Брайнин Борис Львович (Эстеррайхер Зепп). Сумма технологий на лесоповале.
...как я с братом свалил первое дерево. Утром после прибытия нас всех построили, разделили произвольно в две бригады, выдали нам поперечные пилы и топоры и повели в девственный, нетронутый лес. С каждой бригадой шел, кроме конвоира, инструктор-десятник из местных жителей. Отойдя от барака (ограды и вышек еще не было) не больше чем полкилометра, нам велели разделиться на звенья и начать лесоповал. Мы с братом не имели никакого представления, что это такое. Пока немецкие колхозники, из которых, в основном, состоял наш этап, начали дружно валить деревья, и вокруг нас гремели падающие стволы, мы стояли в нерешительности, не зная, с чего начать.
Подошел десятник и спросил, почему мы не шевелимся. Мы признались, что нам до сих пор не приходилось лес валить. Тогда он указал на дерево, внушающее страх своими размерами. Это был красавец в три с половиной конца с диаметром пня 50 сантиметров и 44 в первом верхнем отрезе. Десятник сказал, что пень должен быть не выше 24 см, и что нужно сперва сделать подруб. Мы спросили, что такое подруб. Тогда наш ментор сочно выругался и удивился, как мы вообще до сих пор жили на свете. Потом схватил наш топор и вырубил клин глубиной 10 см под углом 45. Сделав это, он повернулся и ушел.
Стояли мы с братом и не знали, с какой стороны пилить. Нам показалось самым логичным продолжать там, где уже было подрублено, потому что оттуда вроде меньше пилить надо. Вот и взялись мы дружно за это дело, не зная, какой опасности мы себя подвергали. Когда пила уже вся вошла в дерево, она шла все туже и наконец, совсем застряла. Тогда я пошел искать десятника за советом. Он не зная, что мы пилили с обратной стороны, дал мне клин и велел вбить его, чтобы освободить пилу. Так мы и сделали, продолжая пилить, постепенно дальше вбивая клин. Вдруг сосна стала себя странно вести: она треснула, и ствол стал вертеться в неопределенном направлении. Мы от своего страшного дерева убежали в разные стороны. Я далеко убежал, слыша за спиной грохот падающего дерева. Потом долго блуждал и не мог его найти. Нашел я только брата, который тоже искал эту сосну. Наконец мы ее нашли. Она была треснута высотой до пяти метров. Вместо пня торчала вертикальная белая стрела, а ствол лежал как-то поперек с исковерканным первым концом. Пила была искорежена. Лесорубы из нас не получились.
***
...Была поздняя осень, в лесу лежал уже снег. Мы были одеты в ватные брюки, бушлаты, на голове шапки. Мы вышли из зоны, прежде всего подошли к инструменталке, где нам выдали поперечные пилы, топоры, клинья и т.п. С этого момента я проходил настоящую школу у Вашаломидзе. Те курсы, пройденные мною в Савинове, это была чистая теория. Если бы не Акакий, я бы очень скоро оказался на общих работах. У инструменталки он начал уже меня учить, как принимать пилу, какой у нее должен быть развод, какая должна быть точка. Он здесь забраковал несколько пил и топоров. Потом мы построили бригаду и пошли под конвоем на делянку несколько километров. Бригада состояла из политических, среди которых были люди с высшим образованием, и колхозников, не умеющих расписаться.
Почему сняли Вашаломидзе, я от него узнал по дороге. Дело было в том, что заключенные были не в состоянии выполнять непомерно высокие нормы, которые были вдвое больше, чем для вольнонаемных. Нормы были рассчитаны на 12-ти часовой рабочий день. Только при 100% выполнении нормы мы получали 1 кило черного хлеба и утром и вечером черпак каши.
Ворошилов, желая сохранить рабочую силу и получать премии, требовал от десятников приписки. Если лесоруб не выполнял норму, надо было ему приписать несколько бревен, фактически несуществующих. А Вашаломидзе со своей штаб-офицерской закваской категорически отказался, назвав это мошенничеством. Он меня предупредил, что с сегодняшнего дня я сдаю отчет о дневной выработке и могу делать, как мне заблагорассудится.
Акакий был большой знаток лесного дела. Он безошибочно определял ассортимент и сорт данного бревна. Он стал на пень и точно определял диаметр торца на расстоянии. Мы заготовляли авиа и палубник двух сортов, понтон, шпалу, баланс, крепеж, пиловочник и стройлес трех сортов, подтоварник двух сортов, дрова и другое. Каждый сорт имел свою норму и еще в зависимости от диаметра торца. Вокруг нас гремели падающие деревья, а мы среди них ходили от одного звена к другому под крики «берегись!», когда падала сосна или лиственница. Акакий осматривал упавшие стволы и советовал, как их разделать, сколько откомлить, где отрезать, например, авиа 1 сорт, а дальше 6,5 метра пиловочника, затем 4,5 метра строй, а остальное на дрова. Чем выше сортность, тем меньше норма.
Две недели я ходил с Акакием по бригаде, потом он ходил со мною, наблюдал за моей работой и, где надо, поправлял меня. Не забыть мне никогда этого благородного человека. Он бы мог пустить меня на самотек, и я бы никогда не справился с работой. Но он и научил меня, как учитывать на фанерке выработку каждого заключенного, заставил меня вызубрить наизусть кубатурник, так что я, еще не вернувшись вечером в контору, уже здесь в лесу точно знал, сколько кому добавить «на горбушку». Вот так я, благодаря Акакию, стал «лучшим десятником отделения», как Буяк меня однажды отметил на совещании руководителей производства.
****
...как проходил обычный рабочий день. Утром в 5 часов раздался во дворе удар по рельсу, висящему на столбе, Дневальный (обычно обессиленный старик, по инвалидности освобожденный от обычных работ) закричал: - Подъем! Все наскоро поднялись, быстро обмотали портянки и надели лапти. (В каждом лагпункте был свой лаптеплет, которому завидовали люди с высшим образованием - профессора, инженеры, занятые на лесоповале). Затем умывались: зимой умывальники были в бараках, в теплое время - во дворе. Женщины умывались всегда в своем бараке. Потом (минут через 15) раздался крик: - На проверку становись!
Все заключенные строились в два ряда во дворе. Охранники пошли сначала по баракам и считали больных, освобожденных от работы. С ними ходил «лекпом» (врач или фельдшер), чтобы под видом больных не остались «отказчики». Считали не построенных повара с помощником в столовой, а также женщин в женском бараке. Потом пошли охранники считать построенных во дворе. Если количество зеков сошлось, тогда нас распускали. А бывало, что у них не сходилось, тогда мы иногда в холод и ненастье стояли на ногах полчаса и больше. А как правило, в мороз или дождь нас считали не во дворе, а в бараках. Бывало в выходной день охрана давала нам выспаться и считала нас спящими.
После проверки отправлялись побригадно в столовую. Бригадир подходит к раздаче и следит, чтобы не затесался посторонний. У повара на раздаче был список: количество едоков по бригадам. Каждому давалось количество хлеба в зависимости от того, сколько он позавчера заработал, хлеб раздавал (не в столовой) хлеборез по списку, составленному в бухгалтерии.
За 100% -1 килограмм, за 80% - 600 грамм, а до 50% - 300 грамм. В столовую мы уже приходили с «пайкой» и получали черпачок каши (без масла) в миску. Были счастливчики - владельцы котелка. Туда помещалось больше, чем в миску. Каждый имел свою деревянную ложку. Потерять ложку значило остаться голодным.У меня уже на Верх-Шольчино оказался котелок, который меня провожал несколько лет. Он остался на койке умершего старика, и я его присвоил. Это была жалкая, черная, железная посудина, спасшая меня не один раз от голодной смерти...
После завтрака, обычно в 7 часов утра - развод. Бригады строились у вахты. Их пропускали по счету. Сплавщики, возчики, трелевщики сразу уходили на работу после предупреждения: «Шаг влево, шаг вправо считается побегом, и применяется оружие...» А лесорубы сначала за зоной подходят к инструменталке, где получают пилы (лучковки, поперечные, краскоты), топоры, клинья и т.д., а потом строятся и уходят под конвоем на свои делянки. Иногда приходилось идти по 10 километров до места работы. У инструменталки стоял я и проверял инструмент, чтобы лесорубам не подсунули негодные пилы (изогнутые, с неправильным разводом зубьев), тупые топоры, лопнутые топорища и т.д. Этому меня тоже научил Вашаломидзе.
В лесу я ходил от звена к звену, советовал, как лучше разделать хлыст, чтобы из него получилось больше процентов. Но обычно рабочие уже сами разбирались, и я целый день сидел у костра, иногда со стрелками и курил самосад или махорку, купленные в ларьке. Работу кончали не раньше 7 вечера. Уже в 6 часов я ходил с линейкой и фанеркой, карандашом, клеймом и углем по звеньям. Уголек я давал рабочему, он писал на торце бревна сорт и диаметр, например 26/П III - диаметр 26 сантиметров, пиловочник III сорта или - авиа I сорт. Линейка нужна была для измерения диаметра, но обычно я научился определять его на глазок. Стою на пне и оттуда диктую, что записать на торце. А на фанерке отмечаю у каждого рабочего, что он сделал, точками, и это по всем ассортиментам и диаметрам.
Придя «домой», помоем быстро руки, запачканные смолой, затем бежим быстро в столовую, где нам выдадут литр баланды, а стахановцам «премблюдо», т.е. немного каши. Иногда получали какую-нибудь треску или другую рыбку, очень редко плавал в супе кусочек мяса. После ужина - опять проверка, особенно мучительная после тяжелого труда с голодным желудком. Была в Верх-Шольчино гитара. Я собирал народ во дворе и пел блатные песни, например «Гоп со смыком»,«Из далекого Колымского края»,«Мурка, моя Мурка...» и много других песен, которым меня научили блатари еще в тюрьме. Никогда в австрийских агитбригадах у меня не было такой благодарной публики, как в лагерях в 1938-1946 г.г.
В 10 часов вечера был отбой. Люди спали, как убитые. Иногда приходили тайком женщины к самым сильным за удовлетворением своих потребностей, но большинству мужчин не до этого было. Но прежде я сидел в конторе и составлял наряд на всю бригаду и на каждого в отдельности. Брал данные с фанеры. Уже по дороге из леса в лагерь подсчитывал все, ведь я знал кубатурник и все нормы наизусть. И надо было ухитриться так вывести итог, чтобы всем обеспечить «горбушку», т.е. кило хлеба. Немало я наврал несуществующего леса, что очень даже устраивало Ворошилова и Рагозина, которые за «перевыполнение плана» получали деньги. И я себя тоже не обижал. Однажды я в 1939 году получил 500 рублей премию! В то время большая сумма денег! После составления наряда надо было взять острое стеклышко и очистить фанеру, чтобы завтра на ней продолжать работу. Благодаря тому, что я очень быстро считаю, я быстро справлялся с работой. А были десятники, как Языков или Джапаридзе, которые сидели до полуночи, и у них концы с концами не сходились.
Меня назначили сперва мастером по заготовке спецлеса: авиа, палубника, понтона, судостроя. Я ходил без конвоя по тайге и топором делал затесы на деревьях, из которых можно было получить такую благородную древесину. На затесах я записывал, сколько метров надо срезать с комлевой части и какой ассортимент из этого получится. Я получал не только кило хлеба и стахановский паек, но и для обеда что-нибудь, например, селедку. У меня уже был так набит глаз, что я издали по хвое определял ширину заболонной части и годится ли ствол в авиа или палубник. За мною шли потом бригады и валили отобранные мною деревья.
Там, где я отобрал спецлес, работала сперва особая бригада, на которую можно было надеяться, что она не испортит ценную древесину. А затем пошли лесорубы на сплошной лесоповал. Мне этот вид лесозаготовок показался преднамеренным вредительством. Ведь там, где стояли красавицы, ровные, как свечи, высотой 18-22 метра, без сучка и задоринки, только на самом верху - макушка, - там после рубки и вывозки оставалась пустыня, где даже последний кустарник был уничтожен при трелевке леса. Я не мог понять, как это не жалеют русские люди свое богатство и обращаются с ним, как дикари во вражеской стране.
Зимой было легче работать, чем летом. Мороз был далеко не так страшен, как комары и мошкара. Мы иногда из леса возвращались - все лицо в крови. Кроме того, было пилить легче. Летом мешала смола, труднее было пилить. К концу лета 1940 года нам выдавали сетки против комаров, но от мошки они не помогали. Эта гадость лезет в любые щели, в глаза, в рот, в нос. При этом приходится работать, чтобы остаться в живых. Зимой Ворошилов доверил мне руководство зимней сплоткой.
Именно доверил. Ведь от сплотки, от сдачи леса Тавдинскому леспромхозу зависела судьба не только Ворошилова, но и технорука Лебедева и даже моя. Что нарубили (т.е. на бумаге), что потом вывезли, сколько потом накатали на штабеля и оказалось на плотбище (все это - на бумаге), должно было быть сдано на сплаве леспромхозу. А без обмана, без мошенничества всю нашу туфту покрыть нельзя было. Принимал у нас на Лозьве-реке приемщик Макаров с сыном. Бедный Макаров! Он за эту приемку получил пять лет лишения свободы.
Мы сколачивали на берегу рамы. На основу (квадрат из четырех бревен длиною 6,5 метра) накатывали лес в несколько рядов и закрепляли его. Если в раме была лиственница, которая тяжелее сосны, тогда под нее, в основу, надо было еще подложить «подсов» из сосны. На каждой раме висела табличка сколько бревен какого диаметра лежит в подсове. Макаров легковерно записывал этот подсунутый ему «подсов», а там ничего не было. И весною, когда лед тронулся и рамы поплыли, часть из них вообще утонула, а те, что доплыли до Тавды, оказались без подсова, т.е. в каждой из них не хватало до 6 фестметров древесины.
Когда Макаров принимал лес на складе, он для повышения качества велел много бревен отторцевать или откомлить. Таким образом, на плотбище валялись сотни отрезков длиной до полуметра.Однажды в мае Ворошилов пришел на склад взбешенный: - Ты как сдаешь лес? - кричал он на меня, пнул валяющийся отрезок сапогом и шепнул: - А это что такое? Почему это не сдаешь? Я понял его сходу. - Не волнуйтесь, - сказал я. - Будь сделано!
То есть на воде связывались двухрядные плитки. Я дал бригадирам указание, чтобы в плитках верхний ряд состоял из нормальных бревен, а в нижнем ряду, покрытом водой и верхними бревнами, крайние бревна были целыми, а между ними впереди привязывали отторцовки, а сзади откомлевки. Остальное был воздух. Плотка растянулась почти на километр. Пока Макаров шел в один конец, его за спиной обманывали зимой на рамах, а весной на плитках. Весной все плоты двинулись к Тавде. Ворошилов и Макаров подписали акт. Ворошилов был мной доволен. Сплав покрыл все приписки...
...В одну такую ночь меня разбудил Ворошилов и позвал во двор. Я выскочил в одних кальсонах, а он говорит шепотом: - Нам повезло. Лес горит! Я ничего не понял. - Надо поднять людей, - сказал я в испуге. - А я ведь говорю, что повезло! Ведь горит болото, где мы не рубим. Утром на разводе пошли туда (он назвал номер квартала) пока что бригаду инвалидов. Пусть не торопятся, а тушат так, чтобы огонь не перешел на нашу заготовку. Потом добавил: - Ведь на пожар мы спишем всю туфту! Так и случилось. Был составлен акт о том, что сгорело столько-то тысяч фестметров заготовленной деловой древесины и т.д. Лесничий получил ящик водки и подписал.
...Про Тальму дошли до меня нехорошие слухи. Говорили, кто попадает на Тальму, больше оттуда не вернется. Нам дали отдохнуть, поместили нас в общем бараке. Не было на Тальме ИТРовского барака.Контора состояла из двух помещений: бухгалтерии и кабинета начальника. Домик стоял отдельно у самой ограды под вышкой со стрелком. В конторе был только нормировщик - молодой, низкого роста бурят по фамилии Булатов - и бухгалтер продстола - киевский архиерей Сухенко Евгений Александрович, высокообразованный человек, знающий латинский, древнегреческий, древнееврейский, немецкий, французский и древнеславянский языки. Бочоришвили занялся организацией бухгалтерского учета, счетовода не было, так что он и за него должен был вести картотеки, расчеты и вещевой стол. Я был экономистом и плановиком в одном лице.
Шитиков сначала старался со мною помириться. Пользуясь своим положением коменданта, он дал указание повару, чтобы тот меня кормил дополнительно. Все-таки совесть его мучила. Встретил я там старого знакомого - Евдокимова, бывшего атамана штрафников из Верх-Шольчино. Он был бригадиром особой бригады, состоявшей из отпетых уголовников. Знаком мне был и технорук Лебедев, от которого избавился Ворошилов, потому, что Лебедев, отец нескольких детей, не хотел больше быть причастным к мошенническим проделкам Ворошилова. Но он на Тальме попал из огня да в полымя.
Каждый вечер я составлял из поступивших нарядов сводную ведомость или «шахматку». На Тальме с выполнением плана дело обстояло плохо, т.е. план не выполнялся. Единственная бригада Медведева зарабатывала «горбушку», остальные сидели на голодном пайке. А мне надо было ежедневно с 9-и вечера передать по телефону в отделение выполнение плана по ассортиментам. В первые дни я передавал сведения согласно документам. Но Пичугину это не нравилось. Он приходил в контору, стоял над моей душой и диктовал мне цифры, взятые с потолка. Пришлось соответственно переделать и «шахматку». На Верх-Лозьве я врал под руководством Ворошилова в нарядах, потом на вывозке, на скатке, и, в конце концов, все покрывал сплав. А здесь дело было гораздо опаснее, так как мои сведения не совпадали с документацией и при первой ревизии меня бы обвинили в жульничестве, а я ничем не мог доказать, что эти липовые данные мне диктовал Пичугин.
Так я и работал все лето до осени. Пичугин получил при мне две квартальные премии за перевыполнение плана.Пичугин меня два-три раза посылал в лес, чтобы я проверил, не разделывают ли неправильно хлысты, годные для спецассортимента. Я встретился, таким образом, с непривычным контингентом конвоиров - ранеными в ногу или грудь. От них я узнал ранней осенью, что уже в июне месяце началась война с Германией, и фашисты стоят под Москвой. Мы не получали газет, у нас не было радио, и мы ничего об этом не знали.
В октябре в Тальму приехал некий Шарашкин. Говорили, что он следователь из управления Севураллага. До сих пор я не знаю, кем он работал, но он не был начальником 3-й части. Этот пост в Ликино занимал Шевченко, провокатор и негодяй, на совести которого было несколько расстрелянных за «саботаж» истощенных заключенных. А Шарашкин производил впечатление интеллигентного человека.
Он обошел весь лагерь, заходил во все углы, в бараки, на склад, ездил верхом по лесу, а вечером сел в кабинет Пичугина и вызывал туда по отдельности всех бригадиров, коменданта, нарядчика и рядовых рабочих. Рано темнеет в октябре в этих краях. Беседы происходили при свете электролампы, так что со двора можно было видеть, с кем разговаривает Шарашкин, какое у допрашиваемого лицо. Вызывал к нему нарядчик по его указанию. И меня он вызвал и спросил: - Что бы вы хотели мне рассказать? Хорошо зная, что за мною наблюдают со двора, я коротко сообщил шепотом:
- Лагпункт выполняет план на 80%. Я передаю в отделение заведомо ложные сведения, потому что за спиной стоит Пичугин и диктует мне среднепотолочные цифры. Я боюсь не подчиниться, потому что в лагере - полный произвол. Несколько человек убиты, а на них составлены акты, будто они умерли от инфаркта, воспаления легких, несчастных случаев. Как бы меня не пришибли. Шарашкин сказал: - Немедленно уходите, чтобы не было подозрения, что вы мне что-то сообщили. Я все тщательно проверю и вашу судьбу буду держать под контролем. Вся беседа продолжалась не более двух минут.
Утром Шарашкин ускакал на коне. К концу месяца Шитиков сообщил мне, что Пичугина исключили из партии, объявили ему строгий выговор, но оставили на должности начальника лагпункта. Пичугин в бешенстве, все гадает, кто мог на него накапать.
Очевидно, Пичугин, взвесив все возможности, в конце концов все-таки подозревал меня. 5-го ноября нарядчик пришел ко мне рано утром в барак и велел выйти со всеми на развод. Больше я в конторе работать не буду. Я вышел на развод. Пичугин стоял здесь, будто принимал парад. Указывая на меня, он крикнул: - К Евдокимову! Так я вышел за зону с бригадой Евдокимова. Мне дали лучковку и топор, и я пошел с бригадой в лес. Мы долго шли, пока добрели до нашей делянки. Евдокимов развел костер для себя и для конвоира. Ведь был ноябрь - мороз, снег, ветер.
Производилась выборочная рубка деловой древесины. Я был уверен, что справлюсь с нормой, так как я знал, что надо рубить. Пока Евдокимов разводил костры, я уже свалил два дерева.
Ко мне подошел заместитель бригадира, тот самый, у которого я в первый день вытащил тридцатку из кармана. Он меня позвал к костру. - Зря стараешься, - сказал мне Евдокимов. - Лучше отдыхай, силы тебе пригодятся. Дело в том, что Пичугин строго настрого велел не выводить тебе больше 50%, сколько бы ты ни выработал. Сам понимаешь, что из этого получится. Станешь слабосильным, отстанешь от бригады, и придется тебя законстролить. Я хорошо помню, как ты выручал моих штрафников на Верх-Шольчино и поэтому тебя предупреждаю: не выходи с моей бригадой. Подумай, что делать. Отруби себе руку, откажись от работы или иди в побег. Иначе тебе - хана.
Этот день я сидел с Евдокимовым и его заместителем у костра и не работал. Они меня угостили хлебом и даже колбасой, а Евдокимов поделился со мной самосадом. Когда мы вернулись, я взволнованный сидел на своей койке и ломал себе голову, что мне делать? Отрубить руку, когда рядом нет хирурга, это, во-первых, кончится гангреной и мучительной смертью, во-вторых, за это давали расстрел по статье 58 п.12 (саботаж); идти в побег - бессмысленно: никто беглеца не укроет, любой местный житель выдаст. Отказ от работы - тоже расстрел. Что же мне предпринять, чтобы попасть в Ликино?
И здесь мне бог послал нежданное решение.
Около полуночи пришел старик дневальный с лейкой, наполненной керосином. Он по всем баракам наливал керосин в коптилки, освещающие все помещения, кроме конторы. Он поставил лейку под нары, завалился на бок и заснул. А когда он захрапел, я вытащил лейку из-под нар и вышел во двор.
Я пошел к конторе, стоявшей в дальнем углу лагеря под вышкой со стрелком. За конторой стояла большая поленница с сухими дровами. Я облил часть поленницы керосином, вытащил из кармана огнище, выбил искры, веревка поймала огонь, с березового полена я сорвал сухую кору, она загорелась, и вмиг часть поленницы горела ярким пламенем. Огонь бушевал в двух шагах от конторы, так что создалось впечатление, что горит бухгалтерия и кабинет Пичугина.
Стрелок с вышки заорал: - Что ты там делаешь? - Не видишь? - кричал я. - Я поджигаю контору! Я рассчитывал так: все равно мне погибать. Стрелок не имел права стрелять в зону. А это была единственная возможность попасть в Ликино подследственным. Стрелок стал стрелять в воздух. Через десять минут здесь уже было полно народу. Люди стали растаскивать дрова и тушить пожар. Появился Пичугин. - Кто это поджог? - Я поджог! - кричал я. - Это я! - И это перед годовщиной Октября? Меня немедленно посадили в карцер. Это было около 12 часов ночи. Я не знаю, как я в этом карцере не околел. Его не топили, а мороз не менее 15 градусов.
Утром за мной прискакали два конвоира верхом. Я надел свое венское зимнее пальто, служившее мне до сих пор одеялом, взял свой фанерный чемодан, в котором кроме котелка и ложки ничего не было, и пошел с конвоем в Ликино в лаптях и портянках, счастливый, что ушел из-под власти Пичугина. А дальше я - как-нибудь выкручусь. На чемодане осталось 334 палочки
Трудная была дорога от Тальмы до Ликино. Вышли мы в 6 часов утра, а прибыли затемно. Я подробности не помню. Мне сегодня кажется, что прошли мы 40 километров по таежным тропам, а то и прямо по тайге. На полпути находился лагпункт «Набережная», но мы туда не зашли, а обошли его по лесу. У меня порвались лапти, был мороз, мои ноги окоченели. Лапти набились снегом, я от боли в ногах и от слабости шатался, спотыкался и падал. Наконец один из конвоиров посадил меня на коня, я сам не мог подняться, он мне помог, а затем они, чередуясь, или пешком. Конвоир, уступивший мне своего коня, сказал, что им строго приказано было доставить меня живым, так как меня считают опасным преступником, который пытался сжечь весь лагпункт Тальма перед праздником 7-го ноября.
Я находился в тюрьме Ликинского отделения. Я снял пальто, подстелил его, залез на нары в лаптях и мокрых портянках. Тюрьма была хорошо отоплена. Совершенно измотанный, я стал засыпать. Я слышал, как начальник тюрьмы что-то говорил со сдавшим меня конвоиром, как он его выпустил и закрыл за ним дверь. Через минут десять он вернулся. Его шаги приближались к моей «камере». Опять загремел засов, дверь открылась, и перед ней стоял усатый начальник тюрьмы.
- А ну-ка, встань, пошел за мной! - Гражданин начальник, - взмолился я, - пожалуйся, дайте мне полежать. У меня никаких сил нет! - Потом полежишь! Пошел! Я с трудом выкарабкался и пошел вдоль коридора до самого его начала. Усатый открыл дверь в какую-то жилую комнату. В меня ударил оглушительный запах жареного. Еще сильнее меня одолел голод, и мне отказали ноги. Усатый меня подхватил и повел к столу, посадил на стул за накрытый стол. На столе в сковороде была яичница из нескольких яиц и полбуханки хлеба. Он сел напротив на койку с постелью. - Ешь! - велел он. Я стал жадно глотать, обжигаясь горячей пищей. - Ешь медленно, а то подавишься. Он встал и принес кружку с чаем. Когда я сделал первый глоток, у меня закружилась голова. Чай был с сахаром!
Никогда я не знал, что от сахара может кружиться голова. Когда я поел, он вынул кисет с самосадом: - Закуривай. Мы оба закурили. Мне показалось, что все это снится. Наконец он меня спросил: - Ты меня узнаешь? - Нет, не узнаю - Ты что, Шишкина не помнишь? Оказалось, что это был тот самый доходяга Шишкин, которому я в штрафном квадрате устроил десять дней курортного отдыха; Он досрочно освободился после того, как год проработал в самоохране, и недавно его назначили начальником тюрьмы. - Тебя, наверное, расстреляют, - сказал он. - Помочь я тебе не могу. Пока ты у меня находишься, я тебя кормить буду. - Ты можешь мне помочь, - сказал я. - Сообщи завтра же Шарашкину, что Пичугин мне отомстил. Шишкин обещал передать Шарашкину, что я жду его помощи. Он дал мне теплые чуни и смену белья. Я его поблагодарил и лег спать. У меня появилась надежда, что Шарашкин меня выручит.
* * *
Шишкин не мог сразу найти Шарашкина, ведь следующие дни были праздники 7-е и 8-е ноября. А 9-го за мною пришел конвой и повел меня в 3-ю часть. За столом сидел Шевченко, начальник 3-ей части. Он сходу заорал на меня отборным матом. Потом он сунул мне приготовленный заранее протокол допроса. Там был записан вопрос: для какой цели я в канун праздника Октября поджег контору начальника лагпункта. В ответе я признавался, что этим пожаром хотел поднять в лагере контрреволюционное восстание. Я перечеркнул протокол вдоль и поперек и заявил, что я поджег не контору, а поленницу во дворе, и сделал это с целью попасть в Ликино и сообщить в 3-ю часть о преступлениях Пичугина, Евдокимова, Шитикова.
Шевченко стучал по столу и орал, что мне не удастся выкрутиться. Если я признаюсь чистосердечно и назову своих сообщников, тогда я получу самое большее 10 лет, а если буду отпираться и не раскрою заговора, то меня расстреляют. Я этому хаму сказал, что на такую дешевую удочку я не попадусь и требую свидания с прокурором. Долго Шевченко меня материл и шантажировал, а затем конвоир отвел меня обратно в тюрьму, где Шишкин сообщил мне, что Шарашкин поставлен в известность.
***
....В первых числах мая кто-то мне сообщил, что меня срочно вызывает Генкин. Я сел на велосипед и поехал вдоль железнодорожного пути в Корелино, зашел в здание отделения, в кабинет Генкина. Он сидел за столом и очень мило со мною поздоровался, предложив мне сесть за стол.
- Вот что, - сказал он. - Мне нужно жену и детей отправить в Москву, а в Москве с продуктами плохо, да и в дорогу им надо что-то с собой взять. У вас ведь в больнице целый склад продуктов. Я вам, сами знаете, немало помогал, так что я от вас ожидаю, что вы мне поможете. Короче говоря, мне нужно не меньше полпуда мяса, причем срочно.
Я совсем растерялся. - Мясо на складе у кладовщика Коваля, - сказал я. - Не могу же я просто у него забрать! Чем же мы будем отчитываться? - Очень просто. Вы ведь составляете меню для двух кухонь. Выпишите на роддом два кило, а на больницу шесть кило мяса на обед и ужин. Ничего с ними не случиться, если они это мясо не получат, а им сварят кашу без него. А эти 8 кило вы привезите мне. Обратно я ехал в раздумьях. Дело было рискованное. Я зашел к Ковалю на склад и рассказал ему, в какой капкан я попал. А попробуй, не выполни, так ведь нам Генкин может так отомстить, что мы оба окажемся на лесоповале, если не хуже.
В этот же вечер, я как обычно, написал меню на завтра, куда включил по 25 грамм мяса на душу на обед и столько же на ужин. Утром в 7 часов я забрал 8 кило мяса у Коваля, погрузил мешок на багажник и поехал в Корелино. Генкин был очень доволен. Через час я вернулся, принес меню тете Дусе в больницу и Фриде Раймер в роддом и сообщил им, что мясо пока только на бумаге и что они его получат в другой раз. Тетя Дуся это проглотила, только улыбнулась, а Фрида устроила мне настоящий скандал. Дело в том, что тетя Дуся жила в поселке, у нее была своя корова и свинья, и она в мясе не нуждалась. А Фрида хотя бы полкило для себя бы взяла, и ее совсем не устраивало бумажное мясо.
К 12 часам в тот памятный день меня на улице остановил охранник, который часто танцевал под мою скрипку, и сообщил мне под большим секретом, что в 3-ю часть поступил на меня какой-то донос и что завтра в кладовке будет инвентаризация. В панике я схватил велосипед и летел в Корелино. Бездыханный я влетел в кабинет Генкина и просил его немедленно вернуть мясо. А он только пожал плечами и сказал, что он его уже отправил жене. Оно катится по железной дороге в Свердловск, где жена это мясо ждет не дождется. Я вернулся в Корелино в отчаянии. Единственной надеждой был завхоз Реппих. Я его разыскал в лагере на складе. Там были еще два экспедитора, которые возили продовольствие из Верхотурья. Я отозвал Реппиха в сторону и сообщил ему, что мне грозит тюрьма, если я немедленно не достану полпуда мяса.
Реппих воспринял это сообщение с олимпийским спокойствием. Он позвал одного из экспедиторов и сказал ему шепотом: - Нужно выручить человека. Найдешь полпуда свежего мяса? - Свежего нет, есть копченое. При этих словах он подошел к русской печи, глубоко туда залез и вытащил оттуда полбарана. Реппих схватил мешок, положил мясо в мешок и передал мне. Здесь я впервые ощутил на своей собственной шкуре солидарность воров-хозяйственников. Если бы не Реппих, я бы получил 5 лет, но не по статье 58, а просто за воровство! И спасибо тому охраннику! В этот безумный день я успел украсть и обратно Ковалю вернуть краденое. Но назавтра утром действительно пришел ревизор. И что его больше всего удивило, это было совершившееся чудо: вместо числившейся на складе 12 кило свежей говядины там оказалось 4 кило свежей говядины и 11 кило копченой баранины. Ни Коваль, ни я эту пересортицу объяснить не могли.
Одно время меня Ворошилов назначил еще зимой приемщиком леса на вывозке. Я сидел у костра на перекрестке лежневой и санной дороги, со мною сидел стрелок по фамилии Лабзов, простой парень лет двадцати. Мимо проезжали вагонетки с нагруженным лесом, по 4-5 фестметров на каждой. Лес лежал комлями вперед, торцами назад, так что я за минуту мог на фанере «отточковать» содержание вагонетки. А указание Ворошилова было на каждую Вагонетку добавить по фестметру («что на рубке натуфтили, надо на вывозке добавить!)
По сравнению с другими лагерями (Москва-Волга-канал, Беломорканал, Колыма), судя по рассказам бывших узников, к нам со стороны начальства было довольно гуманное отношение. Некоторые охранники вели себя сочувственно. Я помню стрелка Катаева, который угощал охраняемую бригаду своим самосадом. И никогда в жизни я не забуду стрелка Арзамаскина, о котором я написал балладу «Иван и Иоганн», в которой я, конечно, не рассказываю, что Иваном, спасшим Иоганна, был стрелок-охранник Арзамаскин.
Прощай, Шайтанка, последний из моих лагерей! Я стал свободным человеком, т.е. относительно свободным... Так же, как я «освободился» в 1942 году из заключения в трудармию, я и сейчас «освободился» из трудармии в крепостного Севураллага, без права уйти за его пределы. Но зато мне не было неведомо, что такое безработица. Когда я жил за границей, я был всю жизнь преследуем этим призраком. У меня не было никогда определенной должности, я зарабатывал себе деньги, главным образом, репетиторством, а в каникулы ходил по Европе с гитарой, пел на ярмарках, на улицах, в ресторанах, собирая подаяния. Страшный бич - безработица! Честно говоря, я чувствовал себя морально гораздо лучше, чем в Австрии, когда я в лагерях был обеспечен работой, т.е. был мастером лесозаготовок, бухгалтером, завхозом, нормировщиком...
В марте стало известно, что через 2-3 месяца в Сосьве состоится общелагерная олимпиада художественной самодеятельности. Приедут из всех отделений актеры, музыканты, певцы, плясуны и будут соревноваться: заключенные наравне с вольнонаемными. Закипела работа у нас. Все свободное время я отдавал подготовке к олимпиаде. Спасибо Погжебжинскому! Благодаря ему я смог организовать хор в четыре голоса. Были в хоре в основном верхотурские вольнонаемные, жены охранников и пр. Олимпиада состоялась в Сосьве, где находилось управление Севураллага. Она продолжалась семь дней, с 8-го по 14-е июня. Я выступил со скрипкой и пел песни под гитару, пели частушки и «Уралочку» наши девчата, и я получил первый приз: отрез на костюм (2,5 метра серой шерсти) и, как ни смешно, «Краткий курс истории ВКП(б)», который мне, «врагу народа», торжественно вручил начальник управления майор Васин.
Эта книга до сих пор хранится в моей библиотеке как курьез. По ней я в Нижнем Тагиле сдал на «отлично» историю партии в Университете марксизма-ленинизма... А было это так. В 1947 году я узнал, что на Вагонке открывается Университет марксизма-ленинизма. Я пошел в райком партии и просил зачислить меня в слушатели. А мне говорят: - Вы не член партии. У нас много коммунистов, которые больше вас нуждаются в этой учебе. Я возмутился: - Больше меня никто не нуждается. Ведь я осужден был как враг народа, а воспитываю молодежь и, как классный руководитель, возглавляю комсомольскую организацию.Мои доводы вызвали смех. Меня зачислили. Через два года мне вручили диплом № 1 с отличием.
Был на Верхней Лозьве доктор ветеринарных наук Вениамин Петрович Подкопаев. Он у нас работал ветфельдшером на конюшне. Подкопаев очаровал меня своей образованностью и своим огромным кругозором. Мы по вечерам часто с ним беседовали. Он как-то смирился со своей судьбой, он знал, что ему в свои 55 лет отсюда живым не выйти, но не жаловался на свою участь. Однажды я пришел к нему в отчаянии. Неужели, спрашивал я его, я так всю жизнь и буду ходить в лаптях и никогда больше не вернусь к научной работе? Жить не хочется! - Что вы! - ответил Подкопаев. - Вы еще очень молоды (мне было 35 лет). Ваша 58-я статья еще будет служить Вам партбилетом!
В другой раз он мне говорил: При вашем актерском даровании, вашем умении жить дружно с ворами и разбойниками, вы найдете место в нашем обществе...- И еще: - Надо уметь видеть не только наши невзгоды, но и сколько у нас счастья! Ведь нас не бьют, нас хоть плохо, но все-таки кормят, наше белье проходит через вошебойку, даже клопов в бараках уничтожили. В нашей жизни много положительного."
Борис Львович Брайнин (Sepp Österreicher) переводчик поэзии на немецкий язык, знал свободно (говорил, писал) 15 языков, переводил без подстрочников с 26 языков. В 1934 окончил филол. и геогр. отд. Венского ун-та. Д-р филол. наук. Лит. тр. занимается с 1922. Пишет на нем. яз. Пер. рус. поэзию и песни на нем. яз. Сотр. в газ. «Нойес Лебен» (изд. «Правды») в качестве литконсультанта. Чл. Компартии Австрии с 1927. Был репрессирован в СССР вскоре после приезда из Австрии в 1938.
Источник: Б.Л.Брайнин, Воспоминания вридола
Подошел десятник и спросил, почему мы не шевелимся. Мы признались, что нам до сих пор не приходилось лес валить. Тогда он указал на дерево, внушающее страх своими размерами. Это был красавец в три с половиной конца с диаметром пня 50 сантиметров и 44 в первом верхнем отрезе. Десятник сказал, что пень должен быть не выше 24 см, и что нужно сперва сделать подруб. Мы спросили, что такое подруб. Тогда наш ментор сочно выругался и удивился, как мы вообще до сих пор жили на свете. Потом схватил наш топор и вырубил клин глубиной 10 см под углом 45. Сделав это, он повернулся и ушел.
Стояли мы с братом и не знали, с какой стороны пилить. Нам показалось самым логичным продолжать там, где уже было подрублено, потому что оттуда вроде меньше пилить надо. Вот и взялись мы дружно за это дело, не зная, какой опасности мы себя подвергали. Когда пила уже вся вошла в дерево, она шла все туже и наконец, совсем застряла. Тогда я пошел искать десятника за советом. Он не зная, что мы пилили с обратной стороны, дал мне клин и велел вбить его, чтобы освободить пилу. Так мы и сделали, продолжая пилить, постепенно дальше вбивая клин. Вдруг сосна стала себя странно вести: она треснула, и ствол стал вертеться в неопределенном направлении. Мы от своего страшного дерева убежали в разные стороны. Я далеко убежал, слыша за спиной грохот падающего дерева. Потом долго блуждал и не мог его найти. Нашел я только брата, который тоже искал эту сосну. Наконец мы ее нашли. Она была треснута высотой до пяти метров. Вместо пня торчала вертикальная белая стрела, а ствол лежал как-то поперек с исковерканным первым концом. Пила была искорежена. Лесорубы из нас не получились.
***
...Была поздняя осень, в лесу лежал уже снег. Мы были одеты в ватные брюки, бушлаты, на голове шапки. Мы вышли из зоны, прежде всего подошли к инструменталке, где нам выдали поперечные пилы, топоры, клинья и т.п. С этого момента я проходил настоящую школу у Вашаломидзе. Те курсы, пройденные мною в Савинове, это была чистая теория. Если бы не Акакий, я бы очень скоро оказался на общих работах. У инструменталки он начал уже меня учить, как принимать пилу, какой у нее должен быть развод, какая должна быть точка. Он здесь забраковал несколько пил и топоров. Потом мы построили бригаду и пошли под конвоем на делянку несколько километров. Бригада состояла из политических, среди которых были люди с высшим образованием, и колхозников, не умеющих расписаться.
Почему сняли Вашаломидзе, я от него узнал по дороге. Дело было в том, что заключенные были не в состоянии выполнять непомерно высокие нормы, которые были вдвое больше, чем для вольнонаемных. Нормы были рассчитаны на 12-ти часовой рабочий день. Только при 100% выполнении нормы мы получали 1 кило черного хлеба и утром и вечером черпак каши.
Ворошилов, желая сохранить рабочую силу и получать премии, требовал от десятников приписки. Если лесоруб не выполнял норму, надо было ему приписать несколько бревен, фактически несуществующих. А Вашаломидзе со своей штаб-офицерской закваской категорически отказался, назвав это мошенничеством. Он меня предупредил, что с сегодняшнего дня я сдаю отчет о дневной выработке и могу делать, как мне заблагорассудится.
Акакий был большой знаток лесного дела. Он безошибочно определял ассортимент и сорт данного бревна. Он стал на пень и точно определял диаметр торца на расстоянии. Мы заготовляли авиа и палубник двух сортов, понтон, шпалу, баланс, крепеж, пиловочник и стройлес трех сортов, подтоварник двух сортов, дрова и другое. Каждый сорт имел свою норму и еще в зависимости от диаметра торца. Вокруг нас гремели падающие деревья, а мы среди них ходили от одного звена к другому под крики «берегись!», когда падала сосна или лиственница. Акакий осматривал упавшие стволы и советовал, как их разделать, сколько откомлить, где отрезать, например, авиа 1 сорт, а дальше 6,5 метра пиловочника, затем 4,5 метра строй, а остальное на дрова. Чем выше сортность, тем меньше норма.
Две недели я ходил с Акакием по бригаде, потом он ходил со мною, наблюдал за моей работой и, где надо, поправлял меня. Не забыть мне никогда этого благородного человека. Он бы мог пустить меня на самотек, и я бы никогда не справился с работой. Но он и научил меня, как учитывать на фанерке выработку каждого заключенного, заставил меня вызубрить наизусть кубатурник, так что я, еще не вернувшись вечером в контору, уже здесь в лесу точно знал, сколько кому добавить «на горбушку». Вот так я, благодаря Акакию, стал «лучшим десятником отделения», как Буяк меня однажды отметил на совещании руководителей производства.
****
...как проходил обычный рабочий день. Утром в 5 часов раздался во дворе удар по рельсу, висящему на столбе, Дневальный (обычно обессиленный старик, по инвалидности освобожденный от обычных работ) закричал: - Подъем! Все наскоро поднялись, быстро обмотали портянки и надели лапти. (В каждом лагпункте был свой лаптеплет, которому завидовали люди с высшим образованием - профессора, инженеры, занятые на лесоповале). Затем умывались: зимой умывальники были в бараках, в теплое время - во дворе. Женщины умывались всегда в своем бараке. Потом (минут через 15) раздался крик: - На проверку становись!
Все заключенные строились в два ряда во дворе. Охранники пошли сначала по баракам и считали больных, освобожденных от работы. С ними ходил «лекпом» (врач или фельдшер), чтобы под видом больных не остались «отказчики». Считали не построенных повара с помощником в столовой, а также женщин в женском бараке. Потом пошли охранники считать построенных во дворе. Если количество зеков сошлось, тогда нас распускали. А бывало, что у них не сходилось, тогда мы иногда в холод и ненастье стояли на ногах полчаса и больше. А как правило, в мороз или дождь нас считали не во дворе, а в бараках. Бывало в выходной день охрана давала нам выспаться и считала нас спящими.
После проверки отправлялись побригадно в столовую. Бригадир подходит к раздаче и следит, чтобы не затесался посторонний. У повара на раздаче был список: количество едоков по бригадам. Каждому давалось количество хлеба в зависимости от того, сколько он позавчера заработал, хлеб раздавал (не в столовой) хлеборез по списку, составленному в бухгалтерии.
За 100% -1 килограмм, за 80% - 600 грамм, а до 50% - 300 грамм. В столовую мы уже приходили с «пайкой» и получали черпачок каши (без масла) в миску. Были счастливчики - владельцы котелка. Туда помещалось больше, чем в миску. Каждый имел свою деревянную ложку. Потерять ложку значило остаться голодным.У меня уже на Верх-Шольчино оказался котелок, который меня провожал несколько лет. Он остался на койке умершего старика, и я его присвоил. Это была жалкая, черная, железная посудина, спасшая меня не один раз от голодной смерти...
После завтрака, обычно в 7 часов утра - развод. Бригады строились у вахты. Их пропускали по счету. Сплавщики, возчики, трелевщики сразу уходили на работу после предупреждения: «Шаг влево, шаг вправо считается побегом, и применяется оружие...» А лесорубы сначала за зоной подходят к инструменталке, где получают пилы (лучковки, поперечные, краскоты), топоры, клинья и т.д., а потом строятся и уходят под конвоем на свои делянки. Иногда приходилось идти по 10 километров до места работы. У инструменталки стоял я и проверял инструмент, чтобы лесорубам не подсунули негодные пилы (изогнутые, с неправильным разводом зубьев), тупые топоры, лопнутые топорища и т.д. Этому меня тоже научил Вашаломидзе.
В лесу я ходил от звена к звену, советовал, как лучше разделать хлыст, чтобы из него получилось больше процентов. Но обычно рабочие уже сами разбирались, и я целый день сидел у костра, иногда со стрелками и курил самосад или махорку, купленные в ларьке. Работу кончали не раньше 7 вечера. Уже в 6 часов я ходил с линейкой и фанеркой, карандашом, клеймом и углем по звеньям. Уголек я давал рабочему, он писал на торце бревна сорт и диаметр, например 26/П III - диаметр 26 сантиметров, пиловочник III сорта или - авиа I сорт. Линейка нужна была для измерения диаметра, но обычно я научился определять его на глазок. Стою на пне и оттуда диктую, что записать на торце. А на фанерке отмечаю у каждого рабочего, что он сделал, точками, и это по всем ассортиментам и диаметрам.
Придя «домой», помоем быстро руки, запачканные смолой, затем бежим быстро в столовую, где нам выдадут литр баланды, а стахановцам «премблюдо», т.е. немного каши. Иногда получали какую-нибудь треску или другую рыбку, очень редко плавал в супе кусочек мяса. После ужина - опять проверка, особенно мучительная после тяжелого труда с голодным желудком. Была в Верх-Шольчино гитара. Я собирал народ во дворе и пел блатные песни, например «Гоп со смыком»,«Из далекого Колымского края»,«Мурка, моя Мурка...» и много других песен, которым меня научили блатари еще в тюрьме. Никогда в австрийских агитбригадах у меня не было такой благодарной публики, как в лагерях в 1938-1946 г.г.
В 10 часов вечера был отбой. Люди спали, как убитые. Иногда приходили тайком женщины к самым сильным за удовлетворением своих потребностей, но большинству мужчин не до этого было. Но прежде я сидел в конторе и составлял наряд на всю бригаду и на каждого в отдельности. Брал данные с фанеры. Уже по дороге из леса в лагерь подсчитывал все, ведь я знал кубатурник и все нормы наизусть. И надо было ухитриться так вывести итог, чтобы всем обеспечить «горбушку», т.е. кило хлеба. Немало я наврал несуществующего леса, что очень даже устраивало Ворошилова и Рагозина, которые за «перевыполнение плана» получали деньги. И я себя тоже не обижал. Однажды я в 1939 году получил 500 рублей премию! В то время большая сумма денег! После составления наряда надо было взять острое стеклышко и очистить фанеру, чтобы завтра на ней продолжать работу. Благодаря тому, что я очень быстро считаю, я быстро справлялся с работой. А были десятники, как Языков или Джапаридзе, которые сидели до полуночи, и у них концы с концами не сходились.
Меня назначили сперва мастером по заготовке спецлеса: авиа, палубника, понтона, судостроя. Я ходил без конвоя по тайге и топором делал затесы на деревьях, из которых можно было получить такую благородную древесину. На затесах я записывал, сколько метров надо срезать с комлевой части и какой ассортимент из этого получится. Я получал не только кило хлеба и стахановский паек, но и для обеда что-нибудь, например, селедку. У меня уже был так набит глаз, что я издали по хвое определял ширину заболонной части и годится ли ствол в авиа или палубник. За мною шли потом бригады и валили отобранные мною деревья.
Там, где я отобрал спецлес, работала сперва особая бригада, на которую можно было надеяться, что она не испортит ценную древесину. А затем пошли лесорубы на сплошной лесоповал. Мне этот вид лесозаготовок показался преднамеренным вредительством. Ведь там, где стояли красавицы, ровные, как свечи, высотой 18-22 метра, без сучка и задоринки, только на самом верху - макушка, - там после рубки и вывозки оставалась пустыня, где даже последний кустарник был уничтожен при трелевке леса. Я не мог понять, как это не жалеют русские люди свое богатство и обращаются с ним, как дикари во вражеской стране.
Зимой было легче работать, чем летом. Мороз был далеко не так страшен, как комары и мошкара. Мы иногда из леса возвращались - все лицо в крови. Кроме того, было пилить легче. Летом мешала смола, труднее было пилить. К концу лета 1940 года нам выдавали сетки против комаров, но от мошки они не помогали. Эта гадость лезет в любые щели, в глаза, в рот, в нос. При этом приходится работать, чтобы остаться в живых. Зимой Ворошилов доверил мне руководство зимней сплоткой.
Именно доверил. Ведь от сплотки, от сдачи леса Тавдинскому леспромхозу зависела судьба не только Ворошилова, но и технорука Лебедева и даже моя. Что нарубили (т.е. на бумаге), что потом вывезли, сколько потом накатали на штабеля и оказалось на плотбище (все это - на бумаге), должно было быть сдано на сплаве леспромхозу. А без обмана, без мошенничества всю нашу туфту покрыть нельзя было. Принимал у нас на Лозьве-реке приемщик Макаров с сыном. Бедный Макаров! Он за эту приемку получил пять лет лишения свободы.
Мы сколачивали на берегу рамы. На основу (квадрат из четырех бревен длиною 6,5 метра) накатывали лес в несколько рядов и закрепляли его. Если в раме была лиственница, которая тяжелее сосны, тогда под нее, в основу, надо было еще подложить «подсов» из сосны. На каждой раме висела табличка сколько бревен какого диаметра лежит в подсове. Макаров легковерно записывал этот подсунутый ему «подсов», а там ничего не было. И весною, когда лед тронулся и рамы поплыли, часть из них вообще утонула, а те, что доплыли до Тавды, оказались без подсова, т.е. в каждой из них не хватало до 6 фестметров древесины.
Когда Макаров принимал лес на складе, он для повышения качества велел много бревен отторцевать или откомлить. Таким образом, на плотбище валялись сотни отрезков длиной до полуметра.Однажды в мае Ворошилов пришел на склад взбешенный: - Ты как сдаешь лес? - кричал он на меня, пнул валяющийся отрезок сапогом и шепнул: - А это что такое? Почему это не сдаешь? Я понял его сходу. - Не волнуйтесь, - сказал я. - Будь сделано!
То есть на воде связывались двухрядные плитки. Я дал бригадирам указание, чтобы в плитках верхний ряд состоял из нормальных бревен, а в нижнем ряду, покрытом водой и верхними бревнами, крайние бревна были целыми, а между ними впереди привязывали отторцовки, а сзади откомлевки. Остальное был воздух. Плотка растянулась почти на километр. Пока Макаров шел в один конец, его за спиной обманывали зимой на рамах, а весной на плитках. Весной все плоты двинулись к Тавде. Ворошилов и Макаров подписали акт. Ворошилов был мной доволен. Сплав покрыл все приписки...
...В одну такую ночь меня разбудил Ворошилов и позвал во двор. Я выскочил в одних кальсонах, а он говорит шепотом: - Нам повезло. Лес горит! Я ничего не понял. - Надо поднять людей, - сказал я в испуге. - А я ведь говорю, что повезло! Ведь горит болото, где мы не рубим. Утром на разводе пошли туда (он назвал номер квартала) пока что бригаду инвалидов. Пусть не торопятся, а тушат так, чтобы огонь не перешел на нашу заготовку. Потом добавил: - Ведь на пожар мы спишем всю туфту! Так и случилось. Был составлен акт о том, что сгорело столько-то тысяч фестметров заготовленной деловой древесины и т.д. Лесничий получил ящик водки и подписал.
...Про Тальму дошли до меня нехорошие слухи. Говорили, кто попадает на Тальму, больше оттуда не вернется. Нам дали отдохнуть, поместили нас в общем бараке. Не было на Тальме ИТРовского барака.Контора состояла из двух помещений: бухгалтерии и кабинета начальника. Домик стоял отдельно у самой ограды под вышкой со стрелком. В конторе был только нормировщик - молодой, низкого роста бурят по фамилии Булатов - и бухгалтер продстола - киевский архиерей Сухенко Евгений Александрович, высокообразованный человек, знающий латинский, древнегреческий, древнееврейский, немецкий, французский и древнеславянский языки. Бочоришвили занялся организацией бухгалтерского учета, счетовода не было, так что он и за него должен был вести картотеки, расчеты и вещевой стол. Я был экономистом и плановиком в одном лице.
Шитиков сначала старался со мною помириться. Пользуясь своим положением коменданта, он дал указание повару, чтобы тот меня кормил дополнительно. Все-таки совесть его мучила. Встретил я там старого знакомого - Евдокимова, бывшего атамана штрафников из Верх-Шольчино. Он был бригадиром особой бригады, состоявшей из отпетых уголовников. Знаком мне был и технорук Лебедев, от которого избавился Ворошилов, потому, что Лебедев, отец нескольких детей, не хотел больше быть причастным к мошенническим проделкам Ворошилова. Но он на Тальме попал из огня да в полымя.
Каждый вечер я составлял из поступивших нарядов сводную ведомость или «шахматку». На Тальме с выполнением плана дело обстояло плохо, т.е. план не выполнялся. Единственная бригада Медведева зарабатывала «горбушку», остальные сидели на голодном пайке. А мне надо было ежедневно с 9-и вечера передать по телефону в отделение выполнение плана по ассортиментам. В первые дни я передавал сведения согласно документам. Но Пичугину это не нравилось. Он приходил в контору, стоял над моей душой и диктовал мне цифры, взятые с потолка. Пришлось соответственно переделать и «шахматку». На Верх-Лозьве я врал под руководством Ворошилова в нарядах, потом на вывозке, на скатке, и, в конце концов, все покрывал сплав. А здесь дело было гораздо опаснее, так как мои сведения не совпадали с документацией и при первой ревизии меня бы обвинили в жульничестве, а я ничем не мог доказать, что эти липовые данные мне диктовал Пичугин.
Так я и работал все лето до осени. Пичугин получил при мне две квартальные премии за перевыполнение плана.Пичугин меня два-три раза посылал в лес, чтобы я проверил, не разделывают ли неправильно хлысты, годные для спецассортимента. Я встретился, таким образом, с непривычным контингентом конвоиров - ранеными в ногу или грудь. От них я узнал ранней осенью, что уже в июне месяце началась война с Германией, и фашисты стоят под Москвой. Мы не получали газет, у нас не было радио, и мы ничего об этом не знали.
В октябре в Тальму приехал некий Шарашкин. Говорили, что он следователь из управления Севураллага. До сих пор я не знаю, кем он работал, но он не был начальником 3-й части. Этот пост в Ликино занимал Шевченко, провокатор и негодяй, на совести которого было несколько расстрелянных за «саботаж» истощенных заключенных. А Шарашкин производил впечатление интеллигентного человека.
Он обошел весь лагерь, заходил во все углы, в бараки, на склад, ездил верхом по лесу, а вечером сел в кабинет Пичугина и вызывал туда по отдельности всех бригадиров, коменданта, нарядчика и рядовых рабочих. Рано темнеет в октябре в этих краях. Беседы происходили при свете электролампы, так что со двора можно было видеть, с кем разговаривает Шарашкин, какое у допрашиваемого лицо. Вызывал к нему нарядчик по его указанию. И меня он вызвал и спросил: - Что бы вы хотели мне рассказать? Хорошо зная, что за мною наблюдают со двора, я коротко сообщил шепотом:
- Лагпункт выполняет план на 80%. Я передаю в отделение заведомо ложные сведения, потому что за спиной стоит Пичугин и диктует мне среднепотолочные цифры. Я боюсь не подчиниться, потому что в лагере - полный произвол. Несколько человек убиты, а на них составлены акты, будто они умерли от инфаркта, воспаления легких, несчастных случаев. Как бы меня не пришибли. Шарашкин сказал: - Немедленно уходите, чтобы не было подозрения, что вы мне что-то сообщили. Я все тщательно проверю и вашу судьбу буду держать под контролем. Вся беседа продолжалась не более двух минут.
Утром Шарашкин ускакал на коне. К концу месяца Шитиков сообщил мне, что Пичугина исключили из партии, объявили ему строгий выговор, но оставили на должности начальника лагпункта. Пичугин в бешенстве, все гадает, кто мог на него накапать.
Очевидно, Пичугин, взвесив все возможности, в конце концов все-таки подозревал меня. 5-го ноября нарядчик пришел ко мне рано утром в барак и велел выйти со всеми на развод. Больше я в конторе работать не буду. Я вышел на развод. Пичугин стоял здесь, будто принимал парад. Указывая на меня, он крикнул: - К Евдокимову! Так я вышел за зону с бригадой Евдокимова. Мне дали лучковку и топор, и я пошел с бригадой в лес. Мы долго шли, пока добрели до нашей делянки. Евдокимов развел костер для себя и для конвоира. Ведь был ноябрь - мороз, снег, ветер.
Производилась выборочная рубка деловой древесины. Я был уверен, что справлюсь с нормой, так как я знал, что надо рубить. Пока Евдокимов разводил костры, я уже свалил два дерева.
Ко мне подошел заместитель бригадира, тот самый, у которого я в первый день вытащил тридцатку из кармана. Он меня позвал к костру. - Зря стараешься, - сказал мне Евдокимов. - Лучше отдыхай, силы тебе пригодятся. Дело в том, что Пичугин строго настрого велел не выводить тебе больше 50%, сколько бы ты ни выработал. Сам понимаешь, что из этого получится. Станешь слабосильным, отстанешь от бригады, и придется тебя законстролить. Я хорошо помню, как ты выручал моих штрафников на Верх-Шольчино и поэтому тебя предупреждаю: не выходи с моей бригадой. Подумай, что делать. Отруби себе руку, откажись от работы или иди в побег. Иначе тебе - хана.
Этот день я сидел с Евдокимовым и его заместителем у костра и не работал. Они меня угостили хлебом и даже колбасой, а Евдокимов поделился со мной самосадом. Когда мы вернулись, я взволнованный сидел на своей койке и ломал себе голову, что мне делать? Отрубить руку, когда рядом нет хирурга, это, во-первых, кончится гангреной и мучительной смертью, во-вторых, за это давали расстрел по статье 58 п.12 (саботаж); идти в побег - бессмысленно: никто беглеца не укроет, любой местный житель выдаст. Отказ от работы - тоже расстрел. Что же мне предпринять, чтобы попасть в Ликино?
И здесь мне бог послал нежданное решение.
Около полуночи пришел старик дневальный с лейкой, наполненной керосином. Он по всем баракам наливал керосин в коптилки, освещающие все помещения, кроме конторы. Он поставил лейку под нары, завалился на бок и заснул. А когда он захрапел, я вытащил лейку из-под нар и вышел во двор.
Я пошел к конторе, стоявшей в дальнем углу лагеря под вышкой со стрелком. За конторой стояла большая поленница с сухими дровами. Я облил часть поленницы керосином, вытащил из кармана огнище, выбил искры, веревка поймала огонь, с березового полена я сорвал сухую кору, она загорелась, и вмиг часть поленницы горела ярким пламенем. Огонь бушевал в двух шагах от конторы, так что создалось впечатление, что горит бухгалтерия и кабинет Пичугина.
Стрелок с вышки заорал: - Что ты там делаешь? - Не видишь? - кричал я. - Я поджигаю контору! Я рассчитывал так: все равно мне погибать. Стрелок не имел права стрелять в зону. А это была единственная возможность попасть в Ликино подследственным. Стрелок стал стрелять в воздух. Через десять минут здесь уже было полно народу. Люди стали растаскивать дрова и тушить пожар. Появился Пичугин. - Кто это поджог? - Я поджог! - кричал я. - Это я! - И это перед годовщиной Октября? Меня немедленно посадили в карцер. Это было около 12 часов ночи. Я не знаю, как я в этом карцере не околел. Его не топили, а мороз не менее 15 градусов.
Утром за мной прискакали два конвоира верхом. Я надел свое венское зимнее пальто, служившее мне до сих пор одеялом, взял свой фанерный чемодан, в котором кроме котелка и ложки ничего не было, и пошел с конвоем в Ликино в лаптях и портянках, счастливый, что ушел из-под власти Пичугина. А дальше я - как-нибудь выкручусь. На чемодане осталось 334 палочки
Трудная была дорога от Тальмы до Ликино. Вышли мы в 6 часов утра, а прибыли затемно. Я подробности не помню. Мне сегодня кажется, что прошли мы 40 километров по таежным тропам, а то и прямо по тайге. На полпути находился лагпункт «Набережная», но мы туда не зашли, а обошли его по лесу. У меня порвались лапти, был мороз, мои ноги окоченели. Лапти набились снегом, я от боли в ногах и от слабости шатался, спотыкался и падал. Наконец один из конвоиров посадил меня на коня, я сам не мог подняться, он мне помог, а затем они, чередуясь, или пешком. Конвоир, уступивший мне своего коня, сказал, что им строго приказано было доставить меня живым, так как меня считают опасным преступником, который пытался сжечь весь лагпункт Тальма перед праздником 7-го ноября.
Я находился в тюрьме Ликинского отделения. Я снял пальто, подстелил его, залез на нары в лаптях и мокрых портянках. Тюрьма была хорошо отоплена. Совершенно измотанный, я стал засыпать. Я слышал, как начальник тюрьмы что-то говорил со сдавшим меня конвоиром, как он его выпустил и закрыл за ним дверь. Через минут десять он вернулся. Его шаги приближались к моей «камере». Опять загремел засов, дверь открылась, и перед ней стоял усатый начальник тюрьмы.
- А ну-ка, встань, пошел за мной! - Гражданин начальник, - взмолился я, - пожалуйся, дайте мне полежать. У меня никаких сил нет! - Потом полежишь! Пошел! Я с трудом выкарабкался и пошел вдоль коридора до самого его начала. Усатый открыл дверь в какую-то жилую комнату. В меня ударил оглушительный запах жареного. Еще сильнее меня одолел голод, и мне отказали ноги. Усатый меня подхватил и повел к столу, посадил на стул за накрытый стол. На столе в сковороде была яичница из нескольких яиц и полбуханки хлеба. Он сел напротив на койку с постелью. - Ешь! - велел он. Я стал жадно глотать, обжигаясь горячей пищей. - Ешь медленно, а то подавишься. Он встал и принес кружку с чаем. Когда я сделал первый глоток, у меня закружилась голова. Чай был с сахаром!
Никогда я не знал, что от сахара может кружиться голова. Когда я поел, он вынул кисет с самосадом: - Закуривай. Мы оба закурили. Мне показалось, что все это снится. Наконец он меня спросил: - Ты меня узнаешь? - Нет, не узнаю - Ты что, Шишкина не помнишь? Оказалось, что это был тот самый доходяга Шишкин, которому я в штрафном квадрате устроил десять дней курортного отдыха; Он досрочно освободился после того, как год проработал в самоохране, и недавно его назначили начальником тюрьмы. - Тебя, наверное, расстреляют, - сказал он. - Помочь я тебе не могу. Пока ты у меня находишься, я тебя кормить буду. - Ты можешь мне помочь, - сказал я. - Сообщи завтра же Шарашкину, что Пичугин мне отомстил. Шишкин обещал передать Шарашкину, что я жду его помощи. Он дал мне теплые чуни и смену белья. Я его поблагодарил и лег спать. У меня появилась надежда, что Шарашкин меня выручит.
* * *
Шишкин не мог сразу найти Шарашкина, ведь следующие дни были праздники 7-е и 8-е ноября. А 9-го за мною пришел конвой и повел меня в 3-ю часть. За столом сидел Шевченко, начальник 3-ей части. Он сходу заорал на меня отборным матом. Потом он сунул мне приготовленный заранее протокол допроса. Там был записан вопрос: для какой цели я в канун праздника Октября поджег контору начальника лагпункта. В ответе я признавался, что этим пожаром хотел поднять в лагере контрреволюционное восстание. Я перечеркнул протокол вдоль и поперек и заявил, что я поджег не контору, а поленницу во дворе, и сделал это с целью попасть в Ликино и сообщить в 3-ю часть о преступлениях Пичугина, Евдокимова, Шитикова.
Шевченко стучал по столу и орал, что мне не удастся выкрутиться. Если я признаюсь чистосердечно и назову своих сообщников, тогда я получу самое большее 10 лет, а если буду отпираться и не раскрою заговора, то меня расстреляют. Я этому хаму сказал, что на такую дешевую удочку я не попадусь и требую свидания с прокурором. Долго Шевченко меня материл и шантажировал, а затем конвоир отвел меня обратно в тюрьму, где Шишкин сообщил мне, что Шарашкин поставлен в известность.
***
....В первых числах мая кто-то мне сообщил, что меня срочно вызывает Генкин. Я сел на велосипед и поехал вдоль железнодорожного пути в Корелино, зашел в здание отделения, в кабинет Генкина. Он сидел за столом и очень мило со мною поздоровался, предложив мне сесть за стол.
- Вот что, - сказал он. - Мне нужно жену и детей отправить в Москву, а в Москве с продуктами плохо, да и в дорогу им надо что-то с собой взять. У вас ведь в больнице целый склад продуктов. Я вам, сами знаете, немало помогал, так что я от вас ожидаю, что вы мне поможете. Короче говоря, мне нужно не меньше полпуда мяса, причем срочно.
Я совсем растерялся. - Мясо на складе у кладовщика Коваля, - сказал я. - Не могу же я просто у него забрать! Чем же мы будем отчитываться? - Очень просто. Вы ведь составляете меню для двух кухонь. Выпишите на роддом два кило, а на больницу шесть кило мяса на обед и ужин. Ничего с ними не случиться, если они это мясо не получат, а им сварят кашу без него. А эти 8 кило вы привезите мне. Обратно я ехал в раздумьях. Дело было рискованное. Я зашел к Ковалю на склад и рассказал ему, в какой капкан я попал. А попробуй, не выполни, так ведь нам Генкин может так отомстить, что мы оба окажемся на лесоповале, если не хуже.
В этот же вечер, я как обычно, написал меню на завтра, куда включил по 25 грамм мяса на душу на обед и столько же на ужин. Утром в 7 часов я забрал 8 кило мяса у Коваля, погрузил мешок на багажник и поехал в Корелино. Генкин был очень доволен. Через час я вернулся, принес меню тете Дусе в больницу и Фриде Раймер в роддом и сообщил им, что мясо пока только на бумаге и что они его получат в другой раз. Тетя Дуся это проглотила, только улыбнулась, а Фрида устроила мне настоящий скандал. Дело в том, что тетя Дуся жила в поселке, у нее была своя корова и свинья, и она в мясе не нуждалась. А Фрида хотя бы полкило для себя бы взяла, и ее совсем не устраивало бумажное мясо.
К 12 часам в тот памятный день меня на улице остановил охранник, который часто танцевал под мою скрипку, и сообщил мне под большим секретом, что в 3-ю часть поступил на меня какой-то донос и что завтра в кладовке будет инвентаризация. В панике я схватил велосипед и летел в Корелино. Бездыханный я влетел в кабинет Генкина и просил его немедленно вернуть мясо. А он только пожал плечами и сказал, что он его уже отправил жене. Оно катится по железной дороге в Свердловск, где жена это мясо ждет не дождется. Я вернулся в Корелино в отчаянии. Единственной надеждой был завхоз Реппих. Я его разыскал в лагере на складе. Там были еще два экспедитора, которые возили продовольствие из Верхотурья. Я отозвал Реппиха в сторону и сообщил ему, что мне грозит тюрьма, если я немедленно не достану полпуда мяса.
Реппих воспринял это сообщение с олимпийским спокойствием. Он позвал одного из экспедиторов и сказал ему шепотом: - Нужно выручить человека. Найдешь полпуда свежего мяса? - Свежего нет, есть копченое. При этих словах он подошел к русской печи, глубоко туда залез и вытащил оттуда полбарана. Реппих схватил мешок, положил мясо в мешок и передал мне. Здесь я впервые ощутил на своей собственной шкуре солидарность воров-хозяйственников. Если бы не Реппих, я бы получил 5 лет, но не по статье 58, а просто за воровство! И спасибо тому охраннику! В этот безумный день я успел украсть и обратно Ковалю вернуть краденое. Но назавтра утром действительно пришел ревизор. И что его больше всего удивило, это было совершившееся чудо: вместо числившейся на складе 12 кило свежей говядины там оказалось 4 кило свежей говядины и 11 кило копченой баранины. Ни Коваль, ни я эту пересортицу объяснить не могли.
Одно время меня Ворошилов назначил еще зимой приемщиком леса на вывозке. Я сидел у костра на перекрестке лежневой и санной дороги, со мною сидел стрелок по фамилии Лабзов, простой парень лет двадцати. Мимо проезжали вагонетки с нагруженным лесом, по 4-5 фестметров на каждой. Лес лежал комлями вперед, торцами назад, так что я за минуту мог на фанере «отточковать» содержание вагонетки. А указание Ворошилова было на каждую Вагонетку добавить по фестметру («что на рубке натуфтили, надо на вывозке добавить!)
По сравнению с другими лагерями (Москва-Волга-канал, Беломорканал, Колыма), судя по рассказам бывших узников, к нам со стороны начальства было довольно гуманное отношение. Некоторые охранники вели себя сочувственно. Я помню стрелка Катаева, который угощал охраняемую бригаду своим самосадом. И никогда в жизни я не забуду стрелка Арзамаскина, о котором я написал балладу «Иван и Иоганн», в которой я, конечно, не рассказываю, что Иваном, спасшим Иоганна, был стрелок-охранник Арзамаскин.
Прощай, Шайтанка, последний из моих лагерей! Я стал свободным человеком, т.е. относительно свободным... Так же, как я «освободился» в 1942 году из заключения в трудармию, я и сейчас «освободился» из трудармии в крепостного Севураллага, без права уйти за его пределы. Но зато мне не было неведомо, что такое безработица. Когда я жил за границей, я был всю жизнь преследуем этим призраком. У меня не было никогда определенной должности, я зарабатывал себе деньги, главным образом, репетиторством, а в каникулы ходил по Европе с гитарой, пел на ярмарках, на улицах, в ресторанах, собирая подаяния. Страшный бич - безработица! Честно говоря, я чувствовал себя морально гораздо лучше, чем в Австрии, когда я в лагерях был обеспечен работой, т.е. был мастером лесозаготовок, бухгалтером, завхозом, нормировщиком...
В марте стало известно, что через 2-3 месяца в Сосьве состоится общелагерная олимпиада художественной самодеятельности. Приедут из всех отделений актеры, музыканты, певцы, плясуны и будут соревноваться: заключенные наравне с вольнонаемными. Закипела работа у нас. Все свободное время я отдавал подготовке к олимпиаде. Спасибо Погжебжинскому! Благодаря ему я смог организовать хор в четыре голоса. Были в хоре в основном верхотурские вольнонаемные, жены охранников и пр. Олимпиада состоялась в Сосьве, где находилось управление Севураллага. Она продолжалась семь дней, с 8-го по 14-е июня. Я выступил со скрипкой и пел песни под гитару, пели частушки и «Уралочку» наши девчата, и я получил первый приз: отрез на костюм (2,5 метра серой шерсти) и, как ни смешно, «Краткий курс истории ВКП(б)», который мне, «врагу народа», торжественно вручил начальник управления майор Васин.
Эта книга до сих пор хранится в моей библиотеке как курьез. По ней я в Нижнем Тагиле сдал на «отлично» историю партии в Университете марксизма-ленинизма... А было это так. В 1947 году я узнал, что на Вагонке открывается Университет марксизма-ленинизма. Я пошел в райком партии и просил зачислить меня в слушатели. А мне говорят: - Вы не член партии. У нас много коммунистов, которые больше вас нуждаются в этой учебе. Я возмутился: - Больше меня никто не нуждается. Ведь я осужден был как враг народа, а воспитываю молодежь и, как классный руководитель, возглавляю комсомольскую организацию.Мои доводы вызвали смех. Меня зачислили. Через два года мне вручили диплом № 1 с отличием.
Был на Верхней Лозьве доктор ветеринарных наук Вениамин Петрович Подкопаев. Он у нас работал ветфельдшером на конюшне. Подкопаев очаровал меня своей образованностью и своим огромным кругозором. Мы по вечерам часто с ним беседовали. Он как-то смирился со своей судьбой, он знал, что ему в свои 55 лет отсюда живым не выйти, но не жаловался на свою участь. Однажды я пришел к нему в отчаянии. Неужели, спрашивал я его, я так всю жизнь и буду ходить в лаптях и никогда больше не вернусь к научной работе? Жить не хочется! - Что вы! - ответил Подкопаев. - Вы еще очень молоды (мне было 35 лет). Ваша 58-я статья еще будет служить Вам партбилетом!
В другой раз он мне говорил: При вашем актерском даровании, вашем умении жить дружно с ворами и разбойниками, вы найдете место в нашем обществе...- И еще: - Надо уметь видеть не только наши невзгоды, но и сколько у нас счастья! Ведь нас не бьют, нас хоть плохо, но все-таки кормят, наше белье проходит через вошебойку, даже клопов в бараках уничтожили. В нашей жизни много положительного."
Борис Львович Брайнин (Sepp Österreicher) переводчик поэзии на немецкий язык, знал свободно (говорил, писал) 15 языков, переводил без подстрочников с 26 языков. В 1934 окончил филол. и геогр. отд. Венского ун-та. Д-р филол. наук. Лит. тр. занимается с 1922. Пишет на нем. яз. Пер. рус. поэзию и песни на нем. яз. Сотр. в газ. «Нойес Лебен» (изд. «Правды») в качестве литконсультанта. Чл. Компартии Австрии с 1927. Был репрессирован в СССР вскоре после приезда из Австрии в 1938.
Источник: Б.Л.Брайнин, Воспоминания вридола