Точка невозврата
Это очень сложный для меня текст. Он писался мучительно, он требовал быть написанным, несмотря на моё яростное сопротивление.
Уже много лет я читаю дневники мёртвых людей. Я пытаюсь читать между строк, пытаюсь понять, пытаюсь увидеть -- как это всё происходило. Если бы мне кто-нибудь сказал, что я буду таким заниматься, я бы рассмеялся, честное слово. Глупо как-то получилось. Я думал, поначалу, что это из-за неё. Почему-то из всего спектра эмоций, была только злость. Животная, грубая. Хотелось материться, плеваться, обвинять. Но, наверное, больше всего хотелось понять за что. Нет, я понимаю сегодня, что это не за что, это не назло мне, это так сложилось. Просто жизнь такая. Я наблюдал за тем, как она меняется -- день за днём, минута за минутой, она всё время менялась. Сначала я перестал её узнавать, будто ушла и не вернётся. Сидела, уткнувшись в компьютер, и всё писала, писала. Даже не плакала, кажется. Обсуждала с этими, совершенно чужими людьми, самое важное -- то, что должна была говорить мне. Как жить дальше, что теперь? Что лично мне делать? Ничего, -- пожимала плечами, -- ничего тебе не делать, жить тебе, хорошо жить. И опять отворачивалась, уходила в зыбкую виртуальную реальность, в которой она совсем другая: красивая, здоровая, сильная. Потом начала возвращаться -- понемногу, шаг за шагом. Начала плакать. Страшно признаваться, но когда она в первый раз расплакалась, я обрадовался. Я мог что-то делать -- хотя бы гладить, утешать. Учитывая, что больше я всё равно ничего не мог, мне было очень важно быть хоть как-то полезным. День за днём, неделя за неделей -- она тихо уходила, а я мог только сидеть и говорить. Говорил какие-то глупости, торопился.
Очень хотелось почитать что она пишет. Но она не предлагала, а я не хотел настаивать. Ей, наверное, было важно. И когда всё закончилось, я решил, что не имеет значения. Это всё уже не имеет значения. Теперь можно читать. Но записи оказались скрыты от стороннего глаза. Я пытался подобрать пароль, я пробовал свой день рождения, её, дату нашего знакомства, имя собаки из далёкого детства, бессмысленный набор букв и цифр. Я ничего больше не делал -- только сидел и часами вбивал цифры и буквы в узкое поле. Нет, говорило мне поле, будто издевалось, неправда, не то всё это, не для тебя. Я злился, я кричал, я тряс эту дурацкую машину -- как же может быть так, что она говорила всем тем, кто её вообще не знал, что-то, что не позволено видеть мне -- самому близкому, своему. Мне хотелось верить, что она меня оберегала, что не хотела всего этого выплёскивать на меня. Но я не верил. С маниакальным упорством я пытался и пытался подобрать ключ, жонглировал воспоминаниями, извлекая из них очередную хитрую комбинацию цифр и букв, жонглировал нашей жизнью, понимая, что тем самым превращаю её в пыль. Бесполезную пыль, нужную лишь для того, чтобы извлечь из неё правильный ключ. К самому последнему куску. Я так тогда ничего и не понял. И не смог. Мне казалось тогда, что если я подберу, если прочитаю, сумею понять хоть что-то, то сумею простить себя, её, врачей. Впрочем, уж они-то действительно старались как могли. Почему она?
И тогда мне пришла в голову безумная, на первый взгляд, идея. Она медленно зрела, наливалась соками, набухала внутри, мечтая оказаться на свежем воздухе. И однажды я её выпустил. Да, я не могу подобрать пароль к её дневнику, но есть другие, такие же. Их обладатели умерли, но дневники живут. Они наполнены текстом, содержанием, какими-то смыслами, какими-то мыслями. Ведь, в конце концов, люди не исчезают в один момент -- что-то происходит, что приводит к тому, что человек исчезает. А это значит, что прочитав, что же происходило с ними, я, быть может, пойму что происходило с ней. Я находил всё новые дневники. Сколько же дневников, как оказалось, есть -- тех, за которыми больше никто не стоит. Их обладатели давно в земле, их едят черви (нет, я не верю во всю остальную ерунду -- ничего там нет, ничего, только темнота и черви), а я, украдкой, читаю их жизнь. Живу их жизнь. Иду вместе с ними в театр, расстраиваюсь из-за подгоревшей яичницы и радуюсь тому, что какой-то, совершенно чужой, ребёнок (мы тоже хотели, но всегда было не то; сначала не ко времени, потом не было денег, потом переезд этот, потом... а что потом, ничего, собственно) произносит своё первое слово человеку, которого уже нет. Я жадно читал описания состояния, я наблюдал в режиме реального времени смерть. Вот она намекнула о своей близости. Человек ещё не верит, сопротивляется, старается бодриться и хорохорится. Изо всех сил держится, утешая себя и всех остальных -- прорвёмся, говорит он, сам в это не веря.
Я жадно впитывал. Я наблюдал за тем, как надежда сменялась отчаянием. За ним приходил новый виток надежды. Они ходили по этой спирали, как заведённые. Каждый в своём темпе, каждый своими словами. По одной и той же спирали. Я замирал вместе с ними, отвлекался лишь, чтобы поесть, немного поспать и возвращался к ним. Я не мог остановиться. Постепенно ко мне приходило понимание. Оно то приходило, то уходило. Мне казалось, что ещё немного, ещё одна нить, ещё один кусок мозаики -- и тогда картина сложится полностью. Я давал себе слово тысячу раз на дню -- ещё один кусочек, ещё один виток. И тогда я закрою, прекращу -- и больше не вернусь к этому. Я понимал, что сам, фактически, перестаю жить. Я примерял их
жизни словно пиджаки. Всё топорщилось, всё было не по размеру. Мне необходимо было найти свой размер -- незаметно проскользнуть туда, куда никто больше не в силах. Они вели меня за собой. Иногда неторопливо, монотонно рассказывая; иногда крича, матерясь, рыдая и устраивая прилюдные истерики. Я ловил себя на том, что мне хочется пристыдить, сказать взять себя в руки, не раскисать, надеяться. Тогда я вспоминал, что говорить уже не с кем. Темнота и черви -- вот и всё, что осталось. Я отдавал себя им, не в силах ничего больше сделать. Я отдавал им надежду, сдержанность, собранность, уверенность. Я жил их жизни, не замечая, что забыл о своей. Впрочем, моя тогда меня не устраивала -- любая другая была лучше той, в которой я был стиснут, словно в плотничьих тисках.
Дневники живых мне были не интересны. Я пытался, я честно пытался. Но в них появлялись новые записи: люди что-то делали, переживали, рассказывали о нынешнем. Отчего-то это всё раздражало. Я никак не мог понять почему -- ну почему меня это так раздражает. В одну из ночей, когда я, в очередной раз, не мог заснуть, всё сидел в полудрёме в широком кожаном кресле, смотрел на мигающий экран, я понял чем они меня раздражают. Они не прошли точку невозврата. У них всё впереди. Они будут жить свою жизнь -- кто долгую, кто короче -- будут продолжать ходить в театры и есть по утрам огурцы и крутые яйца и, может статься, они никогда не поймут что это такое -- точка невозврата. Та, после которой нет ничего. Ты ещё жив, ты тоже жаришь на такой же сковородке. Но у тебя есть понимание того, чего у них нет -- это всё ненадолго. Это всё может закончиться внезапно и очень быстро. Ты можешь не успеть дожарить свою чёртову яичницу, упадёт на пол кусок огурца, который уже будет никому не нужен. Впрочем, как и тебе уже будет никто не нужен. Ты, в сущности, никто. Так, ходячая плоть -- думающая, что что-то значит. Что ты, в общем-то, значишь? Кости, вода, мясо -- ни-че-го. Те, которых я читал, это понимали. Не сразу, конечно, но понимали. Приобретя понимание, приобретаешь покой. Удивительно -- это же так просто, как я этого раньше не понимал? Почему, почему мне понадобилось столько времени, чтобы осознать такую простую истину?
Я много лет читаю дневники мёртвых людей. Иногда мне кажется, что меня уже давно нет. Иногда мне кажется, что я отдал им всё, что у меня было. Всё то, что не смог отдать ей. Я простил её, потеряв себя. Проиграв себя тем, кому давно ни до чего нет дела. Я пишу это, скорее, чтобы рассказать. Меня нет. Можно считать, что это такой же дневник -- дневник мёртвого человека. Единственное, что нас отличает, что я всё ещё жарю яичницу и убираю за собой крошки с пола. Но я больше не боюсь. Ничего не боюсь.
Уже много лет я читаю дневники мёртвых людей. Я пытаюсь читать между строк, пытаюсь понять, пытаюсь увидеть -- как это всё происходило. Если бы мне кто-нибудь сказал, что я буду таким заниматься, я бы рассмеялся, честное слово. Глупо как-то получилось. Я думал, поначалу, что это из-за неё. Почему-то из всего спектра эмоций, была только злость. Животная, грубая. Хотелось материться, плеваться, обвинять. Но, наверное, больше всего хотелось понять за что. Нет, я понимаю сегодня, что это не за что, это не назло мне, это так сложилось. Просто жизнь такая. Я наблюдал за тем, как она меняется -- день за днём, минута за минутой, она всё время менялась. Сначала я перестал её узнавать, будто ушла и не вернётся. Сидела, уткнувшись в компьютер, и всё писала, писала. Даже не плакала, кажется. Обсуждала с этими, совершенно чужими людьми, самое важное -- то, что должна была говорить мне. Как жить дальше, что теперь? Что лично мне делать? Ничего, -- пожимала плечами, -- ничего тебе не делать, жить тебе, хорошо жить. И опять отворачивалась, уходила в зыбкую виртуальную реальность, в которой она совсем другая: красивая, здоровая, сильная. Потом начала возвращаться -- понемногу, шаг за шагом. Начала плакать. Страшно признаваться, но когда она в первый раз расплакалась, я обрадовался. Я мог что-то делать -- хотя бы гладить, утешать. Учитывая, что больше я всё равно ничего не мог, мне было очень важно быть хоть как-то полезным. День за днём, неделя за неделей -- она тихо уходила, а я мог только сидеть и говорить. Говорил какие-то глупости, торопился.
Очень хотелось почитать что она пишет. Но она не предлагала, а я не хотел настаивать. Ей, наверное, было важно. И когда всё закончилось, я решил, что не имеет значения. Это всё уже не имеет значения. Теперь можно читать. Но записи оказались скрыты от стороннего глаза. Я пытался подобрать пароль, я пробовал свой день рождения, её, дату нашего знакомства, имя собаки из далёкого детства, бессмысленный набор букв и цифр. Я ничего больше не делал -- только сидел и часами вбивал цифры и буквы в узкое поле. Нет, говорило мне поле, будто издевалось, неправда, не то всё это, не для тебя. Я злился, я кричал, я тряс эту дурацкую машину -- как же может быть так, что она говорила всем тем, кто её вообще не знал, что-то, что не позволено видеть мне -- самому близкому, своему. Мне хотелось верить, что она меня оберегала, что не хотела всего этого выплёскивать на меня. Но я не верил. С маниакальным упорством я пытался и пытался подобрать ключ, жонглировал воспоминаниями, извлекая из них очередную хитрую комбинацию цифр и букв, жонглировал нашей жизнью, понимая, что тем самым превращаю её в пыль. Бесполезную пыль, нужную лишь для того, чтобы извлечь из неё правильный ключ. К самому последнему куску. Я так тогда ничего и не понял. И не смог. Мне казалось тогда, что если я подберу, если прочитаю, сумею понять хоть что-то, то сумею простить себя, её, врачей. Впрочем, уж они-то действительно старались как могли. Почему она?
И тогда мне пришла в голову безумная, на первый взгляд, идея. Она медленно зрела, наливалась соками, набухала внутри, мечтая оказаться на свежем воздухе. И однажды я её выпустил. Да, я не могу подобрать пароль к её дневнику, но есть другие, такие же. Их обладатели умерли, но дневники живут. Они наполнены текстом, содержанием, какими-то смыслами, какими-то мыслями. Ведь, в конце концов, люди не исчезают в один момент -- что-то происходит, что приводит к тому, что человек исчезает. А это значит, что прочитав, что же происходило с ними, я, быть может, пойму что происходило с ней. Я находил всё новые дневники. Сколько же дневников, как оказалось, есть -- тех, за которыми больше никто не стоит. Их обладатели давно в земле, их едят черви (нет, я не верю во всю остальную ерунду -- ничего там нет, ничего, только темнота и черви), а я, украдкой, читаю их жизнь. Живу их жизнь. Иду вместе с ними в театр, расстраиваюсь из-за подгоревшей яичницы и радуюсь тому, что какой-то, совершенно чужой, ребёнок (мы тоже хотели, но всегда было не то; сначала не ко времени, потом не было денег, потом переезд этот, потом... а что потом, ничего, собственно) произносит своё первое слово человеку, которого уже нет. Я жадно читал описания состояния, я наблюдал в режиме реального времени смерть. Вот она намекнула о своей близости. Человек ещё не верит, сопротивляется, старается бодриться и хорохорится. Изо всех сил держится, утешая себя и всех остальных -- прорвёмся, говорит он, сам в это не веря.
Я жадно впитывал. Я наблюдал за тем, как надежда сменялась отчаянием. За ним приходил новый виток надежды. Они ходили по этой спирали, как заведённые. Каждый в своём темпе, каждый своими словами. По одной и той же спирали. Я замирал вместе с ними, отвлекался лишь, чтобы поесть, немного поспать и возвращался к ним. Я не мог остановиться. Постепенно ко мне приходило понимание. Оно то приходило, то уходило. Мне казалось, что ещё немного, ещё одна нить, ещё один кусок мозаики -- и тогда картина сложится полностью. Я давал себе слово тысячу раз на дню -- ещё один кусочек, ещё один виток. И тогда я закрою, прекращу -- и больше не вернусь к этому. Я понимал, что сам, фактически, перестаю жить. Я примерял их
жизни словно пиджаки. Всё топорщилось, всё было не по размеру. Мне необходимо было найти свой размер -- незаметно проскользнуть туда, куда никто больше не в силах. Они вели меня за собой. Иногда неторопливо, монотонно рассказывая; иногда крича, матерясь, рыдая и устраивая прилюдные истерики. Я ловил себя на том, что мне хочется пристыдить, сказать взять себя в руки, не раскисать, надеяться. Тогда я вспоминал, что говорить уже не с кем. Темнота и черви -- вот и всё, что осталось. Я отдавал себя им, не в силах ничего больше сделать. Я отдавал им надежду, сдержанность, собранность, уверенность. Я жил их жизни, не замечая, что забыл о своей. Впрочем, моя тогда меня не устраивала -- любая другая была лучше той, в которой я был стиснут, словно в плотничьих тисках.
Дневники живых мне были не интересны. Я пытался, я честно пытался. Но в них появлялись новые записи: люди что-то делали, переживали, рассказывали о нынешнем. Отчего-то это всё раздражало. Я никак не мог понять почему -- ну почему меня это так раздражает. В одну из ночей, когда я, в очередной раз, не мог заснуть, всё сидел в полудрёме в широком кожаном кресле, смотрел на мигающий экран, я понял чем они меня раздражают. Они не прошли точку невозврата. У них всё впереди. Они будут жить свою жизнь -- кто долгую, кто короче -- будут продолжать ходить в театры и есть по утрам огурцы и крутые яйца и, может статься, они никогда не поймут что это такое -- точка невозврата. Та, после которой нет ничего. Ты ещё жив, ты тоже жаришь на такой же сковородке. Но у тебя есть понимание того, чего у них нет -- это всё ненадолго. Это всё может закончиться внезапно и очень быстро. Ты можешь не успеть дожарить свою чёртову яичницу, упадёт на пол кусок огурца, который уже будет никому не нужен. Впрочем, как и тебе уже будет никто не нужен. Ты, в сущности, никто. Так, ходячая плоть -- думающая, что что-то значит. Что ты, в общем-то, значишь? Кости, вода, мясо -- ни-че-го. Те, которых я читал, это понимали. Не сразу, конечно, но понимали. Приобретя понимание, приобретаешь покой. Удивительно -- это же так просто, как я этого раньше не понимал? Почему, почему мне понадобилось столько времени, чтобы осознать такую простую истину?
Я много лет читаю дневники мёртвых людей. Иногда мне кажется, что меня уже давно нет. Иногда мне кажется, что я отдал им всё, что у меня было. Всё то, что не смог отдать ей. Я простил её, потеряв себя. Проиграв себя тем, кому давно ни до чего нет дела. Я пишу это, скорее, чтобы рассказать. Меня нет. Можно считать, что это такой же дневник -- дневник мёртвого человека. Единственное, что нас отличает, что я всё ещё жарю яичницу и убираю за собой крошки с пола. Но я больше не боюсь. Ничего не боюсь.