Не буду!
Мамочка, я больше так не буду! - вопил я, кусая до крови локти. Из щелок глаз лились сухие слезы.
Сбитая постель на полу и я, голожопый, раскрасневшийся ору. Мне, наверное, пять лет. Я, скорее всего, что-то разбил: любимую вазу, телевизор, хрустальное сердце, доставшееся от маминой бабушки. Комната ушла, громко хлопнув дверью - и теперь как словно в тюрьме. Под грудью еще сочилась злоба, впившаяся вместе с ремнем, которым меня хлестали. Где же ты? Справедливость…
Мне четырнадцать - от меня несет куревом. Мать хлестала меня по лицу мокрым кухонным полотенцем и плакала. Била руками по голове и рыдала. На кухне стало холоднее, чем обычно. На кухне приземлился пепел от сурового серого декабря. Я знаю - завтра утром вместо того, чтоб пойти в школу, сяду на балконе и затянусь сигаретным дымом. И будет холодно, так пакостно, что будет касаться - вот она, жизнь со всеми ее канализациями, вылилась на меня.
Мне двадцать пять - я далеко от них. Им уже за пятьдесят. У них морщины и невеселые одинокие голоса. Родители закрыли дверь в квартиру - я все равно не приду. Зимой они разговаривают друг с другом обо всем. Летом вздыхают от жары, а по осени - закатывают в банки огурцы на зиму. И все так же - комната ушла, громко хлопнув дверью. Под грудью еще сочилась злоба от самого себя. На кухне теплее и не стало. На кухне приземлился пепел от сурового серого декабря. Кусая руки от того, что не сказал лишних ласковых слов, судорогой выкатывался из-под дивана. Кому же, как не им тебя хранить, где бы не оседать… Мамочка, я больше не буду…
Сбитая постель на полу и я, голожопый, раскрасневшийся ору. Мне, наверное, пять лет. Я, скорее всего, что-то разбил: любимую вазу, телевизор, хрустальное сердце, доставшееся от маминой бабушки. Комната ушла, громко хлопнув дверью - и теперь как словно в тюрьме. Под грудью еще сочилась злоба, впившаяся вместе с ремнем, которым меня хлестали. Где же ты? Справедливость…
Мне четырнадцать - от меня несет куревом. Мать хлестала меня по лицу мокрым кухонным полотенцем и плакала. Била руками по голове и рыдала. На кухне стало холоднее, чем обычно. На кухне приземлился пепел от сурового серого декабря. Я знаю - завтра утром вместо того, чтоб пойти в школу, сяду на балконе и затянусь сигаретным дымом. И будет холодно, так пакостно, что будет касаться - вот она, жизнь со всеми ее канализациями, вылилась на меня.
Мне двадцать пять - я далеко от них. Им уже за пятьдесят. У них морщины и невеселые одинокие голоса. Родители закрыли дверь в квартиру - я все равно не приду. Зимой они разговаривают друг с другом обо всем. Летом вздыхают от жары, а по осени - закатывают в банки огурцы на зиму. И все так же - комната ушла, громко хлопнув дверью. Под грудью еще сочилась злоба от самого себя. На кухне теплее и не стало. На кухне приземлился пепел от сурового серого декабря. Кусая руки от того, что не сказал лишних ласковых слов, судорогой выкатывался из-под дивана. Кому же, как не им тебя хранить, где бы не оседать… Мамочка, я больше не буду…