Михаил Ромм: Как показывали «Ленин в Октябре» в 40-х года
Cлучилось это после войны, года через три или через четыре, в канун ленинских дней. Был я тогда с Большаковым в ссоре, не помню уж почему. Ну и вот, в канун ленинских дней - мне звонок. Час ночи.
- Михаил Ильич, так вот, приезжайте сейчас в Комитет. Очень важное дело.
Я говорю:
- Как сейчас? У меня машины нет.
- Мы уже за вами выслали.
Ну, думаю, раз «Михаил Ильич» - значит, наверное, все в порядке, что-нибудь хорошее, потому что, когда плохо, он меня «товарищ Ромм» называл. Поехал.
Приезжаю в знаменитый Гнездниковский переулок. Поднимаюсь. Из просмотрового зала - знакомые голоса. Что такое? Крутят «Ленин в Октябре». В чем дело? Кузаков смотрит.
- Вы пройдите к Ивану Григорьевичу, он вас ждет. Прохожу к Большакову. Тот возбужден, в радостном настроении, шагает по кабинету красный, как помидор.
- Вот, знаете, товарищ Ромм, опять, значит, кино у нас выходит на хорошее место. Придется завтра приехать. Тут вот Храпченко Михаил Борисыч был, звонил, значит, товарищу Сталину, - «товарищ Сталин» он всегда произносил в пониженном тоне. - Докладывал, значит, программу завтрашнего концерта. А товарищ Сталин ему говорит: «Что ж, опять Маяковский, опять «Пламя Парижа», а поближе к ленинской тематике, а? Ничего нет?» - «Нет...» Ну, значит, опять придется кино. Значит, одно отделение концерта заменить кино. Вот, вот, подумайте, какую-нибудь картину ленинскую, значит, из ваших. Значит, «Ленин в Октябре» сократить до сорока минут.
Я говорю:
- Иван Григорьевич, «Ленин в Октябре» никак сократить невозможно. Просто немыслимо. Там нет такого эпизода. Вот, пожалуй, «Ленин в 1918 году», ежели покушение взять, части две начала, ну и финал, так вроде получится четыре части на сорок минут.
- Ну, ваше дело. Тут, знаете, что забавно? Товарищ Сталин его, Храпченко, спрашивает, значит: «А вы знаете, кто поставил «Ленин в Октябре»?» А Храпченко мне потом рассказывает: «А я и забыл. Ну, брякнул «Ромм», думаю, а вдруг не Ромм? Что же делать? Нет, оказалось, верно, Ромм. Вот так».
Ну, я за ночь сократил «Ленин в 1918 году», вырезал четыре части. Только удивился: в начале моей фамилии нет, идет прямо так: вторые режиссеры Васильев и Аронов. Что такое? А куда вообще девалось все остальное? А потом вспомнил: я-то стоял вместе с Каплером в одной надписи. Каплера вырезали и меня вырезали.
Я говорю Большакову:
- Меня там нет.
- Как, нет?
- Вот да, так вот, вырезано.
- Хм. А? Вырезано? Ну это мы быстро, сейчас на хронику позвоню, они в момент, на какой-нибудь бумаге снимут и вставят.
Ну, утром сделали на сорок минут, закончили все это дело. Велели мне к двенадцати приходить в Большой театр, там, значит, просмотр.
В Большой театр прихожу, там уже собираются певцы, прокашливаются, балетные, какие-то чтецы, собирается оркестр. А в большой главной правой ложе, где будет сидеть Сталин и все окружение, сидят незнакомый какой-то полковник или генерал, Храпченко, Большаков.
Оказалось, генерал-то - это Власик, начальник охраны Сталина.
Власик хмурый. Спрашивает:
- Вместо какого отделения пустите? Большаков:
- Я думаю, вместо второго.
- А кто там у вас во втором отделении? Большаков:
- Ну, «Пламя Парижа» и потом что-то там еще. Храпченко ему что-то разъясняет.
Власик смотрит по программе и говорит:
- Вот, балет - выгнать, этих певцов - выгнать, кто во втором отделении - всех выгнать. И вообще, Михаил Борисович, я тебе давно говорю - надо делать подземный ход.
Я сначала не понял, о чем идет речь. Оказывается - подземный ход из Кремля прямо в Большой театр. Храпченко ему говорит:
- Да как же делать подземный ход? Большой театр стоит на сваях, миллион свай, это технически невозможно.
Власик:
- Технически, технически! Надо! Понимаешь? Надо!.. И что б это в последний раз!.. Надо! Ну, давайте, показывайте, что у вас там наготовили?
Показали сорок минут из «Ленина в 1918 году». И документы, тоже моя работа была. (Значит, это [все происходило] после сорок восьмого года, году в сорок девятом, - так как уже был сделан «Живой Ленин».)
По окончании просмотра Власик говорит:
- Документы - это хорошо. А вот «Ленин в 1918 году» - длинно. Ты меня уверяешь, короче нельзя, а я тебе говорю, длинно.
Меня начинает злость разбирать. Я говорю:
- А я короче не могу. Если вам длинно, товарищ Власик, где хотите, сокращайте сами.
- Я - в твоих интересах. Я тебе говорю - длинно, а так - как знаешь. Я же лучше знаю - длинно.
Большаков:
- Да вот, режиссеры, они всегда так, всегда так, упрямые режиссеры.
Власик:
- Длинно.
Я говорю:
- Я не буду сокращать.
Власик:
- Ну ладно, там видно будет.
Тогда Большаков, чтобы замять, говорит:
- А как назовем? Фрагменты или, значит, отрывки?
- Фрагменты! - говорит Власик. - Кто это поймет твое слово «фрагменты»?!.. Фрагменты!.. Кто тут будет сидеть-то? Секретари райкомов будут сидеть. Что они, понимают, что такое фрагменты?
Я говорю:
- А ты понимаешь, что такое фрагменты?
Тот удивился, что я его на ты, но ведь и он меня на ты... Поворачивается и говорит:
- Я-то понимаю.
- А почему же секретари райкомов не понимают?
Власик:
- А они не понимают. Отрывки!!! Так вот. Сейчас в типографию, в Первую Образцовую, - там все на взводе у вас?
- На взводе, - говорит Храпченко.
- Быстро. Чтобы через полчаса новая программа была. Отрывки. Все. Кто повезет докладывать?
Храпченко:
- Да я уж теперь не повезу, теперь ведь кино...
Большаков:
- Да а я-то причем? Первое отделение - концерт, и ты уж вчера докладывал, Михаил Борисович.
Храпченко:
- Почему это я повезу? Теперь кино.
Я говорю:
- Разрешите, я повезу.
Тогда вдруг Храпченко говорит:
- Ладно, я повезу.
- Ну, все встают.
Тогда я говорю Власику:
- Позвольте, а мне-то ведь тоже надо быть. А билета у меня ведь нету.
- Ты что ж? - говорит Власик Большакову. - Не обеспечил?
Большаков:
- Так я ж не знал, что товарищ Ромм будет присутствовать.
- Ну, обеспечь!
- Да уж... у меня больше нет.
Власик посмотрел на меня.
- Ладно, - говорит.
Полез в карман, вынул билет. Ложа бенуара, номер такой-то, или ложа бельэтажа, а наверху печать «Служебный». Кладу в карман, говорю «спасибо». В это время Большаков:
- Вот, товарищ Власик, вот вы говорите, - у вас большой киноархив собственный, вы товарища Сталина снимаете. Вы, вот, понимаете, Михаил Ильич, вот ведь, наши операторы... и даже инструктировали товарища Власика. Вот он снимает товарища Сталина. Показали бы.
- Когда надо будет, покажу, - говорит Власик. - А пока, ладно. Пленочки мне подкинь.
Приехал домой. Решил передохнуть, вечером все-таки смотреть, волноваться, как я там смонтировал эти четыре части. Правда, надпись, действительно, вклеили: «Режиссер Ромм» - на смятом куске бумаги сняли. Музыка икает. Ну, ничего. Только я расположился поспать, снова звонок. Что такое?
От Большакова.
- Михаил Ильич, немедленно приезжайте. Храпченко, вот ведь какая история... Вы вот думаете, все просто... А ведь все очень непросто... Вот не поехал я докладывать, а вот Михаил Борисыч вызвался, и, вот, опять, значит, неприятности... Опять влетел...
- Что такое?
- Вот, значит, показывает, показывает программу. Отрывки из картины «Ленин в 1918 году». Товарищ Сталин, значит, помолчал, а потом говорит: «Какое было главное дело в жизни Ленина?»
Ну а дальше сцена развивалась так. Сталин спрашивает:
- Какое было главное дело в жизни Ленина?
А Храпченко от испуга остолбенел и не знает, что ответить. Сталин:
- Ну, какое было главное дело в жизни Ленина? Храпченко молчит.
Сталин:
- Неужели вы, товарищ Храпченко, не можете ответить на такой простой вопрос? Какое было главное дело в жизни Ленина?
Храпченко молчит. Сталин:
- Вы член партии? Председатель Комитета по делам искусств, кажется?
- Да, был.
- Как же вы не знаете, какое было главное дело в жизни Ленина? Нехорошо! Октябрьская революция!
- Да, правильно, товарищ Сталин. Октябрьская революция.
Сталин:
- Ну? Какую картину надо показывать? Какую?
Храпченко:
- «Ленин в Октябре»?
Сталин:
- «Ленин в Октябре». А почему вы поставили «Ленин в 1918 году»?
- Да ведь - это режиссер, э-э, отказался сокращать. Они ведь, знаете, режиссеры, они ведь, вот отказался, вот, сокращать...
- Ну так дайте целиком!
Погнали снова в Образцовую типографию менять порядок.
В Большом театре снова готовятся перемены. Мы хватаем «Ленин в Октябре» - и в Большой театр - проверять экземпляр.
Приходим.
Там уже всех выгоняют вон. И оркестры, и хоры, балеты, певцов и чтецов. Все надевают собольи шапки, шубы с бобровыми воротниками, ворчат простуженными голосами. Их всех гонят, всех до одного. Чекисты гонят.
Власик злой, распоряжается. Увидел меня, зафыркал что-то:
- Успеете проверить?
- Успею.
Проверили. Смотрю, опять нет надписи «Ромм». Вырезано вместе с Каплером.
Погнали опять на хронику вставлять надпись «Ромм».
Я просмотрел картину. Уже шестой час. Поскакал домой. Скорей - черный костюм давай! Давай белую рубашку, галстук нацеплять, Сталинские премии (у меня к тому времени их было четыре), орден Ленина, медали.
Назад.
Прибегаю.
Поздно. Уже началось. Правительство уже на сцене. Уже идут аплодисменты. Все стоят. Правительство стоит. Народ аплодирует. Идет овация.
Коридоры пустые. Я бегу скорей искать ложу бельэтажа, куда у меня пропуск. Прибегаю в бельэтаж. Пусто. Подбегаю к капельдинеру, сую ему билет.
- Где тут ложа номер такой-то? Тот смотрит.
- Это так... Этак... Вам к товарищу полковнику, - почтительно говорит.
Смотрю, действительно, стоит полковник МГБ, весь в красных петличках, в параде, строгий. Подбегаю к нему.
- Товарищ полковник! Вот, к вам направили. Мне в ложу. Вот билет. Товарищ Власик передал.
Полковник берет билет. Делает шаг назад, осматривает меня с ног до головы, внимательно приглядываясь особенно к заднему карману. Так, заглядывая...
Потом говорит:
- Молодец. Хорошо. Очень хорошо. Молодец. Я ничего не понимаю. Почему молодец?
Он дает мне обратно билет и говорит:
- Ложа №13. Войдешь, свободное место. Рядом сидит академик в шапочке. Твой объект.
Я поглядел на полковника. Да какой объект? Еще не сразу понимаю. Потом понял.
Батюшки! Да я же с билетом Власика! Я ж особый сотрудник!
Гляжу на полковника, разинув рот. Потом думаю, ну, что ж делать! Придется идти в ложу. Иду в ложу. Ложа уже полна. Одно место свободно. Самое крайнее в переднем ряду. А рядом правительство. Значит, мое место рядом с правительственной ложей.
Ну, а на стуле рядом со мной - старичок-академик, смо-о-о-рщенный как гриб, вроде Карпинского, не знаю уж его фамилии.
Я пробираюсь. Тихонечко сажусь.
Он мне:
- Здравствуйте! Я ему:
- Здравствуйте!
Смотрю на него и думаю: если ты вот будешь в Сталина стрелять, я должен грудью закрыть, выстрел принять на себя, а тебя задушить руками. И думаю: душить-то тебя нетрудно! Что в тебе жизни-то? Ну, цыпленок!
Сел.
Ну, так прошла торжественная часть. Все поглядываю я на этого академика. Думаю: «Мой объект. Ежели вытащит пистолет, значит я должен - раз! - схватить, задушить, потом принять на себя! Так, интересно!»
Перерыв.
А вот после перерыва в эту правую ложу расселось все правительство и, так сказать, все руководящие деятели. А вот рядом со мной, рукой можно достать, Молотов сидит, с самого краю. А так как я на приемах бывал, он меня узнал. Кивнул мне. И я ему кивнул. И думаю:
- Не знаешь ты, Вячеслав Михайлович, что я тебя сейчас грудью от академика защищать буду.
Вот так я был сексотом.
Ну, а почему меня полковник-то похвалил, - пистолет не видно, раз, ордена и Сталинские премии настоящие, и костюм хорошо сшит, и не похож.
Действительно, не похож.
- Михаил Ильич, так вот, приезжайте сейчас в Комитет. Очень важное дело.
Я говорю:
- Как сейчас? У меня машины нет.
- Мы уже за вами выслали.
Ну, думаю, раз «Михаил Ильич» - значит, наверное, все в порядке, что-нибудь хорошее, потому что, когда плохо, он меня «товарищ Ромм» называл. Поехал.
Приезжаю в знаменитый Гнездниковский переулок. Поднимаюсь. Из просмотрового зала - знакомые голоса. Что такое? Крутят «Ленин в Октябре». В чем дело? Кузаков смотрит.
- Вы пройдите к Ивану Григорьевичу, он вас ждет. Прохожу к Большакову. Тот возбужден, в радостном настроении, шагает по кабинету красный, как помидор.
- Вот, знаете, товарищ Ромм, опять, значит, кино у нас выходит на хорошее место. Придется завтра приехать. Тут вот Храпченко Михаил Борисыч был, звонил, значит, товарищу Сталину, - «товарищ Сталин» он всегда произносил в пониженном тоне. - Докладывал, значит, программу завтрашнего концерта. А товарищ Сталин ему говорит: «Что ж, опять Маяковский, опять «Пламя Парижа», а поближе к ленинской тематике, а? Ничего нет?» - «Нет...» Ну, значит, опять придется кино. Значит, одно отделение концерта заменить кино. Вот, вот, подумайте, какую-нибудь картину ленинскую, значит, из ваших. Значит, «Ленин в Октябре» сократить до сорока минут.
Я говорю:
- Иван Григорьевич, «Ленин в Октябре» никак сократить невозможно. Просто немыслимо. Там нет такого эпизода. Вот, пожалуй, «Ленин в 1918 году», ежели покушение взять, части две начала, ну и финал, так вроде получится четыре части на сорок минут.
- Ну, ваше дело. Тут, знаете, что забавно? Товарищ Сталин его, Храпченко, спрашивает, значит: «А вы знаете, кто поставил «Ленин в Октябре»?» А Храпченко мне потом рассказывает: «А я и забыл. Ну, брякнул «Ромм», думаю, а вдруг не Ромм? Что же делать? Нет, оказалось, верно, Ромм. Вот так».
Ну, я за ночь сократил «Ленин в 1918 году», вырезал четыре части. Только удивился: в начале моей фамилии нет, идет прямо так: вторые режиссеры Васильев и Аронов. Что такое? А куда вообще девалось все остальное? А потом вспомнил: я-то стоял вместе с Каплером в одной надписи. Каплера вырезали и меня вырезали.
Я говорю Большакову:
- Меня там нет.
- Как, нет?
- Вот да, так вот, вырезано.
- Хм. А? Вырезано? Ну это мы быстро, сейчас на хронику позвоню, они в момент, на какой-нибудь бумаге снимут и вставят.
Ну, утром сделали на сорок минут, закончили все это дело. Велели мне к двенадцати приходить в Большой театр, там, значит, просмотр.
В Большой театр прихожу, там уже собираются певцы, прокашливаются, балетные, какие-то чтецы, собирается оркестр. А в большой главной правой ложе, где будет сидеть Сталин и все окружение, сидят незнакомый какой-то полковник или генерал, Храпченко, Большаков.
Оказалось, генерал-то - это Власик, начальник охраны Сталина.
Власик хмурый. Спрашивает:
- Вместо какого отделения пустите? Большаков:
- Я думаю, вместо второго.
- А кто там у вас во втором отделении? Большаков:
- Ну, «Пламя Парижа» и потом что-то там еще. Храпченко ему что-то разъясняет.
Власик смотрит по программе и говорит:
- Вот, балет - выгнать, этих певцов - выгнать, кто во втором отделении - всех выгнать. И вообще, Михаил Борисович, я тебе давно говорю - надо делать подземный ход.
Я сначала не понял, о чем идет речь. Оказывается - подземный ход из Кремля прямо в Большой театр. Храпченко ему говорит:
- Да как же делать подземный ход? Большой театр стоит на сваях, миллион свай, это технически невозможно.
Власик:
- Технически, технически! Надо! Понимаешь? Надо!.. И что б это в последний раз!.. Надо! Ну, давайте, показывайте, что у вас там наготовили?
Показали сорок минут из «Ленина в 1918 году». И документы, тоже моя работа была. (Значит, это [все происходило] после сорок восьмого года, году в сорок девятом, - так как уже был сделан «Живой Ленин».)
По окончании просмотра Власик говорит:
- Документы - это хорошо. А вот «Ленин в 1918 году» - длинно. Ты меня уверяешь, короче нельзя, а я тебе говорю, длинно.
Меня начинает злость разбирать. Я говорю:
- А я короче не могу. Если вам длинно, товарищ Власик, где хотите, сокращайте сами.
- Я - в твоих интересах. Я тебе говорю - длинно, а так - как знаешь. Я же лучше знаю - длинно.
Большаков:
- Да вот, режиссеры, они всегда так, всегда так, упрямые режиссеры.
Власик:
- Длинно.
Я говорю:
- Я не буду сокращать.
Власик:
- Ну ладно, там видно будет.
Тогда Большаков, чтобы замять, говорит:
- А как назовем? Фрагменты или, значит, отрывки?
- Фрагменты! - говорит Власик. - Кто это поймет твое слово «фрагменты»?!.. Фрагменты!.. Кто тут будет сидеть-то? Секретари райкомов будут сидеть. Что они, понимают, что такое фрагменты?
Я говорю:
- А ты понимаешь, что такое фрагменты?
Тот удивился, что я его на ты, но ведь и он меня на ты... Поворачивается и говорит:
- Я-то понимаю.
- А почему же секретари райкомов не понимают?
Власик:
- А они не понимают. Отрывки!!! Так вот. Сейчас в типографию, в Первую Образцовую, - там все на взводе у вас?
- На взводе, - говорит Храпченко.
- Быстро. Чтобы через полчаса новая программа была. Отрывки. Все. Кто повезет докладывать?
Храпченко:
- Да я уж теперь не повезу, теперь ведь кино...
Большаков:
- Да а я-то причем? Первое отделение - концерт, и ты уж вчера докладывал, Михаил Борисович.
Храпченко:
- Почему это я повезу? Теперь кино.
Я говорю:
- Разрешите, я повезу.
Тогда вдруг Храпченко говорит:
- Ладно, я повезу.
- Ну, все встают.
Тогда я говорю Власику:
- Позвольте, а мне-то ведь тоже надо быть. А билета у меня ведь нету.
- Ты что ж? - говорит Власик Большакову. - Не обеспечил?
Большаков:
- Так я ж не знал, что товарищ Ромм будет присутствовать.
- Ну, обеспечь!
- Да уж... у меня больше нет.
Власик посмотрел на меня.
- Ладно, - говорит.
Полез в карман, вынул билет. Ложа бенуара, номер такой-то, или ложа бельэтажа, а наверху печать «Служебный». Кладу в карман, говорю «спасибо». В это время Большаков:
- Вот, товарищ Власик, вот вы говорите, - у вас большой киноархив собственный, вы товарища Сталина снимаете. Вы, вот, понимаете, Михаил Ильич, вот ведь, наши операторы... и даже инструктировали товарища Власика. Вот он снимает товарища Сталина. Показали бы.
- Когда надо будет, покажу, - говорит Власик. - А пока, ладно. Пленочки мне подкинь.
Приехал домой. Решил передохнуть, вечером все-таки смотреть, волноваться, как я там смонтировал эти четыре части. Правда, надпись, действительно, вклеили: «Режиссер Ромм» - на смятом куске бумаги сняли. Музыка икает. Ну, ничего. Только я расположился поспать, снова звонок. Что такое?
От Большакова.
- Михаил Ильич, немедленно приезжайте. Храпченко, вот ведь какая история... Вы вот думаете, все просто... А ведь все очень непросто... Вот не поехал я докладывать, а вот Михаил Борисыч вызвался, и, вот, опять, значит, неприятности... Опять влетел...
- Что такое?
- Вот, значит, показывает, показывает программу. Отрывки из картины «Ленин в 1918 году». Товарищ Сталин, значит, помолчал, а потом говорит: «Какое было главное дело в жизни Ленина?»
Ну а дальше сцена развивалась так. Сталин спрашивает:
- Какое было главное дело в жизни Ленина?
А Храпченко от испуга остолбенел и не знает, что ответить. Сталин:
- Ну, какое было главное дело в жизни Ленина? Храпченко молчит.
Сталин:
- Неужели вы, товарищ Храпченко, не можете ответить на такой простой вопрос? Какое было главное дело в жизни Ленина?
Храпченко молчит. Сталин:
- Вы член партии? Председатель Комитета по делам искусств, кажется?
- Да, был.
- Как же вы не знаете, какое было главное дело в жизни Ленина? Нехорошо! Октябрьская революция!
- Да, правильно, товарищ Сталин. Октябрьская революция.
Сталин:
- Ну? Какую картину надо показывать? Какую?
Храпченко:
- «Ленин в Октябре»?
Сталин:
- «Ленин в Октябре». А почему вы поставили «Ленин в 1918 году»?
- Да ведь - это режиссер, э-э, отказался сокращать. Они ведь, знаете, режиссеры, они ведь, вот отказался, вот, сокращать...
- Ну так дайте целиком!
Погнали снова в Образцовую типографию менять порядок.
В Большом театре снова готовятся перемены. Мы хватаем «Ленин в Октябре» - и в Большой театр - проверять экземпляр.
Приходим.
Там уже всех выгоняют вон. И оркестры, и хоры, балеты, певцов и чтецов. Все надевают собольи шапки, шубы с бобровыми воротниками, ворчат простуженными голосами. Их всех гонят, всех до одного. Чекисты гонят.
Власик злой, распоряжается. Увидел меня, зафыркал что-то:
- Успеете проверить?
- Успею.
Проверили. Смотрю, опять нет надписи «Ромм». Вырезано вместе с Каплером.
Погнали опять на хронику вставлять надпись «Ромм».
Я просмотрел картину. Уже шестой час. Поскакал домой. Скорей - черный костюм давай! Давай белую рубашку, галстук нацеплять, Сталинские премии (у меня к тому времени их было четыре), орден Ленина, медали.
Назад.
Прибегаю.
Поздно. Уже началось. Правительство уже на сцене. Уже идут аплодисменты. Все стоят. Правительство стоит. Народ аплодирует. Идет овация.
Коридоры пустые. Я бегу скорей искать ложу бельэтажа, куда у меня пропуск. Прибегаю в бельэтаж. Пусто. Подбегаю к капельдинеру, сую ему билет.
- Где тут ложа номер такой-то? Тот смотрит.
- Это так... Этак... Вам к товарищу полковнику, - почтительно говорит.
Смотрю, действительно, стоит полковник МГБ, весь в красных петличках, в параде, строгий. Подбегаю к нему.
- Товарищ полковник! Вот, к вам направили. Мне в ложу. Вот билет. Товарищ Власик передал.
Полковник берет билет. Делает шаг назад, осматривает меня с ног до головы, внимательно приглядываясь особенно к заднему карману. Так, заглядывая...
Потом говорит:
- Молодец. Хорошо. Очень хорошо. Молодец. Я ничего не понимаю. Почему молодец?
Он дает мне обратно билет и говорит:
- Ложа №13. Войдешь, свободное место. Рядом сидит академик в шапочке. Твой объект.
Я поглядел на полковника. Да какой объект? Еще не сразу понимаю. Потом понял.
Батюшки! Да я же с билетом Власика! Я ж особый сотрудник!
Гляжу на полковника, разинув рот. Потом думаю, ну, что ж делать! Придется идти в ложу. Иду в ложу. Ложа уже полна. Одно место свободно. Самое крайнее в переднем ряду. А рядом правительство. Значит, мое место рядом с правительственной ложей.
Ну, а на стуле рядом со мной - старичок-академик, смо-о-о-рщенный как гриб, вроде Карпинского, не знаю уж его фамилии.
Я пробираюсь. Тихонечко сажусь.
Он мне:
- Здравствуйте! Я ему:
- Здравствуйте!
Смотрю на него и думаю: если ты вот будешь в Сталина стрелять, я должен грудью закрыть, выстрел принять на себя, а тебя задушить руками. И думаю: душить-то тебя нетрудно! Что в тебе жизни-то? Ну, цыпленок!
Сел.
Ну, так прошла торжественная часть. Все поглядываю я на этого академика. Думаю: «Мой объект. Ежели вытащит пистолет, значит я должен - раз! - схватить, задушить, потом принять на себя! Так, интересно!»
Перерыв.
А вот после перерыва в эту правую ложу расселось все правительство и, так сказать, все руководящие деятели. А вот рядом со мной, рукой можно достать, Молотов сидит, с самого краю. А так как я на приемах бывал, он меня узнал. Кивнул мне. И я ему кивнул. И думаю:
- Не знаешь ты, Вячеслав Михайлович, что я тебя сейчас грудью от академика защищать буду.
Вот так я был сексотом.
Ну, а почему меня полковник-то похвалил, - пистолет не видно, раз, ордена и Сталинские премии настоящие, и костюм хорошо сшит, и не похож.
Действительно, не похож.