Богомолов В. О. "Кто дал право автору позорить нашу Советскую Дуньку?"
Из архива писателя: "Роман «фактографически» точен потому, что все публикуемые в нем документы, за исключением элементов привязки, отнюдь не вымышлены, а текстуально идентичны подлинным соответствующим документам. Единственно же, что вымышлено мною в документах романа, - это восклицательный знак после литеров, указывающих степень срочности («Срочно!», «Весьма срочно!», «Чрезвычайно срочно!». в войну восклицательные знаки не ставились..."
Что касается судьбы людей, послуживших прообразами: прототип Алехина - вскоре погиб при задержании вражеских агентов в декабре 1944 года в Польше; Таманцева - погиб зимой 1945 года в окопном бою при неожиданном прорыве танковой группы немцев; генерала Егорова - умер вскоре после войны, не дожив до 50 лет; Блинова - во время войны был артиллеристом и в контрразведке ни одного дня не служил - закончил войну Героем Советского Союза; подполковника Полякова - самого гражданского человека из героев романа - после войны совершенно «вышел из образа»: закончил военную академию, стал генералом и прослужил в армии еще четверть века; Аникушина - буквальный и соответствует всему до деталей. Я знал офицера, который, находясь после ранения на службе в комендатуре, был привлечен к одной операции розыскников и повел себя в точности как Аникушин. В результате погиб старший оперативно-розыскной группы, а этот офицер получил тяжелое ранение, но выжил»
История публикации После разрыва с «Юностью» я вообще решил отказаться от журнального варианта, решил, что мне надо отбить все заключения и претензии всех этих ведомств, чтобы роман вышел отдельной книгой... отдал рукопись в «Новый мир». В течение двух суток роман прочли 5 человек, как потом мне было сказано, на одном дыхании. Впечатление от романа (без преувеличения!) было восторженное, но как только Косолапов узнал, что у меня в оппонентах КГБ и Министерство обороны, он уполз в кусты, и все это подохло.
Первая претензия: полное изъятие главы «В Ставке ВГК». Рецензентов не устраивал образ Сталина. Говорилось мне при этом так: «Если он был изверг - у вас Сталина боятся все окружающие его в Ставке люди, - если это так, то как же мы выиграли войну? Ну как вы представляете? Да если они его так боялись, они не могли рядом с ним работать, тем более плодотворно».
Второй момент - взаимодействие родов войск (глава «В стодоле»), где встречаются представители трех ведомств, причем обстановка там не лучшая, там душно, не на чем сидеть и прочее. Конечно, там возникает противоречивая, конфликтная ситуация. «Как это так? - говорили мне. - Все наши ведомства действовали в войну согласованно, именно благодаря этому мы выиграли войну».
Третья претензия, которую мне вчиняли: противопоставление героев романа, розыскников, - уполномоченным в частях, в частности уполномоченному в автобатальоне лейтенанту Комолову.
Четвертая - в чрезвычайном розыске трех агентов задействовано свыше 20 тысяч человек. «Сталин что, был дураком, самодуром, что закрутил такую машину?»
Но я-то знал, что в чрезвычайном розыске 43-го года весь этот «предельный режим» осуществлялся от Владивостока и до передовой, у меня же - только в тылах двух фронтов - значительно меньше. Не знаю, смог бы я это доказать, но в это время на юге ловили какого-то убийцу по фамилии Алексеев. В газете я прочел, что к его поимке было привлечено чуть ли не два с половиной миллиона человек. Предъявив вырезку из газеты с публикацией об этом событии в «инстанции», я сказал: как же так, убийцу трех человек ловит вся страна, и это нормально. У меня же в романе опаснейшую разведгруппу ловят 20 тысяч человек, и это вас не устраивает.
Упреждая мыслимые и немыслимые замечания и чтобы просветить «экспертов», я направил в каждое ведомство пояснительный материал на 42 страницах с подтверждением, перечислением и указанием конкретных литературных источников, в которых многие термины, понятия, специфическая терминология, некоторые действия и отдельные факты оперсводок, задействованные в моем романе, начиная с 1944 года неоднократно были опубликованы в открытой печати и, следовательно, как я полагал, должны были снять многие вопросы закрытого цензурирования романа.
У всех этих ведомств была совершенно общая позиция или концепция: советская литература обязана изображать только позитивные явления. Об этом следует напомнить автору и тому, кто этот материал собирается печатать.
И главное - это отношение «ведомственных» людей к автору. Автор, в их понимании, изначально «пидарас» и скрытый антисоветчик, это щелкопер, пишущий человек, ему за это платят деньги. Если он написал не то, что хотелось бы и соответствовало их вкусовым представлениям, то это подлежало изъятию. На полях рукописи писалось: «Выбросить!», «Необходимо изъять», «Опустить», «Снять», «Выбросить целиком» или «Выбросить полностью» - причем писали на полях совершенно безапелляционно. Для них то, что не укладывалось в позитивные явления, истолковывалось как искажение советской действительности - и автору надо было «вправить мозги» и показать, "как надо Родину любить"
Возвращаясь к военному прошлому Я не испытывал никакого пиетета к ведомствам, я их не боялся, потому что свою «школу страха» прошел во время войны. Я три раза на войне оказывался в эпицентре чрезвычайных происшествий, фигурантами которых были мои подчиненные. Причем это были тяжкие по военному времени происшествия, о которых докладывалось в восемь-десять адресов, включая не только командование фронтом, но и Генеральный штаб в Москве, главного военного прокурора и прочее. Это были серьезные вещи, серьезные чрезвычайные происшествия, за которые грозил военный трибунал. В одном случае это был - среди трех человек, перешедших на сторону немцев, - «нацмен», который числился в моем взводе; в другом - мародерство в полковой похоронной команде, которую я после медсанбата, будучи ограниченно годным, возглавлял около недели; третье - отравление спиртоподобной жидкостью четверых красноармейцев моего взвода.
Меня таскали; я был невиновен. Но была система, и были люди. «Нацмен» только числился в моем взводе, я его не видел, он был поваром на батальонной кухне, его регулярно возили к командиру дивизии готовить необыкновенный плов.
Во время дознания, к своему удивлению, я узнал, что у него было офицерское, чисто шерстяное белье, у меня - х/б (хлопчатобумажное), у него - яловые сапоги, у меня - кирза, то есть мы находились с ним на разных уровнях (хоть он и был «придурком» - как говорили в армии). Что касается мародерства: я в этой полковой похоронной команде был всего неделю, а мародерничали там месяцами. О том, что они мародерничали, я до этого ничего не знал, увидел впервые, когда ночью при свете фонарика меня разбудили в избе и показали плоскогубцы, клещи и мешочек из-под махорки, набитый золотыми и серебряными коронками.
Третий случай - в мае 1945 года, вскоре после войны, отравление метиловым спиртом в моем взводе - два смертных случая, двое ослепли. Я не был виноват, потому что оставил за себя в выходной воскресный день офицера.
Во всех случаях прокуратура, которая в войну работала с исключительно обвинительным уклоном, контрразведка, которая являлась правоохранительным карательным органом, командование - не требовали предания меня суду военного трибунала, хотя меня наказывали и в двух случаях я был отстранен от занимаемой должности. Меня ниже назначить было нельзя. Я Ванька-взводный был: дальше фронта не отправят, меньше взвода не дадут.
Но кто требовал моей крови, кто писал заключения? Внештатные военные дознаватели, то есть свои братья-офицеры. В официальных заключениях по материалам дознания они требовали предания меня суду военного трибунала - пытались «кинуть под Валентину» («Валентина» или «Валентина Трифоновна», сокращенно «ВТ», - так называли военный трибунал) и «сломать хребет». Кто же были эти дознаватели? Это офицеры, которым поручали проведение дознания.
В армии строевые командиры, за величайшим исключением, не назначались военными дознавателями, только начальники служб: начфин, начхим и т.д., то есть как бы общественники.
Cами дознаватели не имели права арестовывать офицера без санкции командира полка, дивизии. Меня спасло то, что я был молодой, несовершеннолетний, мне еще не было и восемнадцати лет, и ни командир полка, ни командир дивизии не дали меня на съедение. В армии дознавателей не любили, они пытались переплюнуть и прокуратуру, и контрразведку, подводя результаты дознания под трибунал.
Конспирация В. П. Аксенов был убежден, что за мною ведется наблюдение и телефон прослушивается, его подозрений я не разделял, но предложенную им конспирацию соблюдал неуклонно. Он звонил мне по телефону и с радостным азартом сообщал: «Приехали четыре ядреных телки! Групповичок!!! Жратвы понавезли и выпивки - целую корзину! Вот погужуемся!» Мы весело хохотали, и если бы нас подслушивали, должно было бы создаться впечатление, что два мужика радуются предстоящей выпивке и групповому сексу с приехавшими телками, меж тем это сообщение означало, что поступило очередное заключение на мой роман и он уже снял в «Юности» копию, что в этом документе четыре страницы и опять требуют изъятия текста (словом «ядреный» шифровались императивность и категоричность предложений так называемых спеццензур); «целая корзина жратвы и выпивки» означала, что возвращенный экземпляр рукописи разрисован замечаниями, пометками и обозначениями купюр, «групповичок» - что в «экспертно-консультационном чтении» участвовало несколько человек и таким образом прибавилось три или четыре оппонента, а радостное «Вот погужуемся?» свидетельствовало, что замечания на полях рукописи и «рекомендации» опять же нелепы и абсурдны и я смогу их использовать в дальнейшей борьбе.
Пресс-бюро КГБ. ...я стал регулярным посетителем Пресс-бюро КГБ и Министерства обороны, чтобы при личном контакте с этими людьми из разных ведомств, определявших судьбу романа, отбивать нелепые замечания. Я имел все их заключения, с которых В. П. Аксенов вначале снимал копии в «Юности», а затем, после разрыва с «Юностью», получил и все остальные. Но они-то не знали, что я об этом знаю и у меня на руках их заключения и экземпляры рукописи с «автографами» рецензентов на полях.В обоих ведомствах были очень крутые разговоры. В Пресс-бюро, поначалу все было достаточно вежливо, разговаривали спокойно и даже понимающе изредка улыбались, однако, прожимая свои купюры, действовали закулисно и, как потом подтвердилось, за спиной кидали подлянку.При разговоре - помимо начальника Пресс-бюро Кравченко - всегда присутствовали два человека: полковник и генерал, все рассаживались за длинным полированным столом, в углу кабинета за приставным столиком сидел еще один полковник, который никогда в разговор не вступал (может, вел стенограмму разговора).
Я слушал все молча, всем им давал выговориться, чтобы получить максимум информации и иметь представление. Обыкновенно я слушал, опустив голову, как бы покорно. А потом начинал: сначала спрашивал, кто из них правил мне стиль в рукописи, я хотел бы тому посмотреть в глаза; в ответ - молчание; а потом я заявлял, что без согласия автора никто не имеет права вносить какие-то поправки в текст. Для них это было полным откровением. Тогда я предъявляю начальнику Пресс-бюро Гражданский кодекс РСФСР, раздел «Авторское право», 480-ю главу. Он внимательно смотрит на титул, я ему говорю: «Да нет, это не за океаном, это у нас издано, это закон РСФСР, которым вы должны руководствоваться в своей деятельности». Он передает эту книжку своему подчиненному, полковнику, и тот списывает 480-ю главу на моих глазах - и списывает титул Кодекса! То есть они работают десятилетиями, и ни один автор в это их не ткнул носом. Затем начиналась «электросварка», которая длилась несколько часов. Есть у меня особенность: в моменты максимальной концентрации внимания я должен сосредоточить свой взгляд на каком-либо объекте или предмете. Таким предметом стал мой кейс, в котором я приносил необходимые для разговора документы. Я ставил кейс на шикарный полированный стол и автоматически поворачивал его в сторону говорящего, внимательно слушал, затем отвечал, подтверждая все заготовленными документами, где надо - давил демагогией - использовал их же оружие.
По мере неоднократных движений кейса на столе агрессия говорящих уменьшалась, появлялась какая-то скованность, осторожность в выражениях, люди менялись на глазах. Анализируя их поведение дома, я предположил, что они посчитали, будто в моем кейсе находится диктофон и я их записываю. В моих автоматических действиях они наверное заподозрили (предположили), что я использую их повседневные излюбленные методы.
Если так себя вели в Пресс-бюро КГБ, где были люди более образованные, более грамотные и воспитанные и чтение рукописей - их постоянная работа, то что можно было ждать и требовать от армейских генералов?
Министерство обороны В Министерстве обороны народ был просто темный, и вели они себя довольно откровенно.Я этих людей, в общем-то, себе представлял. Это были боевые офицеры, которые прошли войну, кончили войну командирами роты, батальона или полка, продолжили в послевоенное время служить в армии, дослужились за десятилетия до генералов и осели в различных тепленьких и непыльных ведомствах, - я по колодкам на кителях видел, что это боевые офицеры Отечественной войны. И вдруг возникает такая вещь: нужно консультационное заключение по рукописи художественного произведения. Вызывают человека, который никакого отношения ни к литературе, ни к рецензированию не имеет, но который горд полученным поручением, и он отстаивает все, что не соответствует его представлениям.
Захожу в один кабинет. Нормальный мужик, постарше меня, седоватый, но крепенький, подобранный. Здороваюсь с предельной приветливостью: «Добрый день!» Как он меня понес! «Распустили вас... Я не обязан вас принимать, а вы лезете! Кто вы такой?! Каждый писака считает себя вправе ставить ультиматумы генералам! Обнаглели и распоясались!» Поорал пару минут. Я не удивился, потом спокойно спрашиваю: «Простите, вы не скажете, какое учебное заведение вы окончили?» Он говорит: «А какое вам дело?» Я говорю: «Просто мне интересно». «Вот!» - с гордостью показывает на китель, у него там значки об окончании военного училища и академии. И сразу раздражается. Я продолжаю: «Вы понимаете, я говорю скорее о гуманитарном образовании. Вы вот здесь «документ» написали через «а», вот здесь еще в двух местах совершенно чудовищные грамматические ошибки. Может, у вас своя «ведомственная орфография»? Вы понимаете, что этот вопрос не цель моего визита, но он меня беспокоит. Причем, как гражданин, я считаю своим долгом обратиться в ЦК КПСС, потому что если у нас оборона находится в руках людей, которые пишут «документ» через «а» и прочее, то в этой стране жить ведь опасно и страшно». Это люди, которые разговаривают с тобой как с подчиненными, не стесняясь в выражениях, резко, грубо, и если их не тормозить, они ничего не понимают.
Были и угрозы. За два месяца до этого я сумел попасть к другому генералу, и он мне орал: «Вам предписали, а вы не выполняете! Кто вы такой?! Советская власть, она что - кончилась?! Кто вы такой?! Кто вас уполномочил, кто вам дал право описывать Ставку и Сталина?!» Я и ему протягиваю Гражданский кодекс РСФСР, а он мне кричит: «Я его в гробу видал. У нас свой военный кодекс!» Как только я стал осаживать его на место, он спросил: «Вы где прописаны, в каком районе?» Я сказал, и он, поворотясь к боковому столику с телефонами, нажал какую-то кнопку или рычаг и, не беря ни одну из трубок, закричал: «Самойленко! Райвоенкома Краснопресненского через полчаса на связь!» Потом повернулся ко мне и объяснил: «Я вас отправлю на шестимесячные сборы - в Кушку! Поползаете там полгода в барханах со змеями и тарантулами - живо придете в чувство! Мы вас научим уважать советскую власть!» Тот первый генерал хоть сесть разрешил, а этот даже не предлагает. Стою у приставного столика, опустив голову, а он разоряется, не понимая, что заряжает меня и ожесточает. Вы впервые видите человека, у вас еще не может быть к нему ни злости, ни неприязни. А этот не понимает, что чем больше он орет, тем жестче я возьму его за горло. Наконец он мне надоел, я отодвинул стул у приставного столика, сел, открываю папку и говорю: «Насчет наряда, гауптвахты и командировки в солнечную Туркмению - это все эмоции, лирика! Давайте по существу - я же не целоваться к вам пришел. Это ваше заключение?» - и протягиваю ему бланк. Он кричит: «Я не разрешал вам садиться, а вы сели! Вы что здесь себе позволяете?! Совершенно обнаглели и распоясались!» Затем стал читать, покраснел и с возмущением спрашивает: «Где вы это взяли?» А я ему невозмутимо: «Это мне дали в Инстанции». Инстанцией они тогда ЦК КПСС называли и писали это слово в документах обязательно с большой буквы. Разумеется, я врал - все копии мне передавал В. П. Аксенов. И вот эти люди, до того читавшие только свою специфическую литературу, приказы, уставы, может, еще мемуары военачальников, получали приказание написать заключение на художественное произведение.
Ведомственное творчество Несмотря на то что я направил обширный справочный материал (им не надо было даже прилагать усилий), разъясняющий многие термины и действия, они или его не читали, или полностью игнорировали, находясь в мире раз и навсегда выстроенного уставного порядка; мне по новой вчиняли необоснованные замечания и поправки, которые не должны были бы даже возникать, будь у них здравый смысл. Они даже не понимали, что это отнюдь не документальное произведение, а художественная, идеологически направленная легенда. Они все написанное воспринимали буквально и выражали свое непонимание, недоумение и возмущение на полях рукописи. Они наверняка были убеждены, что экземпляры рукописи пойдут куда-то в архив и автор никогда не увидит и не прочтет то, что так щедро писалось на полях. Эти люди, тем не менее, уловили в рукописи то, что впоследствии кратко сформулировал К. Симонов: «Это роман не о военной контрразведке. Это роман о советской государственной и военной машине сорок четвертого года и типичных людях того времени».
Главы романа они обзывали «параграфом»: Параграф 56-й (это глава «В Ставке ВГК», 17 машинописных страниц) - выбросить полностью! - и так по «параграфам» - 20, 52, 73-й и т.д.
Кто дал право автору публиковать секретные документы? - целые страницы перечеркнуты. Кто разрешил снятие копий с оперативных документов и сводок? - Зачем это? Выбросить целиком!
Кто разрешил опубликование этого документа? - Об этом нельзя! Выбросить! Кто дал право автору на каждом шагу упоминать Ставку? Проконсультировать в Инстанции!
Радиоигру - везде заменить на мероприятие. Как название советских органов может быть пугающим? - Название «Смерш» везде выбросить! Оно нас не украшает. Зачем печатать подлинные документы?-Они нас не украшают. И т. д.
Эти стражи государственности и единственно правильной идеологии, как они привыкли себя считать, в сугубо патриотическом романе не преминули поискать «идеологических блох», выразив это безапелляционно: «Позиция автора».
Например, в главе, где Аникушин, боевой офицер, раздраженный, с точки зрения персонажа, перестраховочными действиями группы Алехина и «спецификой» их работы, поучениями о бдительности, вспоминает анекдот: «Чем отличаются особисты от медведя?.. А тем, что медведь спит только зиму, а особисты - круглый год...», - сбоку на полях: Позиция автора! Не любит Советские органы!
тексте, где начальник милиции объясняет Алехину настороженное поведение и неразговорчивость местных жителей, говорит: «Темный народ, забитый. Западники...», - на полях: Темные люди применительно к советским гражданам - это антисоветчина. Выбросить! В главе, где пьяный старшина в парикмахерской произносит такую фразу (не автор, а пьяный персонаж): «Это тебе не с нашей Дунькой: погладил по шерстке - и замурлыкала», -
генерал на полях пишет: Кто дал право автору позорить нашу Советскую Дуньку? (причем «советскую» так и написано - с большой буквы); другой написал: Зачем обливать грязью нашу Дуньку? В таком контексте слабость Дуньки возводится автором в национальную черту. другой: Советская литература должна изображать только позитивные моменты. Об этом следует напомнить автору и тем, кто этот материал будет печатать.
Правка стиля. А как они мне правили стиль! Мысленно герой оценил ситуацию «как весьма хреновую» - генерал вычеркивает «хреновую» и сверху пишет: «плохую»; уборную - заменяет на сарай; агентурные данные - на полученные; мороз был около пятнадцати градусов - на крепкий; заподозренные нами - на обратившие наше внимание. На полях: Язык! энергичный инструктаж - на обстоятельный; шайки обыкновенных дезертиров - на бандитов. На полях: Об этом не упоминать!
тыловая гусятина, лопух злокачественный (выражение Таманцева по поводу действий Аникушина) - на полях: Язык! Стиль! Опять ругань. Выбросить!
В тексте Таманцев ведет наблюдение за домом из заброшенной уборной, вынужденный, чтобы не быть обнаруженным, простоять не шевелясь свыше пятнадцати часов - на целый день, и на полях приписка: Не лучшее место для наблюдения. Уборную - заменить! Вы ко мне некачественно относитесь - на плохо. На полях: Язык! Что за выражение? «Отстранив московских полковников» - на полях: Вычеркнуть.
«Попытка членовредительства с целью уклонения от мобилизации». - На полях: Стиль! Язык! Выбросить! Это позорит Советскую Армию.
В главе «В стодоле», где (бывает в экстремальных ситуациях) не привезли ни скамеек, ни стульев и людям - полусотне человек - в душной, жаркой стодоле не на чем сидеть, - генерал на полях пишет: Скамьи и стулья должны немедленно привезти! Дальше, в этой же сцене, где у старика-генерала развивается приступ удушья - он задыхается, на полях написано: Советский генерал не должен задыхаться, давиться кашлем и лить слезы. Стыдно это читать. Генерала - выбросить!. В главе «На поляне» написано: «На разостланной под березками плащ-палатке, похрапывая, мертвым сном спал Таманцев» - «похрапывая, мертвым сном спал Таманцев» вычеркнуто, и на полях мнения:
один написал: Операция продлена на несколько часов (суток - не дали), а Таманцев - спит! Такая ответственная операция, а Таманцев спит и еще похрапывает. Выбросить!.
ЦК КПСС: «царапайся сам!»Когда в «Новом мире» закрутилось с публикацией романа и главный редактор перепугался, а по Москве ходил слух: не то Богомолов бодается с ведомствами, не то ведомства «употребляют» Богомолова, мне позвонил ответственный консультант ЦК КПСС Черноуцан (жена его работала в издательстве и была раньше моим редактором) и попросил принести рукопись. Он мне прямо сказал: «Знаешь, я вообще не люблю такую литературу, где шпионов ловят. Я ни шпионов, ни чекистов терпеть не могу». Прямо сказал, открытым текстом. «Но я это прочту. Через два дня он мне позвонил сам и буквально сказал: «Устроил мне бессонную ночь. Роман прочел с огромным интересом. Ты даже не представляешь, что ты написал. У романа - будущее, и пусть все ведомства застрелятся!» Отделом культуры ЦК КПСС было сделано всего одно замечание, мнение Черноуцана было особенно важно, поскольку он ведал в ЦК КПСС изображением И. В. Сталина в художественной литературе и кинематографии и в этом вопросе являлся наибольшим авторитетом, отчего главу 56-ю («В Ставке ВГК») он не просто читал, а изучал, и дал ей высокую оценку: «Все акценты расставлены необычайно точно».
Об автографах на полях и правке стиля И.С. со смехом сказал: «Дубьё!», а по поводу замечаний: «Вы не должны принимать необязательные поправки, которые могут ослабить произведение. Здесь мы вас поддержим». Посоветовал при публикации взять второе название романа, вместо «Возьми их всех!..» («детективщина, несерьезно») - «В августе сорок четвертого...», хотя и оно ему тоже не нравилось, из-за того, что как бы перекликалось с солженицынским «Август четырнадцатого». Я предложил третье - «Момент истины», но И. С. Черноуцан глубокомысленно заметил: «Повремени. Они из-за одного названия встанут на дыбы, замотают, придется тебе писать еще 50 страниц обоснования и что ты под этим подразумеваешь. Восстановишь потом. Сейчас перед тобой более важные задачи». И заключил разговор: «Ну что я тебе скажу? Я в курсе дела, я знаю, кто у тебя в оппонентах, во главе этих двух ведомств - члены Политбюро. Кто с ними будет царапаться? Петр Нилыч? У него и так всю дорогу полные штаны. Кто будет за тебя здесь? Нет, царапайся сам!» И вот это «царапайся сам» - было основное указание, если можно так сказать, которым я руководствовался в своих действиях, - когда знаешь, что ты отстаиваешь и что тебе никто в этом не поможет.
В середине 80-х годов, уже после смерти Андропова, мне показали резолюцию, которую он оставил на официальном обращении Комитета по кинематографии для получения разрешительной визы ведомства на экранизацию романа: «Автор обожает розыскников, и они не могут не нравиться. Розыскники - младшие офицеры - изображены автором ярко, с уважением и любовью. Они профессиональны, достоверны и несравненно привлекательней Верховного Главнокомандующего и его окружения. В результате вольно или невольно возникает противопоставление младших офицеров системе высшей власти, не украшающее ее и в какой-то степени компрометирующее. Роман получил активное признание, и не считаться с этим не следует. Я не говорю категорически: «Нет!» Я считаю нужным высказать свое сомнение: а нужно ли подобное противопоставление тиражировать средствами важнейшего и самого массового вида искусства - кинематографа».
Андропов, многолетний чекист по духу и стилю руководства, наверное, постеснялся увидеть представителей своей службы с человеческим лицом, с их ошибками и слабостями, побоялся, что зомбированный временем и историей страх к ним может смениться некоторым уважением и симпатией, чего делать ни при каких обстоятельствах не надо.
МИНИСТЕРСТВО ОБОРОНЫ СССР.Главный военный цензор.7 августа 1974 г. ГЛАВНОМУ РЕДАКТОРУ ЖУРНАЛА «ЮНОСТЬ»
Военная цензура рассмотрела роман Богомолова «Возьми их всех!..». Сведений, составляющих военную тайну, в нем не содержится.
По нашему мнению, из романа следовало бы исключить следующие сведения: - конкретные цифры оперативных и войсковых сил и средств, которые привлекались для розыска шпионско-диверсионной группы противника в тылах 3-го Белорусского и 1-го Прибалтийского фронтов; - Все вымышлено.(ВБ) - обобщенные данные о потерях войск Красной Армии от действий националистических групп и бандформирований; - Неверно.(ВБ)
- обобщенные данные о ликвидированных группах противника и бандформированиях, действовавших в тылу фронта; - Неверно.(ВБ)
- о применении стимулирующего препарата «кола» личным составом оперативно-розыскных групп; - компрометирующие характеристики и клички армейских контрразведчиков, их привилегированное положение среди армейских офицеров. - В чем?(ВБ)
Что же это такое? Одни и те же претензии (я тогда еще не предполагал, что это была одна идейно спаянная «команда консультантов»), одно и то же требовалось разъяснять и главному военному цензору, и вновь (в который раз!) Пресс-бюро КГБ.
16 августа я последний раз направил обширное письмо в Пресс-бюро КГБ, в котором последовательно и аргументированно отвергал все их поправки и не соглашался ни с одним их замечанием (большинство положений было абсолютно идентично тем, которые я изложил в письме главному военному цензору). ...Работая многие годы над романом, я тщательно продумывал значение каждой детали, я твердо убежден в необходимости и в размерах каждой, и потому мне так трудно делать какие-либо изменения, ослабляющие роман (ни в одном своем произведении я никогда не менял ни одного слова)». Заканчивалось письмо так: На заключительном этапе конфронтации, уже в конце августа, после четвертого конфликтного и очень жесткого с моей стороны разговора в приемной с начальником Пресс-бюро В. Ф. Кравченко в присутствии двух полковников, его подчиненных, когда я в лицо им заявил, что «они меня достали» и «пусть все они станут раком на Красной площади - но я даже запятую не сниму в романе», он позвонил мне на другой день и как наилучшему другу радостно сообщил: «Вы нас убедили! Мы отзываем все свои рекомендации и замечания. Никаких претензий к вашей рукописи у нас нет!» В какой-то момент я в это поверил, а дней пять спустя, опять же благодаря В. П. Аксенову, обнаружилось, что три страницы своего заключения - дословно, до буковки, до опечатки! - Пресс-бюро загнало в заключение главного военного цензора Минобороны, без визы которого рукопись не могла быть опубликована.
Главный военный цензор генерал-майор И. Т. Болдырев, полторы недели не желал меня принимать, точнее заказать пропуск, но я его убедил.
...Встретил он меня без крика, однако с откровенной враждебностью. Я положил перед ним на стол рядышком заключение Пресс-бюро и его последнее августовское и спросил, чем объяснить, что в обоих документах три страницы текстуально идентичны. Он, разумеется, сразу возбудился и закричал: «Где вы это взяли?», а потом заявил, что идентичность текстов свидетельствует, что оба ведомства при консультационном чтении рукописей руководствуются одними и теми же «государственными критериями».Конечно, они сыграли со мною в такую игру, никак не подозревая, что у меня на руках копии их документов, которые я им не предъявлял, чтобы не «засветить» Аксенова, - я полагал, что, в отличие от армейских генералов, Пресс-бюро могло его вычислить.
Тогда я положил перед ним его первое, майское, в три раза более короткое заключение, что его еще более возбудило, и со всей резкостью вчинил: «А где же были ваши критерии раньше? То, что вы, главный военный цензор Генштаба, включили в свое заключение три страницы текста Пресс-бюро, которых в первом вашем же заключении не было, свидетельствует о том, что вы являетесь внештатным сотрудником КГБ!»Разумеется, это было всего лишь мое предположение, никакими доказательствами я не располагал, но влепил ему это совершенно безапелляционно и, очевидно, попал в десятку.Он побагровел, у него задрожали руки и начался сбой мышления, с полминуты он, задыхаясь, выкрикивал одно и то же: «Как вы смеете?!»
Прежде всего я положил перед ним упаковку с валидолом, которую всегда носил для себя, отправляясь на «ведомственные встречи», и со всей доброжелательностью объяснил, что дело не во мне, а в фактах, опровергнуть которые невозможно. Я заверил его, что ничего страшного еще не произошло, что сотрудничество с органами - его патриотический долг, и порекомендовал ему успокоиться, подумать хорошенько наедине и, если надо, посоветоваться - я указал рукой на столик с телефоном, затем вышел из кабинета в приемную. Там я просидел более получаса, читая журнал по соседству с дежурным цензором.. О чем за двумя обитыми дверями разговаривал по телефонам хозяин кабинета, я не знаю, но минут через сорок с мрачным враждебным лицом он вынес и сунул мне листок с «чистой» визой и упаковку с валидолом и, весь дрожа от негодования, проговорил: «Пропуск не забудьте отметить!»
Я тут же позвонил Аксенову и поздравил его с победой, и - Смирнову и с радостью сообщил, что драгоценная разрешительная «чистая» виза главного военного цензора у меня на руках.
Главное, я не уступил в романе ни одного слова, не поступился ни одним сокращением, не согласился ни на одну, даже минимальную купюру, не изменил ни одного термина. Спустя годы уже трудно представить, что такое было возможно. Но было время, и были люди. Я до конца своей жизни всегда с благодарностью буду помнить замечательных людей, чья гражданская позиция, смелость и мужество в принятии решений способствовали тому, что роман увидел свет. Валентин Павлович Аксенов, Олег Александрович Смирнов, Игорь Сергеевич Черноуцан, Альберт Андреевич Беляев, Филипп Денисович Бобков.Низкий им поклон!
После выхода романа, а главное, появления положительных рецензий «ведомства» вдруг почувствовали свою причастность к этому событию, они вдруг уверовали, что только с «их благородной помощью» это произошло; они, наверное, прочли роман уже не как цензоры, а просто как обыкновенные читатели - и он их впечатлил. В. Ф. Кравченко мне потом не раз звонил и даже поздравлял с успехом и просил для сотрудников и себя лично надписать книги, которые они предусмотрительно приобрели и, когда будет удобно, доставили бы мне с курьером.Воистину: ... в глаза - божья роса! Я неоднократно по телефону посылал их подальше, но впоследствии многим оставил автограф без всякого там «на добрую память» и, тем более, «с уважением». В 1979 году, как проницательно в 1974 году рекомендовал Черноуцан, я восстановил название романа «Момент истины», а в скобках обязательно указывал («В августе сорок четвертого...»), дав расшифровку понятия «Момент истины» как «момента получения информации, способствующей установлению истины»; это название наиболее емко и точно отражало суть романа.
В 1984 в связи с 50-летием Союза писателей, в котором я никогда не состоял, меня наградили орденом Трудового Красного Знамени, от получения которого я отказался. В литературной тусовке, обсуждая мой отказ, приписывали мне политический или общественный протест, что побудило меня дать пояснения в интервью «Литературной газете»:
«Я не общественный человек и не стал бы говорить о политическом или общественном протесте, которые, как правило, предаются огласке. Я противник популистских действий, для меня существенны мои убеждения, а не имидж. Вся система награждений, поощрений и обвешивания различными ярлыками и этикетками, особенно в эпоху Брежнева - Черненко, была превращена, не только в литературе, в откровенную порнографию и, кроме поначалу брезгливости, а позднее - омерзения, ничего не вызывала. И в литературе, и в искусстве людей более всего поощряли не за творческие свершения и талант, а за идейное единение с Системой, за безоговорочную поддержку и восславление всех мероприятий Коммунистической партии и Правительства, за активное участие в пропагандистских кампаниях и более всего за поддержку и одобрение в угоду властям репрессивных карательных функций в отношении Сахарова, Солженицына и других инакомыслящих, - палачество вознаграждалось с наибольшей щедростью.
Поэтому награда не может быть принудительной. Правом Черненко было кинуть мне «железку», а брать ее или не брать - это уже мое личное дело. При последнем звонке из наградного отдела Президиума Верховного Совета мне было сказано, что случай беспрецедентный, они будут вынуждены доложить руководству и мне не мешало бы подумать о возможных последствиях. Я не люблю, когда мне угрожают, и поэтому доверительно сказал этому человеку: «Доложите руководству, что я вас всех в гробу видал!» - и, положив трубку, ушел в «некоммуникабельность». Меня больше не беспокоили».
Опыт мой свидетельствует (если учесть, что в огромной литературной империи прошлых десятилетий, где наличествовало свыше десяти тысяч только членов Союза писателей, я не занимал ни одной, даже самой незначительной должности, более того, и дня не состоял ни в одном творческом союзе, никогда не членствовал и не участвовал - «из деликатности»): для судьбы литературного произведения, для того, чтобы быть в литературе, для того, чтобы твои произведения бесперебойно выходили в свет и через 20, и через 35 лет после первой публикации, совершенно не обязательны ни какое-либо членство, ни участие в литературных группировках, ни общественная деятельность - она десятилетиями сводилась и сводится к обслуживанию, поддержке и, более того, восславлению правящего режима; совершенно не обязательны ни подмахивание конъюнктуре, ни пресмыкательство перед власть имущими, ни мелькание в средствах массовой информации, ни элементы паблисити - все это ненужная корыстная суета... Для того, чтобы писать прозу, достаточно иметь бумагу и ручку или карандаш...
Богомолов Владимир Осипович. «Пишется тяжело...»: Из архива писателя. Проект "Военная литература": militera.lib.ru
http://on-island.net/Literature/Bogomolov/Bogomol.htm
Момент истины (В августе сорок четвертого)
http://lib.ru/PROZA/BOGOMOLOW/august44.txt
Что касается судьбы людей, послуживших прообразами: прототип Алехина - вскоре погиб при задержании вражеских агентов в декабре 1944 года в Польше; Таманцева - погиб зимой 1945 года в окопном бою при неожиданном прорыве танковой группы немцев; генерала Егорова - умер вскоре после войны, не дожив до 50 лет; Блинова - во время войны был артиллеристом и в контрразведке ни одного дня не служил - закончил войну Героем Советского Союза; подполковника Полякова - самого гражданского человека из героев романа - после войны совершенно «вышел из образа»: закончил военную академию, стал генералом и прослужил в армии еще четверть века; Аникушина - буквальный и соответствует всему до деталей. Я знал офицера, который, находясь после ранения на службе в комендатуре, был привлечен к одной операции розыскников и повел себя в точности как Аникушин. В результате погиб старший оперативно-розыскной группы, а этот офицер получил тяжелое ранение, но выжил»
История публикации После разрыва с «Юностью» я вообще решил отказаться от журнального варианта, решил, что мне надо отбить все заключения и претензии всех этих ведомств, чтобы роман вышел отдельной книгой... отдал рукопись в «Новый мир». В течение двух суток роман прочли 5 человек, как потом мне было сказано, на одном дыхании. Впечатление от романа (без преувеличения!) было восторженное, но как только Косолапов узнал, что у меня в оппонентах КГБ и Министерство обороны, он уполз в кусты, и все это подохло.
Первая претензия: полное изъятие главы «В Ставке ВГК». Рецензентов не устраивал образ Сталина. Говорилось мне при этом так: «Если он был изверг - у вас Сталина боятся все окружающие его в Ставке люди, - если это так, то как же мы выиграли войну? Ну как вы представляете? Да если они его так боялись, они не могли рядом с ним работать, тем более плодотворно».
Второй момент - взаимодействие родов войск (глава «В стодоле»), где встречаются представители трех ведомств, причем обстановка там не лучшая, там душно, не на чем сидеть и прочее. Конечно, там возникает противоречивая, конфликтная ситуация. «Как это так? - говорили мне. - Все наши ведомства действовали в войну согласованно, именно благодаря этому мы выиграли войну».
Третья претензия, которую мне вчиняли: противопоставление героев романа, розыскников, - уполномоченным в частях, в частности уполномоченному в автобатальоне лейтенанту Комолову.
Четвертая - в чрезвычайном розыске трех агентов задействовано свыше 20 тысяч человек. «Сталин что, был дураком, самодуром, что закрутил такую машину?»
Но я-то знал, что в чрезвычайном розыске 43-го года весь этот «предельный режим» осуществлялся от Владивостока и до передовой, у меня же - только в тылах двух фронтов - значительно меньше. Не знаю, смог бы я это доказать, но в это время на юге ловили какого-то убийцу по фамилии Алексеев. В газете я прочел, что к его поимке было привлечено чуть ли не два с половиной миллиона человек. Предъявив вырезку из газеты с публикацией об этом событии в «инстанции», я сказал: как же так, убийцу трех человек ловит вся страна, и это нормально. У меня же в романе опаснейшую разведгруппу ловят 20 тысяч человек, и это вас не устраивает.
Упреждая мыслимые и немыслимые замечания и чтобы просветить «экспертов», я направил в каждое ведомство пояснительный материал на 42 страницах с подтверждением, перечислением и указанием конкретных литературных источников, в которых многие термины, понятия, специфическая терминология, некоторые действия и отдельные факты оперсводок, задействованные в моем романе, начиная с 1944 года неоднократно были опубликованы в открытой печати и, следовательно, как я полагал, должны были снять многие вопросы закрытого цензурирования романа.
У всех этих ведомств была совершенно общая позиция или концепция: советская литература обязана изображать только позитивные явления. Об этом следует напомнить автору и тому, кто этот материал собирается печатать.
И главное - это отношение «ведомственных» людей к автору. Автор, в их понимании, изначально «пидарас» и скрытый антисоветчик, это щелкопер, пишущий человек, ему за это платят деньги. Если он написал не то, что хотелось бы и соответствовало их вкусовым представлениям, то это подлежало изъятию. На полях рукописи писалось: «Выбросить!», «Необходимо изъять», «Опустить», «Снять», «Выбросить целиком» или «Выбросить полностью» - причем писали на полях совершенно безапелляционно. Для них то, что не укладывалось в позитивные явления, истолковывалось как искажение советской действительности - и автору надо было «вправить мозги» и показать, "как надо Родину любить"
Возвращаясь к военному прошлому Я не испытывал никакого пиетета к ведомствам, я их не боялся, потому что свою «школу страха» прошел во время войны. Я три раза на войне оказывался в эпицентре чрезвычайных происшествий, фигурантами которых были мои подчиненные. Причем это были тяжкие по военному времени происшествия, о которых докладывалось в восемь-десять адресов, включая не только командование фронтом, но и Генеральный штаб в Москве, главного военного прокурора и прочее. Это были серьезные вещи, серьезные чрезвычайные происшествия, за которые грозил военный трибунал. В одном случае это был - среди трех человек, перешедших на сторону немцев, - «нацмен», который числился в моем взводе; в другом - мародерство в полковой похоронной команде, которую я после медсанбата, будучи ограниченно годным, возглавлял около недели; третье - отравление спиртоподобной жидкостью четверых красноармейцев моего взвода.
Меня таскали; я был невиновен. Но была система, и были люди. «Нацмен» только числился в моем взводе, я его не видел, он был поваром на батальонной кухне, его регулярно возили к командиру дивизии готовить необыкновенный плов.
Во время дознания, к своему удивлению, я узнал, что у него было офицерское, чисто шерстяное белье, у меня - х/б (хлопчатобумажное), у него - яловые сапоги, у меня - кирза, то есть мы находились с ним на разных уровнях (хоть он и был «придурком» - как говорили в армии). Что касается мародерства: я в этой полковой похоронной команде был всего неделю, а мародерничали там месяцами. О том, что они мародерничали, я до этого ничего не знал, увидел впервые, когда ночью при свете фонарика меня разбудили в избе и показали плоскогубцы, клещи и мешочек из-под махорки, набитый золотыми и серебряными коронками.
Третий случай - в мае 1945 года, вскоре после войны, отравление метиловым спиртом в моем взводе - два смертных случая, двое ослепли. Я не был виноват, потому что оставил за себя в выходной воскресный день офицера.
Во всех случаях прокуратура, которая в войну работала с исключительно обвинительным уклоном, контрразведка, которая являлась правоохранительным карательным органом, командование - не требовали предания меня суду военного трибунала, хотя меня наказывали и в двух случаях я был отстранен от занимаемой должности. Меня ниже назначить было нельзя. Я Ванька-взводный был: дальше фронта не отправят, меньше взвода не дадут.
Но кто требовал моей крови, кто писал заключения? Внештатные военные дознаватели, то есть свои братья-офицеры. В официальных заключениях по материалам дознания они требовали предания меня суду военного трибунала - пытались «кинуть под Валентину» («Валентина» или «Валентина Трифоновна», сокращенно «ВТ», - так называли военный трибунал) и «сломать хребет». Кто же были эти дознаватели? Это офицеры, которым поручали проведение дознания.
В армии строевые командиры, за величайшим исключением, не назначались военными дознавателями, только начальники служб: начфин, начхим и т.д., то есть как бы общественники.
Cами дознаватели не имели права арестовывать офицера без санкции командира полка, дивизии. Меня спасло то, что я был молодой, несовершеннолетний, мне еще не было и восемнадцати лет, и ни командир полка, ни командир дивизии не дали меня на съедение. В армии дознавателей не любили, они пытались переплюнуть и прокуратуру, и контрразведку, подводя результаты дознания под трибунал.
Конспирация В. П. Аксенов был убежден, что за мною ведется наблюдение и телефон прослушивается, его подозрений я не разделял, но предложенную им конспирацию соблюдал неуклонно. Он звонил мне по телефону и с радостным азартом сообщал: «Приехали четыре ядреных телки! Групповичок!!! Жратвы понавезли и выпивки - целую корзину! Вот погужуемся!» Мы весело хохотали, и если бы нас подслушивали, должно было бы создаться впечатление, что два мужика радуются предстоящей выпивке и групповому сексу с приехавшими телками, меж тем это сообщение означало, что поступило очередное заключение на мой роман и он уже снял в «Юности» копию, что в этом документе четыре страницы и опять требуют изъятия текста (словом «ядреный» шифровались императивность и категоричность предложений так называемых спеццензур); «целая корзина жратвы и выпивки» означала, что возвращенный экземпляр рукописи разрисован замечаниями, пометками и обозначениями купюр, «групповичок» - что в «экспертно-консультационном чтении» участвовало несколько человек и таким образом прибавилось три или четыре оппонента, а радостное «Вот погужуемся?» свидетельствовало, что замечания на полях рукописи и «рекомендации» опять же нелепы и абсурдны и я смогу их использовать в дальнейшей борьбе.
Пресс-бюро КГБ. ...я стал регулярным посетителем Пресс-бюро КГБ и Министерства обороны, чтобы при личном контакте с этими людьми из разных ведомств, определявших судьбу романа, отбивать нелепые замечания. Я имел все их заключения, с которых В. П. Аксенов вначале снимал копии в «Юности», а затем, после разрыва с «Юностью», получил и все остальные. Но они-то не знали, что я об этом знаю и у меня на руках их заключения и экземпляры рукописи с «автографами» рецензентов на полях.В обоих ведомствах были очень крутые разговоры. В Пресс-бюро, поначалу все было достаточно вежливо, разговаривали спокойно и даже понимающе изредка улыбались, однако, прожимая свои купюры, действовали закулисно и, как потом подтвердилось, за спиной кидали подлянку.При разговоре - помимо начальника Пресс-бюро Кравченко - всегда присутствовали два человека: полковник и генерал, все рассаживались за длинным полированным столом, в углу кабинета за приставным столиком сидел еще один полковник, который никогда в разговор не вступал (может, вел стенограмму разговора).
Я слушал все молча, всем им давал выговориться, чтобы получить максимум информации и иметь представление. Обыкновенно я слушал, опустив голову, как бы покорно. А потом начинал: сначала спрашивал, кто из них правил мне стиль в рукописи, я хотел бы тому посмотреть в глаза; в ответ - молчание; а потом я заявлял, что без согласия автора никто не имеет права вносить какие-то поправки в текст. Для них это было полным откровением. Тогда я предъявляю начальнику Пресс-бюро Гражданский кодекс РСФСР, раздел «Авторское право», 480-ю главу. Он внимательно смотрит на титул, я ему говорю: «Да нет, это не за океаном, это у нас издано, это закон РСФСР, которым вы должны руководствоваться в своей деятельности». Он передает эту книжку своему подчиненному, полковнику, и тот списывает 480-ю главу на моих глазах - и списывает титул Кодекса! То есть они работают десятилетиями, и ни один автор в это их не ткнул носом. Затем начиналась «электросварка», которая длилась несколько часов. Есть у меня особенность: в моменты максимальной концентрации внимания я должен сосредоточить свой взгляд на каком-либо объекте или предмете. Таким предметом стал мой кейс, в котором я приносил необходимые для разговора документы. Я ставил кейс на шикарный полированный стол и автоматически поворачивал его в сторону говорящего, внимательно слушал, затем отвечал, подтверждая все заготовленными документами, где надо - давил демагогией - использовал их же оружие.
По мере неоднократных движений кейса на столе агрессия говорящих уменьшалась, появлялась какая-то скованность, осторожность в выражениях, люди менялись на глазах. Анализируя их поведение дома, я предположил, что они посчитали, будто в моем кейсе находится диктофон и я их записываю. В моих автоматических действиях они наверное заподозрили (предположили), что я использую их повседневные излюбленные методы.
Если так себя вели в Пресс-бюро КГБ, где были люди более образованные, более грамотные и воспитанные и чтение рукописей - их постоянная работа, то что можно было ждать и требовать от армейских генералов?
Министерство обороны В Министерстве обороны народ был просто темный, и вели они себя довольно откровенно.Я этих людей, в общем-то, себе представлял. Это были боевые офицеры, которые прошли войну, кончили войну командирами роты, батальона или полка, продолжили в послевоенное время служить в армии, дослужились за десятилетия до генералов и осели в различных тепленьких и непыльных ведомствах, - я по колодкам на кителях видел, что это боевые офицеры Отечественной войны. И вдруг возникает такая вещь: нужно консультационное заключение по рукописи художественного произведения. Вызывают человека, который никакого отношения ни к литературе, ни к рецензированию не имеет, но который горд полученным поручением, и он отстаивает все, что не соответствует его представлениям.
Захожу в один кабинет. Нормальный мужик, постарше меня, седоватый, но крепенький, подобранный. Здороваюсь с предельной приветливостью: «Добрый день!» Как он меня понес! «Распустили вас... Я не обязан вас принимать, а вы лезете! Кто вы такой?! Каждый писака считает себя вправе ставить ультиматумы генералам! Обнаглели и распоясались!» Поорал пару минут. Я не удивился, потом спокойно спрашиваю: «Простите, вы не скажете, какое учебное заведение вы окончили?» Он говорит: «А какое вам дело?» Я говорю: «Просто мне интересно». «Вот!» - с гордостью показывает на китель, у него там значки об окончании военного училища и академии. И сразу раздражается. Я продолжаю: «Вы понимаете, я говорю скорее о гуманитарном образовании. Вы вот здесь «документ» написали через «а», вот здесь еще в двух местах совершенно чудовищные грамматические ошибки. Может, у вас своя «ведомственная орфография»? Вы понимаете, что этот вопрос не цель моего визита, но он меня беспокоит. Причем, как гражданин, я считаю своим долгом обратиться в ЦК КПСС, потому что если у нас оборона находится в руках людей, которые пишут «документ» через «а» и прочее, то в этой стране жить ведь опасно и страшно». Это люди, которые разговаривают с тобой как с подчиненными, не стесняясь в выражениях, резко, грубо, и если их не тормозить, они ничего не понимают.
Были и угрозы. За два месяца до этого я сумел попасть к другому генералу, и он мне орал: «Вам предписали, а вы не выполняете! Кто вы такой?! Советская власть, она что - кончилась?! Кто вы такой?! Кто вас уполномочил, кто вам дал право описывать Ставку и Сталина?!» Я и ему протягиваю Гражданский кодекс РСФСР, а он мне кричит: «Я его в гробу видал. У нас свой военный кодекс!» Как только я стал осаживать его на место, он спросил: «Вы где прописаны, в каком районе?» Я сказал, и он, поворотясь к боковому столику с телефонами, нажал какую-то кнопку или рычаг и, не беря ни одну из трубок, закричал: «Самойленко! Райвоенкома Краснопресненского через полчаса на связь!» Потом повернулся ко мне и объяснил: «Я вас отправлю на шестимесячные сборы - в Кушку! Поползаете там полгода в барханах со змеями и тарантулами - живо придете в чувство! Мы вас научим уважать советскую власть!» Тот первый генерал хоть сесть разрешил, а этот даже не предлагает. Стою у приставного столика, опустив голову, а он разоряется, не понимая, что заряжает меня и ожесточает. Вы впервые видите человека, у вас еще не может быть к нему ни злости, ни неприязни. А этот не понимает, что чем больше он орет, тем жестче я возьму его за горло. Наконец он мне надоел, я отодвинул стул у приставного столика, сел, открываю папку и говорю: «Насчет наряда, гауптвахты и командировки в солнечную Туркмению - это все эмоции, лирика! Давайте по существу - я же не целоваться к вам пришел. Это ваше заключение?» - и протягиваю ему бланк. Он кричит: «Я не разрешал вам садиться, а вы сели! Вы что здесь себе позволяете?! Совершенно обнаглели и распоясались!» Затем стал читать, покраснел и с возмущением спрашивает: «Где вы это взяли?» А я ему невозмутимо: «Это мне дали в Инстанции». Инстанцией они тогда ЦК КПСС называли и писали это слово в документах обязательно с большой буквы. Разумеется, я врал - все копии мне передавал В. П. Аксенов. И вот эти люди, до того читавшие только свою специфическую литературу, приказы, уставы, может, еще мемуары военачальников, получали приказание написать заключение на художественное произведение.
Ведомственное творчество Несмотря на то что я направил обширный справочный материал (им не надо было даже прилагать усилий), разъясняющий многие термины и действия, они или его не читали, или полностью игнорировали, находясь в мире раз и навсегда выстроенного уставного порядка; мне по новой вчиняли необоснованные замечания и поправки, которые не должны были бы даже возникать, будь у них здравый смысл. Они даже не понимали, что это отнюдь не документальное произведение, а художественная, идеологически направленная легенда. Они все написанное воспринимали буквально и выражали свое непонимание, недоумение и возмущение на полях рукописи. Они наверняка были убеждены, что экземпляры рукописи пойдут куда-то в архив и автор никогда не увидит и не прочтет то, что так щедро писалось на полях. Эти люди, тем не менее, уловили в рукописи то, что впоследствии кратко сформулировал К. Симонов: «Это роман не о военной контрразведке. Это роман о советской государственной и военной машине сорок четвертого года и типичных людях того времени».
Главы романа они обзывали «параграфом»: Параграф 56-й (это глава «В Ставке ВГК», 17 машинописных страниц) - выбросить полностью! - и так по «параграфам» - 20, 52, 73-й и т.д.
Кто дал право автору публиковать секретные документы? - целые страницы перечеркнуты. Кто разрешил снятие копий с оперативных документов и сводок? - Зачем это? Выбросить целиком!
Кто разрешил опубликование этого документа? - Об этом нельзя! Выбросить! Кто дал право автору на каждом шагу упоминать Ставку? Проконсультировать в Инстанции!
Радиоигру - везде заменить на мероприятие. Как название советских органов может быть пугающим? - Название «Смерш» везде выбросить! Оно нас не украшает. Зачем печатать подлинные документы?-Они нас не украшают. И т. д.
Эти стражи государственности и единственно правильной идеологии, как они привыкли себя считать, в сугубо патриотическом романе не преминули поискать «идеологических блох», выразив это безапелляционно: «Позиция автора».
Например, в главе, где Аникушин, боевой офицер, раздраженный, с точки зрения персонажа, перестраховочными действиями группы Алехина и «спецификой» их работы, поучениями о бдительности, вспоминает анекдот: «Чем отличаются особисты от медведя?.. А тем, что медведь спит только зиму, а особисты - круглый год...», - сбоку на полях: Позиция автора! Не любит Советские органы!
тексте, где начальник милиции объясняет Алехину настороженное поведение и неразговорчивость местных жителей, говорит: «Темный народ, забитый. Западники...», - на полях: Темные люди применительно к советским гражданам - это антисоветчина. Выбросить! В главе, где пьяный старшина в парикмахерской произносит такую фразу (не автор, а пьяный персонаж): «Это тебе не с нашей Дунькой: погладил по шерстке - и замурлыкала», -
генерал на полях пишет: Кто дал право автору позорить нашу Советскую Дуньку? (причем «советскую» так и написано - с большой буквы); другой написал: Зачем обливать грязью нашу Дуньку? В таком контексте слабость Дуньки возводится автором в национальную черту. другой: Советская литература должна изображать только позитивные моменты. Об этом следует напомнить автору и тем, кто этот материал будет печатать.
Правка стиля. А как они мне правили стиль! Мысленно герой оценил ситуацию «как весьма хреновую» - генерал вычеркивает «хреновую» и сверху пишет: «плохую»; уборную - заменяет на сарай; агентурные данные - на полученные; мороз был около пятнадцати градусов - на крепкий; заподозренные нами - на обратившие наше внимание. На полях: Язык! энергичный инструктаж - на обстоятельный; шайки обыкновенных дезертиров - на бандитов. На полях: Об этом не упоминать!
тыловая гусятина, лопух злокачественный (выражение Таманцева по поводу действий Аникушина) - на полях: Язык! Стиль! Опять ругань. Выбросить!
В тексте Таманцев ведет наблюдение за домом из заброшенной уборной, вынужденный, чтобы не быть обнаруженным, простоять не шевелясь свыше пятнадцати часов - на целый день, и на полях приписка: Не лучшее место для наблюдения. Уборную - заменить! Вы ко мне некачественно относитесь - на плохо. На полях: Язык! Что за выражение? «Отстранив московских полковников» - на полях: Вычеркнуть.
«Попытка членовредительства с целью уклонения от мобилизации». - На полях: Стиль! Язык! Выбросить! Это позорит Советскую Армию.
В главе «В стодоле», где (бывает в экстремальных ситуациях) не привезли ни скамеек, ни стульев и людям - полусотне человек - в душной, жаркой стодоле не на чем сидеть, - генерал на полях пишет: Скамьи и стулья должны немедленно привезти! Дальше, в этой же сцене, где у старика-генерала развивается приступ удушья - он задыхается, на полях написано: Советский генерал не должен задыхаться, давиться кашлем и лить слезы. Стыдно это читать. Генерала - выбросить!. В главе «На поляне» написано: «На разостланной под березками плащ-палатке, похрапывая, мертвым сном спал Таманцев» - «похрапывая, мертвым сном спал Таманцев» вычеркнуто, и на полях мнения:
один написал: Операция продлена на несколько часов (суток - не дали), а Таманцев - спит! Такая ответственная операция, а Таманцев спит и еще похрапывает. Выбросить!.
ЦК КПСС: «царапайся сам!»Когда в «Новом мире» закрутилось с публикацией романа и главный редактор перепугался, а по Москве ходил слух: не то Богомолов бодается с ведомствами, не то ведомства «употребляют» Богомолова, мне позвонил ответственный консультант ЦК КПСС Черноуцан (жена его работала в издательстве и была раньше моим редактором) и попросил принести рукопись. Он мне прямо сказал: «Знаешь, я вообще не люблю такую литературу, где шпионов ловят. Я ни шпионов, ни чекистов терпеть не могу». Прямо сказал, открытым текстом. «Но я это прочту. Через два дня он мне позвонил сам и буквально сказал: «Устроил мне бессонную ночь. Роман прочел с огромным интересом. Ты даже не представляешь, что ты написал. У романа - будущее, и пусть все ведомства застрелятся!» Отделом культуры ЦК КПСС было сделано всего одно замечание, мнение Черноуцана было особенно важно, поскольку он ведал в ЦК КПСС изображением И. В. Сталина в художественной литературе и кинематографии и в этом вопросе являлся наибольшим авторитетом, отчего главу 56-ю («В Ставке ВГК») он не просто читал, а изучал, и дал ей высокую оценку: «Все акценты расставлены необычайно точно».
Об автографах на полях и правке стиля И.С. со смехом сказал: «Дубьё!», а по поводу замечаний: «Вы не должны принимать необязательные поправки, которые могут ослабить произведение. Здесь мы вас поддержим». Посоветовал при публикации взять второе название романа, вместо «Возьми их всех!..» («детективщина, несерьезно») - «В августе сорок четвертого...», хотя и оно ему тоже не нравилось, из-за того, что как бы перекликалось с солженицынским «Август четырнадцатого». Я предложил третье - «Момент истины», но И. С. Черноуцан глубокомысленно заметил: «Повремени. Они из-за одного названия встанут на дыбы, замотают, придется тебе писать еще 50 страниц обоснования и что ты под этим подразумеваешь. Восстановишь потом. Сейчас перед тобой более важные задачи». И заключил разговор: «Ну что я тебе скажу? Я в курсе дела, я знаю, кто у тебя в оппонентах, во главе этих двух ведомств - члены Политбюро. Кто с ними будет царапаться? Петр Нилыч? У него и так всю дорогу полные штаны. Кто будет за тебя здесь? Нет, царапайся сам!» И вот это «царапайся сам» - было основное указание, если можно так сказать, которым я руководствовался в своих действиях, - когда знаешь, что ты отстаиваешь и что тебе никто в этом не поможет.
В середине 80-х годов, уже после смерти Андропова, мне показали резолюцию, которую он оставил на официальном обращении Комитета по кинематографии для получения разрешительной визы ведомства на экранизацию романа: «Автор обожает розыскников, и они не могут не нравиться. Розыскники - младшие офицеры - изображены автором ярко, с уважением и любовью. Они профессиональны, достоверны и несравненно привлекательней Верховного Главнокомандующего и его окружения. В результате вольно или невольно возникает противопоставление младших офицеров системе высшей власти, не украшающее ее и в какой-то степени компрометирующее. Роман получил активное признание, и не считаться с этим не следует. Я не говорю категорически: «Нет!» Я считаю нужным высказать свое сомнение: а нужно ли подобное противопоставление тиражировать средствами важнейшего и самого массового вида искусства - кинематографа».
Андропов, многолетний чекист по духу и стилю руководства, наверное, постеснялся увидеть представителей своей службы с человеческим лицом, с их ошибками и слабостями, побоялся, что зомбированный временем и историей страх к ним может смениться некоторым уважением и симпатией, чего делать ни при каких обстоятельствах не надо.
МИНИСТЕРСТВО ОБОРОНЫ СССР.Главный военный цензор.7 августа 1974 г. ГЛАВНОМУ РЕДАКТОРУ ЖУРНАЛА «ЮНОСТЬ»
Военная цензура рассмотрела роман Богомолова «Возьми их всех!..». Сведений, составляющих военную тайну, в нем не содержится.
По нашему мнению, из романа следовало бы исключить следующие сведения: - конкретные цифры оперативных и войсковых сил и средств, которые привлекались для розыска шпионско-диверсионной группы противника в тылах 3-го Белорусского и 1-го Прибалтийского фронтов; - Все вымышлено.(ВБ) - обобщенные данные о потерях войск Красной Армии от действий националистических групп и бандформирований; - Неверно.(ВБ)
- обобщенные данные о ликвидированных группах противника и бандформированиях, действовавших в тылу фронта; - Неверно.(ВБ)
- о применении стимулирующего препарата «кола» личным составом оперативно-розыскных групп; - компрометирующие характеристики и клички армейских контрразведчиков, их привилегированное положение среди армейских офицеров. - В чем?(ВБ)
Что же это такое? Одни и те же претензии (я тогда еще не предполагал, что это была одна идейно спаянная «команда консультантов»), одно и то же требовалось разъяснять и главному военному цензору, и вновь (в который раз!) Пресс-бюро КГБ.
16 августа я последний раз направил обширное письмо в Пресс-бюро КГБ, в котором последовательно и аргументированно отвергал все их поправки и не соглашался ни с одним их замечанием (большинство положений было абсолютно идентично тем, которые я изложил в письме главному военному цензору). ...Работая многие годы над романом, я тщательно продумывал значение каждой детали, я твердо убежден в необходимости и в размерах каждой, и потому мне так трудно делать какие-либо изменения, ослабляющие роман (ни в одном своем произведении я никогда не менял ни одного слова)». Заканчивалось письмо так: На заключительном этапе конфронтации, уже в конце августа, после четвертого конфликтного и очень жесткого с моей стороны разговора в приемной с начальником Пресс-бюро В. Ф. Кравченко в присутствии двух полковников, его подчиненных, когда я в лицо им заявил, что «они меня достали» и «пусть все они станут раком на Красной площади - но я даже запятую не сниму в романе», он позвонил мне на другой день и как наилучшему другу радостно сообщил: «Вы нас убедили! Мы отзываем все свои рекомендации и замечания. Никаких претензий к вашей рукописи у нас нет!» В какой-то момент я в это поверил, а дней пять спустя, опять же благодаря В. П. Аксенову, обнаружилось, что три страницы своего заключения - дословно, до буковки, до опечатки! - Пресс-бюро загнало в заключение главного военного цензора Минобороны, без визы которого рукопись не могла быть опубликована.
Главный военный цензор генерал-майор И. Т. Болдырев, полторы недели не желал меня принимать, точнее заказать пропуск, но я его убедил.
...Встретил он меня без крика, однако с откровенной враждебностью. Я положил перед ним на стол рядышком заключение Пресс-бюро и его последнее августовское и спросил, чем объяснить, что в обоих документах три страницы текстуально идентичны. Он, разумеется, сразу возбудился и закричал: «Где вы это взяли?», а потом заявил, что идентичность текстов свидетельствует, что оба ведомства при консультационном чтении рукописей руководствуются одними и теми же «государственными критериями».Конечно, они сыграли со мною в такую игру, никак не подозревая, что у меня на руках копии их документов, которые я им не предъявлял, чтобы не «засветить» Аксенова, - я полагал, что, в отличие от армейских генералов, Пресс-бюро могло его вычислить.
Тогда я положил перед ним его первое, майское, в три раза более короткое заключение, что его еще более возбудило, и со всей резкостью вчинил: «А где же были ваши критерии раньше? То, что вы, главный военный цензор Генштаба, включили в свое заключение три страницы текста Пресс-бюро, которых в первом вашем же заключении не было, свидетельствует о том, что вы являетесь внештатным сотрудником КГБ!»Разумеется, это было всего лишь мое предположение, никакими доказательствами я не располагал, но влепил ему это совершенно безапелляционно и, очевидно, попал в десятку.Он побагровел, у него задрожали руки и начался сбой мышления, с полминуты он, задыхаясь, выкрикивал одно и то же: «Как вы смеете?!»
Прежде всего я положил перед ним упаковку с валидолом, которую всегда носил для себя, отправляясь на «ведомственные встречи», и со всей доброжелательностью объяснил, что дело не во мне, а в фактах, опровергнуть которые невозможно. Я заверил его, что ничего страшного еще не произошло, что сотрудничество с органами - его патриотический долг, и порекомендовал ему успокоиться, подумать хорошенько наедине и, если надо, посоветоваться - я указал рукой на столик с телефоном, затем вышел из кабинета в приемную. Там я просидел более получаса, читая журнал по соседству с дежурным цензором.. О чем за двумя обитыми дверями разговаривал по телефонам хозяин кабинета, я не знаю, но минут через сорок с мрачным враждебным лицом он вынес и сунул мне листок с «чистой» визой и упаковку с валидолом и, весь дрожа от негодования, проговорил: «Пропуск не забудьте отметить!»
Я тут же позвонил Аксенову и поздравил его с победой, и - Смирнову и с радостью сообщил, что драгоценная разрешительная «чистая» виза главного военного цензора у меня на руках.
Главное, я не уступил в романе ни одного слова, не поступился ни одним сокращением, не согласился ни на одну, даже минимальную купюру, не изменил ни одного термина. Спустя годы уже трудно представить, что такое было возможно. Но было время, и были люди. Я до конца своей жизни всегда с благодарностью буду помнить замечательных людей, чья гражданская позиция, смелость и мужество в принятии решений способствовали тому, что роман увидел свет. Валентин Павлович Аксенов, Олег Александрович Смирнов, Игорь Сергеевич Черноуцан, Альберт Андреевич Беляев, Филипп Денисович Бобков.Низкий им поклон!
После выхода романа, а главное, появления положительных рецензий «ведомства» вдруг почувствовали свою причастность к этому событию, они вдруг уверовали, что только с «их благородной помощью» это произошло; они, наверное, прочли роман уже не как цензоры, а просто как обыкновенные читатели - и он их впечатлил. В. Ф. Кравченко мне потом не раз звонил и даже поздравлял с успехом и просил для сотрудников и себя лично надписать книги, которые они предусмотрительно приобрели и, когда будет удобно, доставили бы мне с курьером.Воистину: ... в глаза - божья роса! Я неоднократно по телефону посылал их подальше, но впоследствии многим оставил автограф без всякого там «на добрую память» и, тем более, «с уважением». В 1979 году, как проницательно в 1974 году рекомендовал Черноуцан, я восстановил название романа «Момент истины», а в скобках обязательно указывал («В августе сорок четвертого...»), дав расшифровку понятия «Момент истины» как «момента получения информации, способствующей установлению истины»; это название наиболее емко и точно отражало суть романа.
В 1984 в связи с 50-летием Союза писателей, в котором я никогда не состоял, меня наградили орденом Трудового Красного Знамени, от получения которого я отказался. В литературной тусовке, обсуждая мой отказ, приписывали мне политический или общественный протест, что побудило меня дать пояснения в интервью «Литературной газете»:
«Я не общественный человек и не стал бы говорить о политическом или общественном протесте, которые, как правило, предаются огласке. Я противник популистских действий, для меня существенны мои убеждения, а не имидж. Вся система награждений, поощрений и обвешивания различными ярлыками и этикетками, особенно в эпоху Брежнева - Черненко, была превращена, не только в литературе, в откровенную порнографию и, кроме поначалу брезгливости, а позднее - омерзения, ничего не вызывала. И в литературе, и в искусстве людей более всего поощряли не за творческие свершения и талант, а за идейное единение с Системой, за безоговорочную поддержку и восславление всех мероприятий Коммунистической партии и Правительства, за активное участие в пропагандистских кампаниях и более всего за поддержку и одобрение в угоду властям репрессивных карательных функций в отношении Сахарова, Солженицына и других инакомыслящих, - палачество вознаграждалось с наибольшей щедростью.
Поэтому награда не может быть принудительной. Правом Черненко было кинуть мне «железку», а брать ее или не брать - это уже мое личное дело. При последнем звонке из наградного отдела Президиума Верховного Совета мне было сказано, что случай беспрецедентный, они будут вынуждены доложить руководству и мне не мешало бы подумать о возможных последствиях. Я не люблю, когда мне угрожают, и поэтому доверительно сказал этому человеку: «Доложите руководству, что я вас всех в гробу видал!» - и, положив трубку, ушел в «некоммуникабельность». Меня больше не беспокоили».
Опыт мой свидетельствует (если учесть, что в огромной литературной империи прошлых десятилетий, где наличествовало свыше десяти тысяч только членов Союза писателей, я не занимал ни одной, даже самой незначительной должности, более того, и дня не состоял ни в одном творческом союзе, никогда не членствовал и не участвовал - «из деликатности»): для судьбы литературного произведения, для того, чтобы быть в литературе, для того, чтобы твои произведения бесперебойно выходили в свет и через 20, и через 35 лет после первой публикации, совершенно не обязательны ни какое-либо членство, ни участие в литературных группировках, ни общественная деятельность - она десятилетиями сводилась и сводится к обслуживанию, поддержке и, более того, восславлению правящего режима; совершенно не обязательны ни подмахивание конъюнктуре, ни пресмыкательство перед власть имущими, ни мелькание в средствах массовой информации, ни элементы паблисити - все это ненужная корыстная суета... Для того, чтобы писать прозу, достаточно иметь бумагу и ручку или карандаш...
Богомолов Владимир Осипович. «Пишется тяжело...»: Из архива писателя. Проект "Военная литература": militera.lib.ru
http://on-island.net/Literature/Bogomolov/Bogomol.htm
Момент истины (В августе сорок четвертого)
http://lib.ru/PROZA/BOGOMOLOW/august44.txt