Шимон Маркиш: о переводе
Надо помнить, что в СССР литературным трудом можно прокормиться несравненно легче, чем на Западе и число "свoбoдныx художников", т. е. людей, у которых нет постоянного места и определенной зарплаты, весьма значительно. Их особенно много среди переводчиков, точнее, тех, кто претендует на званье переводчика: как и в первые послереволюционные годы, каждый, с грехом пополам знающий какой-нибудь иностранный язык, стремится заработать переводом. Только после революции, при Горьком, это были по преимуществу старые дамы, а теперь - наглые мальчики и девочки.
в СССР уже давно сложилась прекрасная школа художественного перевода, как поэтического, так, пожалуй, еще в большей мере и прозаического. Я говорю "еще в большей мере" потому, что в поэзии большое место занимали (и продолжают занимать) переводы с подстрочников, к которым привлекают крупных поэтов (в поисках "генеральских" имен), и они переводят со всех возможных языков, не зная ни одного, как, например, Леонид Мартынов.
Мне предложили перевести три диалога Лукиана для первого после войны издания этого писателя. Лукиан, высоко ценился официально, поскольку Энгельс назвал его "Вольтером классической древности", а Маркс неоднократно упоминал с одобрением. Но в то же время Лукиан - похабный, порнографический, вредный для нашей советской нравственности автор: вот мнение вполне образованного, но сознательного советского руководителя культуры. Это мнение разделяли и "новый класс" в целом, ничего не читавший, но свято верующий во все "общие установки". Когда в конце 50-х годов был переиздан "Золотой осел" Апулея (я принимал участие в издании), в издательство "Художественная литература" было переслано из ЦК КПСС письмо, полученное журналом "Партийная жизнь".
Автор письма отрекомендовался секретарем одной из партийных организаций Владивостока и не только выражал собственное возмущение публикацией книжки "с пустым, вульгарным содержанием", но выступал от имени партии, которая призвана воспитывать трудящихся и не вправе давать им в руки такие книги (письмо имело заголовок: "Нужны ли такие книги?"). Том Лукиана, в работе над которым я участвовал в 1954-55 гг., мог выйти в свет только потому, что был первым выпуском серии "Научно-атеистическая библиотека". Это было характерно для любого издания: вы должны были оправдать его с идеологической стороны. Вы предлагаете издательству некую книгу, давно известную, знаменитую, но идеологически еще не признанную, - докажите, что она нужна советскому читателю именно сегодня и в большей мере, чем другие книги. Лукиан нужен потому, что он помогает нам бороться с религией. Позже, в 1958 году, я подготовил для Издательства Академии Наук первый по-русски сборник Ульриха фон Гуттена. Культурные и художественные аргументы занимали весьма незначительное место. Главным было то, что Гуттен был врагом папского Рима и сторонником единства Германии (тогдашний советский лозунг в германском вопросе).
Никто и никогда не упрекал старый перевод ни в чем. Но его выполнил в молодые годы известный советский театральный режиссер Сергей Радлов, который оказался в Риге во время войны, был за это арестован (ходили слухи, будто он сотрудничал с немцами, но никому не известно, правда ли это, а если правда, то в чем его сотрудничество с немцами выражалось) и никаких других сведений о нем в ту пору не было. Как бы то ни было, самый факт ареста категорически исключал возможность использовать перевод, сделанный человеком, находящимся в заключении. Вообще имя человека, так или иначе скомпрометированного, должно исчезнуть с печатных страниц. Я уехал из СССР в "братскую" Венгрию (я был женат на венгерке), но директор издательства "Советский писатель", Николай Лесючевский, потребовал вырвать и перепечатать титульный лист уже готового ежегодника "Мастерство перевода", членом редколлегии которого я был много лет.
Исчезновение Дос Пассоса на русском языке связано не столько с ним самим (дурным, с советской точки зрения, поведением, модернизмом и т. д.), сколько с исчезновением в конце 30-х годов (в тюрьме, понятное дело) переводчика Дос Пассоса Валентина Стенича, одного из самых блестящих и продуктивных мастеров художественного перевода довоенного времени. Арест переводчика компрометирует и его автора, если этот автор современный. Ведь переводчик сам выбрал его, сам предложил издательству или журналу.
З0-е и 40-е годы в советской переводческой школе были годами борьбы двух главных направлений: т. наз. "технологически-точного перевода" и т. наз. "творческого перевода". Первое возглавляли Евгений Ланн, Густав Шпет (известный философ) и Георгий Шенгели. Второе связано, прежде всего, с именем Ивана Кашкина. Обе группы переводили с английского. После войны, с началом борьбы против всего западного, "кашкинцы" взяли верх окончательно.
Каждый год издательства составляют планы редакционной подготовки и планы выпуска, т. е. перспективный план на несколько лет вперед и список книг, которые могут быть выпущены в следующем году (следовательно, стадия их подготовки уже завершена). Оба плана представляются для утверждения в Комитет по делам печати при Совете Министров (в 50-е и первую половину 60-х годов - в Главиздат Министерства культуры). Планы редакционной подготовки составляются на основании заявок, поданных литераторами, а также собственных соображений различных редакций. В интересующем нас случае речь идет о редакциях переводных литератур. В издательстве "Художественная литература" (Гослитиздат в 50-е и 60-е годы) переводной литературой занимались Западная редакция (литературы Западной Европы, Америки, Австралии), Восточная редакция (литературы Азии и Африки) и Редакция стран народной демократии (литературы европейских сателлитов СССР). Была еще одна переводная редакция - Народов СССР, но она нас не занимает. Замечу только, что в этой редакции действовали особые силы и влияния, в других переводных редакциях не ощущавшиеся.
В плане редакционной подготовки были разделы собраний сочинений и отдельных изданий. Подготовка и выпуск собраний сочинений занимали много лет. Так, тридцатитомный Диккенс выходил в свет больше десяти лет, да еще предварительный этап (споры о составе редакционной коллегии, о принципах издания, о составе переводчиков и т. д.) занял не менее пяти лет. Близко к собранию сочинений стоит серия. Так, была и продолжает выходить серия "Библиотека современного романа", "Сокровища мировой лирики", "Библиотека античной литературы" (все - в Гослитиздате); одна из старейших и самых знаменитых у читателя серий - "Литературные памятники", выпускаемая издательством "Наука" (раньше оно называлось Издательство АН СССР). Вопрос о включении той или иной книги в состав серии решается каждый год заново, т. е. состав серии установлен лишь в принципе, на практике же может изменяться до бесконечности, равно как и хронологический порядок появления книг серии в свет. Наконец, отдельные издания могут быть действительно отдельной книгой (однотомником) или двухтомником и даже трехтомником. Напомню только двухтомник Хэмингуэя (конец 50-х годов), который заново открыл этого писателя молодому читателю и стал событием чрезвычайной важности в литературной жизни.
Заявки на издания подавались как литературоведами, так и переводчиками. Литературовед, подавая заявку, претендовал на составление (если речь шла о сборнике), вступительную статью (практически обязательную в любом переводном издании), иногда - на примечания (редко: крупный барин обычно не марает руки мелочами, которые, к тому же, трудно разыскивать, но примечания в советских изданиях были еще более обязательны, чем предисловия; в принципе это прекрасный порядок, но было бы интересно исследовать примечания к переводным книгам конкретно - что пропускалось комментатором по незнанию, что по идеологическим соображениям, как менялся характер комментариев по мере деидеологизации и ослабления террора и т. д.). Переводчик, обращавшийся с заявкой в издательство, хотел получить заказ на перевод - и только. Но переводчик как правило, нуждался в поддержке авторитетного литературоведа (или литературоведов), чтобы доказать важность, первоочередность своей заявки, чтобы она "прошла". Это одинаково относилось к литературе прошлого (классике) и к современной литературе, с той лишь разницей, что для современной литературы аргументация сложнее, защита современного автора от обвинений в реакционности труднее.Я участвовал в первом после войны переиздании Эдгара По, который в разгар борьбы с космополитизмом и тлетворным влиянием Запада был предан анафеме как мистик и реакционный романтик.
[Громадную роль при составлении планов играли протекция, вражда литературных кланов, семейственность. Почти невозможно было проникнуть в план чужаку, "аутсайдеру". Новички обычно понимали это и подавали в издательство уже готовую работу, сделанную на собственный страх и риск (это называется "самотек"), однако шансов на успех у них в этом случае было немного.
Еще важнее была роль протекции при распределении заказов, шедших, так сказать, сверху, иначе говоря - при распределении работ, запланированных издательством и не имеющих хозяина с самого начала. Речь идет о собраниях сочинений и о сборниках, предлагаемых не переводчиком, а составителем-литературоведом
Редакции журналов практикуют более гибкую, чем издательства, систему планирования материала и, соответственно, заказов. Здесь переводчик играет большую роль, активнее предлагает, эффективнее участвует в обсуждении возможностей (или трудностей) публикации, в закулисной борьбе между хозяевами, т. е. главными редакторами разных журналов. Попытаюсь показать это на примере "Происшествия в Виши" Миллера.
Я не могу припомнить года, когда пьеса появилась в журнале "Иностранная литература", но это без труда устанавливается по годовым содержаниям журнала. (В Женеве подборок "Иностранной литературы" нет.]
В конце весны 1964 года мне позвонила переводчица Елена Голышева. Мы начали работать вместе в конце 50-х годов, когда я редактировал ее перевод романа Джеймса Олдриджа "Не хочу, чтобы он умирал" для той же "Иностранной литературы". Е. Голышева постоянно переводила вместе с Борисом Изаковым, в прошлом крупным политическим обозревателем, который проштрафился во время космополитской кампании конца 40-х годов и с тех пор подвизался в художественном переводе. Сохранив хорошие связи и среди идеологических боссов в стране и среди "прогрессивных" литераторов за границей, он всегда знал, что нужно печатать и где достать нужный текст. Олдридж был не просто бездарный пачкун, но и дружок Насера. Естественно, что я не хотел пачкать руки, но сама Голышева мне очень понравилась, а ее аргументы показались мне убедительными в то время. Она напрямик сказала, что и сама не выносит Олдриджа, хотя лично он, по ее мнению, человек честный, но надо его протолкнуть, потому что это укрепит наши позиции в журнале и позволит со временем печатать настоящую литературу. Замечу мимоходом, что такая аргументация была в 60-е годы очень распространена среди либеральных интеллигентов. Голышева не обманула меня: мы работали позже вместе над Моэмом и Грэхемом Грином... Итак, Голышева позвонила мне и сказала, что есть очень важное и срочное дело и что я должен как можно скорее с нею увидеться. При встрече она передала мне текст "Виши", уже разодранный по страничкам, т. е. распределенный для работы между нею и ее соавтором, и сообщила, что вопрос о публикации практически решен в ЦК, но нужно соблюдать строгую тайну, чтобы не пронюхали реакционеры-сталинисты и антисемиты и не сунули редактору (тогда им был Чаковский) палки в колеса. Я прочел пьесу, был в неописуемом восторге и согласился бросить все дела, чтобы отредактировать Миллера. Мы закончили работу в какой-то невероятно короткий срок (4-5 дней), еще через несколько дней уже читали корректуру и с нетерпением ждали сигнального экземпляра журнала, как вдруг все полетело к черту: то же самое ЦК, которое, по словам Голышевой, "дало добро", запретило печатать "Виши". Все-таки Чаковский отстоял пьесу, и она появилась в "Иностранной литературе" спустя примерно полгода.
Теперь известно, что все происходило не совсем так. Кто-то из очень известных переводчиков (Голышева к их числу не принадлежала) предложил Катаеву, редактору журнала "Юность", пьесу Миллера. Он прочитал перевод и принял. Пьеса тогда только-только появилась в Москве. Был ли уже у Голышевой и Изакова экземпляр, я не знаю, но это вполне возможно. О планах "Юности" стало известно Чаковскому. Он встретился с Катаевым и очень отговаривал его печатать "Виши", потому что это - не столько антифашистская, сколько еврейская тема. Катаев стал колебаться: для него важнее всего была молодая советская литература, а не переводная и ставить журнал под удар ради западного автора явно не имело смысла. А Чаковский вдобавок донес в ЦК или попросил, чтобы на Катаева нажали из ЦК. Разумеется, в ЦК он аргументировал по-другому: мол, не дело "Юности" заниматься новинками зарубежной литературы. Одновременно он стал думать, кто может мгновенно сделать перевод для его журнала: готовый перевод он не мог взять, не обнаружив своих интриг, да, скорее всего, переводчик и не согласился бы участвовать в этих интригах. Так появился голышевско-изаковский вариант, в котором я, по неведению обстоятельств, принял участие. В какой мере Изаков был посвящен в тайну, я не знаю, но Голышева, по-видимому, так же ничего не знала, как и я (по крайней мере - до поры до времени). Но полугодичное опоздание "Виши" в журнале Чаковского было вызвано не цензурным запрещением, а скандалом, который Катаев устроил в отделе печати ЦК, когда узнал, как подло надул его "койот" (эту кличку дал Чаковскому Стейнбек, и она прилипла очень прочно).
[Вообще борьба между журналами и переводчиками играет довольно важную роль в литературной жизни. Если речь идет об "апробированном" и к тому же по-настоящему хорошем писателе, случаются иногда очень печальные для перевода вещи. Когда после смерти Хемингуэя напечатали "Праздник, который всегда с тобой", первыми английский текст получили какие-то высокопоставленные дети каких-то дипломатов (им привезли из-за границы корректуры). Они мигом состряпали ужасный перевод, и журнал - мне кажется, опять-таки "Иностранная литература", но, возможно, я ошибаюсь, - мигом напечатал, хотя давно было условлено, что переводить этот роман (или "роман") будут две знаменитые еще с довоенных лет "хемингуэевки" - Калашникова и Волжина, переводчицы "По ком звонит колокол".
Переводная проза и поэзия планируется только в "Иностранной литературе", в остальных журналах она почти без исключений - самотек, т. е. результат активности и инициативы переводчиков. Самотек, впрочем, бывает разный. У каждого толстого журнала, кроме, может быть, самых провинциальных русскоязычных публикаций, вроде русского ежемесячного журнала где-нибудь в Киргизии или в Бурят-Монголии, есть свои приближенные переводчики, так сказать, "друзья дома", которые делятся с журналом информацией и предлагают ему, в первую очередь, собственные работы или делают заявки. Чем больше и влиятельнее журнал, тем многочисленнее и разнообразнее его связи среди переводчиков. Первое место в мое время, т. е. в 60-е годы, принадлежало "Новому миру", в первую очередь, потому, что переводчики с западноевропейских языков - либералы по определению, и либеральный журнал представлял для них естественный центр притяжения.]
Даже самая скромная защита своих профессиональных убеждений и интересов превращала нас, переводчиков с западных языков, в крамольников и идеологических диверсантов, по крайней мере - в глазах доподлинно советских писателей. И никакими уверениями в нашей личной преданности советской власти и делу строительства коммунизма, никакими ссылками на разоблачительную силу правдивого изображения американской действительности у какого-нибудь Майлера или Капоте переводчик не может оправдать себя. Советский писатель в прямом смысле слова не верит ему в идейном плане (и правильно делает, на мой взгляд!) и ненавидит конкурента, отнимающего место в журнале и в издательских планах.
К этому прибавляется еще один, достаточно важный момент: антисемитизм. Среди переводчиков людей еврейского происхождения было особенно много, а истинно советские писатели - по преимуществу здоровые антисемиты и были и есть. Вдобавок, отрицая переводную литературу, они легко находили союзников среди неопочвенников, условно говоря - оппозиционеров справа. А для многих неопочвенников антисемитизм - не просто здоровая функция советского организма, но важный элемент идеологической программы. С этой общей, антисемитской позиции враги западничества атакуют переводчиков объединенными силами. Приведу один анекдотический пример. На общем перевыборном собрании Московского отделения Союза Писателей выступал кто-то из "консерваторов", в очередной раз требуя изгнания переводчиков из Союза, который, по его словам, из Союза Писателей превращается в Союз переводчиков. И в доказательство он привел цифры: в Московском отделении около 1500 писателей, из них переводчиков - около 800. Между тем, в нашей секции было меньше 200 человек. Мы долго не могли понять, откуда он взял эту цифру 800, думали, что сосчитал всех оригинальных писателей, которые так или иначе занимаются и переводом, и вдруг догадались; да ведь это число евреев в Московском отделении. Как в 1949-53 годах "космополит" было эвфемизмом для "жида", так теперь в Союзе Писателей - "переводчик".
Журналы, однако, начали играть роль первооткрывателей современной зарубежной литературы лишь сравнительно недавно. (Я говорю теперь о толстых журналах, а отчасти и о тонких, помимо "Иностранной литературы"). Достаточно вспомнить, что Фолкнера после войны открыл Иван Кашкин сборником "Семь рассказов" (1958 год), а не журнальной публикацией, что было бы гораздо естественнее. Между тем Роберт Пенн Уоррен ("Вся королевская рать") увидел свет по-русски в журнале "Новый мир". Предложил книгу в журнал молодой, никому не известный Виктор Голышев, инженер по профессии. Правда, и это очень важно, он сын упомянутой мною выше Е. М. Голышевой, т. е. в редакции "Нового мира" его не встретили как подозрительного проходимца. И к тому же, он очень одарен литературно, и это сразу же чувствовалось в его работе.
...Он обратился со своим Хеллером в Военное издательство, по той простейшей причине, что там у него были приятели. Дело хранилось в строгой тайне (Воениздат не подвластен или, во всяком случае, тогда был неподвластен Комитету по печати), и обнаружилось только тогда, когда роман уже вышел. Переводчики были удивлены: никто не ждал от Воениздата, цитадели консерватизма и советского патриотизма, такой экстравагантности и смелости. Но никто не знал и имени Виленского, и профессиональная зависть была очень велика: вырвал изо рта такой лакомый кусок какой-то чужак. Именно поэтому, вероятно, американисты стали читать перевод с удвоенным интересом (под "американистами" я понимаю не критиков и литературоведов, а переводчиков) и обнаружили не только полную профессиональную некомпетентность, но и грубые ошибки, и беспардонные купюры, сделанные, само собой разумеется, без ведома автора. Однако в советских условиях это не повод для большого скандала, ни одна газета не напечатала бы наших разоблачений, "Литературная газета" - менее всех других; не стану объяснять всех причин, назову только одну - нежелание и опасность ссориться с Воениздатом
Пример этот любопытен в двух отношениях: переводческая инициатива, движимая какими угодно соображениями, от самых возвышенных до элементарной нужды в деньгах, способна в нынешних условиях опрокидывать многие идеологические барьеры; купюры в переводах - гораздо чаще дело переводчика, чем цензуры, Виленский, бесспорно, обкорнал Хеллера заранее, прежде чем показать его бдительным и сверхпуритански стыдливым редакторам из Воениздата.
Я не знаю ни одного случая, когда цензор запретил бы или потребовал купюр, прочитав подготовленный к печати перевод. Как известно, цензор в издательствах читает книги в последней корректуре, перед подписанием в печать; скорее всего, и в журналах действует то же правило. Я даже не уверен, что цензор (по крайней мере, в издательствах) вообще читает переводные тексты. Следовательно, вся цензорская работа проводится самими переводчиками и редакторами.
Может быть любопытной история совершенно безуспешных и безнадежных попыток "пробить" "Признания Ната Тернера" Стайрона. Ее предприняла все та же Е. М. Голышева, о которой многократно и по разным поводам я говорил выше. Голышева предлагала книгу многим журналам (я помню "Новый мир", "Иностранную литературу", нескольким журналам вне Москвы) всегда с одной и той же мотивировкой: это негритянская тема, поднятая одним из самых крупных американских писателей. Причиной неудачи надо считать не только (и, может быть, даже не столько) "попытку оклеветать национально-освободительное движение американских негров", сколько религиозные мотивы романа и, может быть, еще натурализм. Так или иначе, ни один руководитель журнала, с которым шли переговоры и которому переводчица откровенно рассказывала о трудностях (работодателю нельзя лгать, иначе рискуешь не только работать впустую, но и потерять репутацию на будущее), не соблазнился Стайроном, хотя и понимал прекрасно, что это была бы сенсация побольше Воннегута и Уоррена.]
В заключение расскажу о переводе Мелвилла, выполненном Инной Бернштейн, в пору ее работы над этим сложнейшим текстом - еще совсем молодой переводчицей, дебютанткой. До Мелвилла она перевела несколько рассказов Джерома К. Джерома и одну повестушку с итальянского. Мелвилл был одним из ее любимых авторов еще в университете. Все мы, учившиеся в послевоенные сталинские годы, в годы самой жестокой идеологической нетерпимости, прекрасно понимали, почему Мелвилл - это плохо; мистика, реакционная романтика, поповщина. Но оттепель соблазняла каждого из нас. Во второй половине 50-х годов значительную роль в читательской жизни играло Издательство географической литературы (Географиздат). Оно было одним из первых, воспользовавшихся оттепелью, и расширило продукцию своей научно-популярной редакции. Раньше эта редакция готовила действительно популярные брошюрки по разным отраслям географических знаний, что-нибудь вроде "Может ли человек управлять погодой?" или "У карты Сибири". Теперь они, т. е. работники редакции, среди которых было много умных и жаждущих сеять культуру людей, принялись публиковать приключения, путешествия, фантастику, этнографию, рассказы о животных, коротко говоря - все, что хоть каким-то боком могло считаться "географическим". Начали они печатать и переводы. Среди их публикаций были книги, которые едва ли увидели бы свет в других издательствах. Так, они были практически первыми, кто вернул русскому читателю Хемингуэя, я имею в виду - впервые после долгого запрета не переиздал, а дал что-то новое: они напечатали "Зеленые холмы Африки". В Географиздате вышло "Путешествие без карты" Грэма Грина. Переводчик "Зеленых холмов Африки", Виктор Александрович Хинкис, рекомендовал И. Бернштейн людям из Географиздата (назову хотя бы одного из них - Соломона Кумкиса, прекрасного организатора и подлинного культуртрегера). Обсуждая возможности сотрудничества, И. Бернштейн предложила "Моби Дик": в конце концов, ведь по жанру это путешествие. И Географиздат подписал с ней договор. Никаких трудностей (т. е. организационных или цензурных трудностей) не было. Именно потому, что книгу готовило такое идеологически безобидное, я бы сказал, такое неидеологическое издательство, как Географиздат."
Виктор Голышев: «Страх плюс промытость мозгов - вот рецепт, чтобы держать народ и страну в подчинении...»
Татьяна Белкина (Т. Б.): Виктор Петрович, мне сейчас кажется, что лучшего момента для знакомства советского читателя с «1984» быть не могло: годом раньше роман бы просто не напечатали, а уже несколькими годами позже на нас обрушилась такая лавина открытий и разоблачений, что острота восприятия стала спадать. Роман был переведен давно и только ждал своего часа у вас в столе?
Виктор Голышев (В. Г.): Ну нет. Это писатель может работать «в стол» - при этом он все равно создает что-то новое и в его деятельности есть смысл. А моя задача в том, чтобы донести чужое произведение до читателя - значит, я должен предполагать существование читателя. Конечно, я давно читал роман, но был абсолютно уверен, что нужда в русском переводе возникнет, как говорится, не в этом веке и не в этой стране.
Т. Б.: Страна теперь действительно другая. По-вашему, «1984» сохраняет сейчас свою актуальность?
В. Г.: Не знаю. Мне иногда кажется, что это роман о любви. В этом смысле его актуальность непреходящая.
Т. Б.: Но ведь для героев романа их отношения на первых порах были просто формой протеста, единственной - кроме дневника Уинстона - возможностью иметь что-то личное, неподконтрольное... Нет, я не могу себе позволить спорить с вами. Я лучше буду просто задавать вопросы. Итак, наступил момент, когда вы почувствовали, что роман может быть напечатан...
В. Г.: Ну да - может быть. А может и не быть. Уверенности не было. Ни у меня, ни у редактора - тот вообще жил в ежеминутной готовности к запрету. К разоблачению, увольнению, к чему угодно. Контракт со мной не подписывал: ты переводи, мол, а там посмотрим. Переводы ведь изучались особенно пристально, буквально под лупу. А вдруг там крамола особенно хитро зашифрована. Буква за буквой анализировали... Один раз так увлеклись, что настоящую крамолу проморгали.
Т. Б.: В вашем переводе?
В. Г.: Как раз наоборот. Тогда, помню, в «Новом мире» Фолкнер шел, и специалисты полностью на нем сосредоточились, а рядом тем временем напечатали здоровенное такое стихотворение какого-то рязанского поэта про Солженицына. Его как раз тогда из Союза писателей исключили. А этот чудак - поэт этот - пишет: «Исаич», сравнивает его с бакенщиком, просит, чтоб указал нам правильный путь. Простодушное такое стихотворение, искреннее. А они же отвыкли прямой текст читать, все больше между строк вчитывались - ну и проморгали. Потом отыгрались на главном редакторе - выгнали.
Источник:
О переводе. Шимон Маркиш
В. Голышев
в СССР уже давно сложилась прекрасная школа художественного перевода, как поэтического, так, пожалуй, еще в большей мере и прозаического. Я говорю "еще в большей мере" потому, что в поэзии большое место занимали (и продолжают занимать) переводы с подстрочников, к которым привлекают крупных поэтов (в поисках "генеральских" имен), и они переводят со всех возможных языков, не зная ни одного, как, например, Леонид Мартынов.
Мне предложили перевести три диалога Лукиана для первого после войны издания этого писателя. Лукиан, высоко ценился официально, поскольку Энгельс назвал его "Вольтером классической древности", а Маркс неоднократно упоминал с одобрением. Но в то же время Лукиан - похабный, порнографический, вредный для нашей советской нравственности автор: вот мнение вполне образованного, но сознательного советского руководителя культуры. Это мнение разделяли и "новый класс" в целом, ничего не читавший, но свято верующий во все "общие установки". Когда в конце 50-х годов был переиздан "Золотой осел" Апулея (я принимал участие в издании), в издательство "Художественная литература" было переслано из ЦК КПСС письмо, полученное журналом "Партийная жизнь".
Автор письма отрекомендовался секретарем одной из партийных организаций Владивостока и не только выражал собственное возмущение публикацией книжки "с пустым, вульгарным содержанием", но выступал от имени партии, которая призвана воспитывать трудящихся и не вправе давать им в руки такие книги (письмо имело заголовок: "Нужны ли такие книги?"). Том Лукиана, в работе над которым я участвовал в 1954-55 гг., мог выйти в свет только потому, что был первым выпуском серии "Научно-атеистическая библиотека". Это было характерно для любого издания: вы должны были оправдать его с идеологической стороны. Вы предлагаете издательству некую книгу, давно известную, знаменитую, но идеологически еще не признанную, - докажите, что она нужна советскому читателю именно сегодня и в большей мере, чем другие книги. Лукиан нужен потому, что он помогает нам бороться с религией. Позже, в 1958 году, я подготовил для Издательства Академии Наук первый по-русски сборник Ульриха фон Гуттена. Культурные и художественные аргументы занимали весьма незначительное место. Главным было то, что Гуттен был врагом папского Рима и сторонником единства Германии (тогдашний советский лозунг в германском вопросе).
Никто и никогда не упрекал старый перевод ни в чем. Но его выполнил в молодые годы известный советский театральный режиссер Сергей Радлов, который оказался в Риге во время войны, был за это арестован (ходили слухи, будто он сотрудничал с немцами, но никому не известно, правда ли это, а если правда, то в чем его сотрудничество с немцами выражалось) и никаких других сведений о нем в ту пору не было. Как бы то ни было, самый факт ареста категорически исключал возможность использовать перевод, сделанный человеком, находящимся в заключении. Вообще имя человека, так или иначе скомпрометированного, должно исчезнуть с печатных страниц. Я уехал из СССР в "братскую" Венгрию (я был женат на венгерке), но директор издательства "Советский писатель", Николай Лесючевский, потребовал вырвать и перепечатать титульный лист уже готового ежегодника "Мастерство перевода", членом редколлегии которого я был много лет.
Исчезновение Дос Пассоса на русском языке связано не столько с ним самим (дурным, с советской точки зрения, поведением, модернизмом и т. д.), сколько с исчезновением в конце 30-х годов (в тюрьме, понятное дело) переводчика Дос Пассоса Валентина Стенича, одного из самых блестящих и продуктивных мастеров художественного перевода довоенного времени. Арест переводчика компрометирует и его автора, если этот автор современный. Ведь переводчик сам выбрал его, сам предложил издательству или журналу.
З0-е и 40-е годы в советской переводческой школе были годами борьбы двух главных направлений: т. наз. "технологически-точного перевода" и т. наз. "творческого перевода". Первое возглавляли Евгений Ланн, Густав Шпет (известный философ) и Георгий Шенгели. Второе связано, прежде всего, с именем Ивана Кашкина. Обе группы переводили с английского. После войны, с началом борьбы против всего западного, "кашкинцы" взяли верх окончательно.
Каждый год издательства составляют планы редакционной подготовки и планы выпуска, т. е. перспективный план на несколько лет вперед и список книг, которые могут быть выпущены в следующем году (следовательно, стадия их подготовки уже завершена). Оба плана представляются для утверждения в Комитет по делам печати при Совете Министров (в 50-е и первую половину 60-х годов - в Главиздат Министерства культуры). Планы редакционной подготовки составляются на основании заявок, поданных литераторами, а также собственных соображений различных редакций. В интересующем нас случае речь идет о редакциях переводных литератур. В издательстве "Художественная литература" (Гослитиздат в 50-е и 60-е годы) переводной литературой занимались Западная редакция (литературы Западной Европы, Америки, Австралии), Восточная редакция (литературы Азии и Африки) и Редакция стран народной демократии (литературы европейских сателлитов СССР). Была еще одна переводная редакция - Народов СССР, но она нас не занимает. Замечу только, что в этой редакции действовали особые силы и влияния, в других переводных редакциях не ощущавшиеся.
В плане редакционной подготовки были разделы собраний сочинений и отдельных изданий. Подготовка и выпуск собраний сочинений занимали много лет. Так, тридцатитомный Диккенс выходил в свет больше десяти лет, да еще предварительный этап (споры о составе редакционной коллегии, о принципах издания, о составе переводчиков и т. д.) занял не менее пяти лет. Близко к собранию сочинений стоит серия. Так, была и продолжает выходить серия "Библиотека современного романа", "Сокровища мировой лирики", "Библиотека античной литературы" (все - в Гослитиздате); одна из старейших и самых знаменитых у читателя серий - "Литературные памятники", выпускаемая издательством "Наука" (раньше оно называлось Издательство АН СССР). Вопрос о включении той или иной книги в состав серии решается каждый год заново, т. е. состав серии установлен лишь в принципе, на практике же может изменяться до бесконечности, равно как и хронологический порядок появления книг серии в свет. Наконец, отдельные издания могут быть действительно отдельной книгой (однотомником) или двухтомником и даже трехтомником. Напомню только двухтомник Хэмингуэя (конец 50-х годов), который заново открыл этого писателя молодому читателю и стал событием чрезвычайной важности в литературной жизни.
Заявки на издания подавались как литературоведами, так и переводчиками. Литературовед, подавая заявку, претендовал на составление (если речь шла о сборнике), вступительную статью (практически обязательную в любом переводном издании), иногда - на примечания (редко: крупный барин обычно не марает руки мелочами, которые, к тому же, трудно разыскивать, но примечания в советских изданиях были еще более обязательны, чем предисловия; в принципе это прекрасный порядок, но было бы интересно исследовать примечания к переводным книгам конкретно - что пропускалось комментатором по незнанию, что по идеологическим соображениям, как менялся характер комментариев по мере деидеологизации и ослабления террора и т. д.). Переводчик, обращавшийся с заявкой в издательство, хотел получить заказ на перевод - и только. Но переводчик как правило, нуждался в поддержке авторитетного литературоведа (или литературоведов), чтобы доказать важность, первоочередность своей заявки, чтобы она "прошла". Это одинаково относилось к литературе прошлого (классике) и к современной литературе, с той лишь разницей, что для современной литературы аргументация сложнее, защита современного автора от обвинений в реакционности труднее.Я участвовал в первом после войны переиздании Эдгара По, который в разгар борьбы с космополитизмом и тлетворным влиянием Запада был предан анафеме как мистик и реакционный романтик.
[Громадную роль при составлении планов играли протекция, вражда литературных кланов, семейственность. Почти невозможно было проникнуть в план чужаку, "аутсайдеру". Новички обычно понимали это и подавали в издательство уже готовую работу, сделанную на собственный страх и риск (это называется "самотек"), однако шансов на успех у них в этом случае было немного.
Еще важнее была роль протекции при распределении заказов, шедших, так сказать, сверху, иначе говоря - при распределении работ, запланированных издательством и не имеющих хозяина с самого начала. Речь идет о собраниях сочинений и о сборниках, предлагаемых не переводчиком, а составителем-литературоведом
Редакции журналов практикуют более гибкую, чем издательства, систему планирования материала и, соответственно, заказов. Здесь переводчик играет большую роль, активнее предлагает, эффективнее участвует в обсуждении возможностей (или трудностей) публикации, в закулисной борьбе между хозяевами, т. е. главными редакторами разных журналов. Попытаюсь показать это на примере "Происшествия в Виши" Миллера.
Я не могу припомнить года, когда пьеса появилась в журнале "Иностранная литература", но это без труда устанавливается по годовым содержаниям журнала. (В Женеве подборок "Иностранной литературы" нет.]
В конце весны 1964 года мне позвонила переводчица Елена Голышева. Мы начали работать вместе в конце 50-х годов, когда я редактировал ее перевод романа Джеймса Олдриджа "Не хочу, чтобы он умирал" для той же "Иностранной литературы". Е. Голышева постоянно переводила вместе с Борисом Изаковым, в прошлом крупным политическим обозревателем, который проштрафился во время космополитской кампании конца 40-х годов и с тех пор подвизался в художественном переводе. Сохранив хорошие связи и среди идеологических боссов в стране и среди "прогрессивных" литераторов за границей, он всегда знал, что нужно печатать и где достать нужный текст. Олдридж был не просто бездарный пачкун, но и дружок Насера. Естественно, что я не хотел пачкать руки, но сама Голышева мне очень понравилась, а ее аргументы показались мне убедительными в то время. Она напрямик сказала, что и сама не выносит Олдриджа, хотя лично он, по ее мнению, человек честный, но надо его протолкнуть, потому что это укрепит наши позиции в журнале и позволит со временем печатать настоящую литературу. Замечу мимоходом, что такая аргументация была в 60-е годы очень распространена среди либеральных интеллигентов. Голышева не обманула меня: мы работали позже вместе над Моэмом и Грэхемом Грином... Итак, Голышева позвонила мне и сказала, что есть очень важное и срочное дело и что я должен как можно скорее с нею увидеться. При встрече она передала мне текст "Виши", уже разодранный по страничкам, т. е. распределенный для работы между нею и ее соавтором, и сообщила, что вопрос о публикации практически решен в ЦК, но нужно соблюдать строгую тайну, чтобы не пронюхали реакционеры-сталинисты и антисемиты и не сунули редактору (тогда им был Чаковский) палки в колеса. Я прочел пьесу, был в неописуемом восторге и согласился бросить все дела, чтобы отредактировать Миллера. Мы закончили работу в какой-то невероятно короткий срок (4-5 дней), еще через несколько дней уже читали корректуру и с нетерпением ждали сигнального экземпляра журнала, как вдруг все полетело к черту: то же самое ЦК, которое, по словам Голышевой, "дало добро", запретило печатать "Виши". Все-таки Чаковский отстоял пьесу, и она появилась в "Иностранной литературе" спустя примерно полгода.
Теперь известно, что все происходило не совсем так. Кто-то из очень известных переводчиков (Голышева к их числу не принадлежала) предложил Катаеву, редактору журнала "Юность", пьесу Миллера. Он прочитал перевод и принял. Пьеса тогда только-только появилась в Москве. Был ли уже у Голышевой и Изакова экземпляр, я не знаю, но это вполне возможно. О планах "Юности" стало известно Чаковскому. Он встретился с Катаевым и очень отговаривал его печатать "Виши", потому что это - не столько антифашистская, сколько еврейская тема. Катаев стал колебаться: для него важнее всего была молодая советская литература, а не переводная и ставить журнал под удар ради западного автора явно не имело смысла. А Чаковский вдобавок донес в ЦК или попросил, чтобы на Катаева нажали из ЦК. Разумеется, в ЦК он аргументировал по-другому: мол, не дело "Юности" заниматься новинками зарубежной литературы. Одновременно он стал думать, кто может мгновенно сделать перевод для его журнала: готовый перевод он не мог взять, не обнаружив своих интриг, да, скорее всего, переводчик и не согласился бы участвовать в этих интригах. Так появился голышевско-изаковский вариант, в котором я, по неведению обстоятельств, принял участие. В какой мере Изаков был посвящен в тайну, я не знаю, но Голышева, по-видимому, так же ничего не знала, как и я (по крайней мере - до поры до времени). Но полугодичное опоздание "Виши" в журнале Чаковского было вызвано не цензурным запрещением, а скандалом, который Катаев устроил в отделе печати ЦК, когда узнал, как подло надул его "койот" (эту кличку дал Чаковскому Стейнбек, и она прилипла очень прочно).
[Вообще борьба между журналами и переводчиками играет довольно важную роль в литературной жизни. Если речь идет об "апробированном" и к тому же по-настоящему хорошем писателе, случаются иногда очень печальные для перевода вещи. Когда после смерти Хемингуэя напечатали "Праздник, который всегда с тобой", первыми английский текст получили какие-то высокопоставленные дети каких-то дипломатов (им привезли из-за границы корректуры). Они мигом состряпали ужасный перевод, и журнал - мне кажется, опять-таки "Иностранная литература", но, возможно, я ошибаюсь, - мигом напечатал, хотя давно было условлено, что переводить этот роман (или "роман") будут две знаменитые еще с довоенных лет "хемингуэевки" - Калашникова и Волжина, переводчицы "По ком звонит колокол".
Переводная проза и поэзия планируется только в "Иностранной литературе", в остальных журналах она почти без исключений - самотек, т. е. результат активности и инициативы переводчиков. Самотек, впрочем, бывает разный. У каждого толстого журнала, кроме, может быть, самых провинциальных русскоязычных публикаций, вроде русского ежемесячного журнала где-нибудь в Киргизии или в Бурят-Монголии, есть свои приближенные переводчики, так сказать, "друзья дома", которые делятся с журналом информацией и предлагают ему, в первую очередь, собственные работы или делают заявки. Чем больше и влиятельнее журнал, тем многочисленнее и разнообразнее его связи среди переводчиков. Первое место в мое время, т. е. в 60-е годы, принадлежало "Новому миру", в первую очередь, потому, что переводчики с западноевропейских языков - либералы по определению, и либеральный журнал представлял для них естественный центр притяжения.]
Даже самая скромная защита своих профессиональных убеждений и интересов превращала нас, переводчиков с западных языков, в крамольников и идеологических диверсантов, по крайней мере - в глазах доподлинно советских писателей. И никакими уверениями в нашей личной преданности советской власти и делу строительства коммунизма, никакими ссылками на разоблачительную силу правдивого изображения американской действительности у какого-нибудь Майлера или Капоте переводчик не может оправдать себя. Советский писатель в прямом смысле слова не верит ему в идейном плане (и правильно делает, на мой взгляд!) и ненавидит конкурента, отнимающего место в журнале и в издательских планах.
К этому прибавляется еще один, достаточно важный момент: антисемитизм. Среди переводчиков людей еврейского происхождения было особенно много, а истинно советские писатели - по преимуществу здоровые антисемиты и были и есть. Вдобавок, отрицая переводную литературу, они легко находили союзников среди неопочвенников, условно говоря - оппозиционеров справа. А для многих неопочвенников антисемитизм - не просто здоровая функция советского организма, но важный элемент идеологической программы. С этой общей, антисемитской позиции враги западничества атакуют переводчиков объединенными силами. Приведу один анекдотический пример. На общем перевыборном собрании Московского отделения Союза Писателей выступал кто-то из "консерваторов", в очередной раз требуя изгнания переводчиков из Союза, который, по его словам, из Союза Писателей превращается в Союз переводчиков. И в доказательство он привел цифры: в Московском отделении около 1500 писателей, из них переводчиков - около 800. Между тем, в нашей секции было меньше 200 человек. Мы долго не могли понять, откуда он взял эту цифру 800, думали, что сосчитал всех оригинальных писателей, которые так или иначе занимаются и переводом, и вдруг догадались; да ведь это число евреев в Московском отделении. Как в 1949-53 годах "космополит" было эвфемизмом для "жида", так теперь в Союзе Писателей - "переводчик".
Журналы, однако, начали играть роль первооткрывателей современной зарубежной литературы лишь сравнительно недавно. (Я говорю теперь о толстых журналах, а отчасти и о тонких, помимо "Иностранной литературы"). Достаточно вспомнить, что Фолкнера после войны открыл Иван Кашкин сборником "Семь рассказов" (1958 год), а не журнальной публикацией, что было бы гораздо естественнее. Между тем Роберт Пенн Уоррен ("Вся королевская рать") увидел свет по-русски в журнале "Новый мир". Предложил книгу в журнал молодой, никому не известный Виктор Голышев, инженер по профессии. Правда, и это очень важно, он сын упомянутой мною выше Е. М. Голышевой, т. е. в редакции "Нового мира" его не встретили как подозрительного проходимца. И к тому же, он очень одарен литературно, и это сразу же чувствовалось в его работе.
...Он обратился со своим Хеллером в Военное издательство, по той простейшей причине, что там у него были приятели. Дело хранилось в строгой тайне (Воениздат не подвластен или, во всяком случае, тогда был неподвластен Комитету по печати), и обнаружилось только тогда, когда роман уже вышел. Переводчики были удивлены: никто не ждал от Воениздата, цитадели консерватизма и советского патриотизма, такой экстравагантности и смелости. Но никто не знал и имени Виленского, и профессиональная зависть была очень велика: вырвал изо рта такой лакомый кусок какой-то чужак. Именно поэтому, вероятно, американисты стали читать перевод с удвоенным интересом (под "американистами" я понимаю не критиков и литературоведов, а переводчиков) и обнаружили не только полную профессиональную некомпетентность, но и грубые ошибки, и беспардонные купюры, сделанные, само собой разумеется, без ведома автора. Однако в советских условиях это не повод для большого скандала, ни одна газета не напечатала бы наших разоблачений, "Литературная газета" - менее всех других; не стану объяснять всех причин, назову только одну - нежелание и опасность ссориться с Воениздатом
Пример этот любопытен в двух отношениях: переводческая инициатива, движимая какими угодно соображениями, от самых возвышенных до элементарной нужды в деньгах, способна в нынешних условиях опрокидывать многие идеологические барьеры; купюры в переводах - гораздо чаще дело переводчика, чем цензуры, Виленский, бесспорно, обкорнал Хеллера заранее, прежде чем показать его бдительным и сверхпуритански стыдливым редакторам из Воениздата.
Я не знаю ни одного случая, когда цензор запретил бы или потребовал купюр, прочитав подготовленный к печати перевод. Как известно, цензор в издательствах читает книги в последней корректуре, перед подписанием в печать; скорее всего, и в журналах действует то же правило. Я даже не уверен, что цензор (по крайней мере, в издательствах) вообще читает переводные тексты. Следовательно, вся цензорская работа проводится самими переводчиками и редакторами.
Может быть любопытной история совершенно безуспешных и безнадежных попыток "пробить" "Признания Ната Тернера" Стайрона. Ее предприняла все та же Е. М. Голышева, о которой многократно и по разным поводам я говорил выше. Голышева предлагала книгу многим журналам (я помню "Новый мир", "Иностранную литературу", нескольким журналам вне Москвы) всегда с одной и той же мотивировкой: это негритянская тема, поднятая одним из самых крупных американских писателей. Причиной неудачи надо считать не только (и, может быть, даже не столько) "попытку оклеветать национально-освободительное движение американских негров", сколько религиозные мотивы романа и, может быть, еще натурализм. Так или иначе, ни один руководитель журнала, с которым шли переговоры и которому переводчица откровенно рассказывала о трудностях (работодателю нельзя лгать, иначе рискуешь не только работать впустую, но и потерять репутацию на будущее), не соблазнился Стайроном, хотя и понимал прекрасно, что это была бы сенсация побольше Воннегута и Уоррена.]
В заключение расскажу о переводе Мелвилла, выполненном Инной Бернштейн, в пору ее работы над этим сложнейшим текстом - еще совсем молодой переводчицей, дебютанткой. До Мелвилла она перевела несколько рассказов Джерома К. Джерома и одну повестушку с итальянского. Мелвилл был одним из ее любимых авторов еще в университете. Все мы, учившиеся в послевоенные сталинские годы, в годы самой жестокой идеологической нетерпимости, прекрасно понимали, почему Мелвилл - это плохо; мистика, реакционная романтика, поповщина. Но оттепель соблазняла каждого из нас. Во второй половине 50-х годов значительную роль в читательской жизни играло Издательство географической литературы (Географиздат). Оно было одним из первых, воспользовавшихся оттепелью, и расширило продукцию своей научно-популярной редакции. Раньше эта редакция готовила действительно популярные брошюрки по разным отраслям географических знаний, что-нибудь вроде "Может ли человек управлять погодой?" или "У карты Сибири". Теперь они, т. е. работники редакции, среди которых было много умных и жаждущих сеять культуру людей, принялись публиковать приключения, путешествия, фантастику, этнографию, рассказы о животных, коротко говоря - все, что хоть каким-то боком могло считаться "географическим". Начали они печатать и переводы. Среди их публикаций были книги, которые едва ли увидели бы свет в других издательствах. Так, они были практически первыми, кто вернул русскому читателю Хемингуэя, я имею в виду - впервые после долгого запрета не переиздал, а дал что-то новое: они напечатали "Зеленые холмы Африки". В Географиздате вышло "Путешествие без карты" Грэма Грина. Переводчик "Зеленых холмов Африки", Виктор Александрович Хинкис, рекомендовал И. Бернштейн людям из Географиздата (назову хотя бы одного из них - Соломона Кумкиса, прекрасного организатора и подлинного культуртрегера). Обсуждая возможности сотрудничества, И. Бернштейн предложила "Моби Дик": в конце концов, ведь по жанру это путешествие. И Географиздат подписал с ней договор. Никаких трудностей (т. е. организационных или цензурных трудностей) не было. Именно потому, что книгу готовило такое идеологически безобидное, я бы сказал, такое неидеологическое издательство, как Географиздат."
Виктор Голышев: «Страх плюс промытость мозгов - вот рецепт, чтобы держать народ и страну в подчинении...»
Татьяна Белкина (Т. Б.): Виктор Петрович, мне сейчас кажется, что лучшего момента для знакомства советского читателя с «1984» быть не могло: годом раньше роман бы просто не напечатали, а уже несколькими годами позже на нас обрушилась такая лавина открытий и разоблачений, что острота восприятия стала спадать. Роман был переведен давно и только ждал своего часа у вас в столе?
Виктор Голышев (В. Г.): Ну нет. Это писатель может работать «в стол» - при этом он все равно создает что-то новое и в его деятельности есть смысл. А моя задача в том, чтобы донести чужое произведение до читателя - значит, я должен предполагать существование читателя. Конечно, я давно читал роман, но был абсолютно уверен, что нужда в русском переводе возникнет, как говорится, не в этом веке и не в этой стране.
Т. Б.: Страна теперь действительно другая. По-вашему, «1984» сохраняет сейчас свою актуальность?
В. Г.: Не знаю. Мне иногда кажется, что это роман о любви. В этом смысле его актуальность непреходящая.
Т. Б.: Но ведь для героев романа их отношения на первых порах были просто формой протеста, единственной - кроме дневника Уинстона - возможностью иметь что-то личное, неподконтрольное... Нет, я не могу себе позволить спорить с вами. Я лучше буду просто задавать вопросы. Итак, наступил момент, когда вы почувствовали, что роман может быть напечатан...
В. Г.: Ну да - может быть. А может и не быть. Уверенности не было. Ни у меня, ни у редактора - тот вообще жил в ежеминутной готовности к запрету. К разоблачению, увольнению, к чему угодно. Контракт со мной не подписывал: ты переводи, мол, а там посмотрим. Переводы ведь изучались особенно пристально, буквально под лупу. А вдруг там крамола особенно хитро зашифрована. Буква за буквой анализировали... Один раз так увлеклись, что настоящую крамолу проморгали.
Т. Б.: В вашем переводе?
В. Г.: Как раз наоборот. Тогда, помню, в «Новом мире» Фолкнер шел, и специалисты полностью на нем сосредоточились, а рядом тем временем напечатали здоровенное такое стихотворение какого-то рязанского поэта про Солженицына. Его как раз тогда из Союза писателей исключили. А этот чудак - поэт этот - пишет: «Исаич», сравнивает его с бакенщиком, просит, чтоб указал нам правильный путь. Простодушное такое стихотворение, искреннее. А они же отвыкли прямой текст читать, все больше между строк вчитывались - ну и проморгали. Потом отыгрались на главном редакторе - выгнали.
Источник:
О переводе. Шимон Маркиш
В. Голышев