Музы слышны. Отчет о гастролях "Порги и Бесс" в Ленинграде. 1955, Трумэн Капоте
Первая в истории поездка американской театральной труппы в Россию - венец мирового турне “Порги и Бесс” - явилась плодом долгих, запутанных и так до конца и не проясненных переговоров между СССР и компанией “Эвримен-опера”, в лице продюсеров Гершвиновой оперы Брина и Дэвиса.
...участников американского оперного спектакля “Порги и Бесс” - все 94 человекоединицы - попросили собраться в репетиционном зале на инструктаж.
Собрание открыл Роберт Брин, ко-продюсер и режиссер “Порги и Бесс”. Он представил нам эмиссаров посольства, Уолмсли и Лаури, сидевших за столом лицом к публике. Затем Уолмсли, плотный, средних лет человек, подстриженный под Менкена, объяснил, сухо и растягивая слова, какую “уникальную возможность” являет собой предстоящее турне, и заранее поздравил собравшихся с “громадным успехом”, который, он уверен, ждет их по ту сторону “железного занавеса”.
- Все, что происходит в СССР, запланировано, а поскольку ваш успех запланирован, я без всяких опасений поздравляю вас уже сейчас.
Исполнители благодарно заулыбались, и слово снова взял Уолмсли.
- Да, среди русских есть и хорошие люди. Очень хорошие. Но у них плохое правительство, - говорил он медленно, с расстановкой, как бы диктуя. - Необходимо все время помнить, что их система правления в корне враждебна нашей. Там такие законы, о которых вы и не слыхивали. Лично я за всю свою жизнь - а у меня большой опыт - ничего подобного не видел.
Тут поднял руку Джон Маккарри. Маккарри играет в спектакле злодея по кличке Краун и выглядит соответственно: большой, тяжелый, зловещий. Вопрос его был таков:
- Допустим, нас в гости позвали. Мы куда ни приедем, нас завсегда приглашают. Так как, идти или нет?
Дипломаты с усмешкой переглянулись.
- Вы, конечно, понимаете, - сказал Уолмсли, - что перед нами этот вопрос не встает. Нас никуда никогда не зовут. Только официально. Впрочем, вас, может быть, и пригласят куда-нибудь. Тогда, разумеется, воспользуйтесь этой возможностью. Насколько мне известно, ваши хозяева разработали обширную программу. У вас минуты не будет свободной. Еще надоест.
Исполнители помоложе от такой перспективы причмокнули, но один из них выразил сомнение:
- Я спиртного в рот не беру. А они, не дай бог, станут произносить эти, как их, тосты, - так как, чтоб, значит, без обиды?
Уолмсли пожал плечами:
- Не хотите - не пейте. Это необязательно.
- Точно, друг, - посоветовал обеспокоенному приятель, - никто не обязан пить, коли не хочет. Не захочешь - мне отдашь.
С главным было покончено, и тут из задних рядов раздался голос: - Здесь всякие бредни ходят. Говорят, за нами будут “хвосты”.
- “Хвосты”? - улыбнулся мистер Уолмсли. - Не исключено. Но это не то, что вы думаете. Если за вами и будут следить, то для вашей же безопасности. Поймите, там на вас будут глазеть толпы. Это не по Берлину гулять. Так что к вам наверняка кого-нибудь приставят. Безусловно.
- Факт тот, - вставил г-н Лаури, - что Министерство культуры очень хотело, чтобы вы приехали, поэтому с вами будут обращаться наилучшим образом, без придирок, не как с другими иностранцами.
Голос из задних рядов настаивал, не без разочарования:
- Мы слышали, что за нами будут следить. И вскрывать письма.
- А-а, - сказал Уолмсли, - это дело другое. Это само собой. Я, например, всегда исхожу из того, что мои письма вскрывают.
- Тут есть которые беспокоятся, - сказал он, - насчет такой возможности, что у нас в номерах будут микрофоны.
Мистер Уолмсли кивнул.
- По-моему, возможность - это мягко сказано. Исходить надо из того, что они там есть. Но, конечно, наверняка знать невозможно.
Последовала пауза. Миссис Гершвин теребила бриллиантовую брошку и, по-видимому, ждала, что Лоз поднимет вопрос о скрытых камерах, но он не успел, так как слово вновь взял Маккарри.
Он подался вперед, ссутулив мощные плечи. Его мнение такое, сказал он: хватит ходить вокруг да около, пора о деле поговорить.
- А дело вот какое: что отвечать, коли спросят о политике? Я имею в виду негритянский вопрос.
Заданный низким, тяжелым голосом Маккарри, вопрос этот прокатился по залу океанской волной, завладевая на своем пути безраздельным вниманием слушателей. Уолмсли заколебался, как будто прикидывая, нырнуть под волну или проплыть на гребне; одно было ясно - ему не хотелось бы встретиться с ней лицом к лицу.
- Вы не обязаны отвечать на вопросы политического характера, как и они на ваши. - Уолмсли откашлялся и добавил: - Это минное поле, и ходить по нему надо с большой осторожностью.
Поднялся ропот - совет дипломата явно никого не удовлетворил. Лаури начал что-то шептать Уолмсли на ухо, а Маккарри пошептался с женой, меланхоличного вида женщиной, которая сидела рядом с ним, держа на коленях трехлетнюю дочку. Потом он снова заговорил:
- Но нас точно спросят про негритянский вопрос. Они всегда спрашивают. Прошлый год мы ездили в Югославию, так там все время...
- Ну да, конечно, - бесцеремонно перебил его Уолмсли. - Для этого все и задумано. В этом-то вся соль, верно?
Слова эти, а может быть, тон, каким они были сказаны, явно пришлись публике не по нраву; и Джерри Лоз, о чьем бешеном нраве ходили легенды, напрягшись, вскочил на ноги.
- Так чего делать-то? Говорить правду, все как есть, или замазывать? Вам-то что требуется?
Уолмсли моргнул, снял очки и протер их.
- Нет, отчего же, говорите правду, - сказал он. - Поверьте мне, сэр, русские знают о негритянском вопросе не меньше вашего, и им на него абсолютно наплевать. Им важны заявления, пропаганда - то, что можно использовать в их интересах. Следует помнить, что все, что вы скажете в интервью, будет подхвачено американской прессой и перепечатано в газетах у вас дома.
Тут встала с места женщина - первая, открывшая рот.
- Мы все знаем, что дома у нас есть дискриминация, - застенчиво сказала она, и к ней все уважительно прислушались. - Но за последние восемь лет негры многого добились. Мы прошли большой путь, этого у нас не отнимешь. Мы можем с гордостью указать на наших ученых, артистов. И если рассказать об этом в России, то это, наверное, принесет пользу.
В поезде Я скинул туфли и лег, решив, что минутку полежу, а потом уже разденусь. Наверху, надо мной, мисс Райан что-то бормотала, как будто читая вслух. Оказалось, она учит русский по старому разговорнику, выпущенному американской армией во время войны, на случай, если американские солдаты соприкоснутся с русскими.
- Нэнси, - сказала мисс Тигпен, как ребенок, который просит перед сном сказку, - Нэнси, скажи что-нибудь по-русски.
- Я только одно выучила: “Органы - йа ранен... - мисс Райан запнулась, потом набрала воздуху: - в палавыйе”. Ух-х! мне хотелось просто выучить алфавит. Чтоб читать вывески.
Умывалка вагона являла собой унылое неотапливаемое помещение с заржавелой раковиной и кранами для холодной и горячей воды. К несчастью, из обоих сочилась тоненькая ледяная струйка. В то первое утро у дверей умывалки собралась длиннющая очередь мужчин, с зубной щеткой в одной руке и бритвенным прибором в другой. Даки Джеймс сообразил попросить проводника, деловито раздувавшего угли под самоваром, расстаться с некоторым количеством кипятка, чтобы “ребята хоть побрились как следует”. Все решили, что это прекрасная мысль, - но русский, когда ему перевели нашу просьбу, поглядел на самовар так, как будто тот кипел расплавленными брильянтами.
Затем произошло нечто странное. Он подошел к каждому по очереди и легонько провел пальцами по нашим щекам, проверяя заросшесть. В этом прикосновении была доброта, надолго запоминавшаяся.
- Ух ты, миляга, - сказал Даки Джеймс.
Но, завершив свои изыскания, проводник отрицательно покачал головой. Nyet, никаких, он свой кипяток ни за что не отдаст. Джентльмены не настолько заросли, чтобы оправдать такую жертву, да и вообще “разумный” человек должен понимать, что в пути бриться не придется.
- Это вода для чая, - сказал он. - Сладкого, горячего, душу согреть.
Дымящийся стакан кипятка отправился со мной в умывалку. С его помощью я почистил зубы, после чего, опустив в стакан мыло, превратил его в крем для бритья. Получилось липко, но от этого ничуть не хуже.
...единственные, кто напоминают русских, - это американцы. Надеюсь, вам не обидно? Американцы - широкие люди. Энергичные. А подо всем этим хвастовством - страстное желание, чтобы их любили, гладили по голове, как ребенка или собаку, сказали, что они ничем не хуже других, может, и лучше… Вообще-то европейцы склонны с этим согласиться. Но сами американцы в это не верят. Все равно знают, что они хуже всех и живут бог знает как. Одни совсем. Точь-в-точь как русские.
Среди пассажиров маятник эмоций уравновесился на точке нирваны между отъездными нервами и приездным волнением. Длившееся и длившееся вневременное “нигде” воспринималось как вечное, подобно ветру, опрокидывавшему на поезд все новые и новые снежные вихри.
Тверп дремала в коридоре - розовое брюшко кверху, лапы набок. В купе, которое к этому моменту превратилось в вавилон незастеленных постелей, апельсиновых корок, просыпанной пудры и плавающих в чае окурков, Джексон тасовал карты, чтобы не потерять навыка, его невеста полировала ногти, а мисс Райан, как всегда учившая русский, долбила очередную фразу из старого армейского учебника: “Sloo-shaeess-ya ee-lee ya boo-doo streel-yat! Слушайся, или я буду стрелять!”
В кафе-гостиной продавалось пиво, спиртное, газировка с малиновым сиропом, сэндвичи, конфеты и мороженое. Эрл Брюс Джексон сказал, что умирает с голоду:
- Но, приятель, тут мороженое - доллар за лизнуть. А сколько они хотят за вот такусенькую шоколадинку, угадай? Пять с половиной!
Мороженое, которое советские власти рекламируют как домашнее изобретение, стало общенародной страстью в 1939 году, после того как СССР импортировал из Америки оборудование для его производства. Зрители, набившие гостиную, стоя ели мороженое ложечками из бумажных стаканчиков и смотрели, как американцы позируют для неофициальных снимков, балансируя с пивной бутылкой на лбу, демонстрируя шимми или подражая Луи Армстронгу.
...За нами по магазину следовали толпы, и когда в алькове, отданном шляпам, я начал мерить шапки из каракуля, вокруг сгрудилось не меньше тридцати ухмыляющихся, толкающихся русских. Они требовали, чтобы я купил вон ту или вот эту, нахлобучивали одну за другой мне на голову и приказывали продавщице нести еще и еще, пока шляпы не стали падать с переполненного прилавка. Кто-то, наклонившись, поднял с пола упавшую шляпу; это был человек в лыжных очках. Шляпа, которую я выбрал наугад в отчаянной спешке, оказалась не того размера. Эта поделка из фальшивого каракуля стоила 45 долларов; а благодаря сложной системе оплаты, принятой во всех советских магазинах, от последней бакалейной лавочки до ГУМа, на реализацию сделки понадобилось сорок минут. Вначале продавец дает вам квитанцию, и вы несете ее в кассу, где переминаетесь с ноги на ногу, пока кассирша производит вычисления на счетах - метод, несомненно, эффективный, но лучше было бы, если бы какой-нибудь изобретательный советский человек придумал автоматическую кассу; после того как деньги уплачены, кассирша ставит на квитанции штамп, и вы несете ее обратно продавцу, который к этому моменту обслуживает еще пятерых человек; в конце концов он все-таки примет квитанцию, сходит к кассиру для проверки, вернется, выдаст вам покупку и отправит в отдел упаковки, где вы выстоите еще одну очередь. По завершении этого процесса мне была выдана шляпа в зеленой коробке.
После ланча в “Астории” я подымался на лифте к себе в номер вместе с Айрой Вольфертом, бывшим военным корреспондентом, который вроде бы собирался писать для “Ридерз Дайджест” статью об Эвримен-опере.
- Только вот никак сюжет не найду, - жаловался Вольферт. - Видишь все одно и то же. А поговорить не с кем. С русскими то есть. У меня прямо клаустрофобия начинается: как только заведешь разговор о политике - сразу все те же обрыдшие фразы. Беседовал я тут с Савченко, он вроде неглупый мужик, ну я его и спрашиваю, это ведь частный разговор, неужто вы вправду верите в то, что говорите об Америке? Ну, вы знаете, он говорил, что у нас всем правит Уолл-стрит. С ними невозможно разговаривать. В этом их соцреализме ни капли реализма. Вчера вот разговариваю с одним русским - не буду называть, из тех, с кем мы познакомились, - так он сует мне записку. Просит позвонить его сестре в Нью-Йорке. Потом встречаю его на улице. Отвожу в переулок и говорю: “Что здесь, черт побери, творится?” А он отвечает: “Все в порядке, но лучше не высовываться”. Все в порядке, только он мне записки сует! - Вольферт прикусил курительную трубку и покачал головой. -
Ни капли реализма. Сплошная клаустрофобия.
После двух рождественская вечеринка постепенно просочилась в соседний зал, “ночной клуб” Астории, которому по субботам, в единственный день, когда посетителей там больше, чем обслуживающего персонала, разрешается работать после полуночи. Советская манера сажать вместе незнакомых людей не способствует оживленной беседе, и в громадном, мрачном зале, набитом сливками ленинградского общества, было неестественно тихо. Считаные единицы, главным образом молодые офицеры, танцевали под чинную музыку со своими девушками. Остальные - актеры, режиссеры, художники, группа китайских военных, комиссары с тяжелыми подбородками и их разбухшие золотозубые жены - неподвижно сидели за столиками, ко всему безразличные, как будто их выбросило кораблекрушением на коралловый риф.
Мгновенно оценив обстановку, Эрл Брюс Джексон сказал:
- Эй, фрайера, как насчет подбавить жару, чтобы небо с овчинку?
Пятеро исполнителей тут же реквизировали эстраду. Гостиничные музыканты и не думали возражать. Все они были поклонниками американского джаза, а один, приверженец Диззи Гиллеспи, собрал громадную коллекцию, слушая иностранные радиопередачи и записывая музыку на пластинки, сделанные из старых рентгеновских снимков. Джуниор Миньят поплевал в трубу, Лоренцо Фуллер ударил пальцами-бананами по клавишам, Мозес Ламар, громила с лужеными легкими, затопал ногой, отбивая такт, и разинул громадную, как у аллигатора, пасть: - Grab you’hat, grab you’ coat, leave yo’worry on de do’step…
Эффект был такой, как будто потерпевшие крушение завидели на горизонте корабль. На лицах прорезались улыбки, как развернутые флаги; столики опустели - все ринулись танцевать.
Суворовец-китаец отбивал чечетку, русские теснились у эстрады, завороженные наждачным голосом певца, неотступным барабанным фоном.
- ...to de sunny sunny SUNNY… - пары раскачивались, обнявшись, - …side ah de street!
- Зомби-то как дергаются! - заметил Джексон и прокричал Ламару: - Они спеклись, парень, спеклись. Плесни-ка бензинчику, пусть еще веселее скачут. Ла-ба-ди-ди-да!
Она говорила по-английски с напускной изысканностью, с напряженной старательностью Лизы Дулиттл.
- Я мадам Нервицкая. Вы, конечно, знаете моего мужа, шансонье, - сказала она, представляя мне джентльмена вдвое старше ее, лет пятидесяти с гаком, когда-то красивого человека, со вздутым животом и обвисшим подбородком. Он был загримирован: пудра, карандаш для бровей, чуть-чуть румян.
Когда выяснилось, что я о нем никогда не слышал, жена его была поражена.
- Не знаете Нервицкого? Знаменитого шансонье?
Изумление ее было оправданно. В Советском Союзе Нервицкий - знаменитость, идеал юных девушек, которые умирают от его исполнения баллад. В двадцатые и тридцатые годы он жил в Париже, где пел в кабаре и имел некоторый успех. Когда с этим начались перебои, поехал в турне по притонам Дальнего Востока. Жена его, хотя и русского происхождения, родилась в Шанхае. Там она познакомилась с Нервицким и вышла за него замуж. В 1943 году они переехали в Москву, где она стала сниматься в кино, но без особого успеха.
- Вообще-то я художница. Но не собираюсь подольщаться к тем, от кого все зависит. А это необходимо, чтобы выставляться. И потом, когда разъезжаешь, очень трудно писать.
Нервицкий практически круглый год разъезжает по России с концертами. В данный момент у него была серия концертов в Ленинграде.
- У Нервицкого аншлаг больше, чем у негров, - сообщила его жена. - Мы идем к неграм на премьеру. - Она добавила, что это наверняка будет “восхитительно”, потому что “негры такие забавные, а здесь забавного мало”. - Работа, работа и все. Мы так устаем, что нам не до забав. Вам не кажется Ленинград абсолютно мертвым? Прекрасным трупом? А Москва! Москва не такая мертвая, зато какое уродство! - Она сморщила носик и содрогнулась. - Вы из Нью-Йорка, мы вам, наверное, кажемся ужасно убогими? Скажите правду. Я очень убого одета?
Мне так отнюдь не казалось. На ней было простое черное платье, на шее золотая цепочка, на плечах - норковое боа. Собственно говоря, это была самая красивая и элегантно одетая женщина, виденная мной в России.
- Ну да, вам неловко сказать. Но я знаю. Гляжу на ваших приятельниц, на этих американок, и чувствую свою убогость. Ничего приятного, ласкающего кожу… дело не в бедности. Деньги у меня есть… - Она запнулась. К нашему столику возвращались мисс Джонсон со скульптором.
- Извините, - сказала она, - мне бы хотелось вам кое-что сказать наедине. Вы танцуете?
Джаз-банд играл обжимательную “Somebody Loves Me”, и толпа танцующих с ошеломленными, преображенными лицами слушала скрежещущий голос Ламара. “…who can it be oh MAY-be ba-by MAY-be it’s you!”
Мадам Нервицкая танцевала прекрасно, но мускулы ее были напряжены, руки холодны как лед.
- J’adore la musique des negres.* Она такая порочная. Такая отвратительная, - сказала она и тут же, не переводя дыхания, зашептала скороговоркой мне в ухо: - Для вас и ваших друзей в России все, должно быть, очень дорого. Послушайте моего совета, не меняйте доллары. Продайте вашу одежду. Только так можно получить рубли. Продайте. У вас любой купит. Если без шума. Я живу здесь, в гостинице, номер пятсот двадцать. Скажите приятельницам, чтобы несли мне туфли, чулки, то, что поближе к коже. Что угодно, - говорила она, впившись ногтями мне в рукав, - скажите им, я куплю что угодно. Все-таки, - вздохнула она уже обычным голосом, поверх вскриков Миньятовой трубы, - все-таки негры - это сплошное очарование.
Одиннадцать членов труппы отправились в ленинградскую баптистскую церковь, насчитывающую две тысячи прихожан. Среди этих одиннадцати была Рода Боггс, играющая в спектакле продавщицу клубники. Днем я случайно наткнулся на мисс Боггс, одиноко сидевшую в асториевском ресторане. Эта кругленькая, веселая женщина с медового цвета кожей всегда очень прибрана, но сейчас ее лучшая воскресная шляпка съехала набекрень, и она все прикладывала и прикладывала к глазам промокший от слез платочек.
- У меня сердце кровью обливается, - сказала она, и грудь ее затряслась от рыданий. - Я вот с таких лет в церковь хожу, но ни разу так не было, что Иисус здесь, рядом - только руку протянуть. Детонька, Он был там, в церкви, это у них было на лице написано. Он пел вместе с ними, и никогда я не слышала такого пения. Там все больше старички и старушки, а старичкам ни в жисть так не спеть, коли Иисус не подтянет. А потом пастор, чудный такой старичок, говорит нам, цветным: мол, сделайте милость, спойте спиричуэл, - так они слушали, слова не проронив, только все глядели, глядели, как будто им говорят, что Христос всюду, что с ним никто не одинок, то есть они и сами это знали, но вроде как рады были услышать. Ну вот, а потом пора было уходить. Расставаться. И что же, ты думаешь, они сделали? Встали все разом, как один человек, вынули белые платки, машут ими и поют “Бог с тобой, коли встретимся”. Поют, а у самих слезы рекой, и у нас тоже. Детонька, меня просто перевернуло. Крошки проглотить не могу.
у Дворца культуры, припорошенные снегом толпы глядели на прибытие билетовладельцев, а внутри, в зале, уже сидело довольно много людей, истекавших потом в огнях кино- и телесъемки. По сторонам сцены стояли корзины цветов, желтых и белых, а над просцениумом плавали скрещенные флаги - переплетение звезд и полос с серпом и молотом. За кулисами, где щебет флейт и стоны гобоев настраивавшегося оркестра отдавались эхом, как звуки леса...
Все началось с публики - армии, стоявшей по стойке “смирно”, пока оркестр играл гимны обеих стран (Савченко любезно настоял на том, чтобы первым исполнялся “Звездно-полосатый флаг”). Затем в кадре появились отдельные лица: посол Болен с женой, Сульцбергеры, Лаури, мисс Райан и Леонард Лайонс, сидевшие все вместе в первом ряду. Около них, на возвышении, отходившем от края сцены, терпеливо ждал окончания гимнов эскадрон фотографов. После этого возвышение стало напоминать осажденную крепость: фотографы палили не переставая, а ассистенты перезаряжали фотоаппараты. Некоторые, вроде Дана Шорра из Си-би-эс, отчаянно метались между аппаратами и магнитофонами, фиксируя предпремьерные церемонии. Но нужды в такой спешке не было. Речи, с переводом, длились ровно час.
Русские особенно не рассусоливали. Молодой щеголеватый балетмейстер ленинградского театра Константин Сергеев пожал Брину руку и сказал в микрофон:
- Дорогие собратья по искусству, добро пожаловать. Мы в СССР всегда со вниманием и уважением относились к искусству Соединенных Штатов. Мы знаем и любим произведения таких художников, как Марк Твен, Уолт Уитмен, Гарриет Бичер Стоу, Джек Лондон и Поль Робсон. Мы ценим талант Джорджа Гершвина, и поэтому нынешняя встреча - громадная радость для нас.
Потом миссис Гершвин говорила:- Я чуть в обоморок не упала, когда он Гершвина сунул в одну кучу со всеми этими коммунистами.
Утром Савченко ввел Брина в пике, сообщив, что театральные программки еще в наборе и в ближайшие дни их получить не удастся. Это была настоящая катастрофа: в программках рассказывалось содержание оперы, и Брин боялся, что без них зрители не поймут, что происходит на сцене. Тогда Савченко подсказал решение. Почему бы одному из министерских переводчиков не выходить на сцену перед началом каждого акта и излагать его содержание? Выбор пал на Сашу.
В театре стало тихо, как на насесте в час заката; зрители усаживались поудобнее, в уверенности, что сейчас поднимется занавес и перед ними откроется то, за что они платили свои рубли, - “Порги и Бесс”. Но вместо этого появился Саша. Он шел по сцене на негнущихся ногах, пошатываясь, как по палубе пиратского корабля перед казнью. В руках у него трепетал пучок машинописных страниц, смертельно бледное, без кровинки лицо блестело от пота. Как только зрители поняли, что он здесь делает, насест превратился в осиное гнездо. Они больше не могли вынести ни одного слова о представлении, они хотели видеть его, и все тут. Мятеж, разразившийся на ярусах, откуда послышались громкие крики, передался оркестру: клиенты хлопали, свистели, топали ногами.
- Бедный Саша, бедный, бедный мальчик, - сказала мисс Райан, закрывая лицо руками. - Какой ужас. Не могу на это смотреть.
Несколькими рядами дальше Сашины приятели, Игорь и Генри, сгорбились на стульях, но мисс Лидия, не такая чувствительная, кидала на соседей убийственные взгляды, явно готовая треснуть их сумкой по голове. Между тем Саша, стоя на сцене, продолжал читать, бормоча себе под нос, как будто читая заклинания против оглушительного рева; как до него Брин, он завяз в паутине сна, мертвящего кошмара, когда оказываешься голым на улице. Наконец Смолленс поднял палочку, и, пока Саша пятился за кулисы, зазвучала увертюра.
Скоро выяснилось, что публика жалеет о том, что не слушала Сашин пересказ двухактной истории, о которой поветвует опера. Скелет истории таков: калека-нищий Порги влюбляется в чарльстонскую потаскушку Бесс. Увы, эта неврастеничная молодая особа находится под вредным влиянием двух других джентльменов. Один, Кайфолов, торговец наркотиками и воплощенный дьявол, сделал из нее наркоманку, другой, привлекательно мускулистый бандит по кличке Краун, монополизировал ее сексуальные импульсы. Порги избавляется от соперника, убивая его. За этот подвиг его отправляют в тюрьму, а Бесс пока утоляет печали наркотическим кутежом, в процессе которого Кайфолову удается уговорить ее забыть Порги и рвануть с ним в Нью-Йорк. “Там наше место, сестренка”, - поет он, и под его песню они отправляются в путь, к сахарным огням Гарлема. В последней сцене Порги, которого признали невиновным в убийстве Крауна, отправляется на Север в повозке, запряженной козами, уверенный, что найдет Бесс и вернется с ней домой. Сюжетная линия вроде бы прямее линейки, но она изложена сложным вокально-хореографическим языком, способным запутать любую аудиторию, отгороженную языковым барьером, особенно если и музыка, и стиль танца, и режиссерское решение - все это terra incognita для подавляющего большинства людей, собравшихся во Дворце культуры.
“Summertime” отзвучал, но аплодисментов не последовало. Первый выход Порги прошел необъявленным. Исполнитель роли, Лесли Скотт, допел “Женщина - штучка на время” и сделал паузу, ожидая аплодисментов. Их не было, и на сцене произошла минутная заминка. Оправившись, исполнители перешли к напряженной, взвинченной сцене игры в крэп. Среди зрителей прошел ропот: они как будто спрашивали друг друга, что все это значит, зачем эти мужчины возбужденно кидают кости? Ропот набирал силу и превратился в потрясенное “ах”, когда Бесс при первом появлении высоко задрала юбку, поправляя чулок. Мисс Райан шепнула Лаури:
- Если для них это слишком, что дальше будет?
Не успела она это вымолвить, как Кайфолов начал свои остроумные, сладострастные пируэты, зажегшие новые фейерверки изумления. Игра в крэп заканчивается тем, что Краун убивает соседа Порги. Следует сцена похорон; вдова убитого поет “Моего больше нет”, а жители Кэтфиш Роу раскачиваются в такт пению, образуя трайбалистское кольцо вокруг гроба. На этом месте какой-то советский сановник повернулся к сидевшему рядом репортеру и по-русски сказал:
- Ага, теперь понятно: они собираются его съесть.
Между тем покойника, несъеденного, препроводили в могилу, и опера продолжилась оптимистической арией Порги “I’ve got Plenty of Nothing”. Скотт, крупный, плотный баритон, проревел арию со страстью, которая неминуемо должна была вызвать бурю аплодисментов. Но бури не было.
Упорное безмолвие зрителей объяснялось, похоже, не апатией: скорее, тут была недоуменная сосредоточенность, тревожное желание понять; они слушали без улыбки, с напряженным вниманием, как студенты на лекции, боясь пропустить что-то главное, какое-то слово или фразу, которая окажется ключом к разворачивающейся перед ними мистерии. Лишь к концу первого акта по театру пронеслось тепло, приходящее с пониманием. Оно было ответом на “Теперь ты моя, Бесс”, дуэт главных действующих лиц. Вдруг всем стало ясно, что Порги и Бесс любят друг друга, что их дуэт выражает радость и нежность, и зрители, тоже обрадованные, обрушили на исполнителей овацию, недолгую, но бурную, как тропический ливень. Однако музыка перешла в бравурную мелодию финала первого акта “Не могу стоять на месте” - и в зале опять воцарилась засуха. Сцена эта пересыпана фольклорным юмором; и время от времени изолированное фырканье, одинокие смешки показывали, что в зале есть люди, понимающие юмор. Занавес опустился. Тишина. Начал зажигаться свет; публика моргнула, как будто только сейчас поняв, что первый акт кончился, перевела дух, как после “русских горок”, и начала аплодировать. Аплодисменты длились тридцать две секунды.
- Они не в себе, - сказал Лаури, повторяя букву бриновского пророчества, но каким-то образом преобразив его дух. - Никогда такого не видели.
Если русские и были не в себе, то не они одни. Американские журналисты совещались, собравшись в кружок.
- До них не доходит, - жаловался сбитый с толку Дан Шорр озадаченноу фотографу из “Тайм-Лайф”.
Да и миссис Болен, шедшая по проходу вслед за мужем, выглядела горько задумавшейся. Позднее она объяснила, что таилось за этим ее выражением:
- Я думала: ну вот, сели в лужу. Что теперь делать?
В переполненном фойе улыбающаяся миссис Брин высказывалась оптимистичнее: по ее мнению, спектакль проходил “дивно”. Один из репортеров, перебив ее, спросил, почему в таком случае русские “будто воды в рот набрали”. Миссис Брин поглядела на него так, как будто за ним вот-вот придут санитары.
- Но они и не должны аплодировать, - сказала она. - Роберт так задумал. Никаких аплодисментов. Разрушают настрой.
Вольферты были согласны с миссис Брин: по их мнению, премьера будет триумфальной.
- Мы это в первый раз смотрим, - сказал Вольферт. - Не люблю мюзиклов. Чепуха на постном масле. Но этот очень даже ничего.
Русскоговорящая американка Присцилла Джонсон весь антракт занималась тем, что подслушивала разговоры публики.
- Они шокированы, - сообщила она. - Считают все жутко аморальным. Но, бог ты мой, они не виноваты, что им не нравится. Такая второсортная постановка - вот что меня огорчает. Будь она правда хорошей, можно было бы считать, что дело в них. Жаль, жаль, - повторяла она, покачивая головой и перебирая свои браслеты. - Вся эта компания - Брины, реклама и прочее - бог ты мой, провал их доконает.
У прилавка со стаканом минеральной воды в руках стоял Степан Орлов.
Я ... спросил, нравится ли ему “Порги и Бесс”.
- Мне хотелось бы иметь билеты на все представления. Это переживание. Мощное. Как Джек Лондон. Как Гоголь. Никогда не забуду, - ответил он, засовывая бинокль в карман.
Он нахмурился, открыл рот, собираясь что-то добавить, но передумал и выпил воды; потом опять передумал и решил все-таки высказаться:
- Дело не во мне. Что мы, старики, думаем, вообще неважно. Важно, что думает молодежь. Важно, что им в душу запали новые семена. Сегодня, - продолжал он, обводя взглядом фойе, - вся эта молодежь не будет спать ночь. Завтра начнется насвистывание. Жужжание в аудиториях, нудное, раздражающее. А летом будет свистеть весь город. Молодые будут гулять по набережным и напевать. Они не забудут.
За кулисами, где исполнители готовились ко второму акту, царило спокойствие. Лесли Скотт, нимало не обеспокоенный приемом предыдущего акта, сказал с ухмылкой:
- До них долговато доходит, это точно. Но вообще-то публика всегда раскочегаривается только к дуэту “Ты теперь моя, Бесс”, а он прошел нормально. Дальше на всех парусах пойдем.
Марта Флауэрс, приводившая в порядок грим, сказала:
- Такая публика, сякая публика - не вижу никакой разницы. И вы бы не видели, если бы два года пахали.
Но Саша, которому предстояло опять рассказывать либретто, не обладал профессиональным savoir Марты Флауэрс, и на него было страшно смотреть: с поникшей головой, держась за балетную перекладину, как боксер за канаты, он оцепенело слушал ободряющие слова, которые нашептывали его секунданты, Игорь и Генри.
К Сашиному изумлению, второй раунд оказался победоносным. Публике страстно хотелось знать, что произойдет в следующем действии, и Саша, который две недели спустя поступил на актерское отделение МХАТа, с восторгом рассказывал об убийстве Крауна и аресте Порги. Уходил он со сцены под грандиозную овацию; а мисс Лидия продолжала хлопасть даже после того, как в зале погас свет.
Чувственность - аспект, больше всего мешавший советским, - в первые двадцать минут второго акта достигает пика - с Эверест вышиной. Песня “Стыда у меня нет” и сопровождающая ее хореография, типа “тряси, да поживее”, оказались настолько точно названными и ярко проиллюстрированными, что русским стало не по себе. Но настоящий афронт для пуритан - это следующая, любимая сцена режиссера, которую он все заострял и заострял на репетициях. Начинается она с попытки Крауна изнасиловать Бесс - он прижимает ее к себе, хватает за зад, за грудь, - а кончается тем, что Бесс насилует его - срывает с него рубашку, обхватывает руками и извивается, корчась, как бекон на сковородке. Затемнение.
У части публики тоже произошло затемнение в мозгах.
- Ну и ну, - сказал кто-то из корреспондентов, и голос его далеко разнесся во внезапно наступившей тишине, - на Бродвей их бы с таким не пустили!
На что американская журналистка ответила:
- Какая чушь. Это лучшая сцена в спектакле.
Лесли Скотт предсказывал, что второй акт “пройдет на всех парусах”, и его прогноз почти оправдался. Попутный ветер принесла с собой песня продавщицы клубники. Тут, как в любовном дуэте, и мелодия, и ситуация - женщина продает клубнику на улице - были русским понятны, и они были очарованы. После этого каждая сцена принималась благожелательно; и если спектакль не прошел “на всех парусах” - вероятно, слишком много воды утекло, - то и не потонул, благополучно доплыв до конца.
Когда занавес упал и начались вызовы, тележурналисты и фотографы стали носиться по проходам, снимая параллельно хлопавших русских и кланявшихся исполнителей.
- Они потрясены, - опять изрек Лаури, а жена его закончила вечным: “Они никогда такого не видели”.
Аплодисменты, которые, по словам опытного очевидца, “ни в какое сравнение не идут с премьерой в Большом театре”, длились логичное количество выходов, после чего быстро стали угасать. И тут-то, когда люди уже вставали с мест, Брин затребовал более явного успеха, бросив в бой “стихийный”, сверх программы, выход на аплодисменты, срепетированный сегодня днем. Один за другим исполнители выходили на сцену, кружась и раскачиваясь под барабанный бой.
- О боже, - простонала мисс Райан, - только не это! Не надо выклянчивать!
Последовала проверка на прочность, в ходе которой зрители пошли на компромисс: настоящие аплодисменты заменились равномерными хлопками. Прошло три минуты, четыре, пять, шесть, семь. Наконец, после того как похлопали электрикам и т. п. и мисс Флауэрс послала публике прощальный воздушный поцелуй, Брин, раскланявшись в последний раз, позволил опустить занавес.
Выйдя из театра, я довольно долго шел, прежде чем увидел такси. Впереди шли трое, два молодых человека и девушка. Как я понял, они только что посмотрели “Порги и Бесс”. Голоса их звонко отдавались на затененных, снежно-безмолвных улицах. Они говорили все разом, возбужденная болтовня перемежалась пением: зазывный крик продавщицы клубники, обрывок “Summertime”. Потом девушка, явно не понимая слов, но фонетически их запомнив, пропела: “There’s a boat that’s leavin’ soon for New York, come with me, that’s where to belong, sister…” Спутники аккомпанировали ей свистом. Орлов сказал: “А летом вы только это и будете слышать. Они не забудут”.
Трумэн Капоте, Музы слышны. Отчет о гастролях "Порги и Бесс" в Ленинграде. Перевод: Нина Ставиская
http://magazines.russ.ru/zvezda/2007/5/ka11.html
http://magazines.russ.ru/zvezda/2007/6/ka9.html
Porgy And Bess In Leningrad Photographer: Edward Clark, LIFE
(Клик на фото открывает фото большего размера)
http://images.google.co.il/images?hl=iw&client=firefox-a&rls=org.mozilla:en-US:official&um=1&q=porgy+and+bess+Leningrad&sa=N&start=0&ndsp=21
...участников американского оперного спектакля “Порги и Бесс” - все 94 человекоединицы - попросили собраться в репетиционном зале на инструктаж.
Собрание открыл Роберт Брин, ко-продюсер и режиссер “Порги и Бесс”. Он представил нам эмиссаров посольства, Уолмсли и Лаури, сидевших за столом лицом к публике. Затем Уолмсли, плотный, средних лет человек, подстриженный под Менкена, объяснил, сухо и растягивая слова, какую “уникальную возможность” являет собой предстоящее турне, и заранее поздравил собравшихся с “громадным успехом”, который, он уверен, ждет их по ту сторону “железного занавеса”.
- Все, что происходит в СССР, запланировано, а поскольку ваш успех запланирован, я без всяких опасений поздравляю вас уже сейчас.
Исполнители благодарно заулыбались, и слово снова взял Уолмсли.
- Да, среди русских есть и хорошие люди. Очень хорошие. Но у них плохое правительство, - говорил он медленно, с расстановкой, как бы диктуя. - Необходимо все время помнить, что их система правления в корне враждебна нашей. Там такие законы, о которых вы и не слыхивали. Лично я за всю свою жизнь - а у меня большой опыт - ничего подобного не видел.
Тут поднял руку Джон Маккарри. Маккарри играет в спектакле злодея по кличке Краун и выглядит соответственно: большой, тяжелый, зловещий. Вопрос его был таков:
- Допустим, нас в гости позвали. Мы куда ни приедем, нас завсегда приглашают. Так как, идти или нет?
Дипломаты с усмешкой переглянулись.
- Вы, конечно, понимаете, - сказал Уолмсли, - что перед нами этот вопрос не встает. Нас никуда никогда не зовут. Только официально. Впрочем, вас, может быть, и пригласят куда-нибудь. Тогда, разумеется, воспользуйтесь этой возможностью. Насколько мне известно, ваши хозяева разработали обширную программу. У вас минуты не будет свободной. Еще надоест.
Исполнители помоложе от такой перспективы причмокнули, но один из них выразил сомнение:
- Я спиртного в рот не беру. А они, не дай бог, станут произносить эти, как их, тосты, - так как, чтоб, значит, без обиды?
Уолмсли пожал плечами:
- Не хотите - не пейте. Это необязательно.
- Точно, друг, - посоветовал обеспокоенному приятель, - никто не обязан пить, коли не хочет. Не захочешь - мне отдашь.
С главным было покончено, и тут из задних рядов раздался голос: - Здесь всякие бредни ходят. Говорят, за нами будут “хвосты”.
- “Хвосты”? - улыбнулся мистер Уолмсли. - Не исключено. Но это не то, что вы думаете. Если за вами и будут следить, то для вашей же безопасности. Поймите, там на вас будут глазеть толпы. Это не по Берлину гулять. Так что к вам наверняка кого-нибудь приставят. Безусловно.
- Факт тот, - вставил г-н Лаури, - что Министерство культуры очень хотело, чтобы вы приехали, поэтому с вами будут обращаться наилучшим образом, без придирок, не как с другими иностранцами.
Голос из задних рядов настаивал, не без разочарования:
- Мы слышали, что за нами будут следить. И вскрывать письма.
- А-а, - сказал Уолмсли, - это дело другое. Это само собой. Я, например, всегда исхожу из того, что мои письма вскрывают.
- Тут есть которые беспокоятся, - сказал он, - насчет такой возможности, что у нас в номерах будут микрофоны.
Мистер Уолмсли кивнул.
- По-моему, возможность - это мягко сказано. Исходить надо из того, что они там есть. Но, конечно, наверняка знать невозможно.
Последовала пауза. Миссис Гершвин теребила бриллиантовую брошку и, по-видимому, ждала, что Лоз поднимет вопрос о скрытых камерах, но он не успел, так как слово вновь взял Маккарри.
Он подался вперед, ссутулив мощные плечи. Его мнение такое, сказал он: хватит ходить вокруг да около, пора о деле поговорить.
- А дело вот какое: что отвечать, коли спросят о политике? Я имею в виду негритянский вопрос.
Заданный низким, тяжелым голосом Маккарри, вопрос этот прокатился по залу океанской волной, завладевая на своем пути безраздельным вниманием слушателей. Уолмсли заколебался, как будто прикидывая, нырнуть под волну или проплыть на гребне; одно было ясно - ему не хотелось бы встретиться с ней лицом к лицу.
- Вы не обязаны отвечать на вопросы политического характера, как и они на ваши. - Уолмсли откашлялся и добавил: - Это минное поле, и ходить по нему надо с большой осторожностью.
Поднялся ропот - совет дипломата явно никого не удовлетворил. Лаури начал что-то шептать Уолмсли на ухо, а Маккарри пошептался с женой, меланхоличного вида женщиной, которая сидела рядом с ним, держа на коленях трехлетнюю дочку. Потом он снова заговорил:
- Но нас точно спросят про негритянский вопрос. Они всегда спрашивают. Прошлый год мы ездили в Югославию, так там все время...
- Ну да, конечно, - бесцеремонно перебил его Уолмсли. - Для этого все и задумано. В этом-то вся соль, верно?
Слова эти, а может быть, тон, каким они были сказаны, явно пришлись публике не по нраву; и Джерри Лоз, о чьем бешеном нраве ходили легенды, напрягшись, вскочил на ноги.
- Так чего делать-то? Говорить правду, все как есть, или замазывать? Вам-то что требуется?
Уолмсли моргнул, снял очки и протер их.
- Нет, отчего же, говорите правду, - сказал он. - Поверьте мне, сэр, русские знают о негритянском вопросе не меньше вашего, и им на него абсолютно наплевать. Им важны заявления, пропаганда - то, что можно использовать в их интересах. Следует помнить, что все, что вы скажете в интервью, будет подхвачено американской прессой и перепечатано в газетах у вас дома.
Тут встала с места женщина - первая, открывшая рот.
- Мы все знаем, что дома у нас есть дискриминация, - застенчиво сказала она, и к ней все уважительно прислушались. - Но за последние восемь лет негры многого добились. Мы прошли большой путь, этого у нас не отнимешь. Мы можем с гордостью указать на наших ученых, артистов. И если рассказать об этом в России, то это, наверное, принесет пользу.
В поезде Я скинул туфли и лег, решив, что минутку полежу, а потом уже разденусь. Наверху, надо мной, мисс Райан что-то бормотала, как будто читая вслух. Оказалось, она учит русский по старому разговорнику, выпущенному американской армией во время войны, на случай, если американские солдаты соприкоснутся с русскими.
- Нэнси, - сказала мисс Тигпен, как ребенок, который просит перед сном сказку, - Нэнси, скажи что-нибудь по-русски.
- Я только одно выучила: “Органы - йа ранен... - мисс Райан запнулась, потом набрала воздуху: - в палавыйе”. Ух-х! мне хотелось просто выучить алфавит. Чтоб читать вывески.
Умывалка вагона являла собой унылое неотапливаемое помещение с заржавелой раковиной и кранами для холодной и горячей воды. К несчастью, из обоих сочилась тоненькая ледяная струйка. В то первое утро у дверей умывалки собралась длиннющая очередь мужчин, с зубной щеткой в одной руке и бритвенным прибором в другой. Даки Джеймс сообразил попросить проводника, деловито раздувавшего угли под самоваром, расстаться с некоторым количеством кипятка, чтобы “ребята хоть побрились как следует”. Все решили, что это прекрасная мысль, - но русский, когда ему перевели нашу просьбу, поглядел на самовар так, как будто тот кипел расплавленными брильянтами.
Затем произошло нечто странное. Он подошел к каждому по очереди и легонько провел пальцами по нашим щекам, проверяя заросшесть. В этом прикосновении была доброта, надолго запоминавшаяся.
- Ух ты, миляга, - сказал Даки Джеймс.
Но, завершив свои изыскания, проводник отрицательно покачал головой. Nyet, никаких, он свой кипяток ни за что не отдаст. Джентльмены не настолько заросли, чтобы оправдать такую жертву, да и вообще “разумный” человек должен понимать, что в пути бриться не придется.
- Это вода для чая, - сказал он. - Сладкого, горячего, душу согреть.
Дымящийся стакан кипятка отправился со мной в умывалку. С его помощью я почистил зубы, после чего, опустив в стакан мыло, превратил его в крем для бритья. Получилось липко, но от этого ничуть не хуже.
...единственные, кто напоминают русских, - это американцы. Надеюсь, вам не обидно? Американцы - широкие люди. Энергичные. А подо всем этим хвастовством - страстное желание, чтобы их любили, гладили по голове, как ребенка или собаку, сказали, что они ничем не хуже других, может, и лучше… Вообще-то европейцы склонны с этим согласиться. Но сами американцы в это не верят. Все равно знают, что они хуже всех и живут бог знает как. Одни совсем. Точь-в-точь как русские.
Среди пассажиров маятник эмоций уравновесился на точке нирваны между отъездными нервами и приездным волнением. Длившееся и длившееся вневременное “нигде” воспринималось как вечное, подобно ветру, опрокидывавшему на поезд все новые и новые снежные вихри.
Тверп дремала в коридоре - розовое брюшко кверху, лапы набок. В купе, которое к этому моменту превратилось в вавилон незастеленных постелей, апельсиновых корок, просыпанной пудры и плавающих в чае окурков, Джексон тасовал карты, чтобы не потерять навыка, его невеста полировала ногти, а мисс Райан, как всегда учившая русский, долбила очередную фразу из старого армейского учебника: “Sloo-shaeess-ya ee-lee ya boo-doo streel-yat! Слушайся, или я буду стрелять!”
В кафе-гостиной продавалось пиво, спиртное, газировка с малиновым сиропом, сэндвичи, конфеты и мороженое. Эрл Брюс Джексон сказал, что умирает с голоду:
- Но, приятель, тут мороженое - доллар за лизнуть. А сколько они хотят за вот такусенькую шоколадинку, угадай? Пять с половиной!
Мороженое, которое советские власти рекламируют как домашнее изобретение, стало общенародной страстью в 1939 году, после того как СССР импортировал из Америки оборудование для его производства. Зрители, набившие гостиную, стоя ели мороженое ложечками из бумажных стаканчиков и смотрели, как американцы позируют для неофициальных снимков, балансируя с пивной бутылкой на лбу, демонстрируя шимми или подражая Луи Армстронгу.
...За нами по магазину следовали толпы, и когда в алькове, отданном шляпам, я начал мерить шапки из каракуля, вокруг сгрудилось не меньше тридцати ухмыляющихся, толкающихся русских. Они требовали, чтобы я купил вон ту или вот эту, нахлобучивали одну за другой мне на голову и приказывали продавщице нести еще и еще, пока шляпы не стали падать с переполненного прилавка. Кто-то, наклонившись, поднял с пола упавшую шляпу; это был человек в лыжных очках. Шляпа, которую я выбрал наугад в отчаянной спешке, оказалась не того размера. Эта поделка из фальшивого каракуля стоила 45 долларов; а благодаря сложной системе оплаты, принятой во всех советских магазинах, от последней бакалейной лавочки до ГУМа, на реализацию сделки понадобилось сорок минут. Вначале продавец дает вам квитанцию, и вы несете ее в кассу, где переминаетесь с ноги на ногу, пока кассирша производит вычисления на счетах - метод, несомненно, эффективный, но лучше было бы, если бы какой-нибудь изобретательный советский человек придумал автоматическую кассу; после того как деньги уплачены, кассирша ставит на квитанции штамп, и вы несете ее обратно продавцу, который к этому моменту обслуживает еще пятерых человек; в конце концов он все-таки примет квитанцию, сходит к кассиру для проверки, вернется, выдаст вам покупку и отправит в отдел упаковки, где вы выстоите еще одну очередь. По завершении этого процесса мне была выдана шляпа в зеленой коробке.
После ланча в “Астории” я подымался на лифте к себе в номер вместе с Айрой Вольфертом, бывшим военным корреспондентом, который вроде бы собирался писать для “Ридерз Дайджест” статью об Эвримен-опере.
- Только вот никак сюжет не найду, - жаловался Вольферт. - Видишь все одно и то же. А поговорить не с кем. С русскими то есть. У меня прямо клаустрофобия начинается: как только заведешь разговор о политике - сразу все те же обрыдшие фразы. Беседовал я тут с Савченко, он вроде неглупый мужик, ну я его и спрашиваю, это ведь частный разговор, неужто вы вправду верите в то, что говорите об Америке? Ну, вы знаете, он говорил, что у нас всем правит Уолл-стрит. С ними невозможно разговаривать. В этом их соцреализме ни капли реализма. Вчера вот разговариваю с одним русским - не буду называть, из тех, с кем мы познакомились, - так он сует мне записку. Просит позвонить его сестре в Нью-Йорке. Потом встречаю его на улице. Отвожу в переулок и говорю: “Что здесь, черт побери, творится?” А он отвечает: “Все в порядке, но лучше не высовываться”. Все в порядке, только он мне записки сует! - Вольферт прикусил курительную трубку и покачал головой. -
Ни капли реализма. Сплошная клаустрофобия.
После двух рождественская вечеринка постепенно просочилась в соседний зал, “ночной клуб” Астории, которому по субботам, в единственный день, когда посетителей там больше, чем обслуживающего персонала, разрешается работать после полуночи. Советская манера сажать вместе незнакомых людей не способствует оживленной беседе, и в громадном, мрачном зале, набитом сливками ленинградского общества, было неестественно тихо. Считаные единицы, главным образом молодые офицеры, танцевали под чинную музыку со своими девушками. Остальные - актеры, режиссеры, художники, группа китайских военных, комиссары с тяжелыми подбородками и их разбухшие золотозубые жены - неподвижно сидели за столиками, ко всему безразличные, как будто их выбросило кораблекрушением на коралловый риф.
Мгновенно оценив обстановку, Эрл Брюс Джексон сказал:
- Эй, фрайера, как насчет подбавить жару, чтобы небо с овчинку?
Пятеро исполнителей тут же реквизировали эстраду. Гостиничные музыканты и не думали возражать. Все они были поклонниками американского джаза, а один, приверженец Диззи Гиллеспи, собрал громадную коллекцию, слушая иностранные радиопередачи и записывая музыку на пластинки, сделанные из старых рентгеновских снимков. Джуниор Миньят поплевал в трубу, Лоренцо Фуллер ударил пальцами-бананами по клавишам, Мозес Ламар, громила с лужеными легкими, затопал ногой, отбивая такт, и разинул громадную, как у аллигатора, пасть: - Grab you’hat, grab you’ coat, leave yo’worry on de do’step…
Эффект был такой, как будто потерпевшие крушение завидели на горизонте корабль. На лицах прорезались улыбки, как развернутые флаги; столики опустели - все ринулись танцевать.
Суворовец-китаец отбивал чечетку, русские теснились у эстрады, завороженные наждачным голосом певца, неотступным барабанным фоном.
- ...to de sunny sunny SUNNY… - пары раскачивались, обнявшись, - …side ah de street!
- Зомби-то как дергаются! - заметил Джексон и прокричал Ламару: - Они спеклись, парень, спеклись. Плесни-ка бензинчику, пусть еще веселее скачут. Ла-ба-ди-ди-да!
Она говорила по-английски с напускной изысканностью, с напряженной старательностью Лизы Дулиттл.
- Я мадам Нервицкая. Вы, конечно, знаете моего мужа, шансонье, - сказала она, представляя мне джентльмена вдвое старше ее, лет пятидесяти с гаком, когда-то красивого человека, со вздутым животом и обвисшим подбородком. Он был загримирован: пудра, карандаш для бровей, чуть-чуть румян.
Когда выяснилось, что я о нем никогда не слышал, жена его была поражена.
- Не знаете Нервицкого? Знаменитого шансонье?
Изумление ее было оправданно. В Советском Союзе Нервицкий - знаменитость, идеал юных девушек, которые умирают от его исполнения баллад. В двадцатые и тридцатые годы он жил в Париже, где пел в кабаре и имел некоторый успех. Когда с этим начались перебои, поехал в турне по притонам Дальнего Востока. Жена его, хотя и русского происхождения, родилась в Шанхае. Там она познакомилась с Нервицким и вышла за него замуж. В 1943 году они переехали в Москву, где она стала сниматься в кино, но без особого успеха.
- Вообще-то я художница. Но не собираюсь подольщаться к тем, от кого все зависит. А это необходимо, чтобы выставляться. И потом, когда разъезжаешь, очень трудно писать.
Нервицкий практически круглый год разъезжает по России с концертами. В данный момент у него была серия концертов в Ленинграде.
- У Нервицкого аншлаг больше, чем у негров, - сообщила его жена. - Мы идем к неграм на премьеру. - Она добавила, что это наверняка будет “восхитительно”, потому что “негры такие забавные, а здесь забавного мало”. - Работа, работа и все. Мы так устаем, что нам не до забав. Вам не кажется Ленинград абсолютно мертвым? Прекрасным трупом? А Москва! Москва не такая мертвая, зато какое уродство! - Она сморщила носик и содрогнулась. - Вы из Нью-Йорка, мы вам, наверное, кажемся ужасно убогими? Скажите правду. Я очень убого одета?
Мне так отнюдь не казалось. На ней было простое черное платье, на шее золотая цепочка, на плечах - норковое боа. Собственно говоря, это была самая красивая и элегантно одетая женщина, виденная мной в России.
- Ну да, вам неловко сказать. Но я знаю. Гляжу на ваших приятельниц, на этих американок, и чувствую свою убогость. Ничего приятного, ласкающего кожу… дело не в бедности. Деньги у меня есть… - Она запнулась. К нашему столику возвращались мисс Джонсон со скульптором.
- Извините, - сказала она, - мне бы хотелось вам кое-что сказать наедине. Вы танцуете?
Джаз-банд играл обжимательную “Somebody Loves Me”, и толпа танцующих с ошеломленными, преображенными лицами слушала скрежещущий голос Ламара. “…who can it be oh MAY-be ba-by MAY-be it’s you!”
Мадам Нервицкая танцевала прекрасно, но мускулы ее были напряжены, руки холодны как лед.
- J’adore la musique des negres.* Она такая порочная. Такая отвратительная, - сказала она и тут же, не переводя дыхания, зашептала скороговоркой мне в ухо: - Для вас и ваших друзей в России все, должно быть, очень дорого. Послушайте моего совета, не меняйте доллары. Продайте вашу одежду. Только так можно получить рубли. Продайте. У вас любой купит. Если без шума. Я живу здесь, в гостинице, номер пятсот двадцать. Скажите приятельницам, чтобы несли мне туфли, чулки, то, что поближе к коже. Что угодно, - говорила она, впившись ногтями мне в рукав, - скажите им, я куплю что угодно. Все-таки, - вздохнула она уже обычным голосом, поверх вскриков Миньятовой трубы, - все-таки негры - это сплошное очарование.
Одиннадцать членов труппы отправились в ленинградскую баптистскую церковь, насчитывающую две тысячи прихожан. Среди этих одиннадцати была Рода Боггс, играющая в спектакле продавщицу клубники. Днем я случайно наткнулся на мисс Боггс, одиноко сидевшую в асториевском ресторане. Эта кругленькая, веселая женщина с медового цвета кожей всегда очень прибрана, но сейчас ее лучшая воскресная шляпка съехала набекрень, и она все прикладывала и прикладывала к глазам промокший от слез платочек.
- У меня сердце кровью обливается, - сказала она, и грудь ее затряслась от рыданий. - Я вот с таких лет в церковь хожу, но ни разу так не было, что Иисус здесь, рядом - только руку протянуть. Детонька, Он был там, в церкви, это у них было на лице написано. Он пел вместе с ними, и никогда я не слышала такого пения. Там все больше старички и старушки, а старичкам ни в жисть так не спеть, коли Иисус не подтянет. А потом пастор, чудный такой старичок, говорит нам, цветным: мол, сделайте милость, спойте спиричуэл, - так они слушали, слова не проронив, только все глядели, глядели, как будто им говорят, что Христос всюду, что с ним никто не одинок, то есть они и сами это знали, но вроде как рады были услышать. Ну вот, а потом пора было уходить. Расставаться. И что же, ты думаешь, они сделали? Встали все разом, как один человек, вынули белые платки, машут ими и поют “Бог с тобой, коли встретимся”. Поют, а у самих слезы рекой, и у нас тоже. Детонька, меня просто перевернуло. Крошки проглотить не могу.
у Дворца культуры, припорошенные снегом толпы глядели на прибытие билетовладельцев, а внутри, в зале, уже сидело довольно много людей, истекавших потом в огнях кино- и телесъемки. По сторонам сцены стояли корзины цветов, желтых и белых, а над просцениумом плавали скрещенные флаги - переплетение звезд и полос с серпом и молотом. За кулисами, где щебет флейт и стоны гобоев настраивавшегося оркестра отдавались эхом, как звуки леса...
Все началось с публики - армии, стоявшей по стойке “смирно”, пока оркестр играл гимны обеих стран (Савченко любезно настоял на том, чтобы первым исполнялся “Звездно-полосатый флаг”). Затем в кадре появились отдельные лица: посол Болен с женой, Сульцбергеры, Лаури, мисс Райан и Леонард Лайонс, сидевшие все вместе в первом ряду. Около них, на возвышении, отходившем от края сцены, терпеливо ждал окончания гимнов эскадрон фотографов. После этого возвышение стало напоминать осажденную крепость: фотографы палили не переставая, а ассистенты перезаряжали фотоаппараты. Некоторые, вроде Дана Шорра из Си-би-эс, отчаянно метались между аппаратами и магнитофонами, фиксируя предпремьерные церемонии. Но нужды в такой спешке не было. Речи, с переводом, длились ровно час.
Русские особенно не рассусоливали. Молодой щеголеватый балетмейстер ленинградского театра Константин Сергеев пожал Брину руку и сказал в микрофон:
- Дорогие собратья по искусству, добро пожаловать. Мы в СССР всегда со вниманием и уважением относились к искусству Соединенных Штатов. Мы знаем и любим произведения таких художников, как Марк Твен, Уолт Уитмен, Гарриет Бичер Стоу, Джек Лондон и Поль Робсон. Мы ценим талант Джорджа Гершвина, и поэтому нынешняя встреча - громадная радость для нас.
Потом миссис Гершвин говорила:- Я чуть в обоморок не упала, когда он Гершвина сунул в одну кучу со всеми этими коммунистами.
Утром Савченко ввел Брина в пике, сообщив, что театральные программки еще в наборе и в ближайшие дни их получить не удастся. Это была настоящая катастрофа: в программках рассказывалось содержание оперы, и Брин боялся, что без них зрители не поймут, что происходит на сцене. Тогда Савченко подсказал решение. Почему бы одному из министерских переводчиков не выходить на сцену перед началом каждого акта и излагать его содержание? Выбор пал на Сашу.
В театре стало тихо, как на насесте в час заката; зрители усаживались поудобнее, в уверенности, что сейчас поднимется занавес и перед ними откроется то, за что они платили свои рубли, - “Порги и Бесс”. Но вместо этого появился Саша. Он шел по сцене на негнущихся ногах, пошатываясь, как по палубе пиратского корабля перед казнью. В руках у него трепетал пучок машинописных страниц, смертельно бледное, без кровинки лицо блестело от пота. Как только зрители поняли, что он здесь делает, насест превратился в осиное гнездо. Они больше не могли вынести ни одного слова о представлении, они хотели видеть его, и все тут. Мятеж, разразившийся на ярусах, откуда послышались громкие крики, передался оркестру: клиенты хлопали, свистели, топали ногами.
- Бедный Саша, бедный, бедный мальчик, - сказала мисс Райан, закрывая лицо руками. - Какой ужас. Не могу на это смотреть.
Несколькими рядами дальше Сашины приятели, Игорь и Генри, сгорбились на стульях, но мисс Лидия, не такая чувствительная, кидала на соседей убийственные взгляды, явно готовая треснуть их сумкой по голове. Между тем Саша, стоя на сцене, продолжал читать, бормоча себе под нос, как будто читая заклинания против оглушительного рева; как до него Брин, он завяз в паутине сна, мертвящего кошмара, когда оказываешься голым на улице. Наконец Смолленс поднял палочку, и, пока Саша пятился за кулисы, зазвучала увертюра.
Скоро выяснилось, что публика жалеет о том, что не слушала Сашин пересказ двухактной истории, о которой поветвует опера. Скелет истории таков: калека-нищий Порги влюбляется в чарльстонскую потаскушку Бесс. Увы, эта неврастеничная молодая особа находится под вредным влиянием двух других джентльменов. Один, Кайфолов, торговец наркотиками и воплощенный дьявол, сделал из нее наркоманку, другой, привлекательно мускулистый бандит по кличке Краун, монополизировал ее сексуальные импульсы. Порги избавляется от соперника, убивая его. За этот подвиг его отправляют в тюрьму, а Бесс пока утоляет печали наркотическим кутежом, в процессе которого Кайфолову удается уговорить ее забыть Порги и рвануть с ним в Нью-Йорк. “Там наше место, сестренка”, - поет он, и под его песню они отправляются в путь, к сахарным огням Гарлема. В последней сцене Порги, которого признали невиновным в убийстве Крауна, отправляется на Север в повозке, запряженной козами, уверенный, что найдет Бесс и вернется с ней домой. Сюжетная линия вроде бы прямее линейки, но она изложена сложным вокально-хореографическим языком, способным запутать любую аудиторию, отгороженную языковым барьером, особенно если и музыка, и стиль танца, и режиссерское решение - все это terra incognita для подавляющего большинства людей, собравшихся во Дворце культуры.
“Summertime” отзвучал, но аплодисментов не последовало. Первый выход Порги прошел необъявленным. Исполнитель роли, Лесли Скотт, допел “Женщина - штучка на время” и сделал паузу, ожидая аплодисментов. Их не было, и на сцене произошла минутная заминка. Оправившись, исполнители перешли к напряженной, взвинченной сцене игры в крэп. Среди зрителей прошел ропот: они как будто спрашивали друг друга, что все это значит, зачем эти мужчины возбужденно кидают кости? Ропот набирал силу и превратился в потрясенное “ах”, когда Бесс при первом появлении высоко задрала юбку, поправляя чулок. Мисс Райан шепнула Лаури:
- Если для них это слишком, что дальше будет?
Не успела она это вымолвить, как Кайфолов начал свои остроумные, сладострастные пируэты, зажегшие новые фейерверки изумления. Игра в крэп заканчивается тем, что Краун убивает соседа Порги. Следует сцена похорон; вдова убитого поет “Моего больше нет”, а жители Кэтфиш Роу раскачиваются в такт пению, образуя трайбалистское кольцо вокруг гроба. На этом месте какой-то советский сановник повернулся к сидевшему рядом репортеру и по-русски сказал:
- Ага, теперь понятно: они собираются его съесть.
Между тем покойника, несъеденного, препроводили в могилу, и опера продолжилась оптимистической арией Порги “I’ve got Plenty of Nothing”. Скотт, крупный, плотный баритон, проревел арию со страстью, которая неминуемо должна была вызвать бурю аплодисментов. Но бури не было.
Упорное безмолвие зрителей объяснялось, похоже, не апатией: скорее, тут была недоуменная сосредоточенность, тревожное желание понять; они слушали без улыбки, с напряженным вниманием, как студенты на лекции, боясь пропустить что-то главное, какое-то слово или фразу, которая окажется ключом к разворачивающейся перед ними мистерии. Лишь к концу первого акта по театру пронеслось тепло, приходящее с пониманием. Оно было ответом на “Теперь ты моя, Бесс”, дуэт главных действующих лиц. Вдруг всем стало ясно, что Порги и Бесс любят друг друга, что их дуэт выражает радость и нежность, и зрители, тоже обрадованные, обрушили на исполнителей овацию, недолгую, но бурную, как тропический ливень. Однако музыка перешла в бравурную мелодию финала первого акта “Не могу стоять на месте” - и в зале опять воцарилась засуха. Сцена эта пересыпана фольклорным юмором; и время от времени изолированное фырканье, одинокие смешки показывали, что в зале есть люди, понимающие юмор. Занавес опустился. Тишина. Начал зажигаться свет; публика моргнула, как будто только сейчас поняв, что первый акт кончился, перевела дух, как после “русских горок”, и начала аплодировать. Аплодисменты длились тридцать две секунды.
- Они не в себе, - сказал Лаури, повторяя букву бриновского пророчества, но каким-то образом преобразив его дух. - Никогда такого не видели.
Если русские и были не в себе, то не они одни. Американские журналисты совещались, собравшись в кружок.
- До них не доходит, - жаловался сбитый с толку Дан Шорр озадаченноу фотографу из “Тайм-Лайф”.
Да и миссис Болен, шедшая по проходу вслед за мужем, выглядела горько задумавшейся. Позднее она объяснила, что таилось за этим ее выражением:
- Я думала: ну вот, сели в лужу. Что теперь делать?
В переполненном фойе улыбающаяся миссис Брин высказывалась оптимистичнее: по ее мнению, спектакль проходил “дивно”. Один из репортеров, перебив ее, спросил, почему в таком случае русские “будто воды в рот набрали”. Миссис Брин поглядела на него так, как будто за ним вот-вот придут санитары.
- Но они и не должны аплодировать, - сказала она. - Роберт так задумал. Никаких аплодисментов. Разрушают настрой.
Вольферты были согласны с миссис Брин: по их мнению, премьера будет триумфальной.
- Мы это в первый раз смотрим, - сказал Вольферт. - Не люблю мюзиклов. Чепуха на постном масле. Но этот очень даже ничего.
Русскоговорящая американка Присцилла Джонсон весь антракт занималась тем, что подслушивала разговоры публики.
- Они шокированы, - сообщила она. - Считают все жутко аморальным. Но, бог ты мой, они не виноваты, что им не нравится. Такая второсортная постановка - вот что меня огорчает. Будь она правда хорошей, можно было бы считать, что дело в них. Жаль, жаль, - повторяла она, покачивая головой и перебирая свои браслеты. - Вся эта компания - Брины, реклама и прочее - бог ты мой, провал их доконает.
У прилавка со стаканом минеральной воды в руках стоял Степан Орлов.
Я ... спросил, нравится ли ему “Порги и Бесс”.
- Мне хотелось бы иметь билеты на все представления. Это переживание. Мощное. Как Джек Лондон. Как Гоголь. Никогда не забуду, - ответил он, засовывая бинокль в карман.
Он нахмурился, открыл рот, собираясь что-то добавить, но передумал и выпил воды; потом опять передумал и решил все-таки высказаться:
- Дело не во мне. Что мы, старики, думаем, вообще неважно. Важно, что думает молодежь. Важно, что им в душу запали новые семена. Сегодня, - продолжал он, обводя взглядом фойе, - вся эта молодежь не будет спать ночь. Завтра начнется насвистывание. Жужжание в аудиториях, нудное, раздражающее. А летом будет свистеть весь город. Молодые будут гулять по набережным и напевать. Они не забудут.
За кулисами, где исполнители готовились ко второму акту, царило спокойствие. Лесли Скотт, нимало не обеспокоенный приемом предыдущего акта, сказал с ухмылкой:
- До них долговато доходит, это точно. Но вообще-то публика всегда раскочегаривается только к дуэту “Ты теперь моя, Бесс”, а он прошел нормально. Дальше на всех парусах пойдем.
Марта Флауэрс, приводившая в порядок грим, сказала:
- Такая публика, сякая публика - не вижу никакой разницы. И вы бы не видели, если бы два года пахали.
Но Саша, которому предстояло опять рассказывать либретто, не обладал профессиональным savoir Марты Флауэрс, и на него было страшно смотреть: с поникшей головой, держась за балетную перекладину, как боксер за канаты, он оцепенело слушал ободряющие слова, которые нашептывали его секунданты, Игорь и Генри.
К Сашиному изумлению, второй раунд оказался победоносным. Публике страстно хотелось знать, что произойдет в следующем действии, и Саша, который две недели спустя поступил на актерское отделение МХАТа, с восторгом рассказывал об убийстве Крауна и аресте Порги. Уходил он со сцены под грандиозную овацию; а мисс Лидия продолжала хлопасть даже после того, как в зале погас свет.
Чувственность - аспект, больше всего мешавший советским, - в первые двадцать минут второго акта достигает пика - с Эверест вышиной. Песня “Стыда у меня нет” и сопровождающая ее хореография, типа “тряси, да поживее”, оказались настолько точно названными и ярко проиллюстрированными, что русским стало не по себе. Но настоящий афронт для пуритан - это следующая, любимая сцена режиссера, которую он все заострял и заострял на репетициях. Начинается она с попытки Крауна изнасиловать Бесс - он прижимает ее к себе, хватает за зад, за грудь, - а кончается тем, что Бесс насилует его - срывает с него рубашку, обхватывает руками и извивается, корчась, как бекон на сковородке. Затемнение.
У части публики тоже произошло затемнение в мозгах.
- Ну и ну, - сказал кто-то из корреспондентов, и голос его далеко разнесся во внезапно наступившей тишине, - на Бродвей их бы с таким не пустили!
На что американская журналистка ответила:
- Какая чушь. Это лучшая сцена в спектакле.
Лесли Скотт предсказывал, что второй акт “пройдет на всех парусах”, и его прогноз почти оправдался. Попутный ветер принесла с собой песня продавщицы клубники. Тут, как в любовном дуэте, и мелодия, и ситуация - женщина продает клубнику на улице - были русским понятны, и они были очарованы. После этого каждая сцена принималась благожелательно; и если спектакль не прошел “на всех парусах” - вероятно, слишком много воды утекло, - то и не потонул, благополучно доплыв до конца.
Когда занавес упал и начались вызовы, тележурналисты и фотографы стали носиться по проходам, снимая параллельно хлопавших русских и кланявшихся исполнителей.
- Они потрясены, - опять изрек Лаури, а жена его закончила вечным: “Они никогда такого не видели”.
Аплодисменты, которые, по словам опытного очевидца, “ни в какое сравнение не идут с премьерой в Большом театре”, длились логичное количество выходов, после чего быстро стали угасать. И тут-то, когда люди уже вставали с мест, Брин затребовал более явного успеха, бросив в бой “стихийный”, сверх программы, выход на аплодисменты, срепетированный сегодня днем. Один за другим исполнители выходили на сцену, кружась и раскачиваясь под барабанный бой.
- О боже, - простонала мисс Райан, - только не это! Не надо выклянчивать!
Последовала проверка на прочность, в ходе которой зрители пошли на компромисс: настоящие аплодисменты заменились равномерными хлопками. Прошло три минуты, четыре, пять, шесть, семь. Наконец, после того как похлопали электрикам и т. п. и мисс Флауэрс послала публике прощальный воздушный поцелуй, Брин, раскланявшись в последний раз, позволил опустить занавес.
Выйдя из театра, я довольно долго шел, прежде чем увидел такси. Впереди шли трое, два молодых человека и девушка. Как я понял, они только что посмотрели “Порги и Бесс”. Голоса их звонко отдавались на затененных, снежно-безмолвных улицах. Они говорили все разом, возбужденная болтовня перемежалась пением: зазывный крик продавщицы клубники, обрывок “Summertime”. Потом девушка, явно не понимая слов, но фонетически их запомнив, пропела: “There’s a boat that’s leavin’ soon for New York, come with me, that’s where to belong, sister…” Спутники аккомпанировали ей свистом. Орлов сказал: “А летом вы только это и будете слышать. Они не забудут”.
Трумэн Капоте, Музы слышны. Отчет о гастролях "Порги и Бесс" в Ленинграде. Перевод: Нина Ставиская
http://magazines.russ.ru/zvezda/2007/5/ka11.html
http://magazines.russ.ru/zvezda/2007/6/ka9.html
Porgy And Bess In Leningrad Photographer: Edward Clark, LIFE
(Клик на фото открывает фото большего размера)
http://images.google.co.il/images?hl=iw&client=firefox-a&rls=org.mozilla:en-US:official&um=1&q=porgy+and+bess+Leningrad&sa=N&start=0&ndsp=21