И все-таки - что делает классику классикой?
Значимость классического искусства подчеркивали самые разные авторы - психологи, педагоги, философы, гуманитарии, и, конечно, любители искусства. В юности этот императив так и хочется подвергать сомнениям - и потому что раздражает “родительская” (по Берну) аргументация с ее вечными лапидарными истинами и поучениями, и потому, что хочется выбрать то, что отзывается непосредственно твоим чувствам, а не то, что “предписано правилами хорошего тона”, и потому, что ты познаешь мир и пробуешь разные варианты, и потому, что если стиль искусства существует (и вызывает отклик в течение достаточно длительного времени), то он явно кому-то нужен, и потому, что закономерно не соглашаешься с порой встречающимся явным или неявным утверждением, что все искусство помимо классики второсортно: помню, как меня царапнуло, как наша философиня в университете, рассказывая некую концепцию воспитания творческого мышления и говоря о важности художественной литературы в рамках этой концепции, сказала: “Особенно - классика!”, чем сразу вызвала у меня внутренний протест на фоне первого знакомства с творчеством Толкиена и Урсулы; впрочем, о снобизме иных литературоведов по отношению к НФ и фэнтези говорилось уже немало.
А со временем сомнения сглаживаются, и ты чувствуешь (кто позже, кто раньше, особенно применительно к разным видам искусства), что если произведение считается классикой, то часто это неспроста.
И в связи с этим встает естественный вопрос - а что делает классику классикой? И с другой стороны, что определяет отклик на нее у читателей (зрителей, слушателей)?
Если говорить о моем опыте, то для меня самым чистым примером восприятия классики было восприятие живописи. Конечно, в детстве понимаешь не все (бывают картины, насыщенные символами, как у Брейгеля или Босха, и разгадать их - нетривиальная задача, не говоря уж о том, что в нашем детстве, скажем, мы не имели почти никаких знаний о Библии, поэтому я естественно задавал вопросы типа “кто такой Иоанн Предтеча?”), но тем не менее именно живопись была видом искусства, где я оценил классику раньше всего, в сильной степени благодаря календарям “В мире прекрасного”, которых было очень много у Валентины Александровны - нашей соседки, игравшей для меня роль еще одной бабушки. Причем я оценил именно классическую живопись - большая часть картин соцреализма не оставила у меня особого эмоционального следа, вплоть до того, что я не запомнил даже имен их авторов. А из художников больше всего нравились, конечно, Рафаэль, Леонардо, Микеланджело, хоть я их картины видел только в альбомах - и вот с этого началась моя любовь к Возрождению. Нравилась и русская живопись 19 - начала 20 века (особенно второй половины 19 века, и помню, что в свое время впечатлил “Март” Левитана, который я видел “вживую” - выставку привозили в Томск), и зарубежные художники того же времени, особенно Ван Гог (больше всего запомнился его “Портрет доктора Гаше”). Конечно, играло роль то, что картину воспринимаешь, конечно, быстрее, чем книгу, фильм или симфонию. Но тем не менее у меня сложилось, что именно классическая живопись - настоящая, и, как мне казалось, именно благодаря отточенной технике, порождающей яркость образа, и только потом, может быть, сюжету, и то не всегда (чем восприятие живописи и отличается от восприятия литературы - читая об Арде, нередко хочешь попасть в Арду, но разглядывая “Мокрый луг” Васильева, едва ли хочешь попасть на этот мокрый луг). Позже, уже учась в университете, я полюбил Дали, но это было вызвано крайней нетривиальностью его образов. Еще позже я узнал о художественном авангарде, но он для меня так и остался экзотикой, ассоциируясь с не помню уже где услышанными странными стихами, где рифмовались “авангард” и “Киргегард” (и в зале авангарда в Русском музее мы все время хихикали). А эталоном живописи для меня навсегда стало Возрождение, и как радостно было потом узнавать вживую картины Рафаэля, Рембрандта, Боттичелли, знакомые с детства (как ни странно, одну из картин Рембрандта я впервые увидел в журнале “Здоровье” - это был “Урок анатомии доктора Тюльпа”, а недавно мы увидели его “вживую”, в музее Гааги).
Что касается литературы, то у меня получилось так. Если не считать чисто детских стихов и рассказов, то яркое впечатление у меня было от Пушкина в 10 лет - мы купили двухтомник, и я читал Пушкина достаточно бессистемно, очень сильно впечатлил “Руслан и Людмила”, впечатлили “Песни западных славян” и некоторые из поэм, и, конечно же, сказки. Оставляли след некоторые стихи Лермонтова и отдельные стихи других поэтов. А вот классическая проза на тот период не производила впечатления за редким исключением (таким, как юмористические повести Гоголя). Почему - может быть, дело в том, что именно поэзию воспринимаешь прежде всего в силу яркости самого образа, а уже потом в силу сюжета, а может, потому, что классическая проза посвящена анализу внутреннего мира героев, а меня на тот момент не интересовали ни психологические изыски, ни совершенно не созвучные мне герои, психологию которых при этом тем не менее было бы интересно анализировать (для сравнения - Тиль Уленшпигель казался мне много более созвучным, чем тот же Печорин, и собственно, классическую прозу в основном я стал читать только с 30 лет и сильно выборочно). А если вернуться к поэзии, то следующим ярким поэтическим впечатлением для меня был Николай Гумилев, в 1987 году, когда его начали вновь помаленьку печатать, и как мне теперь кажется, в его стихах есть что-то нолдорское, и конечно же, мне отозвалось то, как его оценил Крапивин в “Стеклянных тайнах Симки Зуйка”.
А музыка? В 13 лет я очень сильно впечатлился оперой “Кармен”. И как мне теперь кажется, в этом сыграло существенную роль то, что музыка этой оперы построена на испанских ритмах, которые мне очень созвучны сами по себе, и соответственно, на явных, а не приглушенных эмоциях (ну и конечно, немалую роль сыграло то, что меня очаровывала Испания). Что же касается чисто симфонической (а не просто инструментальной) музыки, то я стал ее оценивать сильно позже.
И конечно же, я стал задаваться вопросом, почему часть искусства (в том числе и того, что считается классикой) мне (и наверняка не только мне) отзывается, а часть - нет. И пришел к выводу, что на самом деле причин, почему какое-то произведение искусства нравится, может быть очень много - когда-то нравится техника исполнения (например, в случае картин - игра цветов и теней, а в случае литературы - стилистические приемы или аллитерации), когда-то сюжет, когда-то красота идеи, когда-то тональность (для музыки это тембр и ритм, для живописи - подбор цветовой гаммы), когда-то непосредственно воспринимаемая эмоциональная окраска (вплоть до меры симпатии к героям). И единого критерия нет. И собственно, в этом смысле классическое и современное искусство не так уж сильно отличаются (не считая, понятно, того очевидного момента, что низкопробные произведения из прошлого - забыты, а из настоящего - могут быть весьма на слуху, впрочем, это наблюдение дает вывод для ошибочного утверждения о том, что раньше литература и искусство вообще были лучше, тогда как по сути этот вывод воспроизводит "систематическую ошибку выжившего").
А что касается литературы, то есть еще одна тонкость. Как говорил Честертон в главе 2 “Ортодоксии”, “Волшебная сказка говорит нам, что будет делать нормальный человек в сумасшедшем мире. Современный реалистический роман повествует о сумасшедшем в скучном мире.” И вот оказывается, что очень заметная часть классической и не только классической литературы описывает именно сумасшедшего (по меньшей мере, страдающего заметными психологическими проблемами) персонажа в скучном мире. И именно в этом и состоит главный ответ на вопрос “почему классика часто не нравится читателям, особенно в юности”. Действительно, мир, который описывают реалистические романы - обыкновенен до невыносимости. Подчас авторы реалистических произведений словно хотят сказать читателям: “Посмотрите, как плохо и скучно вы живете!”. Особенно яркими примерами описания совершенно скучной жизни являются рассказы Чехова, а из более поздней литературы ощущение невероятной скуки за кадром звучит практически во всех пьесах Александра Вампилова (достаточно вспомнить много раз показанную по телевидению “Утиную охоту”), суть которых тоже вполне сводится к императиву “Посмотрите, как плохо и скучно вы живете”. Стоит заметить, что постоянное ощущение скуки говорит о явных психологических проблемах (вплоть до неумения ставить перед собой задачи и соответственно, проблем с волей, предельный случай - это Обломов). Скукой страдают и другие герои Гончарова, мотив скуки присутствует и у Онегина. Немало психических проблем встречается и у героев Достоевского (например, в “Идиоте” фактически нет здоровых персонажей), и у героев А. Н. Островского, и не только у них (и супружеские измены очень часто демонстрируют присутствие психических проблем), и вероятно, еще во многих классических романах (что и понятно - одна из самых интересных задач для любого писателя состоит в изображении психологии героев, а психологию интереснее прописывать на случаях, заметно отличающихся от нормальных - о том, что идет без проблем, и рассказывать неинтересно). Естественно, не меньше литературы о сумасшедших (точнее, страдающих явными психологическими проблемами) героях в обыденном мире и в наше время - и не случайно в “Мастере и Маргарите” два героя попадают в психбольницу, а еще множество персонажей сходит с ума (а “чернушная” литература конца 80-х годов, обильно публиковавшаяся тогда в журнале “Нева", по сути посвящена именно психическим патологиям; предельным же случаем литературы о сумасшедшем герое в обыденном мире, вероятно, можно считать повесть Санаева “Похороните меня за плинтусом”). Более того, рискну предположить, что именно в этом и состоит одна из градаций для восприятия литературы в юности - если у Крапивина герои психически адекватны и верны себе, то, скажем, у Алексина и Железникова (имею в виду прежде всего их самые обсуждавшиеся книги - “Безумную Евдокию” и “Чучело”, другие вещи в меньшей мере), как нетрудно увидеть, присутствует целый парад психологических проблем (жестокость, неумение чувствовать эмоции окружающих и т.д.). И естественно, что если исходить из позиции поиска созвучных мотивов (а также созвучных героев), то хочется выбирать книги именно о психически нормальных героях, и вероятнее, для более сильного эмоционального отклика, в необычном мире (и именно это объясняет популярность авантюрных романов, а также НФ и фэнтези, и не случайно у Толкиена центральную роль играют хоббиты, являющиеся эталонными психически адекватными героями). И кроме того, нам больше нравятся счастливые финалы - потому что с христианской точки зрения нам приятнее читать о торжестве человека над грехом, а не о торжестве греха над человеком. А счастливый финал в случае сумасшедшего героя (а это предельная форма поражения грехом) был бы возможен только один - его исцеление. Но в литературе, как и в жизни, такой вариант случается крайне редко…
Таким образом, возникает дилемма между сложностью художественной задачи (которая особенно отзывается читателям-“гурманам”, любящим “дегустировать” литературную технику повествования, прослеживать психологические мотивы поступков героев, и вероятно, в большей мере отрицательных, и разгадывать аллюзии) и эмоциональным откликом у читателя, ищущего родственную душу, идеал либо чудесную страну, и примирить две эти цели довольно трудно, более того, чаще всего одни книги нравятся в силу достижения первой цели, а другие - в силу достижения второй (рискну предположить, что в большей мере именно первому варианту отвечает “Мастер и Маргарита”, а в большей мере второму - например, Толкиен).
Что же делает классику классикой? Судя по всему, обоснованный необходимый (но не достаточный) критерий только один - качество исполнения, привлекательность которого подчас оставляет далеко позади привлекательность героев и мира (этот мотив описывается словами Ираклия Андроникова, сказанными в его воспоминаниях "А теперь об этом": "И только долгое время спустя понял: не Долохов мне понравился, а то, как написан Долохов"). А по сути - когда мы относим какое-то произведение к классике, мы, конечно, следуем прежде всего “временному” критерию (классикой является произведение, продолжающее вызывать отклик в течение длительного времени, а значит, у разных поколений) и “техническому” критерию (классикой является то, что выполнено на высоком уровне художественной техники, а в случае литературы еще значимы, например, этические императивы и психологическая достоверность, впрочем, литературная техника играет решающую роль в их восприятии, в противном случае мы получим бездарную морализаторскую литературу, которой было много во все времена и которая очень быстро забывается), и оба этих критерия позволяют оценить качество. И естественно, что низкокачественные произведения могут, в течение некоторого времени, отзываться читателям или зрителям весьма сильно (например, отвечая “злобе дня” или в силу скандальности), но правомерно сделать вывод, что чем ниже качество произведения, тем быстрее оно забывается (именно поэтому плохих поэтов прошлого помнят лишь специалисты, а у читателя складывается ощущение, что раньше поэзия была лучше).
А что с эмоциональным откликом? Здесь получается очень изысканный момент - эмоциональный отклик вызывают в основном две причины: в-1-х, сам представленный образ, в-2-х, качество его представления (и эти причины не стоит путать, о чем предостерегал С. Образцов в одной из своих статей 70-х годов в “Науке и жизни”, объясняя, почему отклик у ценителя искусства вызывают совсем не красивые в обычном смысле моменты какого-то произведения - так и вспоминается пусть не упомянутый Образцовым, но блестяще иллюстрирующий его мысль, халат, запачканный соплями, из “Записок из мертвого дома”). И если в детстве и юности больше ценится сам образ (а если речь идет о литературе, то могут возникнуть широко известные по фэндомскому опыту эффекты, связанные с тем, что образ отрывается от текста, типа поиска какого-то художественного образа в окружающем мире вплоть до попыток примерить его на себя), то с некоторого возраста больше ценится именно качество представления образа, воспринимаемое довольно отстраненно, вне контекста симпатий и антипатий - в силу ли естественного повышения требований к тому, что читаешь, смотришь и слушаешь, или нарастания запаса знаний и опыта, или некоторого сглаживания эмоциональных реакций на окружающий мир. И скорее всего, именно эта дилемма (т.е. что оценивается или сам образ, или качество его представления) является ключевой при классификации восприятий искусства - любого, хоть литературы, хоть живописи, хоть кино, хоть музыки. А по сути, призывы ценить классику являют собой предложение ценить именно качество исполнения, когда важно не то, что написано, а то, как написано, прямо в соответствии с упомянутой фразой Андроникова. И это предложение вполне естественно (и не случайно мир Толкиена выигрывает не только блестяще разработанными философско-этическими идеями и, конечно, привлекательными героями, преодолевающими разные трудности, но и невероятной поэтичностью), с поправкой, разумеется, на то, что классика - не жанр, да и вообще стоит помнить, что высших и низших жанров не существует.
А со временем сомнения сглаживаются, и ты чувствуешь (кто позже, кто раньше, особенно применительно к разным видам искусства), что если произведение считается классикой, то часто это неспроста.
И в связи с этим встает естественный вопрос - а что делает классику классикой? И с другой стороны, что определяет отклик на нее у читателей (зрителей, слушателей)?
Если говорить о моем опыте, то для меня самым чистым примером восприятия классики было восприятие живописи. Конечно, в детстве понимаешь не все (бывают картины, насыщенные символами, как у Брейгеля или Босха, и разгадать их - нетривиальная задача, не говоря уж о том, что в нашем детстве, скажем, мы не имели почти никаких знаний о Библии, поэтому я естественно задавал вопросы типа “кто такой Иоанн Предтеча?”), но тем не менее именно живопись была видом искусства, где я оценил классику раньше всего, в сильной степени благодаря календарям “В мире прекрасного”, которых было очень много у Валентины Александровны - нашей соседки, игравшей для меня роль еще одной бабушки. Причем я оценил именно классическую живопись - большая часть картин соцреализма не оставила у меня особого эмоционального следа, вплоть до того, что я не запомнил даже имен их авторов. А из художников больше всего нравились, конечно, Рафаэль, Леонардо, Микеланджело, хоть я их картины видел только в альбомах - и вот с этого началась моя любовь к Возрождению. Нравилась и русская живопись 19 - начала 20 века (особенно второй половины 19 века, и помню, что в свое время впечатлил “Март” Левитана, который я видел “вживую” - выставку привозили в Томск), и зарубежные художники того же времени, особенно Ван Гог (больше всего запомнился его “Портрет доктора Гаше”). Конечно, играло роль то, что картину воспринимаешь, конечно, быстрее, чем книгу, фильм или симфонию. Но тем не менее у меня сложилось, что именно классическая живопись - настоящая, и, как мне казалось, именно благодаря отточенной технике, порождающей яркость образа, и только потом, может быть, сюжету, и то не всегда (чем восприятие живописи и отличается от восприятия литературы - читая об Арде, нередко хочешь попасть в Арду, но разглядывая “Мокрый луг” Васильева, едва ли хочешь попасть на этот мокрый луг). Позже, уже учась в университете, я полюбил Дали, но это было вызвано крайней нетривиальностью его образов. Еще позже я узнал о художественном авангарде, но он для меня так и остался экзотикой, ассоциируясь с не помню уже где услышанными странными стихами, где рифмовались “авангард” и “Киргегард” (и в зале авангарда в Русском музее мы все время хихикали). А эталоном живописи для меня навсегда стало Возрождение, и как радостно было потом узнавать вживую картины Рафаэля, Рембрандта, Боттичелли, знакомые с детства (как ни странно, одну из картин Рембрандта я впервые увидел в журнале “Здоровье” - это был “Урок анатомии доктора Тюльпа”, а недавно мы увидели его “вживую”, в музее Гааги).
Что касается литературы, то у меня получилось так. Если не считать чисто детских стихов и рассказов, то яркое впечатление у меня было от Пушкина в 10 лет - мы купили двухтомник, и я читал Пушкина достаточно бессистемно, очень сильно впечатлил “Руслан и Людмила”, впечатлили “Песни западных славян” и некоторые из поэм, и, конечно же, сказки. Оставляли след некоторые стихи Лермонтова и отдельные стихи других поэтов. А вот классическая проза на тот период не производила впечатления за редким исключением (таким, как юмористические повести Гоголя). Почему - может быть, дело в том, что именно поэзию воспринимаешь прежде всего в силу яркости самого образа, а уже потом в силу сюжета, а может, потому, что классическая проза посвящена анализу внутреннего мира героев, а меня на тот момент не интересовали ни психологические изыски, ни совершенно не созвучные мне герои, психологию которых при этом тем не менее было бы интересно анализировать (для сравнения - Тиль Уленшпигель казался мне много более созвучным, чем тот же Печорин, и собственно, классическую прозу в основном я стал читать только с 30 лет и сильно выборочно). А если вернуться к поэзии, то следующим ярким поэтическим впечатлением для меня был Николай Гумилев, в 1987 году, когда его начали вновь помаленьку печатать, и как мне теперь кажется, в его стихах есть что-то нолдорское, и конечно же, мне отозвалось то, как его оценил Крапивин в “Стеклянных тайнах Симки Зуйка”.
А музыка? В 13 лет я очень сильно впечатлился оперой “Кармен”. И как мне теперь кажется, в этом сыграло существенную роль то, что музыка этой оперы построена на испанских ритмах, которые мне очень созвучны сами по себе, и соответственно, на явных, а не приглушенных эмоциях (ну и конечно, немалую роль сыграло то, что меня очаровывала Испания). Что же касается чисто симфонической (а не просто инструментальной) музыки, то я стал ее оценивать сильно позже.
И конечно же, я стал задаваться вопросом, почему часть искусства (в том числе и того, что считается классикой) мне (и наверняка не только мне) отзывается, а часть - нет. И пришел к выводу, что на самом деле причин, почему какое-то произведение искусства нравится, может быть очень много - когда-то нравится техника исполнения (например, в случае картин - игра цветов и теней, а в случае литературы - стилистические приемы или аллитерации), когда-то сюжет, когда-то красота идеи, когда-то тональность (для музыки это тембр и ритм, для живописи - подбор цветовой гаммы), когда-то непосредственно воспринимаемая эмоциональная окраска (вплоть до меры симпатии к героям). И единого критерия нет. И собственно, в этом смысле классическое и современное искусство не так уж сильно отличаются (не считая, понятно, того очевидного момента, что низкопробные произведения из прошлого - забыты, а из настоящего - могут быть весьма на слуху, впрочем, это наблюдение дает вывод для ошибочного утверждения о том, что раньше литература и искусство вообще были лучше, тогда как по сути этот вывод воспроизводит "систематическую ошибку выжившего").
А что касается литературы, то есть еще одна тонкость. Как говорил Честертон в главе 2 “Ортодоксии”, “Волшебная сказка говорит нам, что будет делать нормальный человек в сумасшедшем мире. Современный реалистический роман повествует о сумасшедшем в скучном мире.” И вот оказывается, что очень заметная часть классической и не только классической литературы описывает именно сумасшедшего (по меньшей мере, страдающего заметными психологическими проблемами) персонажа в скучном мире. И именно в этом и состоит главный ответ на вопрос “почему классика часто не нравится читателям, особенно в юности”. Действительно, мир, который описывают реалистические романы - обыкновенен до невыносимости. Подчас авторы реалистических произведений словно хотят сказать читателям: “Посмотрите, как плохо и скучно вы живете!”. Особенно яркими примерами описания совершенно скучной жизни являются рассказы Чехова, а из более поздней литературы ощущение невероятной скуки за кадром звучит практически во всех пьесах Александра Вампилова (достаточно вспомнить много раз показанную по телевидению “Утиную охоту”), суть которых тоже вполне сводится к императиву “Посмотрите, как плохо и скучно вы живете”. Стоит заметить, что постоянное ощущение скуки говорит о явных психологических проблемах (вплоть до неумения ставить перед собой задачи и соответственно, проблем с волей, предельный случай - это Обломов). Скукой страдают и другие герои Гончарова, мотив скуки присутствует и у Онегина. Немало психических проблем встречается и у героев Достоевского (например, в “Идиоте” фактически нет здоровых персонажей), и у героев А. Н. Островского, и не только у них (и супружеские измены очень часто демонстрируют присутствие психических проблем), и вероятно, еще во многих классических романах (что и понятно - одна из самых интересных задач для любого писателя состоит в изображении психологии героев, а психологию интереснее прописывать на случаях, заметно отличающихся от нормальных - о том, что идет без проблем, и рассказывать неинтересно). Естественно, не меньше литературы о сумасшедших (точнее, страдающих явными психологическими проблемами) героях в обыденном мире и в наше время - и не случайно в “Мастере и Маргарите” два героя попадают в психбольницу, а еще множество персонажей сходит с ума (а “чернушная” литература конца 80-х годов, обильно публиковавшаяся тогда в журнале “Нева", по сути посвящена именно психическим патологиям; предельным же случаем литературы о сумасшедшем герое в обыденном мире, вероятно, можно считать повесть Санаева “Похороните меня за плинтусом”). Более того, рискну предположить, что именно в этом и состоит одна из градаций для восприятия литературы в юности - если у Крапивина герои психически адекватны и верны себе, то, скажем, у Алексина и Железникова (имею в виду прежде всего их самые обсуждавшиеся книги - “Безумную Евдокию” и “Чучело”, другие вещи в меньшей мере), как нетрудно увидеть, присутствует целый парад психологических проблем (жестокость, неумение чувствовать эмоции окружающих и т.д.). И естественно, что если исходить из позиции поиска созвучных мотивов (а также созвучных героев), то хочется выбирать книги именно о психически нормальных героях, и вероятнее, для более сильного эмоционального отклика, в необычном мире (и именно это объясняет популярность авантюрных романов, а также НФ и фэнтези, и не случайно у Толкиена центральную роль играют хоббиты, являющиеся эталонными психически адекватными героями). И кроме того, нам больше нравятся счастливые финалы - потому что с христианской точки зрения нам приятнее читать о торжестве человека над грехом, а не о торжестве греха над человеком. А счастливый финал в случае сумасшедшего героя (а это предельная форма поражения грехом) был бы возможен только один - его исцеление. Но в литературе, как и в жизни, такой вариант случается крайне редко…
Таким образом, возникает дилемма между сложностью художественной задачи (которая особенно отзывается читателям-“гурманам”, любящим “дегустировать” литературную технику повествования, прослеживать психологические мотивы поступков героев, и вероятно, в большей мере отрицательных, и разгадывать аллюзии) и эмоциональным откликом у читателя, ищущего родственную душу, идеал либо чудесную страну, и примирить две эти цели довольно трудно, более того, чаще всего одни книги нравятся в силу достижения первой цели, а другие - в силу достижения второй (рискну предположить, что в большей мере именно первому варианту отвечает “Мастер и Маргарита”, а в большей мере второму - например, Толкиен).
Что же делает классику классикой? Судя по всему, обоснованный необходимый (но не достаточный) критерий только один - качество исполнения, привлекательность которого подчас оставляет далеко позади привлекательность героев и мира (этот мотив описывается словами Ираклия Андроникова, сказанными в его воспоминаниях "А теперь об этом": "И только долгое время спустя понял: не Долохов мне понравился, а то, как написан Долохов"). А по сути - когда мы относим какое-то произведение к классике, мы, конечно, следуем прежде всего “временному” критерию (классикой является произведение, продолжающее вызывать отклик в течение длительного времени, а значит, у разных поколений) и “техническому” критерию (классикой является то, что выполнено на высоком уровне художественной техники, а в случае литературы еще значимы, например, этические императивы и психологическая достоверность, впрочем, литературная техника играет решающую роль в их восприятии, в противном случае мы получим бездарную морализаторскую литературу, которой было много во все времена и которая очень быстро забывается), и оба этих критерия позволяют оценить качество. И естественно, что низкокачественные произведения могут, в течение некоторого времени, отзываться читателям или зрителям весьма сильно (например, отвечая “злобе дня” или в силу скандальности), но правомерно сделать вывод, что чем ниже качество произведения, тем быстрее оно забывается (именно поэтому плохих поэтов прошлого помнят лишь специалисты, а у читателя складывается ощущение, что раньше поэзия была лучше).
А что с эмоциональным откликом? Здесь получается очень изысканный момент - эмоциональный отклик вызывают в основном две причины: в-1-х, сам представленный образ, в-2-х, качество его представления (и эти причины не стоит путать, о чем предостерегал С. Образцов в одной из своих статей 70-х годов в “Науке и жизни”, объясняя, почему отклик у ценителя искусства вызывают совсем не красивые в обычном смысле моменты какого-то произведения - так и вспоминается пусть не упомянутый Образцовым, но блестяще иллюстрирующий его мысль, халат, запачканный соплями, из “Записок из мертвого дома”). И если в детстве и юности больше ценится сам образ (а если речь идет о литературе, то могут возникнуть широко известные по фэндомскому опыту эффекты, связанные с тем, что образ отрывается от текста, типа поиска какого-то художественного образа в окружающем мире вплоть до попыток примерить его на себя), то с некоторого возраста больше ценится именно качество представления образа, воспринимаемое довольно отстраненно, вне контекста симпатий и антипатий - в силу ли естественного повышения требований к тому, что читаешь, смотришь и слушаешь, или нарастания запаса знаний и опыта, или некоторого сглаживания эмоциональных реакций на окружающий мир. И скорее всего, именно эта дилемма (т.е. что оценивается или сам образ, или качество его представления) является ключевой при классификации восприятий искусства - любого, хоть литературы, хоть живописи, хоть кино, хоть музыки. А по сути, призывы ценить классику являют собой предложение ценить именно качество исполнения, когда важно не то, что написано, а то, как написано, прямо в соответствии с упомянутой фразой Андроникова. И это предложение вполне естественно (и не случайно мир Толкиена выигрывает не только блестяще разработанными философско-этическими идеями и, конечно, привлекательными героями, преодолевающими разные трудности, но и невероятной поэтичностью), с поправкой, разумеется, на то, что классика - не жанр, да и вообще стоит помнить, что высших и низших жанров не существует.