Никита Лобанов-Ростовский : Москва во времена «светлого прошлого»
Москва во времена «светлого прошлого»
Наверное, мне очень повезло в жизни или же славянские боги были на моей стороне, но я увидел и узнал обе стороны медали человеческого существования в трагическом и опасном XX веке. В рамках западной либеральной традиции, которая настолько удобна, что ее и не замечаешь, все, что специально не запрещено Законом, - разрешено. Это значит - думай, как хочешь, живи, как хочешь, а государство, оплачиваемое тобою через налоговую систему, стережет твое абсолютное право быть самим собой.
В СССР же человеческое существование делилось на две резко разграниченные и очевидные категории - Запрещено и Разрешено Государством, отнюдь не Законом. И, казалось бы, упаси Господь попасть меж этих тоталитарных государственных жерновов. Однако же человеческое существование устроено значительно хитрее, чем это предполагает или разрешает тоталитарное государство. Между Запрещенным и Разрешенным (в их социалистической интерпретации) существовала страшно интересная Ничья земля.
Широкая серая полоса между Черным и Белым, дозволенным и недозволенным. Я, по своей неопытности, курсировал между этим Черным и Белым, совершенно не зная удивительных качеств серой, в каком-то смысле буферной зоны, где собственно и проходила жизнь, происходили политические или финансовые маневры и решались человеческие судьбы. Я бы отнес эту часть географии тоталитаризма в категорию «Не рекомендуется, но что поделаешь». Одним из серьезных занятных ингредиентов Серой полосы было любопытство и неуверенность в оценках. И ваш покорный слуга был вполне достойным объектом любопытства в силу своего отчасти неопределенного положения и происхождения. «А, может, он того? Чей-нибудь?..» - спрашивала полоса. Но я должен был разочаровывать любопытствовавших.
Шпион
Известно, что всегда и во время «холодной войны» спецслужбы большинства держав используют в своей работе либо дипломатов, либо журналистов, либо предпринимателей.
На вопрос, являюсь ли я сотрудником или сотрудничал ли я с органами, могу совершенно чистосердечно ответить - ни чьим и никогда я агентом не был. И по весьма прозаической причине: быть агентом - очень неудобно. Ты как бы находишься между двух жерновов. Даже тесно сходиться с агентами спецслужб не стоит. Они легко вас продадут либо для себя, либо для своего начальства. Как, например, Роберт Хансен, сотрудник контрразведки ФБР против СССР/России, или Олдрич Эймс, который за 20 лет предательской деятельности продал десятки американских агентов за $2.000.000. Эта сумма - двухгодовой заработок любого члена высшего руководства американского банка. Игра не стоит свеч.
Что же касается мельницы слухов, то она никогда не переставала и не перестанет молоть, будь то в Нью-Йорке, Париже или в Москве. Так уж мы все устроены. Поиски желаемой или предполагаемой истины - часть человеческой натуры. И я вполне понимаю причины появления слухов, сплетен и разговоров о загадочном, с их точки зрения, мне.
Совершенно естественно, что я, человек дававший взаймы СССР, был относительно интересен для этих таинственных господ. Но делиться с этими людьми коммерческими тайнами банка я не хотел и не мог. Профессиональная этика перевешивала все другие соображения. Все они, как правило, были чрезвычайно занятой публикой не очень интересной и напичканной секретами, которые меня совершенно не интересовали. Плюс, я отсидел в болгарской тюрьме. Печальный опыт, который заставляет тебя быть осторожным, даже если в этом нет особой необходимости. И тем не менее, меньше знаешь - лучше спишь. Грустный итог ХХ столетия.
Думаю, что я вызывал интерес у «Конторы Глубокого Бурения», да и просто у москвичей, по трем причинам. По трем разным ипостасям моего существования. Первая - я по рождению русский, говорю по-русски, отпрыск белоэмигрантской семьи и недорезанный аристократ. Вторая - я американский гражданин и профессиональный банкир. Третья - в Москве было хорошо известно о том, что я собирал коллекцию идеологически неприемлемого для тогдашнего режима (60-70-х годов) русского искусства. Таким образом, я был, отнюдь не желая того, проводником чуждой идеологии или христопродавцем-диверсантом. Думаю, что комбинация этих трех факторов совершенно естественно вызывала определенный интерес у властей предержащих и вполне естественные подозрения у моих московских друзей.
Тем не менее я не чувствовал какого-то особенного или повышенного интереса к моей явно подозрительной особе. Возможно, я был отчасти наивен и попросту не замечал признаков слежки. Или же КГБ, как всегда, демонстрировал высший класс пилотажа. Я же не чувствовал за собой никакой вины и вел себя соответствующим образом. Более того, мне было ровным счетом наплевать на любых провокаторов или филеров. У меня нет никакого сомнения, что ряд людей, с которыми я общался, будь то бизнес или личные отношения, сообщали куда следует обо мне. Не забывайте, шла холодная война и их поступки были вполне целесообразными, объяснимыми и даже простительными. Парадоксальное и тяжкое время, когда за дружбу и теплые отношения приходилось расплачиваться доносами. Я этим людям не судья и скорее сочувствовал им и сочувствую до сих пор. Любой тоталитарный режим - большая эмоциональная беда, калечащая душу народа.
Парадоксальная этика человеческих отношений в СССР была выше моего понимания. Приходилось просто соглашаться с правилами этой игры и не взывать к чести или справедливости. Естественно, это не могло не раздражать меня. Ну, какой я к черту классовый враг, империалист или поджигатель войны? Я имел такое же право на Москву, как и доблестные сотрудники Органов, как и их не вполне добровольные друзья-доносчики, как и просто московский люд. Прах моих предков лежит в самом сердце Москвы, в усыпальнице Рождественского монастыря. Я знаю об искусстве московских театров на переломе века много больше, чем сотрудники «Конторы Глубокого Бурения», эти искусствоведы в штатском. И понимаю в русской опере и балете значительно больше, чем все они вместе взятые. Так где же справедливость? А ее попросту нет. И я, в известном смысле, был такой же жертвой противостояния двух политических систем, как и мои приятели разведчики и стукачи.
Но мне было значительно проще начхать на русскую или американскую госбезопасность, чем им, моим московским советским друзьям. Я был гражданином свободной страны и ни один чиновник не имел права повлиять на мои убеждения или заставить меня сделать что-то против моей воли.
И, тем не менее, я не уверен, что мое московское дело на Лубянке много больше моего дела в американском ФБР. Кажется, Козьма Прутков говорил: «Полиция в жизни всякого государства есть». И ничего с этим не поделаешь. В Москве, кстати говоря, меня не провоцировали, не устраивали странных встреч с очаровательными блондинками или брюнетками, не приглашали для отеческих наставлений и бесед искусствоведы в штатском. Носился я по Москве, как заговоренный, вызывая тем самым волны или волнишки слухов. «Как пить дать, стучит органам», - перешептывались мои интеллигентные знакомые.
Да и сам я, честно говоря, удивлялся этому везению. До тех пор, пока знающие и профессиональные люди не объяснили мне причину моей странной неуязвимости. Но, увы, значительно позже всех этих событий.
В то время я представлял в Москве интересы одного из самых больших и влиятельных американских банков (1962-1979). От совета вашего покорного слуги зависела часть очередных займов Советскому Союзу миллионов американских долларов. В 1970-х годах Советская система уже начинала трещать и латала западными займами дыры в экономике. Не думаю, что я представлял собой какую-нибудь особенную ценность для разведки. Хотя, черт их знает. Я был всего-навсего обычный банкир и знал, как давать деньги в рост. Тем и ограничивались мои знания. Плюс, я не любил Советскую власть в силу личных и очень важных причин и этого не скрывал.
В те поры от меня зависело многое в финансовом аспекте советско-американских отношений. И здесь сотрудники ГБ, надо отдать им должное, были большими мастерами своего дела. Они играли в большие политические шахматы, думая на три хода вперед. Я, как мне объяснили впоследствии, приносил много больше пользы Советскому Союзу американскими займами, чем идеологического вреда моими картинками. Тем более, что мои связи с культурной Москвой были, совершенно очевидно, под контролем. Таков был несложный баланс моей якобы неприкосновенности. Это же, отчасти разочаровывающее табу, распространялось на меня и когда я служил в могущественной мировой алмазной организации Де Бирс (1988-97). Ларчик, в общем, открывался довольно просто.
Но все это было ни с чем не сравнимым опытом. Такого не могло произойти со мной ни в Париже, ни в Мадриде или в Лондоне. Как говорится, - «Кому война, а кому мать родна». Мне же холодная война, как об этом мне ни неприятно теперь думать, была «мать родна».
Стивенс Да и в других отношениях Москва времен холодной войны была престранным городом. Чудеса в решете были совершенно обычным явлением. Режим и его учреждения, контролировавшие мысли и защищавшие идеологическую невинность граждан, явно поддерживали некоторые странноватые московские хлебосольные дома, открытые и для иностранцев, и для советских людей в запуганной Москве.
Если вспомнить, что в 40-х или 50-х годах в СССР за связь с иностранцами сажали или высылали, то существование этой формы гостеприимства вызывало у меня некоторые сомнения и нервозность.
Были оставшиеся в Москве после войны, в силу идеологических причин, каких-то личных проблем или левых убеждений, английские и французские корреспонденты различных газет. В то время свирепствовала цензура на все передаваемое из Москвы, а эти бедные люди служили как бы, не скажу занавесом, скорее фиговым листом для произвола. Но, как говорят, - с волками жить, по-волчьи выть.
В начале 1970-х годов в Москве существовал гостеприимный дом Нины и Эдмонда Стивенсов, где свободно встречались и «ваши» и «наши». Это был один из немногих частных особняков в Москве на улице Рылеева в районе старого Арбата. Во время Второй мировой войны Эдмонд был московским корреспондентом американской газеты и был завербован КГБ - видимо, его поймали на гомосексуализме. Многие это знали, но с удовольствием ходили к нему в гости ради общения. Часто в этом доме собиралась фантастичная для СССР компания - дипломаты, международные журналисты, банкиры, советские функционеры. Примерно с 1960-х годов в особняке Стивенсов активно обсуждались международные проблемы и пути реформирования советской системы. Даже высшие коммунистические лидеры уже в 1970-х годах осознавали кризис советского народного хозяйства и необходимость существенной реорганизации общества. При этом имелось в виду усвоить и освоить достижения западных стран, а также учесть опыт экономического рывка Японии. Пик активности этого неформального клуба пришелся на времена Андропова (1982-1984). Насколько я понимаю, уже смертельно больной Андропов хотел сразу сделать лидером Горбачева, но опасался противодействия «партийных старцев» и пошел на промежуточный вариант Черненко (этот человек тоже был смертельно болен и умер через год, ничего не сделав).
Были и другие, не менее странные дома, в которых приходилось очень внимательно следить за разговором, чтобы не вляпаться в какую-нибудь неприятность. Помню квартиру советского хозяйственника канадского посольства (ГДК), в которой была развешена многомиллионная и великолепная коллекция запрещенного режимом русского авангарда. Почти под окнами этой квартиры произошел разгон известной авангардной Бульдозерной выставки. Чудеса да и только.
Реальное настолько переплеталось с нереальным, как у Гофмана или Шамиссо, что со всем этим приходилось просто соглашаться, не ломая себе голову вопросами, на которые не было ответа. Была и известная дача в Переделкино (ВЕЛ) - чертоги с большим количеством челяди и лимузинов. И попасть туда на прием и обменяться мнениями с гостеприимными хозяевами считалось большой удачей даже для дипломатических чиновников высокого ранга. Короче говоря, в Москве не соскучишься. Уж такое было время.
Гостиницы Абсурд централизованной власти в Советском Союзе распространялся на все отрасли, включая и гостиницы. Я должен был быть по делам в Москве с президентом нашего банка. Мы оба ездили в командировки с супругами. Президент банка господин Ричард Кули ехал в Москву в первый раз. Он инвалид, был пилотом во время 2-ой войны на дальневосточном флоте, где ему отрезали правую руку. Я хотел по возможности смягчить аспекты ежедневного пребывания в советской гостинице и для этого поехал в сентябре 1976 года на два дня раньше в Москву.
Для Кули я забронировал триплекс в гостинице «Интурист» на улице Горького и въехал туда с Ниной на первые две ночи, чтобы проверить, все ли там работает. В этом триплексе обычно проживал Арманд Хаммер, и он считался одном из наиболее приятных гостиничных помещений в Москве. Я привез с собой из Сан-Франциско туалетную бумагу и заменил ею имеющуюся в гостинице; мыло - благоухающее, а не то красное, пахнущее карболкой, которое было во всех советских гостиницах; и полотенца большого размера. В день приезда Кули я пошел к администратору, представил ваучеры с предоплатой и сказал, что хочу выселиться из триплекса и поселиться завтра в соседней двухместной комнате с Ниной. Мне отказали, не давая объяснения. Я начал бегать по Интуристу и искать, кто хотел бы выслушать мою жалобу, дошел до самого директора Интуриста, чей офис находился, к счастью, в соседнем маленьком здании налево от гостиницы. Он мне тоже отказал.
Под вечер я зашел к искусствоведу Борису Ионовичу Бродскому, жившему в угловом доме на Садовом Кольце и улице Чехова. Увидев мое угрюмое лицо, он спросил, в чем дело? Я ему рассказал об абсурдном положении, в котором я находился. Бродский меня спросил, делал ли я когда-нибудь какую-нибудь услугу товарищу Брежневу? Я ответил, что не приходилось, но зато лет 10 тому назад я помог его дочери Галине купить в Париже белую шубу за полцены, то есть за 1 200 долларов. Бродский мне сказал вернуться к директору Интуриста и попросить его, чтобы он в моем присутствии набрал телефон секретаря товарища Брежнева. Я удивился этому предложению и сказал Бродскому, что не вижу никаких причин, почему директор Интуриста исполнит мою просьбу. На что Бродский ответил, что директор спросит меня, почему я хотел бы разговаривать с секретарем Брежнева, и подсказал мне ответить, что, мол, я сделал услугу товарищу Брежневу и сейчас прошу его сделать и мне доброе дело и помочь с моей проблемой, т. е. поселиться в номер гостиницы, на который у меня был заранее оплаченный ваучер и который был предоплачен. Все произошло, как предвидел Бродский. Я выразил свою просьбу. Секретарь попросил вернуть трубку директору. После того, как директор повесил трубку, я его спросил, какой его ответ, ибо я должен был ехать в Шереметьево встречать Кули. Директор ответил: «Мы вам дадим знать». На что я возразил: «Но как же, я еду на аэродром и связи у нас не будет». Он мне ответил: «Не беспокойтесь, мы вас найдем». Мы уже видели через стеклянную стену, как Кули выходили из таможенного контроля, когда по громкоговорителю я услышал: «Господин Лобанов, подойдите к телефону Интуриста». Подняв трубку, я услышал лаконическое сообщение: «Вам разрешено въехать в номер, на который у вас есть ваучеры».
Большой театр - билеты
Вот второй пример склероза, в котором находилась страна. Госпожа Кули очень любила балет, и на следующий день после приезда она заметила, что в Большом Театре будет идти «Спартак». В роли Спартака танцевал Владимир Васильев, а роль Красса исполнял Марис Лиепа. Я постарался (безуспешно) купить билеты у «Интуриста» через гостиницу. Затем я позвонил Марису с просьбой меня выручить, по крайней мере, двумя билетами. Несмотря на наши давние дружеские отношения с Марисом, он ответил, что никаких шансов получить билет на «Спартака» нет, ибо на этот вечер весь Большой был закуплен ЦК. Я снова пошел к Борису Ионовичу Бродскому со своей дополнительной проблемой. Бродский меня тут же спросил: «Сколько билетов Вы хотите?» Я ответил: «Если можно шесть: для голландского дипломата Дерка ван Хаутена с супругой, для Кули с Джуди и для меня с Ниной». Затем Бродский спросил: «А какие рекламные изделия вашего банка вы привезли?» Как обычно, я привез запонки, портфели, зажигалки и булавки для галстука. Бродский мне подсказал оставить ему две дюжины и прийти за билетами на следующее утро. Получив билеты, я позвонил Лиепе и сказал ему, что мы будем в театре наслаждаться спектаклем «Спартак». Марису, видимо, было неудобно за происшедшее, и он пригласил нас всех после спектакля на ужин с шампанским и икрой в ресторан гостиницы «Националь». Все мы остались страшно довольны этим изумительным вечером, в стране, где за мелкую взятку можно было получить то, что казалось невозможным. Конечно, сегодня происходит часто то же самое во многих администрациях нынешней России, только что размер взяток увеличился по крайней мере в сто раз. Как говорили отцы и деды, - «не подмажешь, не поедешь».
Проблема виз Мне отказали только раз во въезде в Советский Союз. Это было в 1984 году. Американское посольство в Москве праздновало 50-летие дипломатических отношений между США и СССР. По этому поводу посол США, господин Артур Хартман, экспонировал 50 работ русского театрального искусства из нашего собрания в своей резиденции, которая называется «Спасо-Хауз». Этот особняк купца Спасова был дан в аренду в 1934 году американскому послу, и по сей день служит как резиденция. Посол Хартман нам выслал вызов (визовую поддержку) на получение однократной визы на въезд в СССР, чтобы присутствовать на вернисаже - открытии «нашей» выставки. Нам в визе отказали. Тогда пришлось покупать тур у «Интуриста» и ехать в Москву, уплатив заранее, как это было тогда необходимо, наше проживание в гостинице. И как многие, наверное, помнят, «Интурист» никогда не указывал, в какой гостинице приезжающий турист будет проживать, несмотря на то, что оплату за гостиницу приходилось вносить заранее, ибо без предоплаты визу не выдавали.
О театре собирательство
Может быть, одной из глубинных психологических причин, побудивших меня начать собирать нашу коллекцию, была совокупность трагических обстоятельств моей личной судьбы, судеб моих родных и людей мне близких, обездоленных Русью, которую «позвали к топору». В судорогах большевистского иконоборчества страна уничтожала свою собственную историю.
Войны, часто развязанные по трагической случайности, нашествия варваров, смены политических устройств заставляли людей прятать самое для них важное и ценное, зарывать в землю сокровища. И эти ставшие бесценными клады, найденные дальними потомками, помогают нам теперь понять дух того времени, познакомиться с материальной культурой, с искусством предков. И моей целью было не дать пропасть этому очень важному, в моем понимании, свидетельству своего времени - искусству театрального оформления. Я занимался кладоискательством в области русского театра и счастлив, что сохранил разысканное для людей.
Собирая в 50-х и 60-х годах работы русских живописцев в Европе и Америке, мы с моей женой Ниной надеялись, что когда-нибудь и в России заинтересуются искусством русского зарубежья. Наша заслуга, вероятно, в том, что мы это поняли более сорока лет тому назад.
ТОТАЛИТАРИЗМ И ТЕАТР Я заметил, что диктаторы самого разного толка - взять хотя бы диктаторов большевистских, рассматривают искусство и литературу как нечто подозрительное или даже опасное, плодящее вольнодумство. Таким образом возникает удивительный феномен искусства в условиях полицейского режима. Это явление было свойственно даже древнегреческому театру в Афинах, где тиран или его мамаша становились сатирическими персонажами. Не знал об этом только сам тиран - остальные узнавали их или же догадывались. Если вспомнить театральную Москву 60-х годов, заботливо опекаемую идеологическими отделами, то можно сказать, что в театре и в сценографии не так уж много изменилось со времен Аристофана. «Мы знаем, что не должны над этим смеяться», - говорили жители Афин, когда авторитарное государство запрещало смех, - но правда настолько могущественна, что она преодолевает все осторожные человеческие расчеты».1 Очень надеюсь, что когда-нибудь все же будут написаны умные книги о взаимоотношениях театра с тоталитарным и авторитарным государством.
Продолжая эту тему, помню, как меня поразила фраза из «Странствий и раздумий» удивительно тонкого и талантливого интеллигента-творца Сергея Юткевича о французском театре и режиссере Жане Виларе, хорошо известном в России: «В условиях капиталистического государства не так-то легко ежевечерне заполнить огромный, вмещающий до трех тысяч зрителей зал Дворца Шайо в Париже» - эти слова написаны в конце 50-х годов. До какого же «северокорейского» ужаса доведена была культура России, чтобы деятели искусства даже уровня Юткевича должны были унижать себя, постоянно признаваясь в любви к К. Марксу и клянясь в неприятии капиталистического строя.
В 1670-м году в Париже Людовик XIV повелел господину Мольеру написать «комедию-балет». Людовик очень любил танцевать, очень не любил Оттоманскую империю и ее посла в Париже и вообще был абсолютным монархом с неограниченной властью, поэтому с его указаниями никак нельзя было не считаться даже известным «работникам искусства». Так в соответствии с инструкциями короля родился совершенно противоестественный для эпохи чистопородного классицизма новый жанр «сатирического балета-комедии». Композитор-итальянец Жан-Батист Люлли (1632-1687) написал музыку к политизированной комедии «Мещанин во дворянстве» (1670). Мольер и Люлли порадовали Людовика, но «Мещанин во дворянстве» был бессовестным политическим и социальным заказом, что, однако, не помешало пьесе навсегда остаться великой комедией.
соцреализм Если взглянуть на декорации, скажем, балета Л. Лавровского «Кавказский пленник», поставленного в Большом театре в 1939 году с удивительными Ольгой Лепешинской и Асафом Мессерером, то становится очевидным, что и художник, и режиссер обладали в те времена совершенно специфическим видением драматургии в «стиле Сталинской эпохи». Другого дано не было. К Сталину можно относиться как угодно, но я не помню ни одного случая в истории, когда кровавый тиран мог заставить муз стоять навытяжку по стойке «смирно». Мне могут возразить: «А красный Китай? А Северная Корея?» Но мне кажется, что у нас разные Аполлоны и музы.
Помните ли вы повесть Луи Шамиссо (1781-1838) о Петере Шлемиле (1814), продавшем свою тень «человеку в сером» - дьяволу? Вначале Шлемиль весьма доволен тем, что произошло, и полученными за тень деньгами. «Я продал сущую ерунду!» - говорит он. И только по истечении некоторого времени он начинает трагически-болезненно ощущать отсутствие тени. Он не такой, как все остальные люди. Я часто раздумывал над тем, что кроется за этим иносказанием. Есть ли тень Шлемиля на самом деле душа, проданная дьяволу? И что чувствовали мастера искусств от соцреализма, продавшие свои «тени» полуграмотному большевистскому режиму? Быть может, для кого-то из них это было личной трагедией, а для кого-то выгодной сделкой? И вообще, что это такое - «советский деятель искусства»? Об этом обязательно должны быть написаны книги.
Во время моих поездок в Москву в 60-70-х годах я приходил в совершенный ужас, когда известные художники или писатели всерьез говорили, что воспринимают как свою личную судьбу борьбу за освобождение от колониальной зависимости народов Африки. Эти творцы-интернационалисты связывали свои надежды со справедливым будущим для народов Африки или Азии, но при этом им почему-то не разрешали ездить за границу хотя бы даже для знакомства с этими порабощенными народами, которым они так сострадали. Это было еще более странно, чем у Шамиссо. Так сколько же стоит человеческая тень? Не стоит забывать, что все это происходило совсем недавно.
Театр, на мой взгляд, есть искусство, таящее в себе некую магию - и черную, и белую, надо хотя бы вспомнить скучнейшие, конъюнктурные и бездарные пьесы 40-50-х годов и их оформление, триумфальное шествие с барабанным боем тоталитарной драмы и комедии с их так называемой «теорией бесконфликтности», выражающейся в конфликте «хорошего вообще» с «очень-очень хорошим». Полагаю, что Аристофан, Мольер и Чехов переворачивались в гробах, когда кто-то называл это искусство драматургией. Наверное, проще всего было бы воскликнуть - ну и убожество! Но на самом деле - это и есть черная магия театра, так сказать, советская «комедия дель арте».
С одной стороны - маски венецианцев Панталоне, Арлекина, Тартальи, Доктора и других в прекрасной Италии, а с другой - такие же маски передовиков производства, рабочих и колхозниц, железнодорожников и вождей в СССР. Нацепили партийную кепку и бородку, и вот вам «Ленин - всеобщий учитель». Стетсон и ботинки на толстых каучуковых подошвах - американский империалист, «поджигатель новой войны». Коротко стриженная тетка в платочке - «отважная женщина-комиссар». И тому подобное. Вот таким образом действо в масках и становилось беспощадной сатирой на советский режим и идеологию, навязавших театру особые, противоестественные идеологические правила и нормы искусства. И тем не менее музы оставили нам с вами это очень важное, хотя и печальное наследство тех лет. И я как бывший классовый враг этого режима и эстет хорошо чувствую всю закономерность и важность этого несложного процесса происходившей тогда идеологизации искусства. Можно ли все это назвать безнадежными попытками поверить советской алгеброй гармонию?1 Найти «формулу искусства социализма»? С точки зрения культурологии вообще и истории театра в частности, в этом убожестве таятся непреходящие эстетические и философские ценности. В обычном театральном искусстве декоратор черпает вдохновение в музыке или драматургии. Здесь же театр служит задачам тоталитарного государства и вдохновляется им. И с точки зрения истории, не в первый раз. Вспомните Сталина и его ценные и совершенно неоспоримые указания творческим работникам.2
В мою задачу собирателя не входил анализ художественных качеств или политической окраски тех или иных декораций. Меня интересовала эволюция искусств - и театра, в частности, - в России, которую я имею честь считать своей родной страной.
Кто-то из художников, представленных в моем собрании, сумел проникнуть своим рисунком в идею и замысел произведения. Кто-то считал главным для себя не создание иллюстрации к драматургии, а искал новое ее измерение в цвете, линии и свете. Другие же сделали оформление спектакля самодовлеющим фактором. Я не думаю, что уже ставшие банальностью вечные азбучные истины российского искусствоведения и театра, - «классика», «реализм», «формализм», «декадентство», «соцреализм» - имеют сегодня хоть какое-либо значение помимо описательного. Это не более, чем условности. Но были и другие времена, а искусство, слава Богу, продолжало существовать, было щедрым и сострадающим.
МОСКВА. ЗНАКОМСТВА Я познакомился со “вторым” русским авангардом в 1970 году. К тому времени я обзавелся в Москве знакомыми, относившимися ко мне или с осторожностью, как к заезжему иностранцу, возможно шпиону, или же с неподдельным интересом - как к персоне, на которую стоит донести в КГБ (о чем я догадывался и что подтвердилось впоследствии). Как бы там ни было, круг моих знакомств расширялся. Я заполучил репутацию полоумного коллекционера, собирающего эскизы костюмов и декораций художников русского театра конца XIX - начала XX веков. Достаточно невинное увлечение даже с официальной точки зрения.
И тут меня ждал сюрприз. Неожиданно я вышел на компанию молодых людей, в гостях у которых мне полушепотом рассказывали остроумнейшие анекдоты, высмеивающие советскую мифическую действительность, или давали послушать на магнитофонных пленках хриплые гитарные жалобы на судьбу-злодейку и Софью Власьевну, которая оказалась советской властью. Признаться, ничего крамольного я в том не видел - просто народная рефлексия на сложности жизни в тоталитарной системе. На самом же деле все было гораздо сложнее.
АНДЕРГРАУНД ШЕСТИДЕСЯТНИКОВ
Само слово “андерграунд” казалось мне в те поры странным. В европейском понимании слово “андерграунд” предполагает некое движение сопротивления, неофициальное экспериментальное направление с акцентом на подполье, заговор, конспирацию. Что-нибудь вроде начала Французской революции с Камиллом Демуленом, призывающим сограждан на бульварах и в кофейных заведениях к свержению единовластия. Этого-то как раз и не было. Все было тихо, мирно и без особенных хлопот: надежных иностранцев водили к “другим художникам”, именовавшим себя позаимствованным таинственным словом “андерграунд”. “Другие” художники возникли в Советском Союзе в 60-е годы. Они стремились к возвращению наследия авангарда 20-х годов и противостояли официальной культуре. А. Брусиловский, один из участников художественного авангарда 60-х, отмечал в своей книге “Время художников”, что искусство это делалось небольшой группой живописцев, каждый из которых обладал яркой индивидуальностью; все они были непохожими, каждый “по-своему задавлен советским воспитанием и пионерскими песнями”. Но когда страна начала просыпаться от мертвецкого сна, в них появилась жажда самовыражения. Это было скорее интуитивное движение к своему “я” из “размазанной человеческой каши замятинских ‘мы’”. Люди с помощью искусства пытались найти свою индивидуальность.*
С расстояния сегодняшнего дня многое стало более или менее понятным. Недолгая хрущевская “оттепель” в литературе и искусстве оставила после себя устойчивую иллюзию того, что в культурном пространстве “победившего социализма” есть место для существования “другого искусства”, несмотря на то, что попытки реабилитации русского художественного авангарда 20-х гг. были остановлены и газеты недвусмысленно напомнили трудящимся о недопустимости формалистических экспериментов в изобразительном искусстве. А недопустимость политических ревизий разъяснили танками в Праге в 1968-ом году. Слово “толерантность” было органически несовместимо с тогдашним режимом. Почему люди, обладавшие тяжким русско-советским историческим опытом, не могли понять этого, мне было совершенно неясно. Модернисты были обречены на общественную порку, и тем самым они вызывали интерес на Западе.
С моей точки зрения, “непризнанные таланты” были весьма наивной, но вместе с тем и упрямой публикой. Они воспринимали пристальное внимание ЦК КПСС, КГБ и Запада как признание своего таланта. Казалось бы, все просто: отклонись от метода социалистического реализма - и тут же станешь угнетенным и знаменитым. На этой стадии своего существования еще могущественная, но дряхлеющая советская власть против собственной воли способствовала появлению оппортунистов от искусства и их мировой славе. “Кем бы мы были без застойного времени? Совковая система, совершенно того не желая, создала нам такой ореол, которого сами бы мы никогда не добились. Представьте себе бурят-монгольских или уругвайских художников мирового уровня. Да любой из них может выше головы прыгать, но никогда ни при какой погоде ничего не добьется. Только ‘совковая’ система смогла нас так подать, что весь мир сказал: ‘О, давайте присмотримся, что они делают?’ Я не говорю, что мы влезли в мировое искусство по блату. Приглядевшись, они сказали: ‘Это интересно, это искусство, укладывающееся в наши критерии, это может соревноваться с мировым направлением’. Но надо было еще обратить на нас внимание. Без этого ничего не было бы. И вот тут ‘совок’ сделал нам просто фантастический подарок судьбы”, - вспоминает А. Брусиловский.*
ГОСБЕЗОПАСНОСТЬ Мне, человеку скептически настроенному, очень трудно поверить в то, что многоопытные карательные органы не могли унять хорошо известными способами малочисленную группу отступников от святыни соцреализма. Слово “андерграунд” предполагает конспирацию и покрытие тайны мраком. Здесь же все было с точностью до наоборот. Напрашивается парадоксальный вывод: в существовании этого подполья было заинтересовано КГБ! И авангардисты, в простоте душевной и не желая того, делали карьеры жандармам. Мировая практика карательных институтов говорит: происки врага должны пресекаться или быть под контролем тайной полиции. Советские “отщепенцы” и были, вне всякого сомнения, под контролем. Госбезопасность пугала ими постепенно впадающее в маразм Политбюро, обретая все большее влияние на происходящие внутри страны процессы. Неприятно об этом думать, но андерграунд существовал, в некотором смысле, с дозволения партии и под контролем КГБ.
Мне же очень повезло. Я познакомился с некоторыми представителями андерграунда, посещал их мастерские. Многие поразили меня и одаренностью, и странными способами существования. Многие - разочаровали. Ошеломляющий, демонстративно нищий Лианозов с аскетическим Рабиным и похожим на волшебника Кропивницким, великолепный эксцентрик Вася Ситников, полубезумный талантливый Алексей Зверев, умный, осторожный, совершенно не богемный, одаренный Илья Кабаков - все они были разными. Талантливыми и - “не очень”.
ПРЕВОСХОДНАЯ СТЕПЕНЬ Я - профессиональный банкир, что в известном смысле накладывает отпечаток на мое видение мира. Наверное поэтому мне кажется, что у покровителя искусств Аполлона есть некий банк. В этот банк Музы приносят произведения искусства в надежде на дивиденды и сохранность в вечности. В том банке есть все - от Праксителя и Гомера, Микеланджело и Ариосто до Вольтера, Пушкина, Малевича, Джексона Поллока и Шагала, все то, что человечество вкладывает в прогресс, цивилизацию и культуру.
Проценты со многих вкладов радуют человечество и кормят толпы искусствоведов и критиков уже многие столетия. Некоторые вклады лежат мертвым недоходным грузом в банковских подвалах. Мне думается, для вечности очень важно, чтобы этот банк не “лопнул”. И поэтому лавры, которые так щедро раздают русские друг другу, - гениальный, творец, модернист, вдохновенный, творческий, - надо бы расходовать с большим выбором и тщанием. Ведь аполлонов банк - не резиновый, если воспользоваться известной советской метафорой.
http://magazines.russ.ru/nj/2003/233/loban.html
http://magazines.russ.ru/nj/2006/245/lo26.html
Наверное, мне очень повезло в жизни или же славянские боги были на моей стороне, но я увидел и узнал обе стороны медали человеческого существования в трагическом и опасном XX веке. В рамках западной либеральной традиции, которая настолько удобна, что ее и не замечаешь, все, что специально не запрещено Законом, - разрешено. Это значит - думай, как хочешь, живи, как хочешь, а государство, оплачиваемое тобою через налоговую систему, стережет твое абсолютное право быть самим собой.
В СССР же человеческое существование делилось на две резко разграниченные и очевидные категории - Запрещено и Разрешено Государством, отнюдь не Законом. И, казалось бы, упаси Господь попасть меж этих тоталитарных государственных жерновов. Однако же человеческое существование устроено значительно хитрее, чем это предполагает или разрешает тоталитарное государство. Между Запрещенным и Разрешенным (в их социалистической интерпретации) существовала страшно интересная Ничья земля.
Широкая серая полоса между Черным и Белым, дозволенным и недозволенным. Я, по своей неопытности, курсировал между этим Черным и Белым, совершенно не зная удивительных качеств серой, в каком-то смысле буферной зоны, где собственно и проходила жизнь, происходили политические или финансовые маневры и решались человеческие судьбы. Я бы отнес эту часть географии тоталитаризма в категорию «Не рекомендуется, но что поделаешь». Одним из серьезных занятных ингредиентов Серой полосы было любопытство и неуверенность в оценках. И ваш покорный слуга был вполне достойным объектом любопытства в силу своего отчасти неопределенного положения и происхождения. «А, может, он того? Чей-нибудь?..» - спрашивала полоса. Но я должен был разочаровывать любопытствовавших.
Шпион
Известно, что всегда и во время «холодной войны» спецслужбы большинства держав используют в своей работе либо дипломатов, либо журналистов, либо предпринимателей.
На вопрос, являюсь ли я сотрудником или сотрудничал ли я с органами, могу совершенно чистосердечно ответить - ни чьим и никогда я агентом не был. И по весьма прозаической причине: быть агентом - очень неудобно. Ты как бы находишься между двух жерновов. Даже тесно сходиться с агентами спецслужб не стоит. Они легко вас продадут либо для себя, либо для своего начальства. Как, например, Роберт Хансен, сотрудник контрразведки ФБР против СССР/России, или Олдрич Эймс, который за 20 лет предательской деятельности продал десятки американских агентов за $2.000.000. Эта сумма - двухгодовой заработок любого члена высшего руководства американского банка. Игра не стоит свеч.
Что же касается мельницы слухов, то она никогда не переставала и не перестанет молоть, будь то в Нью-Йорке, Париже или в Москве. Так уж мы все устроены. Поиски желаемой или предполагаемой истины - часть человеческой натуры. И я вполне понимаю причины появления слухов, сплетен и разговоров о загадочном, с их точки зрения, мне.
Совершенно естественно, что я, человек дававший взаймы СССР, был относительно интересен для этих таинственных господ. Но делиться с этими людьми коммерческими тайнами банка я не хотел и не мог. Профессиональная этика перевешивала все другие соображения. Все они, как правило, были чрезвычайно занятой публикой не очень интересной и напичканной секретами, которые меня совершенно не интересовали. Плюс, я отсидел в болгарской тюрьме. Печальный опыт, который заставляет тебя быть осторожным, даже если в этом нет особой необходимости. И тем не менее, меньше знаешь - лучше спишь. Грустный итог ХХ столетия.
Думаю, что я вызывал интерес у «Конторы Глубокого Бурения», да и просто у москвичей, по трем причинам. По трем разным ипостасям моего существования. Первая - я по рождению русский, говорю по-русски, отпрыск белоэмигрантской семьи и недорезанный аристократ. Вторая - я американский гражданин и профессиональный банкир. Третья - в Москве было хорошо известно о том, что я собирал коллекцию идеологически неприемлемого для тогдашнего режима (60-70-х годов) русского искусства. Таким образом, я был, отнюдь не желая того, проводником чуждой идеологии или христопродавцем-диверсантом. Думаю, что комбинация этих трех факторов совершенно естественно вызывала определенный интерес у властей предержащих и вполне естественные подозрения у моих московских друзей.
Тем не менее я не чувствовал какого-то особенного или повышенного интереса к моей явно подозрительной особе. Возможно, я был отчасти наивен и попросту не замечал признаков слежки. Или же КГБ, как всегда, демонстрировал высший класс пилотажа. Я же не чувствовал за собой никакой вины и вел себя соответствующим образом. Более того, мне было ровным счетом наплевать на любых провокаторов или филеров. У меня нет никакого сомнения, что ряд людей, с которыми я общался, будь то бизнес или личные отношения, сообщали куда следует обо мне. Не забывайте, шла холодная война и их поступки были вполне целесообразными, объяснимыми и даже простительными. Парадоксальное и тяжкое время, когда за дружбу и теплые отношения приходилось расплачиваться доносами. Я этим людям не судья и скорее сочувствовал им и сочувствую до сих пор. Любой тоталитарный режим - большая эмоциональная беда, калечащая душу народа.
Парадоксальная этика человеческих отношений в СССР была выше моего понимания. Приходилось просто соглашаться с правилами этой игры и не взывать к чести или справедливости. Естественно, это не могло не раздражать меня. Ну, какой я к черту классовый враг, империалист или поджигатель войны? Я имел такое же право на Москву, как и доблестные сотрудники Органов, как и их не вполне добровольные друзья-доносчики, как и просто московский люд. Прах моих предков лежит в самом сердце Москвы, в усыпальнице Рождественского монастыря. Я знаю об искусстве московских театров на переломе века много больше, чем сотрудники «Конторы Глубокого Бурения», эти искусствоведы в штатском. И понимаю в русской опере и балете значительно больше, чем все они вместе взятые. Так где же справедливость? А ее попросту нет. И я, в известном смысле, был такой же жертвой противостояния двух политических систем, как и мои приятели разведчики и стукачи.
Но мне было значительно проще начхать на русскую или американскую госбезопасность, чем им, моим московским советским друзьям. Я был гражданином свободной страны и ни один чиновник не имел права повлиять на мои убеждения или заставить меня сделать что-то против моей воли.
И, тем не менее, я не уверен, что мое московское дело на Лубянке много больше моего дела в американском ФБР. Кажется, Козьма Прутков говорил: «Полиция в жизни всякого государства есть». И ничего с этим не поделаешь. В Москве, кстати говоря, меня не провоцировали, не устраивали странных встреч с очаровательными блондинками или брюнетками, не приглашали для отеческих наставлений и бесед искусствоведы в штатском. Носился я по Москве, как заговоренный, вызывая тем самым волны или волнишки слухов. «Как пить дать, стучит органам», - перешептывались мои интеллигентные знакомые.
Да и сам я, честно говоря, удивлялся этому везению. До тех пор, пока знающие и профессиональные люди не объяснили мне причину моей странной неуязвимости. Но, увы, значительно позже всех этих событий.
В то время я представлял в Москве интересы одного из самых больших и влиятельных американских банков (1962-1979). От совета вашего покорного слуги зависела часть очередных займов Советскому Союзу миллионов американских долларов. В 1970-х годах Советская система уже начинала трещать и латала западными займами дыры в экономике. Не думаю, что я представлял собой какую-нибудь особенную ценность для разведки. Хотя, черт их знает. Я был всего-навсего обычный банкир и знал, как давать деньги в рост. Тем и ограничивались мои знания. Плюс, я не любил Советскую власть в силу личных и очень важных причин и этого не скрывал.
В те поры от меня зависело многое в финансовом аспекте советско-американских отношений. И здесь сотрудники ГБ, надо отдать им должное, были большими мастерами своего дела. Они играли в большие политические шахматы, думая на три хода вперед. Я, как мне объяснили впоследствии, приносил много больше пользы Советскому Союзу американскими займами, чем идеологического вреда моими картинками. Тем более, что мои связи с культурной Москвой были, совершенно очевидно, под контролем. Таков был несложный баланс моей якобы неприкосновенности. Это же, отчасти разочаровывающее табу, распространялось на меня и когда я служил в могущественной мировой алмазной организации Де Бирс (1988-97). Ларчик, в общем, открывался довольно просто.
Но все это было ни с чем не сравнимым опытом. Такого не могло произойти со мной ни в Париже, ни в Мадриде или в Лондоне. Как говорится, - «Кому война, а кому мать родна». Мне же холодная война, как об этом мне ни неприятно теперь думать, была «мать родна».
Стивенс Да и в других отношениях Москва времен холодной войны была престранным городом. Чудеса в решете были совершенно обычным явлением. Режим и его учреждения, контролировавшие мысли и защищавшие идеологическую невинность граждан, явно поддерживали некоторые странноватые московские хлебосольные дома, открытые и для иностранцев, и для советских людей в запуганной Москве.
Если вспомнить, что в 40-х или 50-х годах в СССР за связь с иностранцами сажали или высылали, то существование этой формы гостеприимства вызывало у меня некоторые сомнения и нервозность.
Были оставшиеся в Москве после войны, в силу идеологических причин, каких-то личных проблем или левых убеждений, английские и французские корреспонденты различных газет. В то время свирепствовала цензура на все передаваемое из Москвы, а эти бедные люди служили как бы, не скажу занавесом, скорее фиговым листом для произвола. Но, как говорят, - с волками жить, по-волчьи выть.
В начале 1970-х годов в Москве существовал гостеприимный дом Нины и Эдмонда Стивенсов, где свободно встречались и «ваши» и «наши». Это был один из немногих частных особняков в Москве на улице Рылеева в районе старого Арбата. Во время Второй мировой войны Эдмонд был московским корреспондентом американской газеты и был завербован КГБ - видимо, его поймали на гомосексуализме. Многие это знали, но с удовольствием ходили к нему в гости ради общения. Часто в этом доме собиралась фантастичная для СССР компания - дипломаты, международные журналисты, банкиры, советские функционеры. Примерно с 1960-х годов в особняке Стивенсов активно обсуждались международные проблемы и пути реформирования советской системы. Даже высшие коммунистические лидеры уже в 1970-х годах осознавали кризис советского народного хозяйства и необходимость существенной реорганизации общества. При этом имелось в виду усвоить и освоить достижения западных стран, а также учесть опыт экономического рывка Японии. Пик активности этого неформального клуба пришелся на времена Андропова (1982-1984). Насколько я понимаю, уже смертельно больной Андропов хотел сразу сделать лидером Горбачева, но опасался противодействия «партийных старцев» и пошел на промежуточный вариант Черненко (этот человек тоже был смертельно болен и умер через год, ничего не сделав).
Были и другие, не менее странные дома, в которых приходилось очень внимательно следить за разговором, чтобы не вляпаться в какую-нибудь неприятность. Помню квартиру советского хозяйственника канадского посольства (ГДК), в которой была развешена многомиллионная и великолепная коллекция запрещенного режимом русского авангарда. Почти под окнами этой квартиры произошел разгон известной авангардной Бульдозерной выставки. Чудеса да и только.
Реальное настолько переплеталось с нереальным, как у Гофмана или Шамиссо, что со всем этим приходилось просто соглашаться, не ломая себе голову вопросами, на которые не было ответа. Была и известная дача в Переделкино (ВЕЛ) - чертоги с большим количеством челяди и лимузинов. И попасть туда на прием и обменяться мнениями с гостеприимными хозяевами считалось большой удачей даже для дипломатических чиновников высокого ранга. Короче говоря, в Москве не соскучишься. Уж такое было время.
Гостиницы Абсурд централизованной власти в Советском Союзе распространялся на все отрасли, включая и гостиницы. Я должен был быть по делам в Москве с президентом нашего банка. Мы оба ездили в командировки с супругами. Президент банка господин Ричард Кули ехал в Москву в первый раз. Он инвалид, был пилотом во время 2-ой войны на дальневосточном флоте, где ему отрезали правую руку. Я хотел по возможности смягчить аспекты ежедневного пребывания в советской гостинице и для этого поехал в сентябре 1976 года на два дня раньше в Москву.
Для Кули я забронировал триплекс в гостинице «Интурист» на улице Горького и въехал туда с Ниной на первые две ночи, чтобы проверить, все ли там работает. В этом триплексе обычно проживал Арманд Хаммер, и он считался одном из наиболее приятных гостиничных помещений в Москве. Я привез с собой из Сан-Франциско туалетную бумагу и заменил ею имеющуюся в гостинице; мыло - благоухающее, а не то красное, пахнущее карболкой, которое было во всех советских гостиницах; и полотенца большого размера. В день приезда Кули я пошел к администратору, представил ваучеры с предоплатой и сказал, что хочу выселиться из триплекса и поселиться завтра в соседней двухместной комнате с Ниной. Мне отказали, не давая объяснения. Я начал бегать по Интуристу и искать, кто хотел бы выслушать мою жалобу, дошел до самого директора Интуриста, чей офис находился, к счастью, в соседнем маленьком здании налево от гостиницы. Он мне тоже отказал.
Под вечер я зашел к искусствоведу Борису Ионовичу Бродскому, жившему в угловом доме на Садовом Кольце и улице Чехова. Увидев мое угрюмое лицо, он спросил, в чем дело? Я ему рассказал об абсурдном положении, в котором я находился. Бродский меня спросил, делал ли я когда-нибудь какую-нибудь услугу товарищу Брежневу? Я ответил, что не приходилось, но зато лет 10 тому назад я помог его дочери Галине купить в Париже белую шубу за полцены, то есть за 1 200 долларов. Бродский мне сказал вернуться к директору Интуриста и попросить его, чтобы он в моем присутствии набрал телефон секретаря товарища Брежнева. Я удивился этому предложению и сказал Бродскому, что не вижу никаких причин, почему директор Интуриста исполнит мою просьбу. На что Бродский ответил, что директор спросит меня, почему я хотел бы разговаривать с секретарем Брежнева, и подсказал мне ответить, что, мол, я сделал услугу товарищу Брежневу и сейчас прошу его сделать и мне доброе дело и помочь с моей проблемой, т. е. поселиться в номер гостиницы, на который у меня был заранее оплаченный ваучер и который был предоплачен. Все произошло, как предвидел Бродский. Я выразил свою просьбу. Секретарь попросил вернуть трубку директору. После того, как директор повесил трубку, я его спросил, какой его ответ, ибо я должен был ехать в Шереметьево встречать Кули. Директор ответил: «Мы вам дадим знать». На что я возразил: «Но как же, я еду на аэродром и связи у нас не будет». Он мне ответил: «Не беспокойтесь, мы вас найдем». Мы уже видели через стеклянную стену, как Кули выходили из таможенного контроля, когда по громкоговорителю я услышал: «Господин Лобанов, подойдите к телефону Интуриста». Подняв трубку, я услышал лаконическое сообщение: «Вам разрешено въехать в номер, на который у вас есть ваучеры».
Большой театр - билеты
Вот второй пример склероза, в котором находилась страна. Госпожа Кули очень любила балет, и на следующий день после приезда она заметила, что в Большом Театре будет идти «Спартак». В роли Спартака танцевал Владимир Васильев, а роль Красса исполнял Марис Лиепа. Я постарался (безуспешно) купить билеты у «Интуриста» через гостиницу. Затем я позвонил Марису с просьбой меня выручить, по крайней мере, двумя билетами. Несмотря на наши давние дружеские отношения с Марисом, он ответил, что никаких шансов получить билет на «Спартака» нет, ибо на этот вечер весь Большой был закуплен ЦК. Я снова пошел к Борису Ионовичу Бродскому со своей дополнительной проблемой. Бродский меня тут же спросил: «Сколько билетов Вы хотите?» Я ответил: «Если можно шесть: для голландского дипломата Дерка ван Хаутена с супругой, для Кули с Джуди и для меня с Ниной». Затем Бродский спросил: «А какие рекламные изделия вашего банка вы привезли?» Как обычно, я привез запонки, портфели, зажигалки и булавки для галстука. Бродский мне подсказал оставить ему две дюжины и прийти за билетами на следующее утро. Получив билеты, я позвонил Лиепе и сказал ему, что мы будем в театре наслаждаться спектаклем «Спартак». Марису, видимо, было неудобно за происшедшее, и он пригласил нас всех после спектакля на ужин с шампанским и икрой в ресторан гостиницы «Националь». Все мы остались страшно довольны этим изумительным вечером, в стране, где за мелкую взятку можно было получить то, что казалось невозможным. Конечно, сегодня происходит часто то же самое во многих администрациях нынешней России, только что размер взяток увеличился по крайней мере в сто раз. Как говорили отцы и деды, - «не подмажешь, не поедешь».
Проблема виз Мне отказали только раз во въезде в Советский Союз. Это было в 1984 году. Американское посольство в Москве праздновало 50-летие дипломатических отношений между США и СССР. По этому поводу посол США, господин Артур Хартман, экспонировал 50 работ русского театрального искусства из нашего собрания в своей резиденции, которая называется «Спасо-Хауз». Этот особняк купца Спасова был дан в аренду в 1934 году американскому послу, и по сей день служит как резиденция. Посол Хартман нам выслал вызов (визовую поддержку) на получение однократной визы на въезд в СССР, чтобы присутствовать на вернисаже - открытии «нашей» выставки. Нам в визе отказали. Тогда пришлось покупать тур у «Интуриста» и ехать в Москву, уплатив заранее, как это было тогда необходимо, наше проживание в гостинице. И как многие, наверное, помнят, «Интурист» никогда не указывал, в какой гостинице приезжающий турист будет проживать, несмотря на то, что оплату за гостиницу приходилось вносить заранее, ибо без предоплаты визу не выдавали.
О театре собирательство
Может быть, одной из глубинных психологических причин, побудивших меня начать собирать нашу коллекцию, была совокупность трагических обстоятельств моей личной судьбы, судеб моих родных и людей мне близких, обездоленных Русью, которую «позвали к топору». В судорогах большевистского иконоборчества страна уничтожала свою собственную историю.
Войны, часто развязанные по трагической случайности, нашествия варваров, смены политических устройств заставляли людей прятать самое для них важное и ценное, зарывать в землю сокровища. И эти ставшие бесценными клады, найденные дальними потомками, помогают нам теперь понять дух того времени, познакомиться с материальной культурой, с искусством предков. И моей целью было не дать пропасть этому очень важному, в моем понимании, свидетельству своего времени - искусству театрального оформления. Я занимался кладоискательством в области русского театра и счастлив, что сохранил разысканное для людей.
Собирая в 50-х и 60-х годах работы русских живописцев в Европе и Америке, мы с моей женой Ниной надеялись, что когда-нибудь и в России заинтересуются искусством русского зарубежья. Наша заслуга, вероятно, в том, что мы это поняли более сорока лет тому назад.
ТОТАЛИТАРИЗМ И ТЕАТР Я заметил, что диктаторы самого разного толка - взять хотя бы диктаторов большевистских, рассматривают искусство и литературу как нечто подозрительное или даже опасное, плодящее вольнодумство. Таким образом возникает удивительный феномен искусства в условиях полицейского режима. Это явление было свойственно даже древнегреческому театру в Афинах, где тиран или его мамаша становились сатирическими персонажами. Не знал об этом только сам тиран - остальные узнавали их или же догадывались. Если вспомнить театральную Москву 60-х годов, заботливо опекаемую идеологическими отделами, то можно сказать, что в театре и в сценографии не так уж много изменилось со времен Аристофана. «Мы знаем, что не должны над этим смеяться», - говорили жители Афин, когда авторитарное государство запрещало смех, - но правда настолько могущественна, что она преодолевает все осторожные человеческие расчеты».1 Очень надеюсь, что когда-нибудь все же будут написаны умные книги о взаимоотношениях театра с тоталитарным и авторитарным государством.
Продолжая эту тему, помню, как меня поразила фраза из «Странствий и раздумий» удивительно тонкого и талантливого интеллигента-творца Сергея Юткевича о французском театре и режиссере Жане Виларе, хорошо известном в России: «В условиях капиталистического государства не так-то легко ежевечерне заполнить огромный, вмещающий до трех тысяч зрителей зал Дворца Шайо в Париже» - эти слова написаны в конце 50-х годов. До какого же «северокорейского» ужаса доведена была культура России, чтобы деятели искусства даже уровня Юткевича должны были унижать себя, постоянно признаваясь в любви к К. Марксу и клянясь в неприятии капиталистического строя.
В 1670-м году в Париже Людовик XIV повелел господину Мольеру написать «комедию-балет». Людовик очень любил танцевать, очень не любил Оттоманскую империю и ее посла в Париже и вообще был абсолютным монархом с неограниченной властью, поэтому с его указаниями никак нельзя было не считаться даже известным «работникам искусства». Так в соответствии с инструкциями короля родился совершенно противоестественный для эпохи чистопородного классицизма новый жанр «сатирического балета-комедии». Композитор-итальянец Жан-Батист Люлли (1632-1687) написал музыку к политизированной комедии «Мещанин во дворянстве» (1670). Мольер и Люлли порадовали Людовика, но «Мещанин во дворянстве» был бессовестным политическим и социальным заказом, что, однако, не помешало пьесе навсегда остаться великой комедией.
соцреализм Если взглянуть на декорации, скажем, балета Л. Лавровского «Кавказский пленник», поставленного в Большом театре в 1939 году с удивительными Ольгой Лепешинской и Асафом Мессерером, то становится очевидным, что и художник, и режиссер обладали в те времена совершенно специфическим видением драматургии в «стиле Сталинской эпохи». Другого дано не было. К Сталину можно относиться как угодно, но я не помню ни одного случая в истории, когда кровавый тиран мог заставить муз стоять навытяжку по стойке «смирно». Мне могут возразить: «А красный Китай? А Северная Корея?» Но мне кажется, что у нас разные Аполлоны и музы.
Помните ли вы повесть Луи Шамиссо (1781-1838) о Петере Шлемиле (1814), продавшем свою тень «человеку в сером» - дьяволу? Вначале Шлемиль весьма доволен тем, что произошло, и полученными за тень деньгами. «Я продал сущую ерунду!» - говорит он. И только по истечении некоторого времени он начинает трагически-болезненно ощущать отсутствие тени. Он не такой, как все остальные люди. Я часто раздумывал над тем, что кроется за этим иносказанием. Есть ли тень Шлемиля на самом деле душа, проданная дьяволу? И что чувствовали мастера искусств от соцреализма, продавшие свои «тени» полуграмотному большевистскому режиму? Быть может, для кого-то из них это было личной трагедией, а для кого-то выгодной сделкой? И вообще, что это такое - «советский деятель искусства»? Об этом обязательно должны быть написаны книги.
Во время моих поездок в Москву в 60-70-х годах я приходил в совершенный ужас, когда известные художники или писатели всерьез говорили, что воспринимают как свою личную судьбу борьбу за освобождение от колониальной зависимости народов Африки. Эти творцы-интернационалисты связывали свои надежды со справедливым будущим для народов Африки или Азии, но при этом им почему-то не разрешали ездить за границу хотя бы даже для знакомства с этими порабощенными народами, которым они так сострадали. Это было еще более странно, чем у Шамиссо. Так сколько же стоит человеческая тень? Не стоит забывать, что все это происходило совсем недавно.
Театр, на мой взгляд, есть искусство, таящее в себе некую магию - и черную, и белую, надо хотя бы вспомнить скучнейшие, конъюнктурные и бездарные пьесы 40-50-х годов и их оформление, триумфальное шествие с барабанным боем тоталитарной драмы и комедии с их так называемой «теорией бесконфликтности», выражающейся в конфликте «хорошего вообще» с «очень-очень хорошим». Полагаю, что Аристофан, Мольер и Чехов переворачивались в гробах, когда кто-то называл это искусство драматургией. Наверное, проще всего было бы воскликнуть - ну и убожество! Но на самом деле - это и есть черная магия театра, так сказать, советская «комедия дель арте».
С одной стороны - маски венецианцев Панталоне, Арлекина, Тартальи, Доктора и других в прекрасной Италии, а с другой - такие же маски передовиков производства, рабочих и колхозниц, железнодорожников и вождей в СССР. Нацепили партийную кепку и бородку, и вот вам «Ленин - всеобщий учитель». Стетсон и ботинки на толстых каучуковых подошвах - американский империалист, «поджигатель новой войны». Коротко стриженная тетка в платочке - «отважная женщина-комиссар». И тому подобное. Вот таким образом действо в масках и становилось беспощадной сатирой на советский режим и идеологию, навязавших театру особые, противоестественные идеологические правила и нормы искусства. И тем не менее музы оставили нам с вами это очень важное, хотя и печальное наследство тех лет. И я как бывший классовый враг этого режима и эстет хорошо чувствую всю закономерность и важность этого несложного процесса происходившей тогда идеологизации искусства. Можно ли все это назвать безнадежными попытками поверить советской алгеброй гармонию?1 Найти «формулу искусства социализма»? С точки зрения культурологии вообще и истории театра в частности, в этом убожестве таятся непреходящие эстетические и философские ценности. В обычном театральном искусстве декоратор черпает вдохновение в музыке или драматургии. Здесь же театр служит задачам тоталитарного государства и вдохновляется им. И с точки зрения истории, не в первый раз. Вспомните Сталина и его ценные и совершенно неоспоримые указания творческим работникам.2
В мою задачу собирателя не входил анализ художественных качеств или политической окраски тех или иных декораций. Меня интересовала эволюция искусств - и театра, в частности, - в России, которую я имею честь считать своей родной страной.
Кто-то из художников, представленных в моем собрании, сумел проникнуть своим рисунком в идею и замысел произведения. Кто-то считал главным для себя не создание иллюстрации к драматургии, а искал новое ее измерение в цвете, линии и свете. Другие же сделали оформление спектакля самодовлеющим фактором. Я не думаю, что уже ставшие банальностью вечные азбучные истины российского искусствоведения и театра, - «классика», «реализм», «формализм», «декадентство», «соцреализм» - имеют сегодня хоть какое-либо значение помимо описательного. Это не более, чем условности. Но были и другие времена, а искусство, слава Богу, продолжало существовать, было щедрым и сострадающим.
МОСКВА. ЗНАКОМСТВА Я познакомился со “вторым” русским авангардом в 1970 году. К тому времени я обзавелся в Москве знакомыми, относившимися ко мне или с осторожностью, как к заезжему иностранцу, возможно шпиону, или же с неподдельным интересом - как к персоне, на которую стоит донести в КГБ (о чем я догадывался и что подтвердилось впоследствии). Как бы там ни было, круг моих знакомств расширялся. Я заполучил репутацию полоумного коллекционера, собирающего эскизы костюмов и декораций художников русского театра конца XIX - начала XX веков. Достаточно невинное увлечение даже с официальной точки зрения.
И тут меня ждал сюрприз. Неожиданно я вышел на компанию молодых людей, в гостях у которых мне полушепотом рассказывали остроумнейшие анекдоты, высмеивающие советскую мифическую действительность, или давали послушать на магнитофонных пленках хриплые гитарные жалобы на судьбу-злодейку и Софью Власьевну, которая оказалась советской властью. Признаться, ничего крамольного я в том не видел - просто народная рефлексия на сложности жизни в тоталитарной системе. На самом же деле все было гораздо сложнее.
АНДЕРГРАУНД ШЕСТИДЕСЯТНИКОВ
Само слово “андерграунд” казалось мне в те поры странным. В европейском понимании слово “андерграунд” предполагает некое движение сопротивления, неофициальное экспериментальное направление с акцентом на подполье, заговор, конспирацию. Что-нибудь вроде начала Французской революции с Камиллом Демуленом, призывающим сограждан на бульварах и в кофейных заведениях к свержению единовластия. Этого-то как раз и не было. Все было тихо, мирно и без особенных хлопот: надежных иностранцев водили к “другим художникам”, именовавшим себя позаимствованным таинственным словом “андерграунд”. “Другие” художники возникли в Советском Союзе в 60-е годы. Они стремились к возвращению наследия авангарда 20-х годов и противостояли официальной культуре. А. Брусиловский, один из участников художественного авангарда 60-х, отмечал в своей книге “Время художников”, что искусство это делалось небольшой группой живописцев, каждый из которых обладал яркой индивидуальностью; все они были непохожими, каждый “по-своему задавлен советским воспитанием и пионерскими песнями”. Но когда страна начала просыпаться от мертвецкого сна, в них появилась жажда самовыражения. Это было скорее интуитивное движение к своему “я” из “размазанной человеческой каши замятинских ‘мы’”. Люди с помощью искусства пытались найти свою индивидуальность.*
С расстояния сегодняшнего дня многое стало более или менее понятным. Недолгая хрущевская “оттепель” в литературе и искусстве оставила после себя устойчивую иллюзию того, что в культурном пространстве “победившего социализма” есть место для существования “другого искусства”, несмотря на то, что попытки реабилитации русского художественного авангарда 20-х гг. были остановлены и газеты недвусмысленно напомнили трудящимся о недопустимости формалистических экспериментов в изобразительном искусстве. А недопустимость политических ревизий разъяснили танками в Праге в 1968-ом году. Слово “толерантность” было органически несовместимо с тогдашним режимом. Почему люди, обладавшие тяжким русско-советским историческим опытом, не могли понять этого, мне было совершенно неясно. Модернисты были обречены на общественную порку, и тем самым они вызывали интерес на Западе.
С моей точки зрения, “непризнанные таланты” были весьма наивной, но вместе с тем и упрямой публикой. Они воспринимали пристальное внимание ЦК КПСС, КГБ и Запада как признание своего таланта. Казалось бы, все просто: отклонись от метода социалистического реализма - и тут же станешь угнетенным и знаменитым. На этой стадии своего существования еще могущественная, но дряхлеющая советская власть против собственной воли способствовала появлению оппортунистов от искусства и их мировой славе. “Кем бы мы были без застойного времени? Совковая система, совершенно того не желая, создала нам такой ореол, которого сами бы мы никогда не добились. Представьте себе бурят-монгольских или уругвайских художников мирового уровня. Да любой из них может выше головы прыгать, но никогда ни при какой погоде ничего не добьется. Только ‘совковая’ система смогла нас так подать, что весь мир сказал: ‘О, давайте присмотримся, что они делают?’ Я не говорю, что мы влезли в мировое искусство по блату. Приглядевшись, они сказали: ‘Это интересно, это искусство, укладывающееся в наши критерии, это может соревноваться с мировым направлением’. Но надо было еще обратить на нас внимание. Без этого ничего не было бы. И вот тут ‘совок’ сделал нам просто фантастический подарок судьбы”, - вспоминает А. Брусиловский.*
ГОСБЕЗОПАСНОСТЬ Мне, человеку скептически настроенному, очень трудно поверить в то, что многоопытные карательные органы не могли унять хорошо известными способами малочисленную группу отступников от святыни соцреализма. Слово “андерграунд” предполагает конспирацию и покрытие тайны мраком. Здесь же все было с точностью до наоборот. Напрашивается парадоксальный вывод: в существовании этого подполья было заинтересовано КГБ! И авангардисты, в простоте душевной и не желая того, делали карьеры жандармам. Мировая практика карательных институтов говорит: происки врага должны пресекаться или быть под контролем тайной полиции. Советские “отщепенцы” и были, вне всякого сомнения, под контролем. Госбезопасность пугала ими постепенно впадающее в маразм Политбюро, обретая все большее влияние на происходящие внутри страны процессы. Неприятно об этом думать, но андерграунд существовал, в некотором смысле, с дозволения партии и под контролем КГБ.
Мне же очень повезло. Я познакомился с некоторыми представителями андерграунда, посещал их мастерские. Многие поразили меня и одаренностью, и странными способами существования. Многие - разочаровали. Ошеломляющий, демонстративно нищий Лианозов с аскетическим Рабиным и похожим на волшебника Кропивницким, великолепный эксцентрик Вася Ситников, полубезумный талантливый Алексей Зверев, умный, осторожный, совершенно не богемный, одаренный Илья Кабаков - все они были разными. Талантливыми и - “не очень”.
ПРЕВОСХОДНАЯ СТЕПЕНЬ Я - профессиональный банкир, что в известном смысле накладывает отпечаток на мое видение мира. Наверное поэтому мне кажется, что у покровителя искусств Аполлона есть некий банк. В этот банк Музы приносят произведения искусства в надежде на дивиденды и сохранность в вечности. В том банке есть все - от Праксителя и Гомера, Микеланджело и Ариосто до Вольтера, Пушкина, Малевича, Джексона Поллока и Шагала, все то, что человечество вкладывает в прогресс, цивилизацию и культуру.
Проценты со многих вкладов радуют человечество и кормят толпы искусствоведов и критиков уже многие столетия. Некоторые вклады лежат мертвым недоходным грузом в банковских подвалах. Мне думается, для вечности очень важно, чтобы этот банк не “лопнул”. И поэтому лавры, которые так щедро раздают русские друг другу, - гениальный, творец, модернист, вдохновенный, творческий, - надо бы расходовать с большим выбором и тщанием. Ведь аполлонов банк - не резиновый, если воспользоваться известной советской метафорой.
http://magazines.russ.ru/nj/2003/233/loban.html
http://magazines.russ.ru/nj/2006/245/lo26.html