Гром победы раздавайся...
Вот стихотворение, которое я знаю наизусть с шести лет.
И вот хотя пока до упомянутой в нем даты - до 2224 года - еще не достукало, а оно уже обернулось сбывшейся правдой.
Молодец Корней Иванович, оставил нам привет из-за 70 лет, из поры нашего младенчества!
ЛИТЕРАТУРНАЯ ГАЗЕТА
25 ноября 1944 г.
ЛЕНИНГРАДСКИМ ДЕТЯМ
Промчатся над вами
Года за годами,
И станете вы старичками.
Теперь белобрысые вы, молодые,
А будете лысые вы
И седые.
И даже у маленькой Татки
Когда-нибудь будут внучатки,
И Татка наденет большие очки
И будет вязать своим внукам перчатки,
И даже двухлетнему Пете
Будет когда-нибудь семьдесят лет,
И все дети, всё дети на свете
Будут называть его: дед.
И до пояса будет тогда
Седая его борода.
Так вот, когда станете вы старичками
С такими большими очками,
И чтоб размять свои старые кости,
Пойдете куда-нибудь в гости, -
(Ну, скажем, возьмете внучонка Николку
И поведете на елку),
Или тогда же, - в две тысячи двадцать
четвертом году; -
- На лавочку сядете в Летнем саду.
Или не в Летнем саду, а в каком-нибудь
маленьком скверике
В Новой Зеландии или в Америке,
- Всюду, куда б ни заехали вы, всюду,
везде, одинаково,
Жители Праги, Гааги, Парижа, Чикаго
и Кракова -
На вас молчаливо укажут
И тихо, почтительно скажут:
"Он был в Ленинграде... во время
осады...
В те годы... вы знаете... в годы
... блокады"
И снимут пред вами шляпы.
Корней Чуковский
И настолько уже немного в мире осталось людей, для которых эта война не страница учебника, не повесть и не кино, не карта за обшлагом рукава для идеологических спекуляций, а обстоятельство времени, места и образа действия их собственной жизни, что вот и до нас дошла очередь у германского ведомства, выплачивающего компенсации людям, пострадавшим во время войны. Ведомство заявило, что выплатит две с половиной тысячи марок тем, кто при начале войны были вынуждены бежать из родных мест - всем эти «выковырянным», как народная этимология, вскрывая суть явления, называла перемещенных войною в глубокий тыл.
Итак, следует собрать нужные справки и отправить заявление во Франкфурт-на Майне.
Со справками, документами и архивными свидетельствами у меня всегда туго. Может, у мамы и были какие-то на эту тему бумаги, да мне сейчас не найти.
Справок не могу предъявить. Но могу предъявить воспоминание, и не в контору во Франфурте, а здесь, в ЖЖ, друзьям и френдам.
ВОСПОМИНАНИЕ ДЕТСТВА
Лев Толстой говорил, что помнит себя у груди кормилицы. Ну, так то Лев Толстой. Некоторые помнят себя с полутора-двух лет. Но большинство, к которому и я отношусь, - лет с четырех-пяти.
А до этого связной памяти нет. Но есть как бы проступающие из полумрака отдельные яркие пятна.
Мне исполнилось три года, и на день рождения мама впервые устроила для меня детский праздник. На даче, в Вырице. На тот момент три года и три месяца исполнилось и со дня папиного ареста. Полтора года со смерти бабушки Цецилии Генриховны, маминой мамы. Так что у мамы с теткой Леной праздник был не слишком весёлый. Но для детей праздник удался. И мама так много раз рассказывала мне об этом, что я почти готова счесть ее воспоминания своими. Но моя собственная память ничего об этом ярком событии не сохранила.
А через две недели началась война. Однако и первый день войны я знаю не по собственному воспоминанию, а по рассказам, книгам и кинофильмам.
Зато я в подробностях помню день эвакуации. Числа не знаю. Но думаю, что конец июля или самое начало августа. Потому что жарко, потно, хочется пить. Мама держит меня за руку. Я понимаю, что происходит что-то тревожное. Весь детсад привели на вокзал парами. Уже без мам. Их собрали утром в угловом доме на Чехова-Жуковского, куда и я уже ходила какое-то время. Но мама упросила знакомых воспитательниц, и ей - единственной - разрешили проводить дочку лично. Мама всю ночь собирала мои вещи, пришивала метки: «Ната Альтварг». Надела мне на шею позолоченный серебряный медальон. Там внутри были крохотные фотографии родителей и их имена. А на крышечках выгравированы мое имя, отчество и фамилия, день и год рождения, домашний адрес, который я уже и так знала наизусть, хоть разбуди меня ночью: «Чехова пять, квартира девять». Всё это я помню отлично, потому что медальон был со мною до самого нашего отъезда из России в 1974 году. Весь он был мелко погрызен молочными острыми зубами, видно, я так спасалась от одиночества.
Туфли у меня были новые, бежевые, на перепонке с коричневой пуговкой; красивые, но жесткие, не разношенные, жали.
Мама знала слово «эвакуация», а я нет. Мама боялась меня расстроить и не плакала. И ничего не объясняла. Но я всё равно капризничала, ныла и канючила: «Пить хочу, хочу пить». Мама уже отдала воспитательнице мои вещи. Осмотрела мою полку в вагоне. Сказала: «Ты тут будешь спать. С другими детками. Будет весело. А потом я приеду к тебе».
Она вышла из вагона, как ей велели, а я стояла в проеме вагонной двери, качала ногой в жёсткой туфельке и по-прежнему ныла: пить хочу, хочу пить. Мама не решалась отойти, боялась потерять последние минуты…. Но я не унималась. Она взяла кружку и пошла к кипятильнику: «Это рядом. Я мигом». Я смотрела ей вслед. И тут поезд дрогнул и медленно тронулся. Мама обернулась. Глаза у нее были в пол-лица и становились все больше и больше. Противная туфля наконец слетела с моей ноги и больше не жала. Воспитательница втащила меня внутрь. Так я и уехала от мамы в одной туфле, с медальоном во рту, без слёз…
Не помню, куда направлялся наш состав. Мама, конечно, знала адрес. Но ночью была жестокая бомбежка с воздуха, и от всего детского эшелона осталось два вагона. Их прицепили к другому составу, и мы поехали неизвестно куда. Оказалось, в Кировскую область. Мама нашла меня только через два года.
Но этих событий - ночную бомбежку, пожар и гибель людей, я не помню совершенно, как и все последующие дни без мамы, в интернате. Видно, впечатлений дня хватило с лихвой, и судьба сжалилась - отключила память.
Единственное яркое пятно: солнечный зимний день, заснеженное, искрящееся крыльцо под островерхим навесом. Уцепившись рукой в варежке за круглую балясину, я, наращивая скорость, кружусь вокруг столба, поддерживающего навес, до полного изнеможения и падаю на снег.
«Наташа,- зовут меня. - Скорей. Твоя мама…»
В валенках, в ватнике, в сером платке… Чужая… Незнакомая… Стриженая…
И это моя мама?
И вот хотя пока до упомянутой в нем даты - до 2224 года - еще не достукало, а оно уже обернулось сбывшейся правдой.
Молодец Корней Иванович, оставил нам привет из-за 70 лет, из поры нашего младенчества!
ЛИТЕРАТУРНАЯ ГАЗЕТА
25 ноября 1944 г.
ЛЕНИНГРАДСКИМ ДЕТЯМ
Промчатся над вами
Года за годами,
И станете вы старичками.
Теперь белобрысые вы, молодые,
А будете лысые вы
И седые.
И даже у маленькой Татки
Когда-нибудь будут внучатки,
И Татка наденет большие очки
И будет вязать своим внукам перчатки,
И даже двухлетнему Пете
Будет когда-нибудь семьдесят лет,
И все дети, всё дети на свете
Будут называть его: дед.
И до пояса будет тогда
Седая его борода.
Так вот, когда станете вы старичками
С такими большими очками,
И чтоб размять свои старые кости,
Пойдете куда-нибудь в гости, -
(Ну, скажем, возьмете внучонка Николку
И поведете на елку),
Или тогда же, - в две тысячи двадцать
четвертом году; -
- На лавочку сядете в Летнем саду.
Или не в Летнем саду, а в каком-нибудь
маленьком скверике
В Новой Зеландии или в Америке,
- Всюду, куда б ни заехали вы, всюду,
везде, одинаково,
Жители Праги, Гааги, Парижа, Чикаго
и Кракова -
На вас молчаливо укажут
И тихо, почтительно скажут:
"Он был в Ленинграде... во время
осады...
В те годы... вы знаете... в годы
... блокады"
И снимут пред вами шляпы.
Корней Чуковский
И настолько уже немного в мире осталось людей, для которых эта война не страница учебника, не повесть и не кино, не карта за обшлагом рукава для идеологических спекуляций, а обстоятельство времени, места и образа действия их собственной жизни, что вот и до нас дошла очередь у германского ведомства, выплачивающего компенсации людям, пострадавшим во время войны. Ведомство заявило, что выплатит две с половиной тысячи марок тем, кто при начале войны были вынуждены бежать из родных мест - всем эти «выковырянным», как народная этимология, вскрывая суть явления, называла перемещенных войною в глубокий тыл.
Итак, следует собрать нужные справки и отправить заявление во Франкфурт-на Майне.
Со справками, документами и архивными свидетельствами у меня всегда туго. Может, у мамы и были какие-то на эту тему бумаги, да мне сейчас не найти.
Справок не могу предъявить. Но могу предъявить воспоминание, и не в контору во Франфурте, а здесь, в ЖЖ, друзьям и френдам.
ВОСПОМИНАНИЕ ДЕТСТВА
Лев Толстой говорил, что помнит себя у груди кормилицы. Ну, так то Лев Толстой. Некоторые помнят себя с полутора-двух лет. Но большинство, к которому и я отношусь, - лет с четырех-пяти.
А до этого связной памяти нет. Но есть как бы проступающие из полумрака отдельные яркие пятна.
Мне исполнилось три года, и на день рождения мама впервые устроила для меня детский праздник. На даче, в Вырице. На тот момент три года и три месяца исполнилось и со дня папиного ареста. Полтора года со смерти бабушки Цецилии Генриховны, маминой мамы. Так что у мамы с теткой Леной праздник был не слишком весёлый. Но для детей праздник удался. И мама так много раз рассказывала мне об этом, что я почти готова счесть ее воспоминания своими. Но моя собственная память ничего об этом ярком событии не сохранила.
А через две недели началась война. Однако и первый день войны я знаю не по собственному воспоминанию, а по рассказам, книгам и кинофильмам.
Зато я в подробностях помню день эвакуации. Числа не знаю. Но думаю, что конец июля или самое начало августа. Потому что жарко, потно, хочется пить. Мама держит меня за руку. Я понимаю, что происходит что-то тревожное. Весь детсад привели на вокзал парами. Уже без мам. Их собрали утром в угловом доме на Чехова-Жуковского, куда и я уже ходила какое-то время. Но мама упросила знакомых воспитательниц, и ей - единственной - разрешили проводить дочку лично. Мама всю ночь собирала мои вещи, пришивала метки: «Ната Альтварг». Надела мне на шею позолоченный серебряный медальон. Там внутри были крохотные фотографии родителей и их имена. А на крышечках выгравированы мое имя, отчество и фамилия, день и год рождения, домашний адрес, который я уже и так знала наизусть, хоть разбуди меня ночью: «Чехова пять, квартира девять». Всё это я помню отлично, потому что медальон был со мною до самого нашего отъезда из России в 1974 году. Весь он был мелко погрызен молочными острыми зубами, видно, я так спасалась от одиночества.
Туфли у меня были новые, бежевые, на перепонке с коричневой пуговкой; красивые, но жесткие, не разношенные, жали.
Мама знала слово «эвакуация», а я нет. Мама боялась меня расстроить и не плакала. И ничего не объясняла. Но я всё равно капризничала, ныла и канючила: «Пить хочу, хочу пить». Мама уже отдала воспитательнице мои вещи. Осмотрела мою полку в вагоне. Сказала: «Ты тут будешь спать. С другими детками. Будет весело. А потом я приеду к тебе».
Она вышла из вагона, как ей велели, а я стояла в проеме вагонной двери, качала ногой в жёсткой туфельке и по-прежнему ныла: пить хочу, хочу пить. Мама не решалась отойти, боялась потерять последние минуты…. Но я не унималась. Она взяла кружку и пошла к кипятильнику: «Это рядом. Я мигом». Я смотрела ей вслед. И тут поезд дрогнул и медленно тронулся. Мама обернулась. Глаза у нее были в пол-лица и становились все больше и больше. Противная туфля наконец слетела с моей ноги и больше не жала. Воспитательница втащила меня внутрь. Так я и уехала от мамы в одной туфле, с медальоном во рту, без слёз…
Не помню, куда направлялся наш состав. Мама, конечно, знала адрес. Но ночью была жестокая бомбежка с воздуха, и от всего детского эшелона осталось два вагона. Их прицепили к другому составу, и мы поехали неизвестно куда. Оказалось, в Кировскую область. Мама нашла меня только через два года.
Но этих событий - ночную бомбежку, пожар и гибель людей, я не помню совершенно, как и все последующие дни без мамы, в интернате. Видно, впечатлений дня хватило с лихвой, и судьба сжалилась - отключила память.
Единственное яркое пятно: солнечный зимний день, заснеженное, искрящееся крыльцо под островерхим навесом. Уцепившись рукой в варежке за круглую балясину, я, наращивая скорость, кружусь вокруг столба, поддерживающего навес, до полного изнеможения и падаю на снег.
«Наташа,- зовут меня. - Скорей. Твоя мама…»
В валенках, в ватнике, в сером платке… Чужая… Незнакомая… Стриженая…
И это моя мама?