъ мнѣ не далъ,
Друзьями щедро онъ меня вознаградилъ
И дружбой избранныхъ я гордъ и счастливъ былъ.
Иныхъ ужъ не дочтусь: вождей моихъ не стало;
Но память ихъ жива: они мое зерцало;
Они въ трудахъ моихъ вторая совѣсть мнѣ,
И вопрошать ее люблю наединѣ.
Ихъ тайный приговоръ мнѣ служитъ одобреньемъ,
Иль оставляетъ стихъ „подъ сильнымъ подозрѣньемъ“.
Доволенъ я собой и по сердцу мнѣ трудъ,
Когда сдается мнѣ, что выдержалъ бы судъ
Жуковскаго; когда надѣяться мнѣ можно,
Что Батюшковъ, его провѣривъ осторожно,
Ему-бъ на выпускъ далъ свой ценсорскій билетъ;
Что самъ бы на него не положилъ запретъ
Счастливый образецъ изящности Аѳинской
Мой зорко-смѣтливый и строгій Баратынскій;
Что Пушкинъ, наконецъ, гроза плохихъ писакъ,
Пожавъ бы руку мнѣ, сказалъ: „вотъ это такъ!“
Но впрочемъ сознаюсь, какъ дѣтямъ ни мирволю,
Не часто эти дни мнѣ падаютъ на долю;
И воспріемникамъ большой семьи моей
Не смѣлъ бы поднести я многихъ изъ дѣтей;
Но муза и теперь моя не на безлюдьи,
Не упраздненъ мой судъ, есть и живые судьи,
Которыхъ признаю законность и права,
Предъ коими моя повинна голова.
Не выдамъ ихъ именъ нескромнымъ наговоромъ,
Боюсь, что и на нихъ посыплется съ укоромъ
Градъ перекрестнаго, журнальнаго огня;
Боюсь, что обвинятъ ихъ злобно за меня
Въ пристанодержательствѣ моей опальной музы
Старушки, связанной въ классическія узы,
Въ смѣшномъ потворствѣ ей, въ пристрастіи слѣпомъ
Къ тому, что вѣкъ отпѣлъ и схоронилъ живьемъ.
Въ литературѣ я былъ вольнымъ казакомъ,
Талантъ, лѣнивый рабъ, не приращалъ трудомъ.
Писалъ, когда писать въ душѣ слышна потреба.
Не силясь звѣздъ хватать, ни съ полу и ни съ неба,
И не давалъ себя расколамъ въ кабалу,
И самъ не корчилъ я вождя в своемъ углу...
1854
*) «Au sortir du berceau je bégayais des vers». Voltaire.
Къ списку стихотвореній
ЛИТЕРАТУРНАЯ ИСПОВѢДЬ.
Сознаться долженъ я, что наши хрестоматы
На счетъ стиховъ моихъ не очень тароваты.
Бывалъ и я въ чести; но нынѣ вѣкъ другой;
Нашъ вѣкъ былъ дѣтскій вѣкъ, а этотъ - дѣловой.
Но что ни говори, а Плаксинъ и Галаховъ,
Браковщики живыхъ и судьи славныхъ праховъ,
Съ оглядкою меня выводятъ на показъ,
Не расточая мнѣ своихъ хвалебныхъ фразъ.
Не мнѣ о томъ судить. А можетъ быть и правы
Они. Быть можетъ я не дослужился славы,
(Какъ самолюбіе мое ни тарабарь),
Попасть въ капитулъ ихъ и въ адресъ-календарь,
Въ разрядъ большихъ чиновъ и въ кругъ чернильной знати
Пониже уголокъ и тотъ мнѣ очень кстати;
Лагарпамъ нашихъ дней, свѣтиламъ нашихъ школъ
Обязанъ уступить мой личный произволъ.
Но не о томъ здѣсь рѣчь: ихъ правъ я не нарушу;
Здѣсь исповѣдью я хочу очистить душу:
При случаѣ хочу-и съ позволенья дамъ-
Я обнажить себя какъ праотецъ Адамъ.
Я съ роду не искалъ льстецовъ я челядинцевъ,
Академическихъ дипломовъ и гостинцевъ,
Журнальныхъ милостынь не добивался я;
Мнѣ не былъ журналистъ ни власть, ни судія;
Похвалятъ ли меня? Тѣмъ лучше-не поспорю!
Бранятъ ли? Такъ и быть-я не предамся горю;
Хваламъ-я вѣрить радъ, на брань-я маловѣръ,
А самъ? я грѣшенъ былъ и грѣшенъ вонъ изъ мѣръ.
Когда я молодъ былъ и кровь кипѣла въ жилахъ
Я тотъ же кипяток любилъ искать въ чернилахъ.
Журнальныхъ схватокъ пылъ, тревогъ журнальныхъ шумъ
Какъ хмѣлемъ подстрекалъ заносчивый мой умъ.
Въ журнальный циркъ не разъ, задорный литераторъ,
На драку выходилъ какъ древній гладіаторъ.
Я русскій человѣкъ, я отрасль тѣхъ бояръ,
Которыхъ удальство питало бойкій жаръ;
Любилъ я-какъ сказалъ пѣвецъ финляндки Эды-
Кулачные бои, какъ ихъ побили дѣды.
Въ преданіяхъ живетъ кулачныхъ битвъ пора,
Бояринъ-богатырь, оставивъ блескъ двора
И снявъ съ себя узду приличій и условій
Кидался сгоряча, почуя запахъ крови,
Въ народную толпу, чтобъ испытать въ бою
Свой жилистый кулакъ и мощь, и прыть свою.
Давно минувшихъ лѣтъ дѣла! Сномъ баснословнымъ
Угасли вы. И намъ, потомкамъ хладнокровнымъ,
Степеннымъ, чопорнымъ, понять васъ мудрено.
И я былъ, сознаюсь, бойцомъ кулачнымъ. Но
„Журналовъ перешедъ волнуемое поле,
Сталъ менѣ прытокъ я и жалостливъ сталъ болѣ“.
Почтенной публикой (я долженъ бы сказать
Почтеннѣйшей-но въ стихъ не могъ ее загнать)-
Почтенной публикой не очень я забочусь,
Когда съ перомъ въ рукѣ за рифмами охочусь.
Въ самой охотѣ есть и жизнь и цѣль своя,
(Въ Аксаковѣ прочти поэтику ружья.)
Въ самомъ трудѣ сокрытъ источникъ наслажденій;
Источникъ бьетъ, кипитъ-и полонъ измѣненій:
Здѣсь рвется съ крутизны потокомъ; тамъ, въ тѣни,
Едва журча, змѣитъ игривыя струи.
Когда-жъ источникъ сей, розлитый по кувшинамъ,
На потребленіе идетъ - конецъ картинамъ!
Поэзіи ужъ нѣтъ; тутъ проза цѣликомъ!
Поэзію люби въ источникѣ самомъ.
Взять оптомъ публику-она свой вѣсъ имѣетъ.
Сей вѣсъ перетянуть одинъ глупецъ затѣетъ;
Но раздроби ее, вся важность пропадетъ.
Кто-жъ эта публика? Вы, я, онъ, сей, и тотъ.
Здѣсь Петръ Ивановичъ Бобчинскій съ крестнымъ братомъ,
Который самъ глупецъ, а смотритъ меценатомъ;
Не кончившій наукъ уѣздный ученикъ,
Какой нибудь NN, ораторъ у заикъ;
Другой вамъ наизустъ всего Хвостова скажетъ,
Графъ Нулинъ никогда безъ книжки спать не ляжетъ
И не прочтетъ двухъ строкъ, чтобъ тутъ же не заснуть;
Извѣстный краснобай: языкъ, живая ртуть,
Но жаль, что умъ всегда на точкѣ замерзанья;
Фролъ Силичъ, календарь Острожскаго изданья;
Весь міръ ему архивъ и мумій кабинетъ:
Событій нѣтъ ему свѣжѣй какъ за сто лѣтъ,
Не въ текстѣ умъ его ищите вы, а въ ссылкѣ;
Минувшаго циклопъ, онъ съ глазомъ на затылкѣ.
Другой - что подъ носомъ того не разберетъ,
И смотритъ въ телескопъ все за сто лѣтъ впередъ.
Желудочную желчь и свой недугъ печальный,
Вмѣнивъ себѣ въ призывъ и въ признакъ геніальный;
Иной на все и всѣхъ взираетъ свысока:
Клеймитъ и вкривь и вкось задорная рука.
И все что любимъ мы, и все что Русскимъ свято
Предъ геніемъ съ бѣльмомъ черно и виновато.
Тамъ причетъ критиковъ, пророковъ и жрецовъ,
Какихъ-то - не въ домекъ - сороковыхъ годовъ,
Родоначальнику литературной черни,
Которая вездѣ, всплывая въ часъ вечерній,
Когда свѣтилу дня во слѣдъ потьма сойдетъ,
Себя даетъ намъ знать изъ плѣсени болотъ.
Такъ далѣе! Ихъ всѣхъ и въ стихъ мой не упрячу.
Кто подъ руку попалъ, тѣхъ внесъ я на удачу.
Вотъ вамъ и публика, вотъ ваше большинство.
Отъ нихъ опала вамъ, отъ нихъ и торжество.
Все люди съ голосомъ, все рать передовая,
Которая кричитъ, безгласныхъ увлекая;
Все люди на счету, все общества краса.
Въ одинъ повальный гулъ ихъ слившись голоса,
Слывутъ между людьми судомъ и общимъ мнѣньемъ.
Предъ ними радъ пребыть я съ истиннымъ почтеньемъ,
Но все-жъ, когда пишу, кажите, неуже ль
Въ Бобчинскомъ, напримѣръ, имѣть себѣ мнѣ цѣль?
И думать какъ вѣрнѣй на вкусъ его подладить;
Не то, какъ и другой онъ можетъ мнѣ подгадить?
Въ угоду ли толпѣ? Изъ денегъ ли писать?
Все значитъ въ кабалу свободный умъ отдать.
И нѣтъ прискорбнѣй, нѣтъ постыднѣй этой доли
Какъ мысль свою принесть на прихоть чуждой воли!
Какъ выражать не то, что чувствуетъ душа,
А то, что принесетъ побольше барыша.
Писателю грѣшно идти въ гостиннодворцы
И продавать лицомъ товаръ свой! Стихотворцы,
Прозаики должны не бѣгать за толпой!
Я публику люблю въ театрѣ и на балахъ;
Но въ таинствахъ души, но въ тѣхъ живыхъ началахъ,
Изъ коихъ льется мысль и чувства благодать
Я не могу ее посредницей признать;
Надменность ли моя, смиренье ль мнѣ вожатый
Не знаю; но молвѣ стоустой и крылатой
Я дани не платилъ и не былъ ей жрецомъ.
И я бы могъ сказать, хоть не съ такимъ почетомъ:
„Изъ колыбели я ужъ вышелъ риѳмоплетомъ“ *).
Безвыходно-больной въ безвыходномъ бреду,
Отъ риѳмы къ риѳмѣ я до старости бреду.
Отецъ мой, свѣтлый умъ Вольтеровской эпохи,
Не полагалъ, что всѣ поэты скоморохи;
Но мало онъ цѣнилъ-сказать имъ не во гнѣвъ -
Умѣнье чувствовать и мыслить нараспѣвъ;
Изъ дѣтства онъ меня наукамъ точнымъ прочилъ,
Не тайно-ль голосъ въ немъ родительскій пророчилъ,
Что случай-злой колдунъ, что случай-пестрый шутъ
Пегасъ мой запряжетъ въ финансовый хомутъ
И что у Канкрина въ мудреной колесницѣ
Не пятой буду я, а развѣ сотой спицей;
Но не могли меня скроить подъ свой аршинъ
Ни умный мой отецъ, ни умный графъ Канкринъ;
И какъ надъ числами я ни корпѣлъ со скукой,
Они остались мнѣ тарабарской наукой...
Я не хочу сказать, что чистыхъ музъ поборникъ
Жить долженъ взаперти какъ схимникъ иль затворникъ.
Нѣтъ, нужно и ему сочувствіе людей.
Членъ общины и онъ во всемъ участникъ съ ней:
Ея труды и скорбь, заботы, упованья
Съ любовью братскою, съ желаньемъ врачеванья
Все на душу свою пріемлетъ вѣрный братъ,
Онъ ношу каждаго себѣ усвоить радъ
И съ сердцемъ заодно, перо его готово
Всѣмъ высказать любви привѣтливое слово.
И славу любитъ онъ, но чуждую суетъ,
Но славу чистую, въ которой пятенъ нѣтъ.
И я желалъ себѣ читателей немногихъ,
И я искалъ судей сочувственныхъ и строгихъ;
Пять-шесть ихъ назову: достаточно съ меня
Вотъ мой ареопагъ, вотъ публика моя.
Житейскихъ радостей я многихъ не извѣдалъ;
Но вмѣсто этихъ благъ, которыхъ Богъ мнѣ не далъ,
Друзьями щедро онъ меня вознаградилъ
И дружбой избранныхъ я гордъ и счастливъ былъ.
Иныхъ ужъ не дочтусь: вождей моихъ не стало;
Но память ихъ жива: они мое зерцало;
Они въ трудахъ моихъ вторая совѣсть мнѣ,
И вопрошать ее люблю наединѣ.
Ихъ тайный приговоръ мнѣ служитъ одобреньемъ,
Иль оставляетъ стихъ „подъ сильнымъ подозрѣньемъ“.
Доволенъ я собой и по сердцу мнѣ трудъ,
Когда сдается мнѣ, что выдержалъ бы судъ
Жуковскаго; когда надѣяться мнѣ можно,
Что Батюшковъ, его провѣривъ осторожно,
Ему-бъ на выпускъ далъ свой ценсорскій билетъ;
Что самъ бы на него не положилъ запретъ
Счастливый образецъ изящности Аѳинской
Мой зорко-смѣтливый и строгій Баратынскій;
Что Пушкинъ, наконецъ, гроза плохихъ писакъ,
Пожавъ бы руку мнѣ, сказалъ: „вотъ это такъ!“
Но впрочемъ сознаюсь, какъ дѣтямъ ни мирволю,
Не часто эти дни мнѣ падаютъ на долю;
И воспріемникамъ большой семьи моей
Не смѣлъ бы поднести я многихъ изъ дѣтей;
Но муза и теперь моя не на безлюдьи,
Не упраздненъ мой судъ, есть и живые судьи,
Которыхъ признаю законность и права,
Предъ коими моя повинна голова.
Не выдамъ ихъ именъ нескромнымъ наговоромъ,
Боюсь, что и на нихъ посыплется съ укоромъ
Градъ перекрестнаго, журнальнаго огня;
Боюсь, что обвинятъ ихъ злобно за меня
Въ пристанодержательствѣ моей опальной музы
Старушки, связанной въ классическія узы,
Въ смѣшномъ потворствѣ ей, въ пристрастіи слѣпомъ
Къ тому, что вѣкъ отпѣлъ и схоронилъ живьемъ.
Въ литературѣ я былъ вольнымъ казакомъ,
Талантъ, лѣнивый рабъ, не приращалъ трудомъ.
Писалъ, когда писать въ душѣ слышна потреба.
Не силясь звѣздъ хватать, ни съ полу и ни съ неба,
И не давалъ себя расколамъ въ кабалу,
И самъ не корчилъ я вождя в своемъ углу...
1854
*) «Au sortir du berceau je bégayais des vers». Voltaire.
Къ списку стихотвореній