Бабушкин день
В этот день нужно проснуться рано и затеять блины. Бабушка говорила - блиночки. Разбить пару яиц, просеять муку, налить полчашки молока - все на глаз. Развести густое тесто, а после разбавить его оставшимся молоком, тогда не будет комочков. Скованной артритом рукой бабушка брала горстку соли и две - сахара: дети любят, когда сладко. Вот и я забираю в щепоть немного соли, а сахара кладу в два раза больше. Пока тесто дышит, накаляю чугунную сковороду посильнее, чтобы первый блин не получился комом. Окунаю в масло старенькую вилку с намотанной на нее полоской хлопка, крепко связанной белыми нитками. Сколько кондитерских кисточек продается сейчас, а старенькая бабушкина вилка - родная, привычная. Бабушка держала ее в металлическом ковшике от игрушечной посуды, и эта дорогая моему сердцу малость хранит память о ее руках, звенит колокольчиками детства, когда после пятого, шестого, седьмого блина отвалишься от стола со стоном: «Все, не могу больше», и бабушка скажет привычное: «Слава тебе, Господи».
Весь ее жизненный путь был - растить, кормить, оберегать.
Я провела детство под ее крылом. Вечерами были папа и мама, ужины и истории, книжки и объятия. А днями было наше «вдвоем»: бабушка и я, ее вечный хвост. Смотреть, как она перебирает крупу, заваривает чай c травами, готовит обед, прострачивает прохудившуюся простыню на швейной машинке, вяжет нам носки и узорные варежки, молится за прикрытой дверью. Играть рядом в дворовом палисаднике и слушать, как ведет разговоры на лавочках наше местное население. Это сейчас днем с огнем не сыскать лавочку у подъезда, а тогда во дворе стояло две скамьи друг напротив друга - амфитеатр для великих диспутов. Бабушка была человеком деликатным, больше молчала и умела слушать, оттого ее любили все соседи. Кто ехал с дачи - передавал ей пакет сладких перцев и кило уральского наливного. Кто торговал картошкой - щедро отсыпал бабушке ведро рассыпчатого сорта, на суп, за то, что в трудный момент выручала деньгами. За чьими детьми она присматривала, те угощали вареньем, а по осени привозили на тележке крупную, оранжевую тыкву. Бабушка резала ее на куски, замораживала и по выходным делала вкуснейшее: молочную кашу с тыквой и пшеном.
На летних каникулах, пока родители были на работе, я таскала домой уличных кошек. Приручала диких, откармливала голодных, учила подавать лапу, на целый день представляла, что они мои. Бабушка никогда не рассказывала маме и папе о том, что с девяти до шести в доме открыты кошачьи ясли. Она умела хранить секреты. Однажды, когда я уже считала себя большой, но в глазах семьи была, конечно, маленькой, бабушка вернулась домой раньше, чем обещала, и застала меня не одну. Она тихо закрыла дверь в комнату и никогда, ни единым намеком не выдала меня, только тем же вечером, когда пили чай, сказала: «Надеюсь, ты осторожна». И ни слова больше. Ни упрека.
Редко и очень тихо она пела украинские песни. Родившись в России, бабушка так никогда и не побывала на исторической родине, но родина всегда оставалась в ней. И четверть украинской крови от нее всегда будет звучать во мне любовью к Украине, этому певучему языку, прекрасной музыке.
Она заплетала мне корзиночку из тонких косичек и сетовала на две непослушные макушки, укладывала волосы на прямой пробор так усердно, что всю жизнь они распадаются и лежат только так и никак иначе.
Она научила меня разгадывать сны и слышать приметы.
Она называла нас с Сережей «доченька» и «сынок». И только когда родился ее правнук, она стала звать меня внученькой, а сынком стал маленький Марк.
Она пережила войну в Оренбургской области единственной оставшейся у родителей младшей дочкой, восьмым ребенком. Ходила по семь километров туда и обратно в школу в райцентре, а после и в медучилище. Котомка с едой спасала ее от голода, но резиновые сапоги не спасли от простуды, и ревматические боли мучили ее всю жизнь, хотя бабушка никогда ни на что не жаловалась. Только врачом так и не стала, зато была хорошим бухгалтером: к ней и после выхода на пенсию приезжали бывшие сотрудники с просьбой помочь с балансом: бабушка надевала очки, доставала из недр прикроватной тумбочки деревянные счеты и быстро сводила дебет с кредитом.
Она научила меня готовить простые и вкусные блюда, любую кашу из топора, из горсточки чего угодно. С тех пор, как ее не стало, я ни разу не делала одно из любимых, боюсь разреветься на первой же ложке: картошку отварить в мундире, очистить от кожуры, нарезать кружочками. Такими же кружками порезать соленый огурец - ядреный, от проверенной торговки с рынка. Посыпать кольцами репчатого лука, полить деревенским подсолнечным маслом. Дать постоять, истекая слюной. Поедать. Быть счастливым.
Когда в нашем доме впервые появился мой будущий муж, бабушка тайком вынула из альбомов все фотографии, где были другие мальчики - даже если это было пятнадцатилетнее детство, все равно вынула. Я обнаружила это через несколько месяцев, когда переезжала к нему и забирала с собой памятные вещи. Завернутое в прозрачный пакет, мое прошлое смотрело на меня и отпускало: бабушка не хотела, чтобы я брала с собой в будущее день вчерашний. И я не брала.
В бабушкин день собраться с семьей за столом и по традиции помянуть бабушку блинами, пирогами, хорошим обедом, воспоминаниями и шутками - все, как она любила.
Подумать о ней. Я часто о ней вспоминаю и по-прежнему чувствую то самое крыло за спиной. Помню ее слова, простейшие мудрости. Ношу с собой молитвы, которые она когда-то написала для меня своей рукой: закрою глаза и вижу, как круглым почерком она выводит на листке важные для нее буквы, чтобы они стали важными и для меня, чтобы я помнила, что каждому дается по вере его.
Чем дальше расту, чем крепче зрею, тем лучше понимаю, что мне выпал счастливый билет. У меня было прекрасное детство, полное любви, ласки и объятий. Хотя где-то по пути, пока я была угловатой и сомневающейся, казалось, что многое идет не так, какие-то странные существовали претензии, мелкие обиды. А потом я родила сына, перестала быть в семье самой младшей и самой зависимой, и обиды рассыпались в пыль, оказавшись нелепыми, смешными. И стало жизненно важным понимать и помнить, откуда я, из чего соткана, из чьих сказок и колыбельных, веснушек и русых волос, ежедневной заботы и даже страсти к тому, чтобы вещи не валялись в беспорядке. Всегда-всегда я буду дочерью своих родителей и на честную четверть - бабушкиной внучкой, и эти корни - то бесконечно важное, без чего я не представляю себя вообще.
Весь ее жизненный путь был - растить, кормить, оберегать.
Я провела детство под ее крылом. Вечерами были папа и мама, ужины и истории, книжки и объятия. А днями было наше «вдвоем»: бабушка и я, ее вечный хвост. Смотреть, как она перебирает крупу, заваривает чай c травами, готовит обед, прострачивает прохудившуюся простыню на швейной машинке, вяжет нам носки и узорные варежки, молится за прикрытой дверью. Играть рядом в дворовом палисаднике и слушать, как ведет разговоры на лавочках наше местное население. Это сейчас днем с огнем не сыскать лавочку у подъезда, а тогда во дворе стояло две скамьи друг напротив друга - амфитеатр для великих диспутов. Бабушка была человеком деликатным, больше молчала и умела слушать, оттого ее любили все соседи. Кто ехал с дачи - передавал ей пакет сладких перцев и кило уральского наливного. Кто торговал картошкой - щедро отсыпал бабушке ведро рассыпчатого сорта, на суп, за то, что в трудный момент выручала деньгами. За чьими детьми она присматривала, те угощали вареньем, а по осени привозили на тележке крупную, оранжевую тыкву. Бабушка резала ее на куски, замораживала и по выходным делала вкуснейшее: молочную кашу с тыквой и пшеном.
На летних каникулах, пока родители были на работе, я таскала домой уличных кошек. Приручала диких, откармливала голодных, учила подавать лапу, на целый день представляла, что они мои. Бабушка никогда не рассказывала маме и папе о том, что с девяти до шести в доме открыты кошачьи ясли. Она умела хранить секреты. Однажды, когда я уже считала себя большой, но в глазах семьи была, конечно, маленькой, бабушка вернулась домой раньше, чем обещала, и застала меня не одну. Она тихо закрыла дверь в комнату и никогда, ни единым намеком не выдала меня, только тем же вечером, когда пили чай, сказала: «Надеюсь, ты осторожна». И ни слова больше. Ни упрека.
Редко и очень тихо она пела украинские песни. Родившись в России, бабушка так никогда и не побывала на исторической родине, но родина всегда оставалась в ней. И четверть украинской крови от нее всегда будет звучать во мне любовью к Украине, этому певучему языку, прекрасной музыке.
Она заплетала мне корзиночку из тонких косичек и сетовала на две непослушные макушки, укладывала волосы на прямой пробор так усердно, что всю жизнь они распадаются и лежат только так и никак иначе.
Она научила меня разгадывать сны и слышать приметы.
Она называла нас с Сережей «доченька» и «сынок». И только когда родился ее правнук, она стала звать меня внученькой, а сынком стал маленький Марк.
Она пережила войну в Оренбургской области единственной оставшейся у родителей младшей дочкой, восьмым ребенком. Ходила по семь километров туда и обратно в школу в райцентре, а после и в медучилище. Котомка с едой спасала ее от голода, но резиновые сапоги не спасли от простуды, и ревматические боли мучили ее всю жизнь, хотя бабушка никогда ни на что не жаловалась. Только врачом так и не стала, зато была хорошим бухгалтером: к ней и после выхода на пенсию приезжали бывшие сотрудники с просьбой помочь с балансом: бабушка надевала очки, доставала из недр прикроватной тумбочки деревянные счеты и быстро сводила дебет с кредитом.
Она научила меня готовить простые и вкусные блюда, любую кашу из топора, из горсточки чего угодно. С тех пор, как ее не стало, я ни разу не делала одно из любимых, боюсь разреветься на первой же ложке: картошку отварить в мундире, очистить от кожуры, нарезать кружочками. Такими же кружками порезать соленый огурец - ядреный, от проверенной торговки с рынка. Посыпать кольцами репчатого лука, полить деревенским подсолнечным маслом. Дать постоять, истекая слюной. Поедать. Быть счастливым.
Когда в нашем доме впервые появился мой будущий муж, бабушка тайком вынула из альбомов все фотографии, где были другие мальчики - даже если это было пятнадцатилетнее детство, все равно вынула. Я обнаружила это через несколько месяцев, когда переезжала к нему и забирала с собой памятные вещи. Завернутое в прозрачный пакет, мое прошлое смотрело на меня и отпускало: бабушка не хотела, чтобы я брала с собой в будущее день вчерашний. И я не брала.
В бабушкин день собраться с семьей за столом и по традиции помянуть бабушку блинами, пирогами, хорошим обедом, воспоминаниями и шутками - все, как она любила.
Подумать о ней. Я часто о ней вспоминаю и по-прежнему чувствую то самое крыло за спиной. Помню ее слова, простейшие мудрости. Ношу с собой молитвы, которые она когда-то написала для меня своей рукой: закрою глаза и вижу, как круглым почерком она выводит на листке важные для нее буквы, чтобы они стали важными и для меня, чтобы я помнила, что каждому дается по вере его.
Чем дальше расту, чем крепче зрею, тем лучше понимаю, что мне выпал счастливый билет. У меня было прекрасное детство, полное любви, ласки и объятий. Хотя где-то по пути, пока я была угловатой и сомневающейся, казалось, что многое идет не так, какие-то странные существовали претензии, мелкие обиды. А потом я родила сына, перестала быть в семье самой младшей и самой зависимой, и обиды рассыпались в пыль, оказавшись нелепыми, смешными. И стало жизненно важным понимать и помнить, откуда я, из чего соткана, из чьих сказок и колыбельных, веснушек и русых волос, ежедневной заботы и даже страсти к тому, чтобы вещи не валялись в беспорядке. Всегда-всегда я буду дочерью своих родителей и на честную четверть - бабушкиной внучкой, и эти корни - то бесконечно важное, без чего я не представляю себя вообще.