Селёдка под шубой
С детства я люблю селёдку под шубой. В детстве это был ритуал. Её готовила мама только на праздники: новый год и дни рождения. Но на дни рождения не всегда. На мой готовила. Я ходила и преданно смотрела в глаза: мамочка, пожалуйста, сделай шубу, ну пожалуйста... Майонез был трудно-доставаемым продуктом. Его отхватывали сразу несколько баночек, и он лежал в холодильнике и ждал своего часа. Ведь если его откроешь, он портился. Поэтому надо было срочно использовать. Поэтому только на праздники. Небольшие стеклянные баночки с железной золотистой крышкой. Он был жидкий и немного пах горчицей и какими-то пряностями. Желтоватый. И сразу делали и селёдку и оливье. Селёдка продавалась на развес. Её извлекали из огромных бочек. На её блестящих переливающихся боках виднелись прилипшие горошины чёрного перца и кусочки лаврового листа. Огромная селёдка, пахнущая какими-то неизвестными пряностями и перцем. Мы приносили её домой и разделывали. Для этого на столе расстилалась газета, сверху кусок целлофанового пакета, и на это укладывали селёдку. Попадались селёдки девочки и селёдки мальчики. Из мальчиков извлекались молоки, а из девочек икра. Я очень любила солёные пряные молоки. Они были скользкие, и мама морщилась: как вы едите эту гадость? А мы с папой смеялись и спорили, кому достанутся молоки.
Но до этого надо было соскрести чешую. Чешуя прилипала к пальцам и ножу, и скоро вся кухня была в этой чешуе. Потрясающе, сколько чешуи может быть на одной селёдке. Очищенную, избавленную от молок или икры селёдку, раскладывали плашмя -- надо было вытащить все косточки. Все-все, чтобы ни одной не осталось. Ты же не хочешь, чтобы они застряли у тебя во рту, -- приговаривала мама, делая практически ювелирную работу, -- тогда следи за тем, чтобы ни одной не осталось, даже самой маленькой. Мне это быстро надоедало, и мы договаривались, что она вытащит все косточки, а я за это два часа буду играть на пианино. Честно играть: не собачий вальс и не всякие песенки, а честно учить этюды Черни -- невообразимые этюды Черни, которые игрались в таком темпе, что я, кажется, не успевала думать о том, что я играю. Кучками разбросаны были по листу шестнадцатые и тридцать вторые, ехидно ухмыляясь мне прямо в лицо -- пойди-ка, сыграй! После этюдов Черни можно было приступить к Турецкому маршу -- там тоже шестнадцатые, но не такие злые, не такие ехидные. Я очень хотела учиться в музыкальной школе, но мне всегда было необычайно лень сидеть часами, разучивая эти неподдающиеся мне этюды. Но когда речь шла о селёдке под шубой, я готова была забыть обо всём и: раз и, два и, три и; руки выше, кисти округлые, не сгибать сильней, чем надо, не выпрямлять -- не каменные, не деревянные, живей, ещё живей -- в голове звучал голос Халиды Ядулаевны и я старалась изо всех сил. Неужели они меня победят? Да ни за что!
Два часа на пианино. За это время мама заканчивала удалять косточки из селёдки, в кастрюле охлаждались картошка, морковка, свёкла и яйца и я как раз успевала к кульминации: самой сборке. На это мне было можно только смотреть. Помогать можно было только нарезая и раскладывая в разные мисочки. А мама уже творила. Первым слоем шла селёдка. Крупные лоснящиеся куски покрывали дно красивой глубокой тарелки, в которой и предполагалось её подавать. Мама зорко следила: не таскай, кому сказано! А мне так хотелось кусочек именно с этой тарелки. Они так красиво и аппетитно на ней лежали... Не таскай, кому сказано, -- оглядывалась на меня мама, -- ты хочешь шубу, или нет? Ещё пару раз стащишь и никакой шубы не будет! Не буду больше, -- быстро проглатывала я стащенный кусок и старалась больше туда не смотреть, чтобы не было соблазна. Поверх селёдки шёл лук -- острый, ядрёный. От него щипало в носу и катились слёзы. Мама звала папу его нарезать -- не буду я плакать, вот ещё, -- кокетничала мама. Папа отходил в другой конец кухни, брал огромный острый нож и досточку и, почти в темпе этюдов Черни, резал лук. Совсем скоро вся досточка была заполнена маленькими ядрёными кусочками. Ещё? -- спрашивал папа, не откладывая ножа. Мама оценивала горку и одобрительно кивала: пока хватит. Лук покрывал селёдку полностью, и мама объясняла, что лук это лучший друг селёдки. Его не надо жалеть. Через несколько минут селёдку было совсем не видно -- только белый красивый слой лука. Мама довольно оглядывала творение и доставала картошку. Картошка, сваренная в мундире, ещё горячая, была следующей на очереди.
Картошку мне доверяли почистить. Я подцепляла кожуру ножом и она легко слезала, обнажая желтоватый бок. Не забудь о глазках, -- напоминала мне мама. Я искала глазки, поддевала их остриём ножа и передавала маме очищенную желтоватую картошину. Картошка следующая, потому, что она чуть темнее лука, но светлее всего остального, -- объясняла мама. Картошина за картошиной -- и совсем скоро лука уже не было видно. Только желтоватая рассыпчатая картошка. Картошку мы закупали поздним летом, ранней осенью. На лоджии папа поставил огромный деревянный ящик с крышкой и в неё он ссыпал картошку. Он ездил несколько раз на рынок и привозил её мешками. Мешок за мешком мы наполняли ящик. Чтобы всегда была хорошая картошка -- рассыпчатая и свежая. Кажется, именно в этот ящик я однажды уронила черепаху, которая у нас жила. Но сколько я её ни искала, я никогда её не нашла. Может быть она ночью, незаметно оттуда вылезла, и ушла по своим важным черепашьим делам. А потом забыла дорогу назад. Я целую неделю каждый день проверяла ящик и ворошила в нём картошку. Но черепаха так и не нашлась.
После того, что весь лук был покрыт слоем картошки, наступала очередь яиц: они темнее картошки, но светлее морковки, -- объясняла мама. Как это темнее? Белок же белый совсем, -- удивлялась я. Белок белый, а желток, зато, жёлтый, -- говорила мама, ловко кроша яйца на мелкие кусочки. Яйца я очень любила -- особенно белок. Его я тоже незаметно пыталась стащить. Мама замечала и смеялась: говорю тебе, не будет шубы! Перестань таскать! Я поспешно глотала очередной стащенный кусок и обещала больше никогда, никогда! Моё никогда обычно длилось очень недолго. Именно из-за этого мама предусмотрительно варила много яиц, но мне об этом не говорила. Бело-жёлтое покрывало накрывало картошку, и тогда наступала очередь морковки. Морковку я чистить не любила. Её надо было скрести, кожура не отходила так легко, как у картошки, а собиралась в непонятный комок. Я злилась на морковку и угрожала ей, что не буду её есть ни за что, если она немедленно не начнёт себя хорошо вести. Мама принимала морковку, резала её на тонкие пластины и только после этого на полоски, и вот тогда уже на маленькие кусочки. Ярко-оранжевая праздничная морковка улыбалась из тарелки и всё вокруг казалось летним и солнечным. Как только заканчивали с морковкой, наступала очередь свёклы. Сладковатая свёкла, призванная смягчить ядрёность лука и оттенить солёность селёдки. Свёкла очень нужна, -- объясняла мама, -- чтобы вкус был разнообразней. Чтобы и солёное, и острое и сладкое -- тогда действительно вкусно. Как в жизни -- должно быть понемногу, но всего. Чистить свёклу одно удовольствие -- кожура лопается и отходит если только немного сдавить пальцами, даже нож не нужен.
Я протягивала маме свёклу, мама доставала тёрку, и свёкла падала на тарелку крупными красными хлопьями. Мои и мамины руки были красно-фиолетовые и мы показывали друг другу ладони, чтобы сравнить у кого сильнее. Наперегонки бежали в ванну мыть руки. Мама уступала мне очередь и стояла за спиной: ну, цигель, цигель! Вода становилась красно-фиолетовой и стекала в сток белоснежной раковины. На стенах ванной были нарисованы всякие разные картинки: вот сеньор Помидор, а вот тут графини Вишни, а с той стороны пальмы и под ними то ли лев, то ли тигр. Наш родственник -- художник -- как-то приехал к нам в гости и предложил нарисовать на скучных зелёных стенах яркие рисунки. Чтобы веселее было. Чтобы солнечнее. Нарисовал трафареты и рисовал -- тонкой кисточкой, окуная её в разные баночки с краской. Я помогала. Правда, основная помощь заключалась в не очень сильно мешать. Графини Вишни важно смотрели на меня со стены, покачивая головами. У них были немыслимо тонкие талии, которые подчёркивались длинными платьями в талию с широченными юбками. Голову каждой украшала кокетливая зелёная веточка. Пальма -- огромная пальма с широкими листьями. Она стояла на каком-то небольшом острове, покачиваясь и укрывая от палящего солнца то ли льва, то ли тигра, под ней приютившегося. Было очень здорово мыть руки и воображать как лев и графини тебе кивают и желают хорошего дня. И ты им незаметно в ответ.
Я выбегала из ванной и ждала маму на кухне. Мама возвращалась и доставала из холодильника майонез. Папа открывал майонез моей любимой открывалкой: у неё была толстая деревянная ручка и два зубца: один, чтобы открывать бутылки и банки, второй, длиннее и острый, чтобы открывать консервы. Мама набирала полную столовую ложку майонеза и свёкла переставала быть такой яркой под покрывалом желтоватого майонеза. Ложка за ложкой, ложка за ложкой -- постепенно вся свёкла покрывалась, пахнущим горчицей и какими-то пряностями, майонезом. Мама отступала на шаг, смотрела на своё творение и задавала самый важный вопрос: ну, что скажешь, в этот раз достаточно этого слоя? И я всегда радостно кричала: нет, нет, давай ещё один, чтобы было толстое, вкусное и много селёдки! И всё начиналось по новой.
Каждый год я готовлю селёдку под шубой. Но только по праздникам. И майонез давно есть везде -- любой, какой хочешь; и селёдка давно без косточек... Не так уж и сложно это приготовить. Но я не готовлю. Потому, что шуба только на праздники. И на большие праздники я делаю целых два слоя. Но это действительно очень редко.
Но до этого надо было соскрести чешую. Чешуя прилипала к пальцам и ножу, и скоро вся кухня была в этой чешуе. Потрясающе, сколько чешуи может быть на одной селёдке. Очищенную, избавленную от молок или икры селёдку, раскладывали плашмя -- надо было вытащить все косточки. Все-все, чтобы ни одной не осталось. Ты же не хочешь, чтобы они застряли у тебя во рту, -- приговаривала мама, делая практически ювелирную работу, -- тогда следи за тем, чтобы ни одной не осталось, даже самой маленькой. Мне это быстро надоедало, и мы договаривались, что она вытащит все косточки, а я за это два часа буду играть на пианино. Честно играть: не собачий вальс и не всякие песенки, а честно учить этюды Черни -- невообразимые этюды Черни, которые игрались в таком темпе, что я, кажется, не успевала думать о том, что я играю. Кучками разбросаны были по листу шестнадцатые и тридцать вторые, ехидно ухмыляясь мне прямо в лицо -- пойди-ка, сыграй! После этюдов Черни можно было приступить к Турецкому маршу -- там тоже шестнадцатые, но не такие злые, не такие ехидные. Я очень хотела учиться в музыкальной школе, но мне всегда было необычайно лень сидеть часами, разучивая эти неподдающиеся мне этюды. Но когда речь шла о селёдке под шубой, я готова была забыть обо всём и: раз и, два и, три и; руки выше, кисти округлые, не сгибать сильней, чем надо, не выпрямлять -- не каменные, не деревянные, живей, ещё живей -- в голове звучал голос Халиды Ядулаевны и я старалась изо всех сил. Неужели они меня победят? Да ни за что!
Два часа на пианино. За это время мама заканчивала удалять косточки из селёдки, в кастрюле охлаждались картошка, морковка, свёкла и яйца и я как раз успевала к кульминации: самой сборке. На это мне было можно только смотреть. Помогать можно было только нарезая и раскладывая в разные мисочки. А мама уже творила. Первым слоем шла селёдка. Крупные лоснящиеся куски покрывали дно красивой глубокой тарелки, в которой и предполагалось её подавать. Мама зорко следила: не таскай, кому сказано! А мне так хотелось кусочек именно с этой тарелки. Они так красиво и аппетитно на ней лежали... Не таскай, кому сказано, -- оглядывалась на меня мама, -- ты хочешь шубу, или нет? Ещё пару раз стащишь и никакой шубы не будет! Не буду больше, -- быстро проглатывала я стащенный кусок и старалась больше туда не смотреть, чтобы не было соблазна. Поверх селёдки шёл лук -- острый, ядрёный. От него щипало в носу и катились слёзы. Мама звала папу его нарезать -- не буду я плакать, вот ещё, -- кокетничала мама. Папа отходил в другой конец кухни, брал огромный острый нож и досточку и, почти в темпе этюдов Черни, резал лук. Совсем скоро вся досточка была заполнена маленькими ядрёными кусочками. Ещё? -- спрашивал папа, не откладывая ножа. Мама оценивала горку и одобрительно кивала: пока хватит. Лук покрывал селёдку полностью, и мама объясняла, что лук это лучший друг селёдки. Его не надо жалеть. Через несколько минут селёдку было совсем не видно -- только белый красивый слой лука. Мама довольно оглядывала творение и доставала картошку. Картошка, сваренная в мундире, ещё горячая, была следующей на очереди.
Картошку мне доверяли почистить. Я подцепляла кожуру ножом и она легко слезала, обнажая желтоватый бок. Не забудь о глазках, -- напоминала мне мама. Я искала глазки, поддевала их остриём ножа и передавала маме очищенную желтоватую картошину. Картошка следующая, потому, что она чуть темнее лука, но светлее всего остального, -- объясняла мама. Картошина за картошиной -- и совсем скоро лука уже не было видно. Только желтоватая рассыпчатая картошка. Картошку мы закупали поздним летом, ранней осенью. На лоджии папа поставил огромный деревянный ящик с крышкой и в неё он ссыпал картошку. Он ездил несколько раз на рынок и привозил её мешками. Мешок за мешком мы наполняли ящик. Чтобы всегда была хорошая картошка -- рассыпчатая и свежая. Кажется, именно в этот ящик я однажды уронила черепаху, которая у нас жила. Но сколько я её ни искала, я никогда её не нашла. Может быть она ночью, незаметно оттуда вылезла, и ушла по своим важным черепашьим делам. А потом забыла дорогу назад. Я целую неделю каждый день проверяла ящик и ворошила в нём картошку. Но черепаха так и не нашлась.
После того, что весь лук был покрыт слоем картошки, наступала очередь яиц: они темнее картошки, но светлее морковки, -- объясняла мама. Как это темнее? Белок же белый совсем, -- удивлялась я. Белок белый, а желток, зато, жёлтый, -- говорила мама, ловко кроша яйца на мелкие кусочки. Яйца я очень любила -- особенно белок. Его я тоже незаметно пыталась стащить. Мама замечала и смеялась: говорю тебе, не будет шубы! Перестань таскать! Я поспешно глотала очередной стащенный кусок и обещала больше никогда, никогда! Моё никогда обычно длилось очень недолго. Именно из-за этого мама предусмотрительно варила много яиц, но мне об этом не говорила. Бело-жёлтое покрывало накрывало картошку, и тогда наступала очередь морковки. Морковку я чистить не любила. Её надо было скрести, кожура не отходила так легко, как у картошки, а собиралась в непонятный комок. Я злилась на морковку и угрожала ей, что не буду её есть ни за что, если она немедленно не начнёт себя хорошо вести. Мама принимала морковку, резала её на тонкие пластины и только после этого на полоски, и вот тогда уже на маленькие кусочки. Ярко-оранжевая праздничная морковка улыбалась из тарелки и всё вокруг казалось летним и солнечным. Как только заканчивали с морковкой, наступала очередь свёклы. Сладковатая свёкла, призванная смягчить ядрёность лука и оттенить солёность селёдки. Свёкла очень нужна, -- объясняла мама, -- чтобы вкус был разнообразней. Чтобы и солёное, и острое и сладкое -- тогда действительно вкусно. Как в жизни -- должно быть понемногу, но всего. Чистить свёклу одно удовольствие -- кожура лопается и отходит если только немного сдавить пальцами, даже нож не нужен.
Я протягивала маме свёклу, мама доставала тёрку, и свёкла падала на тарелку крупными красными хлопьями. Мои и мамины руки были красно-фиолетовые и мы показывали друг другу ладони, чтобы сравнить у кого сильнее. Наперегонки бежали в ванну мыть руки. Мама уступала мне очередь и стояла за спиной: ну, цигель, цигель! Вода становилась красно-фиолетовой и стекала в сток белоснежной раковины. На стенах ванной были нарисованы всякие разные картинки: вот сеньор Помидор, а вот тут графини Вишни, а с той стороны пальмы и под ними то ли лев, то ли тигр. Наш родственник -- художник -- как-то приехал к нам в гости и предложил нарисовать на скучных зелёных стенах яркие рисунки. Чтобы веселее было. Чтобы солнечнее. Нарисовал трафареты и рисовал -- тонкой кисточкой, окуная её в разные баночки с краской. Я помогала. Правда, основная помощь заключалась в не очень сильно мешать. Графини Вишни важно смотрели на меня со стены, покачивая головами. У них были немыслимо тонкие талии, которые подчёркивались длинными платьями в талию с широченными юбками. Голову каждой украшала кокетливая зелёная веточка. Пальма -- огромная пальма с широкими листьями. Она стояла на каком-то небольшом острове, покачиваясь и укрывая от палящего солнца то ли льва, то ли тигра, под ней приютившегося. Было очень здорово мыть руки и воображать как лев и графини тебе кивают и желают хорошего дня. И ты им незаметно в ответ.
Я выбегала из ванной и ждала маму на кухне. Мама возвращалась и доставала из холодильника майонез. Папа открывал майонез моей любимой открывалкой: у неё была толстая деревянная ручка и два зубца: один, чтобы открывать бутылки и банки, второй, длиннее и острый, чтобы открывать консервы. Мама набирала полную столовую ложку майонеза и свёкла переставала быть такой яркой под покрывалом желтоватого майонеза. Ложка за ложкой, ложка за ложкой -- постепенно вся свёкла покрывалась, пахнущим горчицей и какими-то пряностями, майонезом. Мама отступала на шаг, смотрела на своё творение и задавала самый важный вопрос: ну, что скажешь, в этот раз достаточно этого слоя? И я всегда радостно кричала: нет, нет, давай ещё один, чтобы было толстое, вкусное и много селёдки! И всё начиналось по новой.
Каждый год я готовлю селёдку под шубой. Но только по праздникам. И майонез давно есть везде -- любой, какой хочешь; и селёдка давно без косточек... Не так уж и сложно это приготовить. Но я не готовлю. Потому, что шуба только на праздники. И на большие праздники я делаю целых два слоя. Но это действительно очень редко.