Восьмисотлетие Москвы
"Был когда-то среди высокого московского боярства такой интереснейший человек - Николай Павлович Фирюбин, во втором своем браке женатый на Екатерине Алексеевне Фурцевой (члене Политбюро, а затем долгие годы министре нашей культуры). По образованию авиационный инженер, проработавший, между прочим, в 30-х годах около трех лет дублером “шеф де л’юзин” на заводах Рено во Франции. Он потом был мобилизован на партийную работу, стал вторым секретарем Московского горкома партии, потом с треском был снят с этого поста, но в дальнейшем, уже в хрущевские времена, вновь всплыл на поверхность - сначала в ранге посла, а затем и замминистра иностранных дел.
Долго рассказывать, но так получилось, что между ним и мною, несмотря на весьма существенную разницу в возрасте, возникла - правда, ненадолго - своего рода дружба. Ну, дружба или не дружба - это, в конце концов, вопрос лингвистики. Но то, что ему, похоже, не с кем было отвести душу, кроме как со мной, когда его жена, бурно отреагировав на вывод ее из Политбюро, совершила, по слухам, первую свою попытку самоубийства и находилась на излечении в больнице, - это факт. Не раз и не два он звал меня посидеть с ним у камина в их пустой и гулкой, как вокзал, гостиной в квартире на Грановского. Может быть, действительно затем и звал, чтобы так, поболтать, расслабиться немного с никак не опасным человеком, а может быть, и просто чтобы не глушить коньяк в одиночестве - сейчас уже не важно, зачем.
Так было и в тот осенний вечер в 1961 году, когда я услышал от него этот рассказ.
- Ты, Петрович, празднование 800 лет Москвы помнишь, в сорок седьмом? Или нет, или еще мал был? - спросил он тогда меня.
- Обижаете, Николай Палыч! Конечно, помню. Иллюминацию помню, салют...
- Во-во! Именно иллюминацию, салют... А знаешь, что эта чертова иллюминация чуть не стоила мне тогда головы?
- Иллюминация - головы? Чудно...
- Чудно! Вот именно, что чудно... А это ведь я ее, иллюминацию, затеял. Я тогда в горкоме за все эти дела отвечал... Тоже, небось, помнишь: послевоенная Москва, голодная, мрачная, безногие-безрукие инвалиды на каждом углу, нищета... Ну, решили мы тогда с Поповым - он был, если помнишь, тогда московским первым, я вторым - хоть лампочки в Москве зажечь! По башням, по зубцам Кремля, и на Горького кое-где, и в других местах в центре. Решили, а Самого, то есть Сталина, не спросили: постеснялись его беспокоить по таким пустякам... Хорошо тогда получилось! Люди очень радовались, на Красной площади гуляли, детей приводили... Насиделись ведь в темноте! Досыта насиделись. Война-то только вчера, считай, была.
Ну, вот. Кончились московские праздники - надо было гирлянды эти с зубцов и башен снимать. А чего их снимать, канитель эту разводить? До ноябрьских праздников сколько там осталось? Всего ничего! Ну и пусть до ноября повисят: опять зажжем, опять людей порадуем. Так оно, кстати говоря, и вышло: тоже народ радовался, на красоту эту дивился, семьями приходили... А там до Нового года сколько? Меньше двух месяцев? Ну, давай и до Нового года оставим. Тоже праздник. Большой праздник! Еще и елку на Манеже поставим. Благо против елок-то после того, как Постышев покойный за елки вступился, у нас уже никто не протестовал. Ни в народе, ни в начальстве...
Подходит, значит, Новый год - 31 декабря. Время на часах, как сейчас помню, почти одиннадцать. Я уже перед зеркалом стою, галстук примеряю - собираюсь к друзьям праздник праздновать, тут же, в доме по соседству. Вдруг звонок. Поднимаю трубку - Поскребышев Александр Николаевич, помощник Сталина.
- Слушаю, - говорю, - Александр Николаевич.
- Товарищ Фирюбин, вас вызывает Иосиф Виссарионович. В Кремль. Сейчас.
- Сейчас?!
- Да, сейчас. И, пожалуйста, не задерживайтесь.
Бац - и повесил трубку... Вот те на! Через час Новый год, а мне в Кремль, к Самому?! Сердце, конечно, сжалось, голова кругом, пот по спине прошиб... Смотрю в окно: машина Попова уже отъезжает от подъезда. Ничего не поделаешь - надо ехать. Ну, и поехал. А на душе, сам понимаешь, что...
Вхожу в приемную. Поскребышев и с места своего не сдвинулся, только кивнул мне головой да указал глазами на диван. А на диване сидит тогдашний комендант Кремля, глотает слезы и одно только и твердит: “Я ж тебе говорил, я ж тебе говорил...” Что говорил? Когда говорил? А он ни слова больше от страха произнести не может, только слезы в себе душит да сморкается в платок...
Наконец впустили меня в кабинет, к Самому. В дальнем конце его, у стены, смотрю, стоит, вытянувшись в струнку, Попов, бледный, как полотно. А вокруг длинного стола ходит Сам в мягких своих сапожках, трубочку посасывает. Ходит и молчит: круг ходит, второй, третий... Я, конечно, как стал столбом у двери - так и стою, тоже, конечно, по стойке смирно. Стою и, понятно, тоже молчу.
Сколько уж он в своих этих сапожках кругов сделал вокруг стола - не помню. И ни слова! Понимаешь, Петрович? Ни слова ни к кому - ни к Попову, ни ко мне... Потом вдруг резко остановится около меня, ткнул мне со всего размаха чубуком от трубки в живот, сузил глаза и говорит:
- Тебе что, Фирюбин, власти мало? Сегодня ты в Кремле иллюминацию включил, завтра ты канализацию отключил. Потом, глядишь, телефон перерезал... Тебе что, власти мало? Иди!
Ну, и пошел я... Одна, конечно, мысль только и была тогда в голове: сейчас, прямо по приезде домой, возьмут? Или завтра? Но не взяли, вот чудо-то! Ни завтра, ни послезавтра не взяли... С работы-то, конечно, тут же выгнали... Год проходит, другой - а не приходят, не берут! Но и работы не дают. Ничего не предлагают: сиди, мол, и жди - может, все-таки возьмут тебя, грешного, а может, и простят в конце концов... Совсем тогда обнищал! Библиотека у меня хорошая была, богатая была библиотека - и ее продал. А что? Жить-то на что-то надо было... Веришь ли, даже в папанинцы на льдину нанимался - и то отказали. Правда-правда, в полярники просился, на зимовку, в экспедицию - нет, сиди и жди... Спасибо, Катя, жена, через Никиту Сергеевича меня уж как-то там потом отмотала. Вроде бы простили наконец...
А интересно бы сейчас спросить у Юрия Михайловича Лужкова, который столько сил вколотил в праздник 850-летия Москвы, - он все, как следует, посчитал? Никаких неожиданностей, никаких накладок не будет? А то, понимаешь, сегодня ты иллюминацию включил, завтра ты канализацию отключил...
О широте русской души
Широк русский человек? Да вроде бы общепризнано: широк. Надо бы его сузить, как говаривал когда-то Достоевский? Да надо бы, наверное. Судя по тому, что мы натворили в ХХ веке, очень бы это, похоже, не помешало - подтесать его немного, подузить хоть чуть-чуть под какой-нибудь более или менее приемлемый ранжир.
Однако и тут есть заковыка. И тут, положа руку на сердце, далеко не ясно, отчего на самом деле это все с нами произошло. Я имею в виду этот самый ХХ век. Вправду ли все от широты? А может, нет, может, как раз наоборот, как утверждают некоторые - от узости? И тогда выходит, это еще один миф, еще одна легенда, в которой мы убедили и самих себя, и других, - легенда об этой не сравнимой якобы ни с чем в мире широте загадочной русской души?
А задумался я об этом, должен сказать, еще много-много раньше, чем всерьез начались новые времена. И много раньше, чем «новые русские», толкаясь и тряся наворованными своими миллиардами, бросились завоевывать, а попросту говоря, скупать мир - от Гавайских островов до богохранимой Эллады и Швейцарских Альп.
Задумался я тогда, когда в конце 70-х - начале 80-х годов попался мне случайно в руки некий заграничный иллюстрированный журнал, добрая половина которого была посвящена только-только состоявшейся свадьбе наследницы недавно умершего греческого судовладельца и миллиардера Аристотеля Онассиса (к тому же многолетнего любовника божественной Марии Каллас, а потом мужа Жаклин Кеннеди) со скромным служащим какого-то советского морского агентства, правда, с офисом в Париже, - Сергеем Каузовым.
Впечатляющая, помню, была повесть в картинках! Начиналось с большого панорамного снимка яхты Кристин на фоне бескрайних морских просторов - эдакое многоэтажное ажурное сооружение под сине-белым греческим флагом, причем сооружение размерами, наверное, не меньше, чем «Титаник». Дальше шли подробности: гостиная на верхней палубе вся в зеркалах, гобеленах и старинной бронзе, курительный салон с Эль Греко, Веласкесом, Гойей и прочими столь же великими, запросто так, по-домашнему развешанными по стенам, потом накрытый в столовой стол на двенадцать кувертов из хрусталя, серебра и севрского фарфора, а рядом со столом - вытянувшийся столбом, как истукан, дворецкий во фраке и белых перчатках, потом спальня а-ля не то Луи Каторз, не то Луи Кенз, потом ванная из мрамора и, точно помню, специально крупным планом - массивные краны из золота, да еще, чтобы не было никаких сомнений, и подпись под снимком, что они, эти краны, действительно из чистого золота, а не из чего-нибудь там еще... После яхты же целый журнальный разворот или даже больше был посвящен вилле Кристин на каком-то, уже забыл каком, острове, где молодая чета собиралась провести первые недели совместной своей жизни. Тоже, конечно, одно сплошное великолепие, только помимо мрамора, золота, хрусталя и музейной живописи повсюду было еще и море всяких изысканнейших цветов, большинство из которых я лично и на картинке-то видел в своей жизни первый раз...
Ну, а потом - Москва! Невеста в вуалетке и чем-то воздушно-розовом (брак этот у нее был не первый, и потому, видимо, решено было обойтись без белого платья и без фаты), пожилые, несколько растерянные, но очень-очень приличные по виду родители жениха, наконец, сам жених - бравый такой, сухощавый парень лет тридцати с небольшим (и с каким-то странным, стеклянным, как мне показалось, отблеском глаза на фото его в профиль) в окне собственной «Волги», на которой он самолично подвез молодую и своих родителей ко Дворцу бракосочетаний в Большом Харитонии, съезд машин, гости, цветы, друзья, выстроившиеся в два ряда при входе в зал. А последний снимок...
А последний снимок был такой: с усилием, перегнувшись пополам через радиатор своей «Волги», припаркованной им у самого входа во Дворец, Сергей Каузов стягивает щетки-«дворники» с лобового стекла машины. А Кристин, еще даже не приоткрыв дверцы с той стороны машины, где она сидела, смотрит во все глаза на него - человека, женой которого она станет через десять-двадцать минут.
Сволочи папарацци! Одно слово - сволочи. Но ведь в точку попал тот сукин сын, кто этот последний снимок сделал! В самую что ни на есть точку. Чтобы там ни говорили тогда про жениха, какие бы слухи ни распускали о том, что он женится не сам по себе, а выполняя задание каких-то таинственных советских служб, о «дворниках»-то все-таки можно было бы, наверное, хоть на минутку да забыть. Учитывая грядущие, так сказать, семейные перспективы... Ну, в крайнем случае, сперли бы их, эти «дворники», сдернул бы их кто с машины, пока свадьба топталась там, во Дворце. В те годы это у нас был, как известно, любимейший промысел мелких московских воришек. Но ведь на миллиардах человек женится, на самой по тем временам богатой невесте мира! Если уж не у самого жениха, то во вновь создаваемой семье Онассис-Каузовых нашлось бы, думаю, на что в случае чего эти самые несчастные «дворники» купить. Ан нет! Выше себя, выходит, не прыгнешь: что не дано, то уж не дано, хоть ты расшибись.
Нет, как это ни печально, но не получился у Кристин и этот брак, хотя несколько совместных лет они все-таки вроде бы протянули. Не получился у нее, говорят, и следующий. А в 1988 году, в ноябре, будучи в Буэнос-Айресе, я в какое-то ничем не примечательное серенькое утро вдруг узнаю по местному телевидению, что только что в одном из самых шикарных отелей города, у нее в номере, в ванной, обнаружено тело Кристин Онассис. Ей было всего тридцать восемь лет, и, по первоначальной газетной версии, она умерла от передозировки транквилизаторов... А Каузов, говорят, ничего, жив и процветает до сих пор. Он теперь солидный нефтетрейдер и живет, по слухам, на острове Мэн - в известном европейском офшорном раю.
А может, и правильно? Может, и не надо нам никакой широты? Одни печали да расстройства, да катастрофы от нее. Где теперь, к примеру, все эти наши пресловутые «олигархи» со всем их размахом и широтой? А так, «дворники» прибережем здесь, «дворники» приберем там, и еще что-нибудь по зернышку прихватим, и еще что-нибудь полезное, нужное в хозяйстве приспособим - глядишь, и получится что-нибудь эдакое надежное, крепенькое, и детям еще хватит, и внукам останется...
Как хотите, дорогие соотечественники, но, взвешивая и размышляя, что лучше, а что хуже, я лично все-таки с Достоевским согласен: лет по крайней мере этак на двести - на триста широта не про нас. Ну а дальше... А дальше там видно будет, что оно и как.
Источник
«Знамя» 1998, №9