Воспоминания сэра Дюкса. Отрывок первый.
По наводке френда seminarist, размещаю перевод отрывков из книги Sir Paul Dukes "Red Dusk and The Morrow. Adventures and Investigations in Red Russia" (London, 1923).
Сэр Поль Дюкс - это английский Штирлиц во плоти. Будучи сотрудником британской секретной службы МИ-6, несколько лет прожил в революционной России на нелегальном положении, ухитрился вступить в большевистскую партию, послужить в Красной Армии и ЧК. В 1920 году король Георг V наградил его орденом Рыцаря-Коммандора Британской Империи, дающего право на рыцарское звание.
Итак, отрывок первый: про Журналиста, Полицейского и большевицкий митинг. Читаешь и понимаешь: прошлое никуда не делось, мы остаёмся в нём.
Пол Дюкс
"Красные сумерки завтрашнего дня. Приключения разведчика в красной России"
День обещал быть сырым. С неба срывался снег. По улицам торопливо сновал народ, прижимая к телу узелки и пакеты. У небольших магазинчиков под вывесками «Первая коммунальная палатка», «Вторая коммунальная палатка» и т.д. толпились очереди, в основном женщин рабочих сословий. В обмен на продовольственные карточки здесь давали хлеб в малых количествах, коего не всегда хватало на всех желающих. Поэтому очередь занимали спозаранку, ёжась под порывами холодного ветра.
Такие же очереди, но не в столь раннее время, выстраивались и у больших заведений с вывесками «Общественная столовая номер такой-то». Проходя мимо одной из таких, я уловил обрывки разговоров: - Почему “товарищи” не стоят в очередях? - с негодованием вопрошал женский голос. - Куда подевались евреи? Троцкий тоже стоит в очередях? и т.п.
Позже, дождавшись своего, они торопливо разбредутся прочь, унося полученную пайку хлеба, кто открыто, кто завернутой в бумагу, а кто спрятанной под повязанным вокруг головы и шеи платком.
Усталый, я в очередной раз пересёк реку и поднялся по длинному Каменноостровскому проспекту к Мельникову в больницу, но мне вновь ответили, что он ещё не вернулся и неизвестно когда будет. Бесцельно блуждая по городу, я оказался в районе, где проживал ранее. Мой взгляд ненароком остановился на приклеенном к окну листке бумаги с надписью карандашом «Обеды».
Судя по всему, речь шла не об одной из тех коммунальных столовок, куда требовался талончик на вход, и я решился заглянуть в дверь заведения, расположенного в цокольном этаже здания, где ранее, возможно, находился магазинчик, а ныне располагался небольшой зал на три столика, могущий легко вместить полдюжины посетителей.
Всё было очень просто, очевидно, с прицелом на временное существование, но весьма, при этом, опрятно. Когда я вошёл, в зале никого не было:
- Покормите? - спросил я выглянувшую из-за занавески молодую леди.
- Да, пожалуйста, - ответила она, добавив - Подождёте минутку? Еще рановато, но будет готово в ближайшее время.
Вскоре она принесла тарелку овсяной каши. Порция была небольшая, но выглядела аппетитной.
- Боюсь, хлеб Вам придётся оплатить отдельно, - ответила она на мою просьбу.
- Я каждый день здесь могу пообедать? - спросил я.
- Конечно, пока нас не закроют, - ответила она, пожав плечами.
- Мы открыты всего неделю, - продолжила объяснять она, втянутая мной в разговор. - Сюда ходят те, у кого нет продуктовых карточек или кто хочет что-то получше, чем предлагают коммунальные столовые. Мой отец держал большой ресторан на Садовой, но когда большевики его прикрыли, он открыл маленький в одной из подворотен. Когда и тот закрыли, мы перебрались сюда, где жил один из отцовых поваров. Мы не можем повесить большую вывеску, дабы не привлекать внимания, но листок на окне говорит о том, что мы открыты. Ежели его нет, то не суйтесь сюда - это означает, что нас прихлопнули красные.
На второе она принесла морковь. В это время подошли ещё три посетителя, на вид, из образованных и состоятельных сословий, но в поношенной одежде и с измождёнными лицами. Свои мизерные порции они ели с жадностью, рассчитываясь же с явной неохотой. Один из них - типичный профессор, другие, обе леди, по моему предположению, могли быть учительницами. Хотя все мы сидели тесной компанией, никто не вступал в разговоры с соседями.
Взяв про запас три маленьких булки из белого хлеба, я к полудню вернулся к Степановне.
/.../
Степановна, нервничая и, одновременно, сияя от удовольствия и гордости по поводу пребывания у неё в квартире двух англичан, подала нам чай, за которым, я рассказал Маршу [Marsh] о своей миссии в России. Хотя он и не был связан с разведкой, он знал многих людей, которые сами могли помочь, либо знали других, могущих подсобить в моей работе. Парочка из них занимала высокие должности в военном Министерстве и Адмиралтействе.
Но существовал более насущный вопрос, чем помощь разведке. Марш, как и все англичане без разбору, находился под подозрением у большевиков в пособничестве тем гражданам, кто симпатизировал союзникам, и кому было отказано в выдаче паспортов по подозрению в желании тайно бежать за кордон. Самому Маршу случайно удалось избежать волны арестов, идущих среди иностранцев, но его жену схватили в качестве заложницы. Эта беда заполняло все его мысли.
Г-жу Марш содержали на пресловутой Гороховой №2, где размещалась Чрезвычайная Комиссия. И Марш ожидал весточку от одного человека, связанного с ЧК и могущего помочь организовать бегство его жены оттуда.
- Этот человек, - пояснял Марш, - до революции был - чему я верю - сотрудником «ohrana» (личная тайная полиция царя). Нынче же он на канцелярской работе в одном из советских учреждений. Большевики пользуют бывших царских агентов в интересах ЧК, поэтому у него с ней тесные связи, и он знает много о том, что там творится. Он, безусловно, лжец и верить трудно его словам, но... (Марш умолк и потёр большим и указательным пальцем руки, что означало передачу денег) ..., если вы предложите ему больше, чем дают большевики, этот парень может решить вопрос. Понимаете о чём я?
/.../
Марш сидел, рассказывая о своих приключениях и о своей работе на нужды союзнической колонии. Его сельскую ферму разграбили, городские предприятия разрушили, сам он долгое время находился под подозрением. Тем не менее, он не покинул страну. Но арест его жены, постоянно занимал все его мысли. Время от времени, шумный поток его слов прерывался и он, потирая лоб, смотрел куда-то тревожно вдаль.
- Если бы только это была обычная тюрьма..., - произносил он, - Если бы они были человеческими существами... Но они же!.. Кстати, ты пойдёшь со мной на встречу с Полицейским? Она состоится через полчаса.
«Полицейским» мы называли бывшего царского служаку, о котором говорили утром. Я задумался на минуту - возможно Полицейский может пригодиться мне в дальнейшем - и согласился. Пока мы шли, Марш рассказывал мне, о бывшем журналисте, ныне работающим писцом в Департаменте общественных работ, который и должен быть договариваться о встрече с Полицейским. Он жил один в квартире на Литейном проспекте.
/.../
Марш позвонил в обитую клеёнкой с войлоком дверь. После недолгой тишины, послышался звук шаркающих по полу домашних тапочек, затем открываемой внутренней двери и голос:
- Кто там?
- Этот дурачина ждёт, что я скажу, кто его спрашивает, - проворчал себе под нос Марш и, повысив голос, громко, чтобы быть услышанным за дверью, произнес - Это я.
- Кто я? - настаивал голос. - Я - Пётр Сергеевич,- сказал Марш в полный голос, добавив на полтона тише - Болтливый идиот.
Загремев множеством запоров и задвижек, дверь слегка приоткрылась, сдерживаемая цепочкой, а в образовавшуюся щель выглянула пара боязливо моргающих глазок.
- А-а! - воскликнул хозяин квартиры, меняя испуг на своём лице на улыбку узнавания,- Иван Петрович!
Дверь на миг закрылась, освобождаясь от пут цепочки, после чего полностью распахнулась, пропуская нас внутрь квартиры.
- Чего же, чёрт Вас возьми, не открывали сразу? - проворчал Марш. - Вы же знали о моём приходе. «Кто там», в самом деле, Вы же не думаете, что я буду кричать «Марш» на всю округу?
Лицо, и без того напуганного мужчины, исказилось в ужасе. - Ну, так что? Чего не открывали-то? Разве Петром Сергеевичем не может оказаться Иван Петрович? Неужели непонятно отчего я не только Иван Петрович?
- Да, да, - соглашался испуганный мужчина, - но сегодня никогда нельзя знать, кто окажется за дверью.
- Ну, так откройте и посмотрите. Иначе в следующий раз я буду кричать «Марш».
Испуг мужчины стал ещё больше.
- Ну ладно, ладно, - улыбнулся Марш. - Я всего лишь шучу. Это мой друг... э-э...
- Михаил Михайлович, - продолжил я.
- Рад познакомиться, Михаил Михайлович, - произнёс испуганный мужчина, выглядя, при сём, не очень радостным.
Журналисту было лет 35, но измождённые и бледные черты его лица, вкупе с лохмами волос и клочковатой бородой, придавали ему вид пятидесятилетнего мужчины. На нём было старое зеленоватое пальто с поднятым воротником и пара изношенных домашних тапочек, которыми он волочил по полу. Квартира его была тёмной, затхлой и холодной как лёд, ибо, расположенная на теневой стороне улицы, в неё никогда не заглядывало солнце.
- Итак, как идут Ваши дела, Дмитрий Константинович? - спросил Марш.
- Плохо, плохо, Иван Петрович, - жалился Журналист, кашляя, - Третий день не был на работе. Стоит только посочувствовать моим делам. Я тут собрался пообедать. Проходите на кухню, там не так холодно, как в других комнатах.
Обед Журналиста состоял из нескольких картофелин, булькающих над огнём маленькой дровяной печурки.
- Порция на два дня, - пояснил он с иронией, подняв за хвост солёную селёдку. - И полфунта хлеба в придачу. Каким образом, по их мнению, мы сможем выжить при таких обстоятельствах, если они так кормят нас за наши тяжкие труды? Если же вы не проливаете за них пот, то не получаете вовсе ничего. Как любят они говорить, «кто не работает, тот не ест». Но «работой» они числят лишь то, что на пользу им. Если же вы трудитесь во благо себе, то они назовут это «спекуляцией» и пристрелят вас. Эх! Миленьким же, на самом деле, государством стала наша Россия? Разве назвать нас стадом овец не было бы справедливым?..
Продолжая в том же духе, Журналист разделал вонючую селёдку и начал её есть вместе с картошкой, жадно и в тоже время неспешно, ибо понимал, что в ближайшем будущем другой еды не предвидится. Обглодав до блеска рыбий хребет, он начал обсасывать хвост, держа на вилке оставленную напоследок голову со следами селёдочного мяса.
- Плюс тысяча рублей в месяц, - продолжил он, - к съеденному мной двухдневному пайку. И что я куплю на эту тысячу? Несколько фунтов картошки, один-два фунта хлеба с маслом? Но, тогда, не на что будет купить дрова, цена на которые выросла с 5 до 500 рублей за сажень!
Из кармана своего пальто Марш вынул полфунта хлеба и протянул его Журналисту со словами: - Вот, Дмитрий Константинович, ешьте на здоровье! Лицо того сразу же преобразилось: исчезло измученное выражение, взгляд приободрился, губы застыли в восторженной полуулыбке, глаза засверкали ребяческой благодарностью и радостью.
- Это мне? - воскликнул он, не веря увиденному. - Но, как же Вы? Вы ведь, я знаю, тоже достаточно не получаете, особенно в последнее время.
- Обо мне не волнуйтесь, - успокоил его Марш, добродушно улыбнувшись. - Вы знаете Марию? Она просто чудо! Может достать, что угодно. Ей удалось спасти несколько мешков картофеля и немного хлеба с моей фермы, спрятав всё это здесь в городе. Итак, Дмитрий Константинович, я жду человека, с которым уже встречался у Вас позавчера. Думаю, встречу лучше провести в другой комнате. Ему нет нужды видеть Вас.
И, хотя, я видел, что известие о скором приходе посетителя к Маршу напугало Журналиста, тот промолчал, пряча хлеб в буфет, предварительно обернув его тщательно бумагой. Вскоре раздались три пронзительных звонка в дверь. Марш поспешил к выходу, встретил гостя и проводил его в кабинет.
Спустя время, Марш заглянул в кухню и сказал, обращаясь ко мне: - Вы можете к нам присоединиться. Следуя за ним, я указал на себя и прошептал «Михаил Иванович». Под этим именем Марш меня и представил.
/.../
- Продолжим, Алексей Фомич, - сказал Марш. - Я хочу, чтобы мой друг знал, как обстоят дела. Возможно, он сможет нам помочь.
- Г-жа Марш, как я уже говорил, сидит в камере №4, вместе ещё с 38-ю женщинами разного положения, включая титулованных особ, служанок и проституток. Камера не самая большая, поэтому, я боюсь, условия не из приятных. Мои информаторы сообщили, что её подвергают каждый день многочасовому перекрёстному допросу, пытаясь вытянуть из неё, где прячется г-н Марш, местонахождение которого, они уверены, она знает. К сожалению, дело усложняется её путаными показаниями, которые она даёт не всегда в ясном сознании из-за многочасовых допросов. Её сбивчивые и бессвязные ответы, случайные обмолвки, ведут к новым, всё более настойчивым расспросам.
Марш ловил каждое его слово, с озабоченностью, которая не ускользнула от Полицейского. - Неужели мы не можем умаслить следователей? - спросил Марш. - Каждый из них имеет свою цену, чёрт побери!
- Да, это обычное дело, - продолжил Полицейский с притворно-утешительными нотками в голосе. - Следователей можно подвигнуть на то, чтобы повернуть свидетельства в пользу обвиняемого. Но в данном случае, к сожалению, обычная взятка бесполезна. Ведь даже, если г-жа Марш будет полностью оправдана, её продолжат держать в качестве заложника до той поры, пока не поймают г-на Марша.
Лицо Марша дёрнулось.
- Боюсь это так, - сказал он упавшим голосом. - А каковы шансы на побег?
- Я, как раз, подошёл к этому, - ответил Полицейский вежливо. - Мною уже наведены кое-какие справки по сей теме. Потребуется несколько дней для подготовки и помощь далеко не одного служилого человека. И я, боюсь... я смущаюсь ... - добавил он вкрадчивым нерешительным тоном, - ...я не решаюсь затрагивать эту тему, но, Вы уж меня извините, боюсь, данный путь окажется более дорогостоящим, чем...
- Деньги?! - воскликнул Марш. - Чёрт возьми, неужели Вы не понимаете, что речь идёт о моей жене? Сколько Вы хотите?
- О, г-н Марш, - запротестовал Полицейский, всплеснув руками, - Вы же понимаете, что мне самому ничего не нужно. Я делаю это из дружбы к Вам и нашим доблестным союзникам. Но тюремный часовой, которому я должен дать тысяч пять, двум надзирателям ещё 10 000, посреднику пару тысяч, плюс дополнительные расходы...
- Хватит! - резко прервал его Марш. - Просто назовите общую сумму.
Физиономия Полицейского болезненно скривилась:
- Это будет стоить двадцать пять, возможно, тридцать тысяч рублей.
- Тридцать тысяч? Вы получите их. Я уже дал Вам десять тысяч, вот ещё десять, остальные вы получите в тот день, когда моя жена окажется на свободе.
Полицейский взял деньги с выражением оскорблённого достоинства, но спрятал их в карман со сноровкой умелого в подобных делах человека.
- Когда следующий доклад от Вас? - спросил Марш.
- Я, думаю, послезавтра. Если хотите, можем встретиться у меня дома, это вполне безопасно.
- Очень хорошо. Встретимся там, а теперь, если никуда не спешите, я буду рад угостить Вас чаем. В этой комнате чертовски холодно.
Пока Марш хозяйничал на кухне, Полицейский решил поддержать разговор.
- Такие времена, такие времена, - вздохнул он. - Кто мог предполагать, что произойдёт такое? Вы живёте в Петрограде, Михаил Иванович?
- Да.
- Я так понимаю, служите, судя по всему?
- Да.
В разговоре возникла пауза, и я решил спросить:
- У Вас должно быть интересная работа?
- Что Вы имеете в виду?
- Я говорю о Ваших связях с полицией. Или я ошибаюсь? - сказал я, поняв тут же, что сделал оплошность, т.к. он весь побагровел. - Прошу прощения, я имел в виду что Вы, как понимаю, были сотрудником охранки. Я, очевидно, ляпнул ещё более худшую вещь. Спина его выпрямилась, лицо раздулось от прилива крови, словно у разгневанного индюка.
- Нет, сэр, - произнёс он холодным как лёд тоном.
- Вас кто-то сильно ввёл в заблуждение. Я никогда не был связан с полицией или охранкой. При царе, сэр, я вращался в придворных кругах. Императорский дворец был открыт для меня в любое время, как и доступ к телу последнего Императорского Величества.
В этот момент вернулся Марш с тремя стаканами чая и извинениями за отсутствие сахара, что неизбежно перевело разговор на тему голода. Наконец, Полицейский встал и распрощался с нами. /.../
Когда он ушёл, я рассказал Маршу о нашем разговоре, спросив его, как понимать «вращаться в придворных кругах». Марш сильно развеселился. - Он был частным детективом или что-то подобное этому,- пояснил Марш. - Тщеславный, сукин сын. Это ж надо «...при теле царя...»! Всё, что его интересует это деньги. Он положит в свой карман тысяч тридцать, если не больше. Тем не менее, он нас опасается, веря в то, что союзники придут в Петроград. Поэтому, если у тебя будут к нему дела, скажи мне, и он будет валяться у твоих ног, узнав, что ты англичанин. /.../
Личины Дюкса
Как-то вечером Журналист встретил меня с хитроумным и заговорщицким видом. Ему, очевидно, безумно хотелось чем-то поделиться со мной. Стоило нам усесться, как обычно, тесным кружком у горячей печки, он тут же наклонился поближе ко мне и, хлопая меня по коленке, начал говорить таким тихим голосом, будто стоящие поблизости стол и стулья могли услышать его секрет:
- Михаил Михайлович! У меня есть пре-о-от-личнейшая идея! - начал он, постукивая себя по кончику носа, дабы подчеркнуть восхитительность того, что он собирается сказать.
- Сегодня, я и мои бывшие коллеги, - его палец продолжал теребить кончик носа - решили начать выпуск газеты. Да-да! Тайной газеты просоюзнического направления!
- И кто же её напечатает? - спросил я, совершенно впечатлённый очаровательностью его идеи.
- Большевистские «Известия», - ответил он, - печатаются в «Новом времени», все печатники которого ярые противники большевиков. Мы уговорим их печатать нашу газету тайком.
- А кто оплатит печать? - уточнил я, усмехаясь его наивности.
- Ну, с этим Вы сможете помочь, Михаил Михайлович, - произнёс Журналист таким тоном, будто оказывал мне высокую честь. - Вы же не откажитесь, так ведь? Англичане прошлым летом....
- Давайте не углубляться в технические вопросы, - перебил я, - Лучше скажите, с чего Вы так уверены в союзниках?
Дмитрий Константинович уставился на меня. - Но вы...... - начал он, внезапно остановившись. Повисла долгая пауза из тех, что красноречивее всяких слов.
- Понятно... - сказал я, спустя время.
- Послушайте, Дмитрий Константинович! Я расскажу Вам одну историю о находящемся на северной оконечности Вашей огромной страны городке Архангельск. Я был там летом, а потом ещё раз, совсем недавно.
Так вот, летом всё население города страстно приветствовало вторжение союзников, как спасителей от большевистской преступной клики. Путь сходящего на архангельский берег британского генерала был сплошь усыпан цветами. Но вернувшись в оккупированный город спустя несколько недель, Вы думаете, я увидел там прежнее ликование и чувство глубокого удовлетворения? Мне жаль, но нет. Я обнаружил лишь бардак, интриги и растущее озлобление.
Во главе демократического правительства, номинально находившегося у власти, стоял почтенный революционер Чайковский, опекаемый союзниками. И вот, однажды ночью группа офицеров - русских офицеров - молниеносно арестовывает это правительство, поставленное союзниками, чьи военные лидеры делают вид, что ничего не происходит.
Несчастных демократических министров вытаскивают из тёплых постелей, мчат на автомобилях к паромной переправе, откуда увозят на дальний остров в Белом море, где и оставляют без всяких церемоний! Звучит, как история о деяниях Капитана Кидда, не правда ли? Только двум из министров удалось избежать этой участи по той причине, что им посчастливилось этой ночью ужинать с американским послом, который спрятал их в собственной спальне.
Следующим утром город ошарашено читал сенсационное объявление, расклеенное на стенах домов: «По приказу Русского Командования некомпетентное правительство свергнуто. Отныне, верховная власть в Северной России находится исключительно в руках военного командования оккупационными силами».
Будто небеса разверзлись, скажу я Вам, от споров тех, кто пытался распутать сей дьявольский узел! Союзное командование вошло в преступный сговор с русскими заговорщиками с целью умыкания русского правительства поставленного самими же союзниками! Дипломаты и военные, и без того находящиеся в натянутых отношениях, уподобились дерущимся петухам!
В конце концов, после двухдневных дебатов, под нажимом забастовки, охватившей все без исключения предприятия города, пришли к решению, что происшедшее выходит за рамки демократических приличий. «Дипломатия» победила. На остров был послан крейсер, дабы забрать несчастных министров, дрожащих посреди Белого моря, и привезти их обратно в Архангельск (почти триумфальное действо!), где они смогут восстановить своё запятнанное министерское достоинство, и попытаются вновь изображать правительство.
Журналист выслушал мой рассказ с разинутым ртом. - И что там происходит нынче? - спросил он после паузы.
- Боюсь даже думать об этом, - ответил я.
- Вы хотите сказать, - произнёс он, запинаясь, - что у нас нет союзников?
- Я не знаю, придут они сюда или нет, - ответил я, понимая, что одним махом рушу все, воздвигнутые Журналистом, воздушные замки. - Но, тогда, почему Вы здесь, Михаил Михайлович?
- Почему я здесь? - ответил я, завершая начатое, - Просто мне так захотелось.
- Вам хочется находиться здесь? - ахнул Дмитрий Константинович.
- Да, - ответил я, невольно улыбнувшись его изумлению.
- Я нахожусь сегодня здесь для того, чтобы не упустить завтрашние возможности.
Если бы я ему сказал, что предпочитаю проводить время в геенне огненной, а не блаженствовать на небесах, неверие журналиста от того не стало бы бóльшим.
/.../
Примерно три недели спустя, холодным воскресным утром января, я сидел в гостях у Доктора, жившего в маленькой квартире большого дома на Каменноостровском проспекте. Только что стало известно об убийстве в Берлине германских коммунистических лидеров Карла Либкнехта при попытке к бегству и Розы Люксембург, растерзанной беснующейся толпой.
Никто в России не имел понятия об этих двух людях, но их смерть страшно напугала коммунистов, почитавших этих деятелей за главных толкачей красной революции в Германии, в свою очередь, подстёгивающей волну большевизма по всей западной Европе.
Малоизвестные за пределами Германии, Либкнехт и Люксембург после своей смерти заняли место в иерархии большевистских святых сразу за Карлом Марксом и Энгельсом, являющихся Моисеем и Авраамом коммунистического движения.
Следует заметить, что большевики переняли у русских, присущее последним благоговение перед иконами и религиозную набожность. И хотя большевики не крестятся, они, буквально, падают ниц перед одухотворёнными образами Маркса и прочих революционеров с таким подобострастием, которому могут позавидовать и почитатели церкви. Разница между двумя этими вероисповеданиями состоит в том, что ортодоксальный христианин боготворит святых за их пренебрежение земными заботами, личную добродетель и духовность, в то время как большевики молятся на своих святых за проявленную ими самоотверженность в классовой борьбе, разжигании нетерпимости и проповедовании всемирной революции.
Не мне судить насколько человечество пострадало от смерти двух германских коммунистов, но революционные лидеры восприняли это событие, как катастрофу высшей величины. Официальная пресса пестрила аршинными заголовками, читая которые, люди спрашивали друг друга о ком идёт речь.
/.../
Утро стояло морозное. Дул пронзительный ветер. Ввиду отсутствия трамваев, я пошёл на Дворцовую площадь пешком. /.../ С учётом шума в прессе, выбор данной площади для выражения пролетариатом своей скорби по павшим германским коммунистам, не вызывал удивления.
Но у подножья обшитой красным трибуны, установленной посреди площади, кучковались лишь небольшие группки людей и стояли две шеренги солдат, притоптывающих ногами от холода. Народ состоял в основном из несгибаемых коммунистических ветеранов, постоянно организующих демонстрации, и зевак, всегда липнущих к любому сборищу в желании знать, что происходит.
Действо, как обычно, запаздывало и небольшая, страдающая от холода толпа заметно уменьшилась к началу прибытия выступающего. Стоящие на трибуне бездельничали, покуривая сигареты, очевидно, не зная, куда себя деть. /.../
Тут, под жидкие аплодисменты и аккомпанемент горниста, резво подъехал автомобиль, из которого вышел и поднялся на трибуну Зиновьев, председатель Петроградского Совета.
Зиновьев, настоящее имя Апфельбаум, очень важная персона в большевистской России, признаваемый одним из величайших ораторов Коммунистической партии, ныне занимающий почётный пост председателя Третьего Интернационала, учреждения, призванного осуществить мировую революцию. Именно ораторские навыки, а не административные способности, обеспечили Зиновьеву широкую известность.
Его манера выступать отличалась особым своеобразием. Не имея себе равных в умении обращаться с невежественной толпой, его речь, при этом, не подчинялась логике, что, вкупе с изумительным владением языком, дешёвыми остротами, неисчерпаемым количеством витиеватой вульгарной брани, производило неизгладимое впечатление на недумающую публику. По сути, Зиновьев является виртуозным демагогом в части обращения с низами общества.
Он ещё и трус, уклонявшийся от воинской службы в 1917 году, страшившийся неудачи большевистского переворота, потом главный адвокат безумного большевизма, но всегда первый теряющий голову от страха и впадающий в панику, когда на горизонте замаячит облачко какой-нибудь опасности.
Сняв шапку, Зиновьев, одетый в дорогую меховую шубу, подошёл к ограждению трибуны и замер, пока в толпе не зазвучали приветственные хлопки. После чего начал говорить:
"Товарищи! Для чего мы сегодня здесь собрались? К чему здесь эта трибуна и это скопление народа? Разве для того, чтобы приветствовать победу мировой революции? Поздравить друг друга с поражением злобного, людоедского капитализма? Увы, нет! Сегодня мы скорбим по двум величайшим героям нашего века, умышленно убитых жестокими и хладнокровными негодяями, являющимися агентами капиталистов. Германское правительство, состоящее из социал-предателя Шейдеманна и других мнимых социалистов, сволочей и отбросов человечества, продавших себя подобно Иуде Искариоту за тридцать серебряных шекелей германской буржуазии, и по приказу капиталистов оплативших наемников, подло убивших двух избранных представителей германских рабочих и крестьян... и так далее.
Каждый раз, слушая Зиновьева, я вспоминаю митинг лета 1917 года, на котором он был главным оратором. Тогда, только что, вернувшись в Россию с группой других большевистских главарей (мало кто из них присутствовал во время революции), его скороспелые митинги проходили в самых укромных местах.
Зиновьев в то время был худ и строен, выглядя, как типичный еврейский студент из российского университета. Теперь же, откормленный русским пролетариатом, он раздулся не только политически, но и физически. Судя по округлым чертам его миловидного лица и вьющимся густым волосам, он явно не испытывал лишений.
Вопреки обыкновению, речь Зиновьева была краткой. Видимо, повлияли мороз, студёный ветер и малое число слушателей. Следующий докладчик был в новинку - господин Отто Перц, президент Совета немцев Петрограда [German Soviet of Petrograd].
Почему Совет немцев продолжал существовать и развиваться в Петрограде, чем он здесь занимался, очевидно, никто из присутствующих не знал. Появление и исчезновение "unser deutsche Genossen" [наших немецких товарищей] всегда выглядело загадкой и не подлежало критическому обсуждению.
Г-н Отто Перец был высок, чисто выбрит, по-немецки аккуратен и не мог говорить по-русски. "Genossen! heute feiern wir..." [Товарищи! Сегодня мы празднуем...], - начал он. Далее он почтил память павших героев и предсказал скорую общественную революцию в Германии. Сказал о подлых тиранах Берлина, нагло прикидывающихся социалистами, которые в ближайшее время будут свергнуты. Пообещал, что капитализм, империализм, фактически всё кроме коммунизма, будет снесено. Он так же сообщил слушателям, что в ближайшие одну-две недели спартаковцы (германская большевистская группа) придут к успеху по всей Германии, захватят власть в Берлине и воссоединятся в триумфальный и неразрывный союз с Российской Социалистической Федеративной Советской Республикой. /.../
Толпа слушала терпеливо. Русская толпа всегда так слушает, кто бы, на какую бы тему не выступал. Солдаты дрожали от холода и спрашивали друг друга, о чём говорит оратор. Его речь никто не переводил.
Но когда Отто Перец закончил, толпа пришла в замешательство. Несколько секунд я не понимал, что происходит, пока мимо меня не прошёл какой-то парень, несший на своих геройских коммунистических плечах главное развлечение сегодняшнего дня - злобное с виду картонное чучело, похожее на германского кайзера, с усами и в вечернем смокинге, посреди груди, которого большими картонными буквами было написано имя немецкого социалиста ШЕДЕМАННА.
В тот же момент из ограждений трибуны была сооружена импровизированная виселица, на которую усатое чучело тут же было вздёрнуто под насмешки, проклятия и сквернословие толпы. Чьи-то суетливые руки поправили петлю на шее чучела, и оно смиренно повисло, с весьма меланхоличным видом, хлопая на ветру полыми штанинами чёрных брюк от вечернего костюма.
Толпа проснулась, хихикая. Даже на лицах солдат появились улыбки. Это было самое примечательное событие во всём этом действе. Болтающегося Шейдеманна облили керосином и, под всеобщие крики, смех и фанфары, подожгли. Зиновьев, приняв трагедийную позу, поднял руку и, указывая пальцем на чучело, прохрипел: "Так погибнут предатели!". Раздался гром аплодисментов. Народ с восторгом и воодушевлением приветствовал происходящее. Только несчастный Шейдеманн оставался равнодушным к всеобщему интересу вокруг его персоны. С каменным выражением на картонном лице, среди искр и пепла, он воспарил вверх, в вечность.
/.../
(Продолжение здесь: http://ivan-pohab.livejournal.com/81446.html )
размещено, так же, в сообществах ru_history и ru_civil_war
Сэр Поль Дюкс - это английский Штирлиц во плоти. Будучи сотрудником британской секретной службы МИ-6, несколько лет прожил в революционной России на нелегальном положении, ухитрился вступить в большевистскую партию, послужить в Красной Армии и ЧК. В 1920 году король Георг V наградил его орденом Рыцаря-Коммандора Британской Империи, дающего право на рыцарское звание.
Итак, отрывок первый: про Журналиста, Полицейского и большевицкий митинг. Читаешь и понимаешь: прошлое никуда не делось, мы остаёмся в нём.
Пол Дюкс
"Красные сумерки завтрашнего дня. Приключения разведчика в красной России"
День обещал быть сырым. С неба срывался снег. По улицам торопливо сновал народ, прижимая к телу узелки и пакеты. У небольших магазинчиков под вывесками «Первая коммунальная палатка», «Вторая коммунальная палатка» и т.д. толпились очереди, в основном женщин рабочих сословий. В обмен на продовольственные карточки здесь давали хлеб в малых количествах, коего не всегда хватало на всех желающих. Поэтому очередь занимали спозаранку, ёжась под порывами холодного ветра.
Такие же очереди, но не в столь раннее время, выстраивались и у больших заведений с вывесками «Общественная столовая номер такой-то». Проходя мимо одной из таких, я уловил обрывки разговоров: - Почему “товарищи” не стоят в очередях? - с негодованием вопрошал женский голос. - Куда подевались евреи? Троцкий тоже стоит в очередях? и т.п.
Позже, дождавшись своего, они торопливо разбредутся прочь, унося полученную пайку хлеба, кто открыто, кто завернутой в бумагу, а кто спрятанной под повязанным вокруг головы и шеи платком.
Усталый, я в очередной раз пересёк реку и поднялся по длинному Каменноостровскому проспекту к Мельникову в больницу, но мне вновь ответили, что он ещё не вернулся и неизвестно когда будет. Бесцельно блуждая по городу, я оказался в районе, где проживал ранее. Мой взгляд ненароком остановился на приклеенном к окну листке бумаги с надписью карандашом «Обеды».
Судя по всему, речь шла не об одной из тех коммунальных столовок, куда требовался талончик на вход, и я решился заглянуть в дверь заведения, расположенного в цокольном этаже здания, где ранее, возможно, находился магазинчик, а ныне располагался небольшой зал на три столика, могущий легко вместить полдюжины посетителей.
Всё было очень просто, очевидно, с прицелом на временное существование, но весьма, при этом, опрятно. Когда я вошёл, в зале никого не было:
- Покормите? - спросил я выглянувшую из-за занавески молодую леди.
- Да, пожалуйста, - ответила она, добавив - Подождёте минутку? Еще рановато, но будет готово в ближайшее время.
Вскоре она принесла тарелку овсяной каши. Порция была небольшая, но выглядела аппетитной.
- Боюсь, хлеб Вам придётся оплатить отдельно, - ответила она на мою просьбу.
- Я каждый день здесь могу пообедать? - спросил я.
- Конечно, пока нас не закроют, - ответила она, пожав плечами.
- Мы открыты всего неделю, - продолжила объяснять она, втянутая мной в разговор. - Сюда ходят те, у кого нет продуктовых карточек или кто хочет что-то получше, чем предлагают коммунальные столовые. Мой отец держал большой ресторан на Садовой, но когда большевики его прикрыли, он открыл маленький в одной из подворотен. Когда и тот закрыли, мы перебрались сюда, где жил один из отцовых поваров. Мы не можем повесить большую вывеску, дабы не привлекать внимания, но листок на окне говорит о том, что мы открыты. Ежели его нет, то не суйтесь сюда - это означает, что нас прихлопнули красные.
На второе она принесла морковь. В это время подошли ещё три посетителя, на вид, из образованных и состоятельных сословий, но в поношенной одежде и с измождёнными лицами. Свои мизерные порции они ели с жадностью, рассчитываясь же с явной неохотой. Один из них - типичный профессор, другие, обе леди, по моему предположению, могли быть учительницами. Хотя все мы сидели тесной компанией, никто не вступал в разговоры с соседями.
Взяв про запас три маленьких булки из белого хлеба, я к полудню вернулся к Степановне.
/.../
Степановна, нервничая и, одновременно, сияя от удовольствия и гордости по поводу пребывания у неё в квартире двух англичан, подала нам чай, за которым, я рассказал Маршу [Marsh] о своей миссии в России. Хотя он и не был связан с разведкой, он знал многих людей, которые сами могли помочь, либо знали других, могущих подсобить в моей работе. Парочка из них занимала высокие должности в военном Министерстве и Адмиралтействе.
Но существовал более насущный вопрос, чем помощь разведке. Марш, как и все англичане без разбору, находился под подозрением у большевиков в пособничестве тем гражданам, кто симпатизировал союзникам, и кому было отказано в выдаче паспортов по подозрению в желании тайно бежать за кордон. Самому Маршу случайно удалось избежать волны арестов, идущих среди иностранцев, но его жену схватили в качестве заложницы. Эта беда заполняло все его мысли.
Г-жу Марш содержали на пресловутой Гороховой №2, где размещалась Чрезвычайная Комиссия. И Марш ожидал весточку от одного человека, связанного с ЧК и могущего помочь организовать бегство его жены оттуда.
- Этот человек, - пояснял Марш, - до революции был - чему я верю - сотрудником «ohrana» (личная тайная полиция царя). Нынче же он на канцелярской работе в одном из советских учреждений. Большевики пользуют бывших царских агентов в интересах ЧК, поэтому у него с ней тесные связи, и он знает много о том, что там творится. Он, безусловно, лжец и верить трудно его словам, но... (Марш умолк и потёр большим и указательным пальцем руки, что означало передачу денег) ..., если вы предложите ему больше, чем дают большевики, этот парень может решить вопрос. Понимаете о чём я?
/.../
Марш сидел, рассказывая о своих приключениях и о своей работе на нужды союзнической колонии. Его сельскую ферму разграбили, городские предприятия разрушили, сам он долгое время находился под подозрением. Тем не менее, он не покинул страну. Но арест его жены, постоянно занимал все его мысли. Время от времени, шумный поток его слов прерывался и он, потирая лоб, смотрел куда-то тревожно вдаль.
- Если бы только это была обычная тюрьма..., - произносил он, - Если бы они были человеческими существами... Но они же!.. Кстати, ты пойдёшь со мной на встречу с Полицейским? Она состоится через полчаса.
«Полицейским» мы называли бывшего царского служаку, о котором говорили утром. Я задумался на минуту - возможно Полицейский может пригодиться мне в дальнейшем - и согласился. Пока мы шли, Марш рассказывал мне, о бывшем журналисте, ныне работающим писцом в Департаменте общественных работ, который и должен быть договариваться о встрече с Полицейским. Он жил один в квартире на Литейном проспекте.
/.../
Марш позвонил в обитую клеёнкой с войлоком дверь. После недолгой тишины, послышался звук шаркающих по полу домашних тапочек, затем открываемой внутренней двери и голос:
- Кто там?
- Этот дурачина ждёт, что я скажу, кто его спрашивает, - проворчал себе под нос Марш и, повысив голос, громко, чтобы быть услышанным за дверью, произнес - Это я.
- Кто я? - настаивал голос. - Я - Пётр Сергеевич,- сказал Марш в полный голос, добавив на полтона тише - Болтливый идиот.
Загремев множеством запоров и задвижек, дверь слегка приоткрылась, сдерживаемая цепочкой, а в образовавшуюся щель выглянула пара боязливо моргающих глазок.
- А-а! - воскликнул хозяин квартиры, меняя испуг на своём лице на улыбку узнавания,- Иван Петрович!
Дверь на миг закрылась, освобождаясь от пут цепочки, после чего полностью распахнулась, пропуская нас внутрь квартиры.
- Чего же, чёрт Вас возьми, не открывали сразу? - проворчал Марш. - Вы же знали о моём приходе. «Кто там», в самом деле, Вы же не думаете, что я буду кричать «Марш» на всю округу?
Лицо, и без того напуганного мужчины, исказилось в ужасе. - Ну, так что? Чего не открывали-то? Разве Петром Сергеевичем не может оказаться Иван Петрович? Неужели непонятно отчего я не только Иван Петрович?
- Да, да, - соглашался испуганный мужчина, - но сегодня никогда нельзя знать, кто окажется за дверью.
- Ну, так откройте и посмотрите. Иначе в следующий раз я буду кричать «Марш».
Испуг мужчины стал ещё больше.
- Ну ладно, ладно, - улыбнулся Марш. - Я всего лишь шучу. Это мой друг... э-э...
- Михаил Михайлович, - продолжил я.
- Рад познакомиться, Михаил Михайлович, - произнёс испуганный мужчина, выглядя, при сём, не очень радостным.
Журналисту было лет 35, но измождённые и бледные черты его лица, вкупе с лохмами волос и клочковатой бородой, придавали ему вид пятидесятилетнего мужчины. На нём было старое зеленоватое пальто с поднятым воротником и пара изношенных домашних тапочек, которыми он волочил по полу. Квартира его была тёмной, затхлой и холодной как лёд, ибо, расположенная на теневой стороне улицы, в неё никогда не заглядывало солнце.
- Итак, как идут Ваши дела, Дмитрий Константинович? - спросил Марш.
- Плохо, плохо, Иван Петрович, - жалился Журналист, кашляя, - Третий день не был на работе. Стоит только посочувствовать моим делам. Я тут собрался пообедать. Проходите на кухню, там не так холодно, как в других комнатах.
Обед Журналиста состоял из нескольких картофелин, булькающих над огнём маленькой дровяной печурки.
- Порция на два дня, - пояснил он с иронией, подняв за хвост солёную селёдку. - И полфунта хлеба в придачу. Каким образом, по их мнению, мы сможем выжить при таких обстоятельствах, если они так кормят нас за наши тяжкие труды? Если же вы не проливаете за них пот, то не получаете вовсе ничего. Как любят они говорить, «кто не работает, тот не ест». Но «работой» они числят лишь то, что на пользу им. Если же вы трудитесь во благо себе, то они назовут это «спекуляцией» и пристрелят вас. Эх! Миленьким же, на самом деле, государством стала наша Россия? Разве назвать нас стадом овец не было бы справедливым?..
Продолжая в том же духе, Журналист разделал вонючую селёдку и начал её есть вместе с картошкой, жадно и в тоже время неспешно, ибо понимал, что в ближайшем будущем другой еды не предвидится. Обглодав до блеска рыбий хребет, он начал обсасывать хвост, держа на вилке оставленную напоследок голову со следами селёдочного мяса.
- Плюс тысяча рублей в месяц, - продолжил он, - к съеденному мной двухдневному пайку. И что я куплю на эту тысячу? Несколько фунтов картошки, один-два фунта хлеба с маслом? Но, тогда, не на что будет купить дрова, цена на которые выросла с 5 до 500 рублей за сажень!
Из кармана своего пальто Марш вынул полфунта хлеба и протянул его Журналисту со словами: - Вот, Дмитрий Константинович, ешьте на здоровье! Лицо того сразу же преобразилось: исчезло измученное выражение, взгляд приободрился, губы застыли в восторженной полуулыбке, глаза засверкали ребяческой благодарностью и радостью.
- Это мне? - воскликнул он, не веря увиденному. - Но, как же Вы? Вы ведь, я знаю, тоже достаточно не получаете, особенно в последнее время.
- Обо мне не волнуйтесь, - успокоил его Марш, добродушно улыбнувшись. - Вы знаете Марию? Она просто чудо! Может достать, что угодно. Ей удалось спасти несколько мешков картофеля и немного хлеба с моей фермы, спрятав всё это здесь в городе. Итак, Дмитрий Константинович, я жду человека, с которым уже встречался у Вас позавчера. Думаю, встречу лучше провести в другой комнате. Ему нет нужды видеть Вас.
И, хотя, я видел, что известие о скором приходе посетителя к Маршу напугало Журналиста, тот промолчал, пряча хлеб в буфет, предварительно обернув его тщательно бумагой. Вскоре раздались три пронзительных звонка в дверь. Марш поспешил к выходу, встретил гостя и проводил его в кабинет.
Спустя время, Марш заглянул в кухню и сказал, обращаясь ко мне: - Вы можете к нам присоединиться. Следуя за ним, я указал на себя и прошептал «Михаил Иванович». Под этим именем Марш меня и представил.
/.../
- Продолжим, Алексей Фомич, - сказал Марш. - Я хочу, чтобы мой друг знал, как обстоят дела. Возможно, он сможет нам помочь.
- Г-жа Марш, как я уже говорил, сидит в камере №4, вместе ещё с 38-ю женщинами разного положения, включая титулованных особ, служанок и проституток. Камера не самая большая, поэтому, я боюсь, условия не из приятных. Мои информаторы сообщили, что её подвергают каждый день многочасовому перекрёстному допросу, пытаясь вытянуть из неё, где прячется г-н Марш, местонахождение которого, они уверены, она знает. К сожалению, дело усложняется её путаными показаниями, которые она даёт не всегда в ясном сознании из-за многочасовых допросов. Её сбивчивые и бессвязные ответы, случайные обмолвки, ведут к новым, всё более настойчивым расспросам.
Марш ловил каждое его слово, с озабоченностью, которая не ускользнула от Полицейского. - Неужели мы не можем умаслить следователей? - спросил Марш. - Каждый из них имеет свою цену, чёрт побери!
- Да, это обычное дело, - продолжил Полицейский с притворно-утешительными нотками в голосе. - Следователей можно подвигнуть на то, чтобы повернуть свидетельства в пользу обвиняемого. Но в данном случае, к сожалению, обычная взятка бесполезна. Ведь даже, если г-жа Марш будет полностью оправдана, её продолжат держать в качестве заложника до той поры, пока не поймают г-на Марша.
Лицо Марша дёрнулось.
- Боюсь это так, - сказал он упавшим голосом. - А каковы шансы на побег?
- Я, как раз, подошёл к этому, - ответил Полицейский вежливо. - Мною уже наведены кое-какие справки по сей теме. Потребуется несколько дней для подготовки и помощь далеко не одного служилого человека. И я, боюсь... я смущаюсь ... - добавил он вкрадчивым нерешительным тоном, - ...я не решаюсь затрагивать эту тему, но, Вы уж меня извините, боюсь, данный путь окажется более дорогостоящим, чем...
- Деньги?! - воскликнул Марш. - Чёрт возьми, неужели Вы не понимаете, что речь идёт о моей жене? Сколько Вы хотите?
- О, г-н Марш, - запротестовал Полицейский, всплеснув руками, - Вы же понимаете, что мне самому ничего не нужно. Я делаю это из дружбы к Вам и нашим доблестным союзникам. Но тюремный часовой, которому я должен дать тысяч пять, двум надзирателям ещё 10 000, посреднику пару тысяч, плюс дополнительные расходы...
- Хватит! - резко прервал его Марш. - Просто назовите общую сумму.
Физиономия Полицейского болезненно скривилась:
- Это будет стоить двадцать пять, возможно, тридцать тысяч рублей.
- Тридцать тысяч? Вы получите их. Я уже дал Вам десять тысяч, вот ещё десять, остальные вы получите в тот день, когда моя жена окажется на свободе.
Полицейский взял деньги с выражением оскорблённого достоинства, но спрятал их в карман со сноровкой умелого в подобных делах человека.
- Когда следующий доклад от Вас? - спросил Марш.
- Я, думаю, послезавтра. Если хотите, можем встретиться у меня дома, это вполне безопасно.
- Очень хорошо. Встретимся там, а теперь, если никуда не спешите, я буду рад угостить Вас чаем. В этой комнате чертовски холодно.
Пока Марш хозяйничал на кухне, Полицейский решил поддержать разговор.
- Такие времена, такие времена, - вздохнул он. - Кто мог предполагать, что произойдёт такое? Вы живёте в Петрограде, Михаил Иванович?
- Да.
- Я так понимаю, служите, судя по всему?
- Да.
В разговоре возникла пауза, и я решил спросить:
- У Вас должно быть интересная работа?
- Что Вы имеете в виду?
- Я говорю о Ваших связях с полицией. Или я ошибаюсь? - сказал я, поняв тут же, что сделал оплошность, т.к. он весь побагровел. - Прошу прощения, я имел в виду что Вы, как понимаю, были сотрудником охранки. Я, очевидно, ляпнул ещё более худшую вещь. Спина его выпрямилась, лицо раздулось от прилива крови, словно у разгневанного индюка.
- Нет, сэр, - произнёс он холодным как лёд тоном.
- Вас кто-то сильно ввёл в заблуждение. Я никогда не был связан с полицией или охранкой. При царе, сэр, я вращался в придворных кругах. Императорский дворец был открыт для меня в любое время, как и доступ к телу последнего Императорского Величества.
В этот момент вернулся Марш с тремя стаканами чая и извинениями за отсутствие сахара, что неизбежно перевело разговор на тему голода. Наконец, Полицейский встал и распрощался с нами. /.../
Когда он ушёл, я рассказал Маршу о нашем разговоре, спросив его, как понимать «вращаться в придворных кругах». Марш сильно развеселился. - Он был частным детективом или что-то подобное этому,- пояснил Марш. - Тщеславный, сукин сын. Это ж надо «...при теле царя...»! Всё, что его интересует это деньги. Он положит в свой карман тысяч тридцать, если не больше. Тем не менее, он нас опасается, веря в то, что союзники придут в Петроград. Поэтому, если у тебя будут к нему дела, скажи мне, и он будет валяться у твоих ног, узнав, что ты англичанин. /.../
Личины Дюкса
Как-то вечером Журналист встретил меня с хитроумным и заговорщицким видом. Ему, очевидно, безумно хотелось чем-то поделиться со мной. Стоило нам усесться, как обычно, тесным кружком у горячей печки, он тут же наклонился поближе ко мне и, хлопая меня по коленке, начал говорить таким тихим голосом, будто стоящие поблизости стол и стулья могли услышать его секрет:
- Михаил Михайлович! У меня есть пре-о-от-личнейшая идея! - начал он, постукивая себя по кончику носа, дабы подчеркнуть восхитительность того, что он собирается сказать.
- Сегодня, я и мои бывшие коллеги, - его палец продолжал теребить кончик носа - решили начать выпуск газеты. Да-да! Тайной газеты просоюзнического направления!
- И кто же её напечатает? - спросил я, совершенно впечатлённый очаровательностью его идеи.
- Большевистские «Известия», - ответил он, - печатаются в «Новом времени», все печатники которого ярые противники большевиков. Мы уговорим их печатать нашу газету тайком.
- А кто оплатит печать? - уточнил я, усмехаясь его наивности.
- Ну, с этим Вы сможете помочь, Михаил Михайлович, - произнёс Журналист таким тоном, будто оказывал мне высокую честь. - Вы же не откажитесь, так ведь? Англичане прошлым летом....
- Давайте не углубляться в технические вопросы, - перебил я, - Лучше скажите, с чего Вы так уверены в союзниках?
Дмитрий Константинович уставился на меня. - Но вы...... - начал он, внезапно остановившись. Повисла долгая пауза из тех, что красноречивее всяких слов.
- Понятно... - сказал я, спустя время.
- Послушайте, Дмитрий Константинович! Я расскажу Вам одну историю о находящемся на северной оконечности Вашей огромной страны городке Архангельск. Я был там летом, а потом ещё раз, совсем недавно.
Так вот, летом всё население города страстно приветствовало вторжение союзников, как спасителей от большевистской преступной клики. Путь сходящего на архангельский берег британского генерала был сплошь усыпан цветами. Но вернувшись в оккупированный город спустя несколько недель, Вы думаете, я увидел там прежнее ликование и чувство глубокого удовлетворения? Мне жаль, но нет. Я обнаружил лишь бардак, интриги и растущее озлобление.
Во главе демократического правительства, номинально находившегося у власти, стоял почтенный революционер Чайковский, опекаемый союзниками. И вот, однажды ночью группа офицеров - русских офицеров - молниеносно арестовывает это правительство, поставленное союзниками, чьи военные лидеры делают вид, что ничего не происходит.
Несчастных демократических министров вытаскивают из тёплых постелей, мчат на автомобилях к паромной переправе, откуда увозят на дальний остров в Белом море, где и оставляют без всяких церемоний! Звучит, как история о деяниях Капитана Кидда, не правда ли? Только двум из министров удалось избежать этой участи по той причине, что им посчастливилось этой ночью ужинать с американским послом, который спрятал их в собственной спальне.
Следующим утром город ошарашено читал сенсационное объявление, расклеенное на стенах домов: «По приказу Русского Командования некомпетентное правительство свергнуто. Отныне, верховная власть в Северной России находится исключительно в руках военного командования оккупационными силами».
Будто небеса разверзлись, скажу я Вам, от споров тех, кто пытался распутать сей дьявольский узел! Союзное командование вошло в преступный сговор с русскими заговорщиками с целью умыкания русского правительства поставленного самими же союзниками! Дипломаты и военные, и без того находящиеся в натянутых отношениях, уподобились дерущимся петухам!
В конце концов, после двухдневных дебатов, под нажимом забастовки, охватившей все без исключения предприятия города, пришли к решению, что происшедшее выходит за рамки демократических приличий. «Дипломатия» победила. На остров был послан крейсер, дабы забрать несчастных министров, дрожащих посреди Белого моря, и привезти их обратно в Архангельск (почти триумфальное действо!), где они смогут восстановить своё запятнанное министерское достоинство, и попытаются вновь изображать правительство.
Журналист выслушал мой рассказ с разинутым ртом. - И что там происходит нынче? - спросил он после паузы.
- Боюсь даже думать об этом, - ответил я.
- Вы хотите сказать, - произнёс он, запинаясь, - что у нас нет союзников?
- Я не знаю, придут они сюда или нет, - ответил я, понимая, что одним махом рушу все, воздвигнутые Журналистом, воздушные замки. - Но, тогда, почему Вы здесь, Михаил Михайлович?
- Почему я здесь? - ответил я, завершая начатое, - Просто мне так захотелось.
- Вам хочется находиться здесь? - ахнул Дмитрий Константинович.
- Да, - ответил я, невольно улыбнувшись его изумлению.
- Я нахожусь сегодня здесь для того, чтобы не упустить завтрашние возможности.
Если бы я ему сказал, что предпочитаю проводить время в геенне огненной, а не блаженствовать на небесах, неверие журналиста от того не стало бы бóльшим.
/.../
Примерно три недели спустя, холодным воскресным утром января, я сидел в гостях у Доктора, жившего в маленькой квартире большого дома на Каменноостровском проспекте. Только что стало известно об убийстве в Берлине германских коммунистических лидеров Карла Либкнехта при попытке к бегству и Розы Люксембург, растерзанной беснующейся толпой.
Никто в России не имел понятия об этих двух людях, но их смерть страшно напугала коммунистов, почитавших этих деятелей за главных толкачей красной революции в Германии, в свою очередь, подстёгивающей волну большевизма по всей западной Европе.
Малоизвестные за пределами Германии, Либкнехт и Люксембург после своей смерти заняли место в иерархии большевистских святых сразу за Карлом Марксом и Энгельсом, являющихся Моисеем и Авраамом коммунистического движения.
Следует заметить, что большевики переняли у русских, присущее последним благоговение перед иконами и религиозную набожность. И хотя большевики не крестятся, они, буквально, падают ниц перед одухотворёнными образами Маркса и прочих революционеров с таким подобострастием, которому могут позавидовать и почитатели церкви. Разница между двумя этими вероисповеданиями состоит в том, что ортодоксальный христианин боготворит святых за их пренебрежение земными заботами, личную добродетель и духовность, в то время как большевики молятся на своих святых за проявленную ими самоотверженность в классовой борьбе, разжигании нетерпимости и проповедовании всемирной революции.
Не мне судить насколько человечество пострадало от смерти двух германских коммунистов, но революционные лидеры восприняли это событие, как катастрофу высшей величины. Официальная пресса пестрила аршинными заголовками, читая которые, люди спрашивали друг друга о ком идёт речь.
/.../
Утро стояло морозное. Дул пронзительный ветер. Ввиду отсутствия трамваев, я пошёл на Дворцовую площадь пешком. /.../ С учётом шума в прессе, выбор данной площади для выражения пролетариатом своей скорби по павшим германским коммунистам, не вызывал удивления.
Но у подножья обшитой красным трибуны, установленной посреди площади, кучковались лишь небольшие группки людей и стояли две шеренги солдат, притоптывающих ногами от холода. Народ состоял в основном из несгибаемых коммунистических ветеранов, постоянно организующих демонстрации, и зевак, всегда липнущих к любому сборищу в желании знать, что происходит.
Действо, как обычно, запаздывало и небольшая, страдающая от холода толпа заметно уменьшилась к началу прибытия выступающего. Стоящие на трибуне бездельничали, покуривая сигареты, очевидно, не зная, куда себя деть. /.../
Тут, под жидкие аплодисменты и аккомпанемент горниста, резво подъехал автомобиль, из которого вышел и поднялся на трибуну Зиновьев, председатель Петроградского Совета.
Зиновьев, настоящее имя Апфельбаум, очень важная персона в большевистской России, признаваемый одним из величайших ораторов Коммунистической партии, ныне занимающий почётный пост председателя Третьего Интернационала, учреждения, призванного осуществить мировую революцию. Именно ораторские навыки, а не административные способности, обеспечили Зиновьеву широкую известность.
Его манера выступать отличалась особым своеобразием. Не имея себе равных в умении обращаться с невежественной толпой, его речь, при этом, не подчинялась логике, что, вкупе с изумительным владением языком, дешёвыми остротами, неисчерпаемым количеством витиеватой вульгарной брани, производило неизгладимое впечатление на недумающую публику. По сути, Зиновьев является виртуозным демагогом в части обращения с низами общества.
Он ещё и трус, уклонявшийся от воинской службы в 1917 году, страшившийся неудачи большевистского переворота, потом главный адвокат безумного большевизма, но всегда первый теряющий голову от страха и впадающий в панику, когда на горизонте замаячит облачко какой-нибудь опасности.
Сняв шапку, Зиновьев, одетый в дорогую меховую шубу, подошёл к ограждению трибуны и замер, пока в толпе не зазвучали приветственные хлопки. После чего начал говорить:
"Товарищи! Для чего мы сегодня здесь собрались? К чему здесь эта трибуна и это скопление народа? Разве для того, чтобы приветствовать победу мировой революции? Поздравить друг друга с поражением злобного, людоедского капитализма? Увы, нет! Сегодня мы скорбим по двум величайшим героям нашего века, умышленно убитых жестокими и хладнокровными негодяями, являющимися агентами капиталистов. Германское правительство, состоящее из социал-предателя Шейдеманна и других мнимых социалистов, сволочей и отбросов человечества, продавших себя подобно Иуде Искариоту за тридцать серебряных шекелей германской буржуазии, и по приказу капиталистов оплативших наемников, подло убивших двух избранных представителей германских рабочих и крестьян... и так далее.
Каждый раз, слушая Зиновьева, я вспоминаю митинг лета 1917 года, на котором он был главным оратором. Тогда, только что, вернувшись в Россию с группой других большевистских главарей (мало кто из них присутствовал во время революции), его скороспелые митинги проходили в самых укромных местах.
Зиновьев в то время был худ и строен, выглядя, как типичный еврейский студент из российского университета. Теперь же, откормленный русским пролетариатом, он раздулся не только политически, но и физически. Судя по округлым чертам его миловидного лица и вьющимся густым волосам, он явно не испытывал лишений.
Вопреки обыкновению, речь Зиновьева была краткой. Видимо, повлияли мороз, студёный ветер и малое число слушателей. Следующий докладчик был в новинку - господин Отто Перц, президент Совета немцев Петрограда [German Soviet of Petrograd].
Почему Совет немцев продолжал существовать и развиваться в Петрограде, чем он здесь занимался, очевидно, никто из присутствующих не знал. Появление и исчезновение "unser deutsche Genossen" [наших немецких товарищей] всегда выглядело загадкой и не подлежало критическому обсуждению.
Г-н Отто Перец был высок, чисто выбрит, по-немецки аккуратен и не мог говорить по-русски. "Genossen! heute feiern wir..." [Товарищи! Сегодня мы празднуем...], - начал он. Далее он почтил память павших героев и предсказал скорую общественную революцию в Германии. Сказал о подлых тиранах Берлина, нагло прикидывающихся социалистами, которые в ближайшее время будут свергнуты. Пообещал, что капитализм, империализм, фактически всё кроме коммунизма, будет снесено. Он так же сообщил слушателям, что в ближайшие одну-две недели спартаковцы (германская большевистская группа) придут к успеху по всей Германии, захватят власть в Берлине и воссоединятся в триумфальный и неразрывный союз с Российской Социалистической Федеративной Советской Республикой. /.../
Толпа слушала терпеливо. Русская толпа всегда так слушает, кто бы, на какую бы тему не выступал. Солдаты дрожали от холода и спрашивали друг друга, о чём говорит оратор. Его речь никто не переводил.
Но когда Отто Перец закончил, толпа пришла в замешательство. Несколько секунд я не понимал, что происходит, пока мимо меня не прошёл какой-то парень, несший на своих геройских коммунистических плечах главное развлечение сегодняшнего дня - злобное с виду картонное чучело, похожее на германского кайзера, с усами и в вечернем смокинге, посреди груди, которого большими картонными буквами было написано имя немецкого социалиста ШЕДЕМАННА.
В тот же момент из ограждений трибуны была сооружена импровизированная виселица, на которую усатое чучело тут же было вздёрнуто под насмешки, проклятия и сквернословие толпы. Чьи-то суетливые руки поправили петлю на шее чучела, и оно смиренно повисло, с весьма меланхоличным видом, хлопая на ветру полыми штанинами чёрных брюк от вечернего костюма.
Толпа проснулась, хихикая. Даже на лицах солдат появились улыбки. Это было самое примечательное событие во всём этом действе. Болтающегося Шейдеманна облили керосином и, под всеобщие крики, смех и фанфары, подожгли. Зиновьев, приняв трагедийную позу, поднял руку и, указывая пальцем на чучело, прохрипел: "Так погибнут предатели!". Раздался гром аплодисментов. Народ с восторгом и воодушевлением приветствовал происходящее. Только несчастный Шейдеманн оставался равнодушным к всеобщему интересу вокруг его персоны. С каменным выражением на картонном лице, среди искр и пепла, он воспарил вверх, в вечность.
/.../
(Продолжение здесь: http://ivan-pohab.livejournal.com/81446.html )
размещено, так же, в сообществах ru_history и ru_civil_war