"Воровской крой"
В очень интересном журнале lord-k, по тэгу "Воровской крой", собраны заметки автора о фотографии и коллегах фотографах советских времен, тружениках сферы обслуживания СССР.
"История термина. Между тем у него есть вполне определенный смысл. Но сначала - о человеке, который это выражение придумал.
Когда я пришел в фотолабораторию №9, там работал некий Юра П. - добродушный полный человек средних лет, однофамилец (но не родственник) известного фотографа-пейзажиста. При всем своем добродушии это был ярко выраженный асоциальный тип. Заведующий и учитель мой Николай Иваныч сразу предупредил: "Юрку не трогай, пусть своими пленочками занимается, по всем вопросам - ко мне!" Официальная зарплата Юры составляла чуть больше 120 рублей, преступно мало по бытовочным меркам. Естественно, были у него персональные клиенты, являвшиеся через черный ход. И еще он, если не ошибаюсь, окучивал два-три детских садика. В общем, на жизнь ему хватало, а в коллективных халтурах он участия не принимал. Когда его как-то спросили, читал ли он статью в последнем номере "Правды", Юра покачал головой и ответил: "Нет, я газет с такими претенциозными названиями не читаю". И на рацпредложение моего напарника (назовем его Степаном Степанычем) откликнулся столь же емко и неожиданно.А теперь - о cамом рацпредложении.
Сколько фотокарточек можно произвести из листа бумаги 30 х 40? Ровно восемь, форматом строго 10 х 15 см. В этом случае на брак списывается всего 2% метража. Резать лист 18 х 24 на три карточки 9 х 14 - хлопотнее, причем остаются обрезки, но процент на списание значительно выше, а оставшиеся полоски можно пустить на контакты. Всего выгоднее - печатать по пять "открыток" на листе 24 х 30, норма списания поднимается до 7%, однако это требует известной сноровки.
Хотя карточки и разные, все они подходят под определение ГОСТа - "фотоотпечаток 9 х 14 (10 х 15)". Минимальный размер изображения на этом отпечатке - 8 х 13 см, ибо предполагается, что у каждой фотографии будет белый кант толщиной максимум 5 мм.
И вот Степану Степанычу приходит в голову гениальная идея: что если печатать на листе 30 х 40 не восемь, а девять карточек? Размером 10 х 13,3 см? Вообще без канта? Если бумага - относительно ровный картон, а на рамке наклеены уголки, то почему бы и нет? Стандарт соблюден, с каждого листа - "лишняя" карточка. Проявляем в каретках. И все законно!
Этой идеей (впоследствии успешно воплощенной) Степан Степаныч поделился со мной. Но моего одобрения ему было мало, и он рассказал о своих планах Юре. Тот покачал головой и сказал:
"Я такой воровской крой не признаю!"
Много лет прошло, много всякого я слышал, но слова Юры П. навсегда остались в моей памяти. Ибо прекрасно характеризовали не только нарезку бумаги научным способом, но и практически всю деятельность фотографов и лаборантов МГФКО УБОН.
Итак, что из себя представляла фотолаборатория Московского городского фотокинообъединения Управления бытового обслуживания населения в середине 80-х годов? Начну с лирического отступления. Люди бывалые скажут (да уже сказали): "Знаем мы вас, крыс бытовочных - сидели на зарплате в сто рублей, халтуру гнали как не в себя, а теперь еще жалуются!" Так вот, я, бытовочная крыса, с полной ответственностью заявляю - жаловаться не собираюсь, а сидеть на зарплате в сто рублей я при всем желании не мог. Мне такой возможности не давала плановая экономика.
Дело в том, что лаборатория (заведующий плюс два лаборанта плюс две приемщицы посменно плюс уборщица на полставки) должна была выполнять план, рассчитанный "от достигнутого" - т. е. результат за соответствующий месяц прошлого года плюс 5%. По всей видимости, такое планирование началось еще 1970-е годы, когда частные и артельные фотографии стали подразделениями государственной структуры - МГФКО УБОН (см. выше). План доводился в рублях. Для того, чтобы его выполнить, наш маленький коллектив должен был в летние и осенние месяцы изготовить как минимум 2000 отпечатков и проявить 150 пленок - в день. При том, что заведующий занимался исключительно пленками и административной беготней / писаниной, выполнение плана по печати ложилось целиком и полностью на лаборантов. Минимальный тариф за печать фотоснимка составлял 1,04 коп. Таким образом, наша минимальная зарплата, не считая премиальных за выполнение плана и сдачу серебра, составляла 200 рублей в месяц.
Какими техническими ресурсами располагали мы для выполнения столь важной и ответственной задачи? Наверное, у нас были печатные и проявочные машины, скажете вы и будете глубоко неправы. Машины были, но не у нас (о них чуть ниже). А в нашей лаборатории были увеличители "Ленинград-2", любительские, весьма почтенного возраста, и любительские же проявочные ванны разных размеров. Такое оборудование приличествовало старому доброму фотоателье, где 99% печати было контактной, а любительских пленок случалось две-три в неделю. Массовое же производство предполагает увеличитель посильнее "Ленинграда" (слабенького аппарата с маленьким конденсором и склонностью к перегреву), снабженный множеством дополнительных приспособлений. Каких?
Во-первых - педали с выключателем. Советская промышленность таких педалей не выпускала и их делали кустарно, из фанеры, снабжая микриком, выломанных из стендов с наглядной агитацией (сам в поликлинике незаметно раздел два сангигиенических стенда, да простят меня медики).
Во-вторых - лабораторного трансформатора для изменения накала лампы. В некоторых лабораториях такие ЛАТРы были, в нашей не было, получить его с центрального склада оказалось невозможно. Но мы пошли иным путем.
В-третьих - экспонометрического устройства для печати. Одно или даже два таких устройства выпускались серийно. Мой первый напарник Вадим, опробовав его, заявил, что оно создано марсианами для марсиан - для работы с ним нужны три руки. Так что мы пошли иным путем.
В-четвертых - крупноразмерных баков для хранения концентрированных проявителя и фиксажа. Серийно они выпускались совершенно для иных целей, заполучить их можно было только путем хищения социалистической собственности. Вот этим путем мы и пошли.
В-пятых - кареток и баков для синхронной проявки большого количества отпечатков. Ничего подобного советская промышленность даже и не думала выпускать. Надо было делать на заказ.
Кстати, советская промышленность не выпускала и нормальных фотопинцетов. Поэтому вся бытовка пользовалась пинцетами хирургическими, со сточенными зубчатыми захватами.
Лаборанты повсеместно работали на польских увеличителях "Крокус", купленных на собственные деньги и снабженных семирублевым объективом "Индустар-50" (рисовал резче польского). Когда мне понадобился ЛАТР, я сменял его у сотрудника НИИ на пачку казенной фотобумаги. Тем самым мы оба совершили хищение соцсобственности.
Машины - белые германские агрегаты размером с маневровый локомотив - стояли в трех больших лабораториях, в том числе той, которая запятнала себя эсеровской агитацией. Кто-то когда-то посчитал, что они в состоянии полностью удовлетворить потребность Москвы в любительской фотопечати. На практике эти машины обеспечивали не более 10% печати по городу, остальное производилось вручную. Заряжались они рулонной бумагой. Время от времени мы получали такую бумагу вместо нормальной листовой и нарезали ее на карточки размером 10 х 14. Выглядело это так: два стула, на спинки которых уложена швабра, на швабру надет рулон, лента тянется к резаку, у резака стоит лаборант. Хрясь... хрясь... хрясь... Один рулон - 1400 карточек. Которые еще надо завернуть в черную бумагу и спрятать получше - на случай, если придет уборщица и включит, дура, белый свет.
Мой напарник Степан Степаныч, устав определять экспозицию на глаз, обнаружил списанную полуавтоматическую рамку для печати Pentacon. Прежде он экспериментировал с советской 45-рублевой рамкой "Рось" и нашел ее совершенно негодной. Изделие первого германского государства рабочих и крестьян оказалось вполне вменяемым и мы готовы были купить еще пару таких рамок за любые деньги - но негде было.
Большие баки, равно как и каретки, нам сварили из списанных/ворованных материалов в оформительском цехе ВДНХ за довольно крупную сумму. Нет нужды объяснять, что МГФКО УБОН не оплатило ни копейки из стоимости нашего заказа. Впрочем, это оборудование не зачислялось на баланс и не имело инвентарных номеров. А деньги на него мы зарабатывали халтурой.
Казалось бы - вот оно, Эльдорадо! Три пленки в день с печатью по карточке с кадра, и червонец в кармане! Ничего подобного. Во-первых, приемщица была в доле и получала с каждого "левого" заказа 20%. Бумага съедала еще 20% стоимости. Итого от червонца оставалось шесть рублей, которые делились на троих (два лаборанта плюс заведующий) с отчислением 50% в фонд оплаты заказанного оборудования. Итого за исполнение халтурного заказа я получал ту же одну копейку за одну карточку, что и работая на государство.
Понятно, что были сказочно выгодные халтуры, вроде печати портретов на похороны - сорок рублей за один отпечаток - но такое случалось не каждый день. И вся выгода немедленно уходила на какую-нибудь замену труб и другие повседневные производственные нужды, до которых начальству не было никакого дела. И электрический водонагреватель мы ставили за свои - когда в октябре ударили холода, а горячую воду нам отключили. И полотно для сушильного аппарата покупали отнюдь не за казенные деньги. И мало ли что еще.
Помню, как я принес на работу германский учебник по фотографии 1960 года издания. Там было много интересных иллюстраций. В частности - автоматизированное рабочее место лаборанта производства компании Ernst Leitz: небольшой столик с рамкой, сверху увеличитель, справа трансформатор и таймер, слева касса под бумагу разных форматов, снизу педаль. И я показывал эту картинку коллегам, страшно матерясь, поминая полный разгром немецко-фашистских захватчиков и многое другое.
Строгие юноши могут мне сказать, что Империи, которая готовилась к полету на Марс и освоению Дальнего Космоса, не было дела до каких-то фотолаборантов. На это я отвечу словами народной артистки СССР, дважды лауреата Государственной премии Фаины Георгиевны Раневской: "Пионэры, идите в жопу!"
Люди с корочками Когда я написал о некоторых особенностях производства фотокарточек в лабораториях МГФКО УБОН, мне задали резонный вопрос: "А ОБХСС к вам не заходил на огонек?"
Заходил, как же. Но вначале - о пожарной охране.Аккурат после завершения очередного раунда технических усовершенствований, отмеченного генеральной уборкой и ритуальным сжиганием всякого хлама, в лабораторию №9 на Патриарших прудах явился пожарный в звании майора. Отрекомендовался так: "Районное управление, плановая проверка!". С готовностью показал корочку - служебное удостоверение, - хоть мы и не просили. Обошел все помещения, включая подвал. Хвалил за чистоту и соответствие нормам противопожарной безопасности.
Мы уже собрались прощаться, когда он указал на стул, стоявший у черного хода. Спинка стула касалась дверцы электрощита.
- Что это?
- Как что - стул!
- Правильно, стул. А еще - два нарушения норм. Затруднен доступ к аварийному выходу, это во-первых. Во-вторых, блокирован доступ к электрощиту.
- Но стул-то не привинчен, его отодвинуть можно...
- Все равно непорядок. Акт я вам не подпишу.
- И что нам за это будет?
- Ничего особенного. Закроют лабораторию.
Отреагировали мы быстро. Заведующий Шурик повел майора в кабинет поить коньяком и заговаривать зубы. Я присоединился к ним, предварительно выдав напарнику Степану Степанычу деньги из секретного фонда - на приобретение еще двух бутылок коньяка. Через сорок минут пожарный торжественно подписал акт и удалился с изрядно потяжелевшим портфелем. Замечу, что майор так и не воспользовался нашим предложением заходить без церемоний, если надо будет проявить пленку или напечатать фотографии. Видимо, к числу фотолюбителей он не принадлежал.
А теперь о более серьезном визитере. В одно прекрасное утро в лабораторию с черного хода зашел очень респектабельный гражданин лет тридцати пяти. Высокий, холеный, в дорогом костюме. Вынул из кармана две кассеты и хорошо поставленным голосом спросил:
- К пяти часам проявите-напечатаете?
- А как же!
- Тогда по две карточки с каждого кадра.
- Это будет восемь рублей примерно. Хотите оставить задаток?
- Приду, тогда и рассчитаюсь.
Он явился в пять. Пленки были проявлены, хорошие ровные пленки. Две стопки отпечатков лежали в конвертах из плотной бумаги (а не в "общегражданских" тонких пакетиках).
- Прошу вас. Семь рублей девяносто, - сказал я, протягивая ему заказ.
- ОБХСС. Городское управление, - ответил респектабельный гражданин.
Надо сказать, что никакого страха я не испытал. Только подумал: сколько у нас сейчас денег отложено, не придется ли брать из кассы, и найдется ли в ближнем магазине пристойный коньяк?
- ОБХСС, говорите...
- Вот мое удостоверение.
- Вижу. Что ж мы в коридоре стоим? Прошу вас в кабинет!
Предложил коньяку. Оказалось, что борец с хищением социалистической собственности не пьет. Я вновь задумался. Тем временем визитер рассматривал карточки. Перетасовав обе колоды, он радостно улыбнулся и заявил:
- Нравится мне ваша лаборатория! Хорошо печатаете!
- Спасибо на добром слове.
- Короче, так. Запишите мой номер телефона, звать меня так-то и так-то. Если будут проблемы - звоните. А я пойду, пожалуй.
- Спасибо большое!
- Вам заплатить?
- Да что вы, что вы!
Замечу, что по оставленному телефону мы ни разу не позвонили. Повода не было.
А вообще-то самым страшным врагом бытовки была санэпидемстанция. Она могла закрыть лабораторию навсегда. Николай Иваныч, учитель мой, когда на него начинали катить бочку вышестоящие начальники & начальницы, орал в телефонную трубку:
"Доиграетесь сейчас! Забыли, что у меня супруга на санэпидемстанции работает?"
И многого этим криком добивался.
Помнится, пришли мы получать ноябрьскую зарплату, а одна из этих теток потребовала, чтобы мы с получки приобрели по два билета лотереи ДОСААФ. То есть отдали по рублю на содействие армии, авиации и флоту. Мы (трое нас было) дружно отказались, мотивируя это тем, что с государством в азартные игры не играем. И тогда женщина по имени Римма обвинила нас в политической несознательности и черной неблагодарности. "Неужто вы забыли, - кричала она, - как отдыхали по льготным досаафовским путевкам?!" Ничего подобного забыть мы не могли - как и вспомнить. Поскольку этого не было никогда. Но вот, глядишь, еще пара-другая лет, и появятся у меня ложные воспоминания об отдыхе в профилактории ДОСААФ по путевке ОСВОДа и выдаче продуктовых заказов в Спортлото без всякой очереди.
Зарплату мы получали, повторяю, ноябрьскую. Стало быть, октябрь уже давно прошел. А в октябре 1987 года я провел 29 дней и 19 ночей на работе, в фотолаборатории №9 на Патриарших прудах. И есть у меня сильное желание рассказать о том, при каких обстоятельствах это произошло.
Во всем виноват был, конечно, наш заведующий, Шурик. Личность весьма сомнительная - лимитчик из Рязани, он начинал трудовую деятельность в Москве в рядах милиции. Служил в ППС. И менее через год был изгнан оттуда за вымогательство взятки у гражданина, оказавшегося агентом в штатском. Шурик пошел на ЗиЛ, название которого в те годы расшифровывали как "Завод измученных лимитчиков", получил комнату в общежитии, потом квартиру в заводском доме по случаю женитьбы и рождения дитяти. Затем развелся, женился во второй раз, ухитрился получить еще какое-то жилье, работал уже не на ЗиЛе, а художником в кинотеатре.
Прослышав о том, что фотография приносит больше денег, чем художественное творчество, пошел учиться. Был у нас старостой курса. Довольно точно соответствовал описанию рязанца у В. И. Даля, с перекосом в сторону отрицательных черт.
Как я уже сообщал раньше, после воссоединения трех однокурсников у Патриарших прудов в обязанности заведующего входила проявка пленок. Ну и какая-нибудь срочная печать, когда у других времени нет. На большее у него самого не оставалось времени - бумаги, заявки, отчеты, походы к начальству.
Наш артельный образ жизни и стремление к техническому прогрессу очень быстро начали вызывать у Шурика тоску, переходившую в упадническое настроение с элементами агрессии. Особенно ему не нравилось строительство баков, стоивших - напомню - немалых денег. Аргументы его убедительностью не блистали: "Вот, эта, половина денег уходит на эта, а мне с эта какой толк?"
Когда же баки вошли в строй, Шурик кинул нам с напарником Степаном Степанычем страшную подлянку. Простите, иных слов у меня нет, только непечатные. Он явился на работу во всем глаженом и чистом и, по-ленински прищурившись, сообщил, что проявлять пленки ему надоело. Он хочет заниматься печатью. А посему с сегодняшнего дня все пленки будут отправляться в центральную лабораторию, нам же из диспетчерской начнут присылать заказы на печать, набранные в других приемных пунктах.
Масштабы подлянки стали ясны далеко не сразу. Умники из диспетчерской поначалу присылали мало. И прошла неделя, пока они не стали ежедневно заваливать нас таким объемом дополнительной работы, которая была бы под силу только очень усидчивому и трудолюбивому лаборанту. А Шурик ни трудолюбивым, ни усидчивым не был.
Замечу, это произошло в последних числах сентября, когда у нас своей работы - именно работы, а не халтуры! - было выше головы. Народ вернулся из отпусков, отвел чад в школу, привык к городской жизни - и вспомнил, что где-то завалялась кассета с пленкой, отснятая на отдыхе. На даче. На выпускном вечере (да-да, времена были неторопливые). А вот мы быстренько эту кассету да в приемный пункт! Именно сентябрь и октябрь - пиковые месяцы для фотолаборатории. Без всякой диспетчерской.
Штабели лотков с невыполненными заказами росли не по дням, а по часам. Именно по часам - утром машина из диспетчерской доставляла как минимум восемь лотков, а к обеду наш приемный пункт набирал еще четыре-пять. И это только к обеду. Росла и очередь на приеме - в ней попадались наивные идеалисты, полагавшие, что их заказ выполнен раньше срока, но больше было таких, кто приходил за фотографиями во второй, третий или даже четвертый раз. Сроки мы бессовестно срывали. Телефон звонил не переставая, причем к клиентским звонкам прибавились звонки из диспетчерской.Я осторожно спросил у заважничавшего Шурика, не мог бы он поумерить пыл диспетчеров. На что получил ответ: "Я же, эта, дал обязательства!"
В воскресенье, 4 октября, мы со Степаном Степанычем пришли на работу и вдвоем спетрушили одиннадцать лотков -почти четыре тысячи карточек. Шурик обещал приехать - и не появился. Выбирали самые легкие заказы. Печатали молча, не включая радио. Только микрики щелкают да рамка хлопает. Раз. Раз. Раз. Раз-два. Начали в полдесятого утра, закончили в 23.00. А утром снова на работу.
В понедельник же прямо с утра на приемном начало твориться такое, что ни о какой нормальной работе не могло быть и речи. Каждые десять минут приходилось бегать к стойке, спасать приемщицу от народного гнева и разбираться с очередным возмущенным заказчиком. Вдобавок из диспетчерской притаранили еще десять лотков. В седьмом часу вечера я позвонил домой и сказал, что останусь на ночь. Так стартовала наша стахановская вахта, продолжавшаяся до конца месяца.
Спали по очереди - в проявочной кабине на четырех составленных в ряд стульях. Нездоровый и не очень крепкий сон длился часа четыре. Чем же мы занимались в остальные двадцать часов? Да так - печатали, проявляли, сушили, резали бумагу, раскладывали заказы по пакетам, выясняли отношения с заказчиками и все менее настойчиво пытались заставить Шурика работать.
А публика шла. Хорошая такая публика. Благополучная, чистенькая. Аристократические семьи из соседних домов присылали за фотографиями гувернанток. Офицеры из ВПА блистали значками. Образцово-показательные ветераны помахивали красными корочками.
И вся эта публика преображалась - причем не к лучшему - когда выяснялось, что заказ не готов. Симпатичные лица перекашивались, а из румяных уст раздавалось такое, что детям и слабонервным слышать не рекомендуется.
Мы же со Степаном Степанычем преобразились тоже. Особенно обидно было, когда поздно вечером мы решили все-таки разъехаться по домам, спустились на станцию "Маяковская" - и какая-то бабка проворчала в нашу сторону: "Ироды, нажрутся, а потом еще в метро заходют, совести у них нет". Обидно - потому что мы не пили ничего крепче чая уже недели три, а просто валились с ног от усталости.
Совсем рядом люди шли в кино, театры, Бог весть еще куда. Наша же культурная программа состояла из утреннего похода в "Бутербродную" на площади Маяковского - мрачное место, меню которого писал какой-то неизвестный поклонник Оруэлла. Иначе как объяснить, что первым номером там фигурировала "Яичница с мясопродуктом"? Завтракали и работали до полудня. Поход в кофейню - и снова работа до ночи. От постоянных халтурных клиентов прятались. Главное - дать план. Но количество невыполненных заказов продолжало расти. И мы - небритые, красноглазые, с черными от реактивов руками, в заляпанных халатах - в полной мере поняли, что такое Сизифов труд. А также не раз и два вспомнили книгу Герберта Дж. Уэллса "Машина времени".
- Вот они - элои, - говорил я, указывая в сторону приемного пункта.
- А мы морлоки, - подхватывал Степа.
- Придет время, и мы их пожрем!
Пару раз мы подходили к переборке, отделявшей приемный пункт от собственно лаборатории, и запевали "Интернационал". Звучало это ужасно, но искренне.
Кошмар закончился в пятницу, 30 октября. В этот день (точнее, ближе к вечеру) Шурик объявил нам, что он устал и уходит в отпуск. Едет в родную Рязань на десять дней. Мы же со Степаном Степанычем отправились к родным пенатам. А утром я, назначенный и. о. заведующего, приехал в лабораторию со всей семьей и первым делом повесил на дверь табличку "Санитарный день". Затем позвонил в диспетчерскую, представился и объяснил, что нас осталось только двое, поэтому с тридцатью лотками заказов мы справиться никак не сможем.
- Поняла, - деловито ответила девушка-диспетчер, - мы к вам в понедельник машину пришлем.
- И сколько заберете?
- Все что есть, то и заберем.
После этого мне осталось лишь взять жену и дочку в ресторан "София" и позавтракать блинами с красной икрой. Честное слово, мы это заслужили!
В понедельник, 2 ноября, машина действительно увезла все тридцать лотков. На мою с напарником долю остались текущие заказы да мелкие переделки-недоделки. У меня даже появилось время для просмотра книги жалоб и предложений. Предложений в ней не было, а жалоб - хоть отбавляй. Я педантично отвечал на каждую жалобу, в основном по стандартной форме: "Исполнение вашего заказа было задержано по техническим причинам, администрация приносит извинения". Но некоторые жалобы были исполнены в таком разухабистом стиле, что я отклонялся от стандарта и писал: "Довожу до вашего сведения, что писание жалоб не ускоряет выполнение заказа". Понятно, за что все так не любили работников бытовки? А одна жалоба, занимавшая полторы страницы, доставила мне пару приятных минут. До сих пор помню автора - некий Суздальцев, однофамилец моего школьного военрука, оттого и фамилия запомнилась. Он начал с такой примерно фразы: "В то судьбоносное время, когда в нашей стране происходят исторические процессы перестройки и демократизации..." Я написал ему про технические причины и добавил: "Считаю своим долгом напомнить, что книга жалоб и предложений нашей фотолаборатории - не место для разнузданной политической демагогии".
9 ноября на работу вернулся Шурик. Зашел на приемный пункт. Ошалело осмотрел углы - нигде ни одного лотка.
- А где, эта, диспетчерская?
- Я им позвонил, и они все забрали. Больше присылать не будут - ноябрь уже, работы поменьше стало.
- А мои, эта, обязательства?
- А это, милый друг, твое личное дело.
Наши отношения окончательно испортились.
P.S. Теперь, вспоминая Великий октябрь 1987 года, я думаю: какими же дураками мы были! Могли бы синхронно взять со Степаном Степанычем больничный в начале месяца. И проблема с диспетчерской решилась бы сама собой. А мы работали. Гнали план. Отказывались от халтуры. Да что там от халтуры - от сна, нормальной еды, домашнего очага и прочих человеческих радостей. За что работали? Уже не знаю. Видимо, что-то сами себе пытались доказать.
Гадские четыре копейкиНа стене приемного пункта висел прейскурант - достаточно свежий, изданный то ли в 1984, то ли в 1985 году. И одна строчка этого прейскуранта была для нас, лаборантов, постоянным источником беспокойства.
Не знаю, чем руководствовались чиновники, которые подняли цены на практически все виды фотоуслуг и оставили в неприкосновенности "фотоотпечаток размером 9 х 12 см". Как он до повышения стоил четыре копейки, так и продолжал стоить. В то время как открытка ("фотоотпечаток размером 9 х 14 или 10 х 15 см") подорожалa с пяти копеек до семи.
Спрашивается: а нам-то, лаборантам, что за печаль? Расценка на 9 х 12 и открытку одна и та же - копейка за отпечаток. Да, норма списания на брак низкая, но "воровской крой" с лихвой окупал это неприятное обстоятельство. Тем не менее приемщицы получили строгое указание всячески отговаривать клиентов от заказа маленьких отпечатков. Ибо нет ничего страшнее гражданина, являющегося на приемный пункт с восемью пленками - "каждый кадр в трех... нет, в четырех экземплярах", и добавляющего: "девять на двенадцать". Работы-то столько же, а в кассу - на сорок с лишним процентов меньше, чем если б он открытки заказал. План, между тем, выполнять надо.
И ведь не скажешь клиенту, как в маленьком ателье: "Нет такой бумаги!" Он знает, что бумага есть. Стало быть, надо его убеждать в том, что пропорции открытки наилучшим образом соответствуют пропорциям кадра, а это уже высокие материи. И обязательно попадется деятель, который пленки не сдавал три года, новый прейскурант в глаза не видел и денег с собой взял ровно на три десятка открыток по старой цене. Вот честное слово, больше ни копейки! Приемщица капитулирует.
Все-таки о чем думали чиновники? Неужели заботились о благе малоимущих заказчиков? Или просто забыли переписать строчку?
Господа из Парижа. Издательство, в котором я работал, было довольно крупным покупателем цветной листовой пленки формата 9x12. Покупали ее у фирмы Pathé-Marconi - французского отделения Eastman Kodak. И французы, приезжая каждый год в Москву на выставки, имели обыкновение с издательством общаться, дарить начальству всяческие календари и прочую ерунду. А году в восемьдесят восьмом решили продемонстрировать свои эталонные диапозитивы. Со шкалами, как положено.
В разгар демонстрации появился фотохудожник П. Взял один слайд, посмотрел на просвет и заявил:
- Да у нас такие техконтроль в мусор выбрасывает!
Начальство замялось, а фотохудожник тут же повторил свои слова на неплохом английском. Тут уж засмущались гости. Попросили П. показать свои слайды. Тот с готовностью согласился. Французы поглядели - и не поверили своим глазам. Этим слайдам парижские эталоны действительно в подметки не годились.
- А что вы хотели? - подбоченился фотохудожник. - Нам же главное, чтоб минимум коррекции был. Вот режим и подбираем.
- А проявляете как? - поинтересовались французы.
- Да пойдемте в кабину, покажу.
В кабине вместо привычных иностранцам барабанов и электронных табло стояло сооружение из плексигласа, с прозрачными каретками и двумя круглыми аквариумными термометрами.
- Что это? - изумились гости.
- Проявочный центр! - отвечал хозяин кабины.
- Какой фирмы, простите?..
- Какой-какой… Моей собственной конструкции. Я все начертил, умельцы склеили, а электрика - та, что для аквариумов продается.
- Хм-м-м… Значит, наши проявочные комплексы вас не устраивают?
- Почему же, очень устраивают, да только кто их нам купит! Вот и приходится изобретать.
Французы вернулись в Париж в полной уверенности, что над ними жестоко поиздевались.
Смелая женщина Ольга Николаевна Казакова пришла на ЗиЛ, когда это еще был ЗиС. Отработав сорок лет табельщицей на орденоносном заводе, вышла на пенсию. Но дома ей, женщине одинокой и энергичной, не сиделось. И она поступила на службу в МГФКО - приемщицей. Наши пути пересеклись в лаборатории №9 на Патриарших прудах.Маленькая, очкастая, глуховатая Ольга Николаевна была на редкость упрямым и склочным существом. Когда мой первый завлаб Николай Иванович Литвинов в сердцах обозвал ее овцой, она не поленилась накатать официальную жалобу цеховому начальству - и грубого дядю Колю лишили квартальной премии. При этом наша приемщица могла так отбрить любого зарвавшегося клиента, что просто любо-дорого.
В один далеко не прекрасный осенний день я потащил лотки с готовыми заказами на приемный пункт и еще в коридоре услышал сановный бас, который чем-то возмущался. Чем именно, сейчас и не вспомнить. Скорее всего, задержкой в исполнении работы. Отдернул занавеску, отделявшую рабочую часть от присутственной - и глазам моим предстал господин в хорошо сшитом твидовом пиджаке, нависший над Ольгой Николаевной. Он грохотал: "А я вам говорю...", приемщица обрывала: "А меня не волнует, что вы там говорите!" После третьего "не волнует" господин сменил пластинку, показал на значок, украшавший лацкан его пиджака и возопил: "В конце концов, я ветеран КПСС!"
Ольга Николаевна подняла голову, с интересом оглядела клиента и заявила: "А меня не волнует, что вы из ОБХСС! Вот ни на столечко не волнует! Если бы вы жили со мной в одной коммунальной квартире, знаете, что бы я сделала?"
"Что же?" - спросил обескураженный ветеран партии.
"Я бы вам зубную щетку в борщ нарезала, вот что! Подумаешь, ОБХСС..."
"История термина. Между тем у него есть вполне определенный смысл. Но сначала - о человеке, который это выражение придумал.
Когда я пришел в фотолабораторию №9, там работал некий Юра П. - добродушный полный человек средних лет, однофамилец (но не родственник) известного фотографа-пейзажиста. При всем своем добродушии это был ярко выраженный асоциальный тип. Заведующий и учитель мой Николай Иваныч сразу предупредил: "Юрку не трогай, пусть своими пленочками занимается, по всем вопросам - ко мне!" Официальная зарплата Юры составляла чуть больше 120 рублей, преступно мало по бытовочным меркам. Естественно, были у него персональные клиенты, являвшиеся через черный ход. И еще он, если не ошибаюсь, окучивал два-три детских садика. В общем, на жизнь ему хватало, а в коллективных халтурах он участия не принимал. Когда его как-то спросили, читал ли он статью в последнем номере "Правды", Юра покачал головой и ответил: "Нет, я газет с такими претенциозными названиями не читаю". И на рацпредложение моего напарника (назовем его Степаном Степанычем) откликнулся столь же емко и неожиданно.А теперь - о cамом рацпредложении.
Сколько фотокарточек можно произвести из листа бумаги 30 х 40? Ровно восемь, форматом строго 10 х 15 см. В этом случае на брак списывается всего 2% метража. Резать лист 18 х 24 на три карточки 9 х 14 - хлопотнее, причем остаются обрезки, но процент на списание значительно выше, а оставшиеся полоски можно пустить на контакты. Всего выгоднее - печатать по пять "открыток" на листе 24 х 30, норма списания поднимается до 7%, однако это требует известной сноровки.
Хотя карточки и разные, все они подходят под определение ГОСТа - "фотоотпечаток 9 х 14 (10 х 15)". Минимальный размер изображения на этом отпечатке - 8 х 13 см, ибо предполагается, что у каждой фотографии будет белый кант толщиной максимум 5 мм.
И вот Степану Степанычу приходит в голову гениальная идея: что если печатать на листе 30 х 40 не восемь, а девять карточек? Размером 10 х 13,3 см? Вообще без канта? Если бумага - относительно ровный картон, а на рамке наклеены уголки, то почему бы и нет? Стандарт соблюден, с каждого листа - "лишняя" карточка. Проявляем в каретках. И все законно!
Этой идеей (впоследствии успешно воплощенной) Степан Степаныч поделился со мной. Но моего одобрения ему было мало, и он рассказал о своих планах Юре. Тот покачал головой и сказал:
"Я такой воровской крой не признаю!"
Много лет прошло, много всякого я слышал, но слова Юры П. навсегда остались в моей памяти. Ибо прекрасно характеризовали не только нарезку бумаги научным способом, но и практически всю деятельность фотографов и лаборантов МГФКО УБОН.
Итак, что из себя представляла фотолаборатория Московского городского фотокинообъединения Управления бытового обслуживания населения в середине 80-х годов? Начну с лирического отступления. Люди бывалые скажут (да уже сказали): "Знаем мы вас, крыс бытовочных - сидели на зарплате в сто рублей, халтуру гнали как не в себя, а теперь еще жалуются!" Так вот, я, бытовочная крыса, с полной ответственностью заявляю - жаловаться не собираюсь, а сидеть на зарплате в сто рублей я при всем желании не мог. Мне такой возможности не давала плановая экономика.
Дело в том, что лаборатория (заведующий плюс два лаборанта плюс две приемщицы посменно плюс уборщица на полставки) должна была выполнять план, рассчитанный "от достигнутого" - т. е. результат за соответствующий месяц прошлого года плюс 5%. По всей видимости, такое планирование началось еще 1970-е годы, когда частные и артельные фотографии стали подразделениями государственной структуры - МГФКО УБОН (см. выше). План доводился в рублях. Для того, чтобы его выполнить, наш маленький коллектив должен был в летние и осенние месяцы изготовить как минимум 2000 отпечатков и проявить 150 пленок - в день. При том, что заведующий занимался исключительно пленками и административной беготней / писаниной, выполнение плана по печати ложилось целиком и полностью на лаборантов. Минимальный тариф за печать фотоснимка составлял 1,04 коп. Таким образом, наша минимальная зарплата, не считая премиальных за выполнение плана и сдачу серебра, составляла 200 рублей в месяц.
Какими техническими ресурсами располагали мы для выполнения столь важной и ответственной задачи? Наверное, у нас были печатные и проявочные машины, скажете вы и будете глубоко неправы. Машины были, но не у нас (о них чуть ниже). А в нашей лаборатории были увеличители "Ленинград-2", любительские, весьма почтенного возраста, и любительские же проявочные ванны разных размеров. Такое оборудование приличествовало старому доброму фотоателье, где 99% печати было контактной, а любительских пленок случалось две-три в неделю. Массовое же производство предполагает увеличитель посильнее "Ленинграда" (слабенького аппарата с маленьким конденсором и склонностью к перегреву), снабженный множеством дополнительных приспособлений. Каких?
Во-первых - педали с выключателем. Советская промышленность таких педалей не выпускала и их делали кустарно, из фанеры, снабжая микриком, выломанных из стендов с наглядной агитацией (сам в поликлинике незаметно раздел два сангигиенических стенда, да простят меня медики).
Во-вторых - лабораторного трансформатора для изменения накала лампы. В некоторых лабораториях такие ЛАТРы были, в нашей не было, получить его с центрального склада оказалось невозможно. Но мы пошли иным путем.
В-третьих - экспонометрического устройства для печати. Одно или даже два таких устройства выпускались серийно. Мой первый напарник Вадим, опробовав его, заявил, что оно создано марсианами для марсиан - для работы с ним нужны три руки. Так что мы пошли иным путем.
В-четвертых - крупноразмерных баков для хранения концентрированных проявителя и фиксажа. Серийно они выпускались совершенно для иных целей, заполучить их можно было только путем хищения социалистической собственности. Вот этим путем мы и пошли.
В-пятых - кареток и баков для синхронной проявки большого количества отпечатков. Ничего подобного советская промышленность даже и не думала выпускать. Надо было делать на заказ.
Кстати, советская промышленность не выпускала и нормальных фотопинцетов. Поэтому вся бытовка пользовалась пинцетами хирургическими, со сточенными зубчатыми захватами.
Лаборанты повсеместно работали на польских увеличителях "Крокус", купленных на собственные деньги и снабженных семирублевым объективом "Индустар-50" (рисовал резче польского). Когда мне понадобился ЛАТР, я сменял его у сотрудника НИИ на пачку казенной фотобумаги. Тем самым мы оба совершили хищение соцсобственности.
Машины - белые германские агрегаты размером с маневровый локомотив - стояли в трех больших лабораториях, в том числе той, которая запятнала себя эсеровской агитацией. Кто-то когда-то посчитал, что они в состоянии полностью удовлетворить потребность Москвы в любительской фотопечати. На практике эти машины обеспечивали не более 10% печати по городу, остальное производилось вручную. Заряжались они рулонной бумагой. Время от времени мы получали такую бумагу вместо нормальной листовой и нарезали ее на карточки размером 10 х 14. Выглядело это так: два стула, на спинки которых уложена швабра, на швабру надет рулон, лента тянется к резаку, у резака стоит лаборант. Хрясь... хрясь... хрясь... Один рулон - 1400 карточек. Которые еще надо завернуть в черную бумагу и спрятать получше - на случай, если придет уборщица и включит, дура, белый свет.
Мой напарник Степан Степаныч, устав определять экспозицию на глаз, обнаружил списанную полуавтоматическую рамку для печати Pentacon. Прежде он экспериментировал с советской 45-рублевой рамкой "Рось" и нашел ее совершенно негодной. Изделие первого германского государства рабочих и крестьян оказалось вполне вменяемым и мы готовы были купить еще пару таких рамок за любые деньги - но негде было.
Большие баки, равно как и каретки, нам сварили из списанных/ворованных материалов в оформительском цехе ВДНХ за довольно крупную сумму. Нет нужды объяснять, что МГФКО УБОН не оплатило ни копейки из стоимости нашего заказа. Впрочем, это оборудование не зачислялось на баланс и не имело инвентарных номеров. А деньги на него мы зарабатывали халтурой.
Казалось бы - вот оно, Эльдорадо! Три пленки в день с печатью по карточке с кадра, и червонец в кармане! Ничего подобного. Во-первых, приемщица была в доле и получала с каждого "левого" заказа 20%. Бумага съедала еще 20% стоимости. Итого от червонца оставалось шесть рублей, которые делились на троих (два лаборанта плюс заведующий) с отчислением 50% в фонд оплаты заказанного оборудования. Итого за исполнение халтурного заказа я получал ту же одну копейку за одну карточку, что и работая на государство.
Понятно, что были сказочно выгодные халтуры, вроде печати портретов на похороны - сорок рублей за один отпечаток - но такое случалось не каждый день. И вся выгода немедленно уходила на какую-нибудь замену труб и другие повседневные производственные нужды, до которых начальству не было никакого дела. И электрический водонагреватель мы ставили за свои - когда в октябре ударили холода, а горячую воду нам отключили. И полотно для сушильного аппарата покупали отнюдь не за казенные деньги. И мало ли что еще.
Помню, как я принес на работу германский учебник по фотографии 1960 года издания. Там было много интересных иллюстраций. В частности - автоматизированное рабочее место лаборанта производства компании Ernst Leitz: небольшой столик с рамкой, сверху увеличитель, справа трансформатор и таймер, слева касса под бумагу разных форматов, снизу педаль. И я показывал эту картинку коллегам, страшно матерясь, поминая полный разгром немецко-фашистских захватчиков и многое другое.
Строгие юноши могут мне сказать, что Империи, которая готовилась к полету на Марс и освоению Дальнего Космоса, не было дела до каких-то фотолаборантов. На это я отвечу словами народной артистки СССР, дважды лауреата Государственной премии Фаины Георгиевны Раневской: "Пионэры, идите в жопу!"
Люди с корочками Когда я написал о некоторых особенностях производства фотокарточек в лабораториях МГФКО УБОН, мне задали резонный вопрос: "А ОБХСС к вам не заходил на огонек?"
Заходил, как же. Но вначале - о пожарной охране.Аккурат после завершения очередного раунда технических усовершенствований, отмеченного генеральной уборкой и ритуальным сжиганием всякого хлама, в лабораторию №9 на Патриарших прудах явился пожарный в звании майора. Отрекомендовался так: "Районное управление, плановая проверка!". С готовностью показал корочку - служебное удостоверение, - хоть мы и не просили. Обошел все помещения, включая подвал. Хвалил за чистоту и соответствие нормам противопожарной безопасности.
Мы уже собрались прощаться, когда он указал на стул, стоявший у черного хода. Спинка стула касалась дверцы электрощита.
- Что это?
- Как что - стул!
- Правильно, стул. А еще - два нарушения норм. Затруднен доступ к аварийному выходу, это во-первых. Во-вторых, блокирован доступ к электрощиту.
- Но стул-то не привинчен, его отодвинуть можно...
- Все равно непорядок. Акт я вам не подпишу.
- И что нам за это будет?
- Ничего особенного. Закроют лабораторию.
Отреагировали мы быстро. Заведующий Шурик повел майора в кабинет поить коньяком и заговаривать зубы. Я присоединился к ним, предварительно выдав напарнику Степану Степанычу деньги из секретного фонда - на приобретение еще двух бутылок коньяка. Через сорок минут пожарный торжественно подписал акт и удалился с изрядно потяжелевшим портфелем. Замечу, что майор так и не воспользовался нашим предложением заходить без церемоний, если надо будет проявить пленку или напечатать фотографии. Видимо, к числу фотолюбителей он не принадлежал.
А теперь о более серьезном визитере. В одно прекрасное утро в лабораторию с черного хода зашел очень респектабельный гражданин лет тридцати пяти. Высокий, холеный, в дорогом костюме. Вынул из кармана две кассеты и хорошо поставленным голосом спросил:
- К пяти часам проявите-напечатаете?
- А как же!
- Тогда по две карточки с каждого кадра.
- Это будет восемь рублей примерно. Хотите оставить задаток?
- Приду, тогда и рассчитаюсь.
Он явился в пять. Пленки были проявлены, хорошие ровные пленки. Две стопки отпечатков лежали в конвертах из плотной бумаги (а не в "общегражданских" тонких пакетиках).
- Прошу вас. Семь рублей девяносто, - сказал я, протягивая ему заказ.
- ОБХСС. Городское управление, - ответил респектабельный гражданин.
Надо сказать, что никакого страха я не испытал. Только подумал: сколько у нас сейчас денег отложено, не придется ли брать из кассы, и найдется ли в ближнем магазине пристойный коньяк?
- ОБХСС, говорите...
- Вот мое удостоверение.
- Вижу. Что ж мы в коридоре стоим? Прошу вас в кабинет!
Предложил коньяку. Оказалось, что борец с хищением социалистической собственности не пьет. Я вновь задумался. Тем временем визитер рассматривал карточки. Перетасовав обе колоды, он радостно улыбнулся и заявил:
- Нравится мне ваша лаборатория! Хорошо печатаете!
- Спасибо на добром слове.
- Короче, так. Запишите мой номер телефона, звать меня так-то и так-то. Если будут проблемы - звоните. А я пойду, пожалуй.
- Спасибо большое!
- Вам заплатить?
- Да что вы, что вы!
Замечу, что по оставленному телефону мы ни разу не позвонили. Повода не было.
А вообще-то самым страшным врагом бытовки была санэпидемстанция. Она могла закрыть лабораторию навсегда. Николай Иваныч, учитель мой, когда на него начинали катить бочку вышестоящие начальники & начальницы, орал в телефонную трубку:
"Доиграетесь сейчас! Забыли, что у меня супруга на санэпидемстанции работает?"
И многого этим криком добивался.
Помнится, пришли мы получать ноябрьскую зарплату, а одна из этих теток потребовала, чтобы мы с получки приобрели по два билета лотереи ДОСААФ. То есть отдали по рублю на содействие армии, авиации и флоту. Мы (трое нас было) дружно отказались, мотивируя это тем, что с государством в азартные игры не играем. И тогда женщина по имени Римма обвинила нас в политической несознательности и черной неблагодарности. "Неужто вы забыли, - кричала она, - как отдыхали по льготным досаафовским путевкам?!" Ничего подобного забыть мы не могли - как и вспомнить. Поскольку этого не было никогда. Но вот, глядишь, еще пара-другая лет, и появятся у меня ложные воспоминания об отдыхе в профилактории ДОСААФ по путевке ОСВОДа и выдаче продуктовых заказов в Спортлото без всякой очереди.
Зарплату мы получали, повторяю, ноябрьскую. Стало быть, октябрь уже давно прошел. А в октябре 1987 года я провел 29 дней и 19 ночей на работе, в фотолаборатории №9 на Патриарших прудах. И есть у меня сильное желание рассказать о том, при каких обстоятельствах это произошло.
Во всем виноват был, конечно, наш заведующий, Шурик. Личность весьма сомнительная - лимитчик из Рязани, он начинал трудовую деятельность в Москве в рядах милиции. Служил в ППС. И менее через год был изгнан оттуда за вымогательство взятки у гражданина, оказавшегося агентом в штатском. Шурик пошел на ЗиЛ, название которого в те годы расшифровывали как "Завод измученных лимитчиков", получил комнату в общежитии, потом квартиру в заводском доме по случаю женитьбы и рождения дитяти. Затем развелся, женился во второй раз, ухитрился получить еще какое-то жилье, работал уже не на ЗиЛе, а художником в кинотеатре.
Прослышав о том, что фотография приносит больше денег, чем художественное творчество, пошел учиться. Был у нас старостой курса. Довольно точно соответствовал описанию рязанца у В. И. Даля, с перекосом в сторону отрицательных черт.
Как я уже сообщал раньше, после воссоединения трех однокурсников у Патриарших прудов в обязанности заведующего входила проявка пленок. Ну и какая-нибудь срочная печать, когда у других времени нет. На большее у него самого не оставалось времени - бумаги, заявки, отчеты, походы к начальству.
Наш артельный образ жизни и стремление к техническому прогрессу очень быстро начали вызывать у Шурика тоску, переходившую в упадническое настроение с элементами агрессии. Особенно ему не нравилось строительство баков, стоивших - напомню - немалых денег. Аргументы его убедительностью не блистали: "Вот, эта, половина денег уходит на эта, а мне с эта какой толк?"
Когда же баки вошли в строй, Шурик кинул нам с напарником Степаном Степанычем страшную подлянку. Простите, иных слов у меня нет, только непечатные. Он явился на работу во всем глаженом и чистом и, по-ленински прищурившись, сообщил, что проявлять пленки ему надоело. Он хочет заниматься печатью. А посему с сегодняшнего дня все пленки будут отправляться в центральную лабораторию, нам же из диспетчерской начнут присылать заказы на печать, набранные в других приемных пунктах.
Масштабы подлянки стали ясны далеко не сразу. Умники из диспетчерской поначалу присылали мало. И прошла неделя, пока они не стали ежедневно заваливать нас таким объемом дополнительной работы, которая была бы под силу только очень усидчивому и трудолюбивому лаборанту. А Шурик ни трудолюбивым, ни усидчивым не был.
Замечу, это произошло в последних числах сентября, когда у нас своей работы - именно работы, а не халтуры! - было выше головы. Народ вернулся из отпусков, отвел чад в школу, привык к городской жизни - и вспомнил, что где-то завалялась кассета с пленкой, отснятая на отдыхе. На даче. На выпускном вечере (да-да, времена были неторопливые). А вот мы быстренько эту кассету да в приемный пункт! Именно сентябрь и октябрь - пиковые месяцы для фотолаборатории. Без всякой диспетчерской.
Штабели лотков с невыполненными заказами росли не по дням, а по часам. Именно по часам - утром машина из диспетчерской доставляла как минимум восемь лотков, а к обеду наш приемный пункт набирал еще четыре-пять. И это только к обеду. Росла и очередь на приеме - в ней попадались наивные идеалисты, полагавшие, что их заказ выполнен раньше срока, но больше было таких, кто приходил за фотографиями во второй, третий или даже четвертый раз. Сроки мы бессовестно срывали. Телефон звонил не переставая, причем к клиентским звонкам прибавились звонки из диспетчерской.Я осторожно спросил у заважничавшего Шурика, не мог бы он поумерить пыл диспетчеров. На что получил ответ: "Я же, эта, дал обязательства!"
В воскресенье, 4 октября, мы со Степаном Степанычем пришли на работу и вдвоем спетрушили одиннадцать лотков -почти четыре тысячи карточек. Шурик обещал приехать - и не появился. Выбирали самые легкие заказы. Печатали молча, не включая радио. Только микрики щелкают да рамка хлопает. Раз. Раз. Раз. Раз-два. Начали в полдесятого утра, закончили в 23.00. А утром снова на работу.
В понедельник же прямо с утра на приемном начало твориться такое, что ни о какой нормальной работе не могло быть и речи. Каждые десять минут приходилось бегать к стойке, спасать приемщицу от народного гнева и разбираться с очередным возмущенным заказчиком. Вдобавок из диспетчерской притаранили еще десять лотков. В седьмом часу вечера я позвонил домой и сказал, что останусь на ночь. Так стартовала наша стахановская вахта, продолжавшаяся до конца месяца.
Спали по очереди - в проявочной кабине на четырех составленных в ряд стульях. Нездоровый и не очень крепкий сон длился часа четыре. Чем же мы занимались в остальные двадцать часов? Да так - печатали, проявляли, сушили, резали бумагу, раскладывали заказы по пакетам, выясняли отношения с заказчиками и все менее настойчиво пытались заставить Шурика работать.
А публика шла. Хорошая такая публика. Благополучная, чистенькая. Аристократические семьи из соседних домов присылали за фотографиями гувернанток. Офицеры из ВПА блистали значками. Образцово-показательные ветераны помахивали красными корочками.
И вся эта публика преображалась - причем не к лучшему - когда выяснялось, что заказ не готов. Симпатичные лица перекашивались, а из румяных уст раздавалось такое, что детям и слабонервным слышать не рекомендуется.
Мы же со Степаном Степанычем преобразились тоже. Особенно обидно было, когда поздно вечером мы решили все-таки разъехаться по домам, спустились на станцию "Маяковская" - и какая-то бабка проворчала в нашу сторону: "Ироды, нажрутся, а потом еще в метро заходют, совести у них нет". Обидно - потому что мы не пили ничего крепче чая уже недели три, а просто валились с ног от усталости.
Совсем рядом люди шли в кино, театры, Бог весть еще куда. Наша же культурная программа состояла из утреннего похода в "Бутербродную" на площади Маяковского - мрачное место, меню которого писал какой-то неизвестный поклонник Оруэлла. Иначе как объяснить, что первым номером там фигурировала "Яичница с мясопродуктом"? Завтракали и работали до полудня. Поход в кофейню - и снова работа до ночи. От постоянных халтурных клиентов прятались. Главное - дать план. Но количество невыполненных заказов продолжало расти. И мы - небритые, красноглазые, с черными от реактивов руками, в заляпанных халатах - в полной мере поняли, что такое Сизифов труд. А также не раз и два вспомнили книгу Герберта Дж. Уэллса "Машина времени".
- Вот они - элои, - говорил я, указывая в сторону приемного пункта.
- А мы морлоки, - подхватывал Степа.
- Придет время, и мы их пожрем!
Пару раз мы подходили к переборке, отделявшей приемный пункт от собственно лаборатории, и запевали "Интернационал". Звучало это ужасно, но искренне.
Кошмар закончился в пятницу, 30 октября. В этот день (точнее, ближе к вечеру) Шурик объявил нам, что он устал и уходит в отпуск. Едет в родную Рязань на десять дней. Мы же со Степаном Степанычем отправились к родным пенатам. А утром я, назначенный и. о. заведующего, приехал в лабораторию со всей семьей и первым делом повесил на дверь табличку "Санитарный день". Затем позвонил в диспетчерскую, представился и объяснил, что нас осталось только двое, поэтому с тридцатью лотками заказов мы справиться никак не сможем.
- Поняла, - деловито ответила девушка-диспетчер, - мы к вам в понедельник машину пришлем.
- И сколько заберете?
- Все что есть, то и заберем.
После этого мне осталось лишь взять жену и дочку в ресторан "София" и позавтракать блинами с красной икрой. Честное слово, мы это заслужили!
В понедельник, 2 ноября, машина действительно увезла все тридцать лотков. На мою с напарником долю остались текущие заказы да мелкие переделки-недоделки. У меня даже появилось время для просмотра книги жалоб и предложений. Предложений в ней не было, а жалоб - хоть отбавляй. Я педантично отвечал на каждую жалобу, в основном по стандартной форме: "Исполнение вашего заказа было задержано по техническим причинам, администрация приносит извинения". Но некоторые жалобы были исполнены в таком разухабистом стиле, что я отклонялся от стандарта и писал: "Довожу до вашего сведения, что писание жалоб не ускоряет выполнение заказа". Понятно, за что все так не любили работников бытовки? А одна жалоба, занимавшая полторы страницы, доставила мне пару приятных минут. До сих пор помню автора - некий Суздальцев, однофамилец моего школьного военрука, оттого и фамилия запомнилась. Он начал с такой примерно фразы: "В то судьбоносное время, когда в нашей стране происходят исторические процессы перестройки и демократизации..." Я написал ему про технические причины и добавил: "Считаю своим долгом напомнить, что книга жалоб и предложений нашей фотолаборатории - не место для разнузданной политической демагогии".
9 ноября на работу вернулся Шурик. Зашел на приемный пункт. Ошалело осмотрел углы - нигде ни одного лотка.
- А где, эта, диспетчерская?
- Я им позвонил, и они все забрали. Больше присылать не будут - ноябрь уже, работы поменьше стало.
- А мои, эта, обязательства?
- А это, милый друг, твое личное дело.
Наши отношения окончательно испортились.
P.S. Теперь, вспоминая Великий октябрь 1987 года, я думаю: какими же дураками мы были! Могли бы синхронно взять со Степаном Степанычем больничный в начале месяца. И проблема с диспетчерской решилась бы сама собой. А мы работали. Гнали план. Отказывались от халтуры. Да что там от халтуры - от сна, нормальной еды, домашнего очага и прочих человеческих радостей. За что работали? Уже не знаю. Видимо, что-то сами себе пытались доказать.
Гадские четыре копейкиНа стене приемного пункта висел прейскурант - достаточно свежий, изданный то ли в 1984, то ли в 1985 году. И одна строчка этого прейскуранта была для нас, лаборантов, постоянным источником беспокойства.
Не знаю, чем руководствовались чиновники, которые подняли цены на практически все виды фотоуслуг и оставили в неприкосновенности "фотоотпечаток размером 9 х 12 см". Как он до повышения стоил четыре копейки, так и продолжал стоить. В то время как открытка ("фотоотпечаток размером 9 х 14 или 10 х 15 см") подорожалa с пяти копеек до семи.
Спрашивается: а нам-то, лаборантам, что за печаль? Расценка на 9 х 12 и открытку одна и та же - копейка за отпечаток. Да, норма списания на брак низкая, но "воровской крой" с лихвой окупал это неприятное обстоятельство. Тем не менее приемщицы получили строгое указание всячески отговаривать клиентов от заказа маленьких отпечатков. Ибо нет ничего страшнее гражданина, являющегося на приемный пункт с восемью пленками - "каждый кадр в трех... нет, в четырех экземплярах", и добавляющего: "девять на двенадцать". Работы-то столько же, а в кассу - на сорок с лишним процентов меньше, чем если б он открытки заказал. План, между тем, выполнять надо.
И ведь не скажешь клиенту, как в маленьком ателье: "Нет такой бумаги!" Он знает, что бумага есть. Стало быть, надо его убеждать в том, что пропорции открытки наилучшим образом соответствуют пропорциям кадра, а это уже высокие материи. И обязательно попадется деятель, который пленки не сдавал три года, новый прейскурант в глаза не видел и денег с собой взял ровно на три десятка открыток по старой цене. Вот честное слово, больше ни копейки! Приемщица капитулирует.
Все-таки о чем думали чиновники? Неужели заботились о благе малоимущих заказчиков? Или просто забыли переписать строчку?
Господа из Парижа. Издательство, в котором я работал, было довольно крупным покупателем цветной листовой пленки формата 9x12. Покупали ее у фирмы Pathé-Marconi - французского отделения Eastman Kodak. И французы, приезжая каждый год в Москву на выставки, имели обыкновение с издательством общаться, дарить начальству всяческие календари и прочую ерунду. А году в восемьдесят восьмом решили продемонстрировать свои эталонные диапозитивы. Со шкалами, как положено.
В разгар демонстрации появился фотохудожник П. Взял один слайд, посмотрел на просвет и заявил:
- Да у нас такие техконтроль в мусор выбрасывает!
Начальство замялось, а фотохудожник тут же повторил свои слова на неплохом английском. Тут уж засмущались гости. Попросили П. показать свои слайды. Тот с готовностью согласился. Французы поглядели - и не поверили своим глазам. Этим слайдам парижские эталоны действительно в подметки не годились.
- А что вы хотели? - подбоченился фотохудожник. - Нам же главное, чтоб минимум коррекции был. Вот режим и подбираем.
- А проявляете как? - поинтересовались французы.
- Да пойдемте в кабину, покажу.
В кабине вместо привычных иностранцам барабанов и электронных табло стояло сооружение из плексигласа, с прозрачными каретками и двумя круглыми аквариумными термометрами.
- Что это? - изумились гости.
- Проявочный центр! - отвечал хозяин кабины.
- Какой фирмы, простите?..
- Какой-какой… Моей собственной конструкции. Я все начертил, умельцы склеили, а электрика - та, что для аквариумов продается.
- Хм-м-м… Значит, наши проявочные комплексы вас не устраивают?
- Почему же, очень устраивают, да только кто их нам купит! Вот и приходится изобретать.
Французы вернулись в Париж в полной уверенности, что над ними жестоко поиздевались.
Смелая женщина Ольга Николаевна Казакова пришла на ЗиЛ, когда это еще был ЗиС. Отработав сорок лет табельщицей на орденоносном заводе, вышла на пенсию. Но дома ей, женщине одинокой и энергичной, не сиделось. И она поступила на службу в МГФКО - приемщицей. Наши пути пересеклись в лаборатории №9 на Патриарших прудах.Маленькая, очкастая, глуховатая Ольга Николаевна была на редкость упрямым и склочным существом. Когда мой первый завлаб Николай Иванович Литвинов в сердцах обозвал ее овцой, она не поленилась накатать официальную жалобу цеховому начальству - и грубого дядю Колю лишили квартальной премии. При этом наша приемщица могла так отбрить любого зарвавшегося клиента, что просто любо-дорого.
В один далеко не прекрасный осенний день я потащил лотки с готовыми заказами на приемный пункт и еще в коридоре услышал сановный бас, который чем-то возмущался. Чем именно, сейчас и не вспомнить. Скорее всего, задержкой в исполнении работы. Отдернул занавеску, отделявшую рабочую часть от присутственной - и глазам моим предстал господин в хорошо сшитом твидовом пиджаке, нависший над Ольгой Николаевной. Он грохотал: "А я вам говорю...", приемщица обрывала: "А меня не волнует, что вы там говорите!" После третьего "не волнует" господин сменил пластинку, показал на значок, украшавший лацкан его пиджака и возопил: "В конце концов, я ветеран КПСС!"
Ольга Николаевна подняла голову, с интересом оглядела клиента и заявила: "А меня не волнует, что вы из ОБХСС! Вот ни на столечко не волнует! Если бы вы жили со мной в одной коммунальной квартире, знаете, что бы я сделала?"
"Что же?" - спросил обескураженный ветеран партии.
"Я бы вам зубную щетку в борщ нарезала, вот что! Подумаешь, ОБХСС..."