Гирш Ицыкович Ханин, экономист. Непрошеный советник или нет пророка в своем отечестве.
User-friend vas-s-al поместил у себя ссылки на работы известного экономиста Г.И. Ханина. Вот некоторые выдержки из его воспоминаний.
"...Пересчет советских темпов роста. В 1972 г. я защитил кандидатскую диссертацию по фондовым биржам капиталистических стран. В то время я являлся единственным научным работником в этой области в СССР и для защиты докторской диссертации на ту же тему много времени не потребовалось бы. Однако я был погружен в исследование проблем советской экономики и судеб советского общества. Любая публикация или диссертация на такую тему была немыслима, по крайней мере в обозримом будущем. В то время преследовались даже менее опасные исследования на ту же тему. Я не исключал и прямых репрессий со стороны властей. Но моя молодость, научное любопытство и гражданская ответственность возобладали.
Я начал оценивать реальные темпы роста советской экономики начиная с 1955 г. Мой непосредственный начальник в Научно-исследовательском институте систем управления Министерства приборостроения СССР В. Образ и директор института Ф. Солодовников поддерживали эти исследования. В течение года я получил существенные результаты, которые выявили непрерывное падение темпов экономического роста начиная с конца 1950-х гг. Согласно моим расчетам и вопреки широко распространенному мнению советских и западных ученых, восьмой пятилетний план (1966-1970 гг.) не был исключением из этой тенденции. Исходя из факта исчерпания экстенсивных факторов роста, я пришел к выводу, что замедление должно привести к стагнации в середине 1980-х гг.
Читая в спецхранах библиотек западную литературу, я знал, что американские экономисты давали более оптимистическую оценку. Я анализировал причины наших расхождений и был уверен, что мой подход является правильным. Это объяснялось не только тем, что мои оценки были получены другими методами, но и осознанием всеобщего характера проблем советского общества в тот период. Мои исследования указывали на приближающийся экономический и социально-политический кризис. Я полагал, что, чем скорее этот факт будет признан, тем скорее советские лидеры осуществят экономические реформы. У меня не было сомнений, что они должны носить рыночный характер. Как и ряд других советских экономистов, я был горячим сторонником рыночной экономики и считал, что переход к регулируемому рынку не только подтолкнет экономическое развитие, но будет способствовать также и демократизации советского общества.
Первая возможность обнародовать полученные мною результаты представилась летом 1976 г. на проводившейся ежегодно летней конференции ЦЭМИ в Звенигороде. Мой друг Виктор Волконский, уважаемый сотрудник института, с одобрения своего руководства пригласил меня выступить. Кроме того, на мое выступление согласился председательствующий (кажется, Н. Петраков). Скрытый рост цен, преувеличение темпов роста производства и другие негативные тенденции не были секретом для участников конференции. Как я позже узнал, аналогичные расчеты производились в ЦЭМИ С. Шаталиным и Б. Михалевским еще в середине 1960-х гг.
Кроме того, альтернативные оценки уровня производства промышленной продукции в целом и в отдельных ее отраслях рассчитывались в других исследовательских институтах. Тем не менее, по всей видимости, наибольшее воздействие на аудиторию оказали масштаб моих расчетов и разнообразие оценок, часть из которых никем ранее не использовалась (на тот период я применял три метода для оценки динамики промышленной продукции и два - для оценки динамики национального дохода). Произвел впечатление и тот факт, что вся представленная работа была произведена одним человеком.
Мои результаты оказались более пессимистическими, чем у других исследователей. Убедительно был обоснован вывод о прекращении экономического роста. После выступления на меня обрушился вал вопросов относительно использовавшейся методологии и полученных результатов. На моем докладе присутствовало около 40 человек из ЦЭМИ и других экономических институтов Москвы. Тем не менее, учитывая связи среди экономистов, мои выводы вскоре стали широко известны среди московских экономистов.
Следующее за конференцией событие характеризует политический климат в стране в то время. Когда я подробно рассказал о своем выступлении моему другу В. Шляпентоху, он серьезно спросил меня, не заметил ли я за собой слежки. Более чем через десять лет после нашего разговора журнал «Огонек» опубликовал материал об украинском экономисте, который занимался подобной же работой, что и я, и был осужден на семь лет заключения, после того как в его квартире нашли соответствующие расчеты
В течение последующих трех лет я изобрел несколько новых методов оценки реального роста промышленной продукции, национального дохода, основных фондов и материалоемкости продукции. Последние две оценки я считаю своими самыми крупными достижениями. Соответствующие данные не исчислялись ни на Западе, ни в СССР (либо исчислялись крайне ошибочно). Я написал 250-страничный текст, содержащий исходные данные и детальные результаты моих расчетов. Мои друзья, коллеги и начальники, читавшие его или слушавшие мои выступления, реагировали положительно.
Попытки проинформировать руководителей государства. Тем временем советская экономика продолжала деградировать. Я решил, что пришло время, чтобы моя работа оказала влияние на движение страны в более конструктивном направлении. Я тщательно следил за советской прессой и понял (и время это подтвердило), что внутри руководства страны или в его окружении имеются реформистские силы. Работы Ф. Бурлацкого, Г. Шахназарова и В. Загладина, академиков Г. Арбатова и Н. Иноземцева, публицистов А. Бовина и Э. Генри отличались по манере и содержанию от тупого догматизма, преобладавшего в советской научной литературе. Очевидно, что эти люди имели поддержку влиятельных политиков. Я не знал, кто эти политики, - но, как показало время, переоценивал их способность к политическим действиям.
Я решил привлечь внимание советского руководства к результатам своей работы, надеясь, что они помогут сформулировать новый экономический и политический курс страны. Кроме того, я искал способ легализации своих исследований. У меня была мысль передать их в самиздат - но я не хотел рисковать своей свободой, вступая в прямую конфронтацию с властью. Письма, которые я посылал в адрес руководителей государства, содержали двух-трехстраничное описание полученных мной результатов. Более детальные расчеты я предлагал представить при наличии соответствующей просьбы. Письма заканчивались выводом о надвигающейся экономической стагнации и необходимости для ее предотвращения проведения экономических реформ.
Эти реформы должны были значительно увеличить степень самостоятельности предприятий и расширить рыночные отношения. Я отнес письмо на имя Л. И. Брежнева к хорошо известному угловому зданию, где принимались письма, адресованные ЦК КПСС. Мне сообщили, что мое письмо получено и отправлено в соответствующий отдел ЦК партии. На этом закончилась наша переписка. Письмо, адресованное Н. Байбакову, попало в руки председателя сводного отдела Госплана СССР В. Воробьева. Он принял меня и был весьма вежлив, но напряжен во время нашего разговора - возможно, опасаясь его последствий. Много позже я узнал, что примерно в то же время он сам представил доклад о состоянии советской экономики, содержавший аналогичные моим идеи об инфляции, реальном экономическом росте и надвигающихся опасностях.
Я начал искать менее прямой и публичный путь для передачи своего послания руководству страны: ведь в его среде мог быть кто-либо, кто скрывает свои взгляды и нуждается в моих исследованиях для начала политической борьбы. Изучая биографии членов Политбюро в поисках скрытого ревизиониста, я нашел всех их посредственностями. Единственным из них, кто, казалось, выделялся, был А. Шелепин (конечно, я сильно ошибался в отношении его политических взглядов). В то время Горбачев еще не являлся ни членом Политбюро, ни секретарем ЦК.
Я составил список самых талантливых советских ученых и публицистов, кто мог быть связан с ревизионистами в советском руководстве. Он получился коротким, поскольку в стране мало кто обладал этими редкими качествами. Кроме того, я изменил форму представления своих взглядов, написав 20-страничную записку с детальным описанием методологии, результатов и прогнозом на 1990 год. В ней предсказывалось полное прекращение экономического роста уже в середине 80-х. Пожилая московская машинистка, которая печатала записку, с гордостью сообщила, что в жизни ей приходилось печатать немало важных и секретных документов. Вручая мне отпечатанный текст, она сказала с симпатией: «Это бомба!»
Первым, кто ознакомился с моей запиской, был Бовин, автор блестящих антидогматических статей в газете «Известия», долго работавший сотрудником ЦК КПСС. Мы встретились в его кабинете в редакции «Известий». Он сказал, что не является экономистом и ему трудно оценить мою методологию, но полагает, что в целом я прав. Однако он не выразил желания пойти дальше нашей встречи. Бовин с горечью высказался о происходящем в стране и достаточно определенно заявил: «Когда он умрет, мы начнем с начала». Это только подтвердило мое предположение о наличии оппозиции в партии, но я был потрясен ее беспомощностью. Предположим, Брежнев не умрет еще лет десять. Значит ли это, что страна должна и дальше катиться вниз?
Моим вторым потенциальным посредником был Эрнст Генри, чьи книги «Гитлер против Европы» и «Гитлер против СССР» произвели на меня огромное впечатление еще в юности. Его статьи о Китае и международных отношениях были несравненно оригинальнее и ярче, чем что-либо в советской политической литературе. У него было невысокое мнение о брежневском режиме, и он предвидел его неминуемый крах. Я никогда не отмечал у него враждебности по отношению к Западу. Напротив, многие аспекты жизни в Англии он оценивал выше, чем в СССР.
Э. Генри прочитал мою записку и передал ее своему другу времен Коминтерна С. Далину, одному из крупнейших советских экономистов. (Он неохотно упомянул эту фамилию в нашем последнем разговоре, опасаясь последствий для него от
вовлечения в данное дело). Положительное отношение Далина в большой степени определило и уважение Генри ко мне. Когда я заявил последнему о надвигающейся стагнации, он добавил: «… а потом и спад». Такая мысль приходила мне в голову, поскольку мои расчеты выявляли эту тенденцию, но в то время она казалось столь невероятной, что я даже не рискнул о ней написать.
Под влиянием нашего разговора я рассмотрел и эту возможность, вскоре включив ее в свой прогноз. Генри хвалил Андропова, который, по его словам, читал Гегеля. Он так же хвалил В. Загладина и Г. Шахназарова, известных функционеров ЦК, занимавшихся международным коммунистическим движением, которые разделяли его взгляды. Наши встречи продолжались в течение двух лет. Но после стал избегать их - вероятно, из-за моей репутации полудиссидента. Однажды Э. Генри пообещал передать мою записку В. Загладину (в то время первому заместителю начальника Международного отдела ЦК КПСС), но впоследствии уклонился от этого намерения.
Третьим потенциальным посредником оказался Василий Селюнин, популярный журналист газеты ЦК КПСС «Социалистическая индустрия». Вскоре после нашего знакомства я понял, что у него нет никаких связей «наверху». Тем не менее у нас установились дружеские отношения... Наша совместная статья «Лукавая цифра» в журнале «Новый мир» в большой степени открыла эпоху «гласности». Кроме того, я доверял двум близким к правящим кругам академическим институтам - Институту США и Канады и Институту мировой экономики и международных отношений. В конце 70-х гг. я послал письмо с кратким изложением полученных мной результатов академику Г. Арбатову. Дружеское письмо, подписанное Кудровым, содержало предложение представить статью для публикации в трудах института, предназначенных для внутреннего пользования. Но когда я ее написал и послал Кудрову, то не получил никакого ответа.
Одновременно я имел беседу в том отделе Института мировой экономики и международных отношений, где обсуждалась моя диссертация. Его возглавлял С. Никитин - очень достойный человек, специалист по экономическим индексам. Позднее он рассказал мне, что в конце 1950-х гг. по просьбе академика Е. Варги оценивал реальные темпы роста советской экономики. Проект был прекращен из-за враждебного отношения со стороны ЦК КПСС. И он, и Варга имели неприятности из-за проделанной работы. На моем выступлении присутствовало около 30 человек. Я представил детальное изложение своих методов и прогноз, согласно которому в середине 1980-х гг. начнется спад ВВП. Никитин разделял мое мнение о мрачных перспективах советской экономики. Было ощущение мрачного будущего и невозможности изменить его.
Борьба за публикацию результатов. Я решил вычленить менее опасные с политической точки зрения части моей работы (методологию, иллюстрируемую примерами из отдельных отраслей экономики) и представить их в качестве докторской диссертации. Первым шагом к защите была публикация ее результатов. В. Волконский представил мою статью для публикации в журнал «Известия Академия наук СССР. Серия экономическая» и убедил своего друга и главного редактора журнала А. Анчишкина попробовать ее опубликовать.
Я благодарен последнему за его усилия по ее публикации, несмотря на имевшийся для него риск. В то время Анчишкин был одним из самых влиятельных советских экономистов, и его поддержка была для меня весьма важной.
Важнейшим элементом, необходимым для прохождения первой публикации, был выбор заголовка и манеры изложения. Я исключил абсолютные цифры. Были приведены только соотношения для изложения разницы в результатах, полученных использованными мною методами. Основное внимание в статье было уделено объяснению методологии расчетов и качественным выводам, вытекающими из скрытых альтернативных оценок. Любой квалифицированный экономист мог легко рассчитать абсолютные величины, опираясь на описанную методологию и приведенные соотношения.
Однако, насколько мне известно, никто в СССР не попытался это сделать, и в отечественной науке статья прошла почти незамеченной, поскольку журнал имел небольшой тираж. Тем не менее благодаря Алеку Ноуву, который извлек из нее всю возможную информацию, статья стала известна на Западе уже в 1983 г.Другая публикация появилась в том же журнале и была написана аналогичным способом.
Мои попытки защитить докторскую диссертацию начались с ЦЭМИ. Хотя он возглавлялся такими либерально мыслящими экономистами, как Н. Федоренко и Н. Петраков, институт не был готов пойти на такое рискованное предприятие. Институт Госплана СССР, возглавлявшийся более консервативными экономистами, изучал диссертацию несколько месяцев. Ее защита в Институте экономики Сибирского отделения АН СССР, возглавлявшегося А. Аганбегяном, исключалась: ведь именно последний добился моего изгнания из Новосибирского университета в начале 1970-х гг. Через несколько лет он потребовал расследования моих «сомнительных» высказываний относительно использования мировых цен для оценки деятельности производственных предприятий.
Поскольку диссертация требовала внешнего рецензента, я решил выступить в Институте системных исследований АН СССР и ГКНТ. Заместитель директора института С. Шаталин, имевший репутацию либерала, принял предложение о моем выступлении и назначил его на весну 1986 г. К этому времени я уточнил свои методы оценки роста основных фондов. Новый метод показал более резкое падение темпов роста последних. Вместе с другими факторами это означало в дальнейшем и большее падение национального дохода. Согласно моим расчетам, сохранение существующих тенденций вело к падению национального дохода на 20 процентов к 1990 г.
Вдохновленный началом «перестройки», я обнародовал прогноз в своем докладе. Вся аудитория умещалась в одной комнате. Одним из первых был вопрос: «Я не понимаю, почему мы должны слушать эту антисоветчину?» Я спокойно ответил, что не вижу антисоветчины, а только изложение фактов. К моему удивлению, вопросов было немного. Сам Шаталин задал несколько незначительных и даже странных вопросов, поблагодарил меня, объявил семинар законченным и удалился в свой кабинет. Когда я начал собирать свои таблицы, одна из сотрудниц сказала: «Вы не заметили, как он нервничал во время Вашего выступления? Он прервал дискуссию, когда заметил, каким опасным является доклад». Когда я вошел в кабинет Шаталина, тот заторопился на какую-то встречу. Когда мы прощались в фойе, он сказал: «Единственный человек, который может Вам помочь, - это Горбачев».
Для защиты диссертации оставался только возглавляемый А. Анчишкиным Институт народнохозяйственного прогнозирования. Я имел дело прежде всего с его заместителем Ю. Яременко, честным и компетентным экономистом. Институт
рассматривал мою диссертацию в течение двух лет; она несколько раз благожелательно обсуждалась. Однако Ю. Яременко не рискнул поставить ее на защиту даже в 1986 г., уже после начала «перестройки», и в конце концов вернул ее мне.
Получив твердые заверения о постановке на защиту диссертации в Институте народнохозяйственного прогнозирования, я уволился с моей работы на полставки в Институте повышения квалификации Министерства промышленности строительных материалов, в котором я работал несколько лет. Когда дело с защитой провалилось, летом 1986 г. я был вынужден вернуться в Новосибирск. Работу по специальности найти не смог и был вынужден на полгода пойти работать в соседнем городе в среднюю школу учителем географии. Осенью 1986 г. меня пригласили на работу в Тувинский комплексный институт Сибирского отделения АН СССР в Кызыле. В Новосибирск я вернулся в 1989 г. и устроился в организацию, которая занималась программированием.
С 1987 г. я смог публиковать свои работы, не испытывая ограничений. Государственные власти все еще не проявляли интереса к моим исследованиям, хотя к этому времени они были уже хорошо известны в СССР и за рубежом. Только в 1989 г. по рекомендации В. Волконского я был включен в комиссию по совершенствованию статистики производства и цен. Я посетил одно из ее заседаний, но больше не получал материалов этой комиссии. Партийные и государственные чиновники, как и руководители экономических институтов, оценивали ученых на основе их статуса и уровня лояльности. Оценка по другим критериям была неприемлема.
Советские экономисты и Советская власть. В 1970-1980-е г. существовали (пусть и ограниченные) возможности вести научные исследования и делиться своими взглядами с научным сообществом даже по таким очевидно чувствительным темам, как достоверность статистики. Еще до появления моей первой публикации по этой теме я мог публично и неоднократно говорить о своих исследованиях без риска подвергнуться преследованиям. Я думаю, что мой опыт был более типичным, чем случай вышеупомянутого украинского экономиста. КГБ Украины было известно своим рвением в искоренении диссидентов. Не стану преуменьшать достоинства моих непосредственных начальников, но я не слышал, чтобы они имели неприятности из-за моих исследований.
Советские официальные лица и ученые давно знали об искажениях в официальной статистике. Существовали многочисленные дискуссии по этим вопросам, продолжавшиеся и в период после 1920-х гг. [Ханин, 1991]. Однако дискуссии концентрировались на вопросах методологии. Публикация альтернативных оценок была запрещена, однако такие оценки делались. Я знаю о таких оценках для всей экономики, сделанных С. Никитиным, С. Шаталиным и Б. Михалевским. Оценки для отдельных отраслей были более многочисленны. Научное сообщество было чрезвычайно заинтересовано в этих результатах. А вот партийные и государственные органы чрезвычайно настороженно относились к
альтернативным оценкам, ибо они разрушали миф о преимуществах плановой экономики.
Особенно характерно это было для периода после 1960-х гг., когда СССР стал ощутимо проигрывать экономическую гонку с капиталистическими странами. В то же самое время, когда государственные и партийные органы опасались альтернативных оценок, они испытывали необходимость в объективной информации. Во второй половине 1970-х гг. официальная статистика воспринималась всеми информированными людьми как лживая. Существовало всеобщее согласие в констатации факта печального состояния экономики и ее неизбежного упадка. Однако, чем выше был уровень иерархии, тем более враждебным становилось отношение к обнародованию данных об истинном состоянии экономики, ибо это означало осуждение экономической политики «верхов».
Представляется, что КГБ и его высшее руководство были более заинтересованы в выявлении истинного положения в экономике, поскольку в меньшей степени участвовали в определении экономической политики. Кроме того, будучи хорошо осведомленными об ухудшении экономического положения, органы госбезопасности опасались за будущее всей системы. Но даже КГБ действовал со связанными руками, так как слишком большое проявление самостоятельности могло создавать проблемы.
...От Татьяны Корягиной, которая тогда работала в научно-исследовательском институте Госплана СССР, я узнал, что примерно в это же время КГБ проявил большой интерес к работе плановиков. Они беседовали со многими работниками института и самого Госплана, пытаясь выявить причины неудач экономики и низкой эффективности плановых учреждений.
При существовавшей тогда структуре партийных и государственных органов любая идущая вразрез с общей линией инициатива, даже высокопоставленного чиновника, подавлялась -независимо от того, как это сказывалось на интересах системы в целом. Чиновники усвоили уроки многочисленных «антипартийных группировок». Система сама «загоняла себя в угол». К этому времени у советских официальных лиц высшего эшелона, как правило, не хватало гражданского мужества или приверженности коммунистической идеологии для совершения самостоятельных шагов, даже если они непосредственно не угрожали жизни или свободе. Чувство протеста, сложившееся в среде партийного и государственного аппарата, не материализовалось в конкретные действия.
Хотя советское руководство знало об искажениях советской статистики и ухудшающемся экономическом положении, истинные размеры надвигающегося кризиса недооценивались. Частично это было связано с отсутствием достоверных альтернативных оценок экономического роста. Более того, советское руководство не сумело осознать природу надвигавшегося общесистемного кризиса как следствия предшествовавшего развития. Официальный научный мир не смог предоставить ему необходимой информации, в то время как неофициальный - не имел доступа «наверх».
Позитивное отношение к проведению рыночных реформ было распространено достаточно широко. Однако их сторонники не чувствовали себя в безопасности и боялись высказываться о них из страха быть обвиненными в ереси и исключенными из правящего слоя. Они уповали на смерть Л. И. Брежнева и предстоящий кризис, надеясь прорваться к власти, - и лишь после этого начать необходимые реформы.
Завершающий период перестройки (1987-1991) Но настоящую славу я почувствовал во время поездки в Москву в июне 1987 г. Первым ее проявлением была встреча со студентами и преподавателями экономического факультета МГУ. Ее инициаторами были мои старинные друзья - доценты этого факультета - Игорь Нит и Павел Медведев. Выступление было назначено, если мне не изменяет память, на час дня, и в учебную аудиторию, где оно должно было состояться, к без пятнадцати час начали собираться слушатели. Я успел написать на доске таблицы своих расчетов, когда встревоженные Нит и Медведев сообщили, что возникли трудности: партбюро факультета требует отменить мое выступление. Чуть ли не 40 минут шла борьба с партбюро, и поэтому выступление началось с огромным опозданием. Но студенты и молодые преподаватели не расходились, их число только росло. Скандал, видимо, только усиливал интерес к моему выступлению. Я, пожалуй, никогда с тех пор не видел такого количества людей на своем выступлении.
Довольно большая аудитория была набита до отказа: люди стояли у всех стенок, сидели и стояли в проходах, сидели на полу перед помостом. Мое выступление прошло в мертвой тишине. Я видел только горящие глаза У многих слушателей. Совсем вылетело из головы, много ли было вопросов и о чем они были конкретно. Нит и Медведев сказали, что выступление прошло великолепно.
Выступление в МГУ имело одно неожиданное продолжение. Потом выяснилось, что на нем присутствовал стажировавшийся тогда в МГУ молодой американский экономист из Колумбийского университета Ричард Эриксон. Он аккуратно записывал мое выступление и через несколько месяцев в этом университете издал working paper большого формата в 40-50 страниц под названием «Ханин против ЦСУ». В ней излагалась история моих исследований, ее содержание и отклики на нее в советской экономической периодике, преимущественно советских статистиков, с очень квалифицированной их оценкой.
Для западных экономистов эта работа была во многом откровением. Дело в том, что в «Лукавой цифре» в интересах доступности приводились лишь выводы из моих расчетов, но не сами расчеты. А в лекции я привел основные таблицы, их и воспроизвел Эриксон вместе с моими пояснениями к ним. Так, они впервые стали в полном объеме широко известны на Западе.
Другое выступление состоялось в HИИ Госплана СССР. Там я выступал вместе с Селюниным. Конференц-зал института тоже был набит битком. Видно, что мы привлекли большое внимание весьма квалифицированных работников этого института. Мое выступление они выслушали с интересом, но без восторга, с чувством, как мне показалось, ревности. Звездой встречи был на этот раз Селюнин. Только что завершился июньский пленум ЦК КПСС, который принял целую серию постановлений по реформированию советской экономики. Селюнин подробно и в резко критическом духе с рыночных позиций, которые я тогда полностью разделял, их проанализировал. «Они не будут работать», - подытожил он. Так и случилось. Видно было, что далеко не все слушатели разделяли его позицию.
Ни академические институты, ни другие московские вузы, ни Госплан СССР, не говоря уже о Совете министров СССР и ЦК KПCC, видимого интереса к «Лукавой цифре» в этот раз (как и впоследствии) не обнаружили. Как будто им было безразлично, что в действительности происходит в экономике. Или мы для них были слишком маленькими людьми.
Вернувшись в Кызыл, я обнаружил, что вокруг меня собирается буря. Здесь я должен рассказать о своей работе в Кызыле. Передо мной стояла задача определить основные направления развития экономики республики. До этого я не имел опыта региональных исследований, и это затрудняло мою задачу. Первые месяцы я посвятил изучению истори экономики этой очень своеобразной республики, которая вошла в состав СССР только в 1944 г. и не имела железнодорожной связи с остальной ее территорией, по немногочисленной экономической и исторической литературе.
Уяснив в главных чертах общее экономическое положение, я некоторое время раздумывал, под каким углом зрения его представить. И здесь мне пришла в голову мысль, навеянная моими предыдущими работами по советской экономике: составить баланс национального дохода республики. Такие балансы составлялись в советское время в некоторых союзных республиках статистическими службами этих республик, но в автономных республиках они не составлялись. К тому же мне это надо было сделать практически в одиночку.
По имеющимся статистическим данным я определил примерную величину созданного в республике национального дохода и величину использования в республике национального дохода. Полученная величина разницы меня ошеломила. Оказалось, что созданный в республике национальный доход составил лишь 15 % от использованного (в мировых ценах разрыв, скорее всего, оказался бы меньше). Иначе говоря, республика паразитировала в огромных масштабах на экономике остального Союза. Теперь оставалось только найти способ уменьшить этот разрыв. Имевшиеся в республике наметки ее специализации были ориентированы на дальнейшее развитие в ней тяжелой промышленности (цветной
металлургии, угольной промышленности).
Я пришел к выводу, что это ошибка. Для этого отсутствовали необходимые условия. В частности, требовалось для вывоза продукции сооружение железной дороги через гористую местность, которая должна была быть фантастически дорогой (к ее строительству до сих пор практически не приступили). Я рекомендовал сосредоточиться на развитии традиционного для республики сельского хозяйства и переработке его продукции внутреннего потребления и вывоза за пределы республики (в частности, производства валенок, дефицитных в СССР) и, конечно, повысить эффективность использования имеющегося производственного потенциала.
За пару месяцев я написал доклад «Основы концепции экономического развития Тувинской АССР», который представил директору Тувинского комплексного отдела СО АН СССР (ТКО) Николаю Алексеевичу Ажищеву. Прежде чем излагать
дальнейшие события, я должен рассказать об этой весьма примечательной, в чем-то и замечательной фигуре. Ажищеву в то время не было еще 30 лет. Он приехал из Ленинграда. Оттуда привез в ТКО несколько своих приятелей -
молодых химиков. Пожалуй, самой замечательной его чертой была смелость - редчайшее качество среди научных работников в СССР. Нужно было быть очень смелым человеком, чтобы решиться возглавить формирование нового научного центра в регионе, где научных сил было тогда сосем ничтожное количество (в основном геологи).
К тому же еще в регионе с тяжелыми климатическими условиями, связанном с остальной территорией СССР только авиационным и автомобильным транспортом. Только поэтому эту непростую задачу доверили всего лишь неприлично молодому для такой должности кандидату химических наук. Более солидных ученых не нашлось. И надо сказать, что он сделал максимум возможного для решения этой задачи. Он в относительно короткий срок привлек для работы в отделе 11-12 молодых кандидатов наук по различным областям знаний и даже одного доктора химических наук - Григория Яблонского, из научных столиц - химиков, физиков и математиков. Не могу оценить их профессиональный уровень, но интеллектуальный был весьма высок, почему думаю, что и профессиональный был не низок.
Не испугался привлечь и полудиссидентов и евреев, какими были Яблонский и я. Он сумел добиться для приезжающих приличных жилищных условий и быстро обеспечил отдел приборами и научной литературой. Сумел наладить хорошие отношения с научными работниками. Одним словом, уже через год после учреждения это был полноценный научный коллектив. Для Тувы почти революция в науке. Он быстро понял, что серьезного научного результата может ожидать только от экономистов, где не требовалось опытов.
Но здесь-то тоже требовалась смелость, если результат будет необычным. Но он был и интеллектуально подготовлен для восприятия такого результата. За свою теперь уже немалую жизнь я редко встречал столь интеллектуально ярких людей, как Ажищев. И именно в гуманитарной сфере (химиком он был, по отзывам, средним). Но всяком случае, я больше слушал его, чем сам говорил, как вроде должно было быть. А мои экономические идеи он воспринимал быстро и точно.
Из наших разговоров помню поразившие меня тогда его рассуждения, что существование союзных и автономных республик - это мина замедленного действия под СССР. Но были и другие яркие мысли в гуманитарной сфере, при том что фундаментальных знаний не было. Это был поистине самородок.
Когда Ажищев прочитал мой текст, он коротко сказал: «Здорово» и запретил кому-либо его показывать и рассказывать о нем. Через неделю, перепечатав на хорошей машинке, он передал его в республиканский комитет КПСС, второму секретарю, курировавшему отдел и занимавшемуся организационными вопросами, как водилось в то время, русскому - Долгополову. Еще через пару недель он сказал, что его прочитал также и первый секретарь Ширшин, и оба они в ярости от прочитанного. Для меня это не было неожиданностью: доклад был, и сущности, сроден обвинительному заключению для руководства республики.
...В самом начале сентября Ажищев сообщил: нас вызывают на заседание бюро. Пришли: за столом все члены бюро, в центре первый секретарь Ширшин. Мы вдвоем по другую сторону. И Ширшин начинает долго объяснять, что мы проявили политическую незрелость и не поняли, что эти цифры говорят о бескорыстной интернациональной помощи советского народа тувинскому народу, а не о надуманном авторами доклада иждивенчестве. Остальные либо молчали, либо кивали Ширшину в знак одобрения.
Нам повезло, что дело было в перестройку. Иначе обоих быстро выперли бы из Тувы. Но партийное руководство решило довести дело нашего «разоблачения» до конца. В духе перестройки и гласности. Дело еще и в том, что к этому времени содержание доклада стало широко известно в республике, уж не знаю каким образом. В декабре состоялось общереспубликанское совещание о перспективах развития экономики Тувинской АССР с моим главным докладом. В лютый мороз мы отправились практически всем отделом на это совещание. Главный в республике огромный и довольно благоустроенный Дом культуры был переполнен. В президиуме руководители республики, кроме, кажется, Ширшина.
Планировалась показательная порка.
Думаю, что это было первое в истории Тувы такое совещание с открытым сопоставлением мнений по данному вопросу. Мне первому было предоставлено слово. Я впервые выступал перед такой огромной аудиторией и вначале заметно волновался. Но через пару минут волнение прошло и я довольно складно, приводя соответствующие цифры, изложил нашу концепцию. Ответил на несколько вопросов. Затем слово получили оппоненты. Они, конечно, были заранее подобраны, преимущественно из числа передовиков производства и руководителей предприятий.
Самой концепции они не касались, поскольку не читали ее. Основной мотив их выступлений был такой: мы напряженно и честно много лет трудимся на этой земле, а «они» только что приехали и уже учат нас жить. На такой основе убедить друг друга было невозможно. В заключение, после трех часов дебатов, мне было предоставлено, вполне в духе демократии и гласности, слово для ответа. Разошлись все - каждый доволен собой: мы с чувством, что нас не опровергли, наши критики - что сумели дать отпор чужакам. Но показательной порки не получилось. Совещание закончилось вничью.
Когда осенью я в очередной раз побывал в Москве и рассказал Селюнину о происходивших в Кызыле событиях, он организовал мне встречу с Леном Карпинским - известным тогда оппозиционным публицистом и бывшим секретарем ЦК ВЛКСМ, хорошо знавшим правы советской номенклатуры. Он очень серьезно отнесся к моему рассказу. «Вас могут устранить, устроив, например, драку с уголовником на улице». Он посоветовал обратиться в ЦК КПСС. Я позвонил куратору Тувы в организационном отделе ЦК КПСС и он после моего рассказа позвонил при мне Долгополову и посоветовал оставить меня в покое. Для руководства республики это было равносильно приказу
Отношение к объективной информации в СССР не менялось от смены политического курса. Она продолжала делиться на «полезную» и «вредную». Тем временем произошел любопытный случай, связанный с руководством Тувы. В один летний лень мне позвонили из Президиума Верховного совета Тувинской АССР и сообщили, что со мной хочет встретиться Председатель Президиума. Он встретил меня очень радушно: «Я две ночи не мог заснуть после чтения Вашей концепции. Все в ней написано правильно. Но Вы должны понять, что от меня мало что зависит». Не только слова, но и весь его внешний вид, доброе и умное лицо показывали, что далеко не все в советской номенклатуре были карьеристами и беспринципными и бесчестными людьми." Источник: http://vas-s-al.livejournal.com/627295.html
"...Пересчет советских темпов роста. В 1972 г. я защитил кандидатскую диссертацию по фондовым биржам капиталистических стран. В то время я являлся единственным научным работником в этой области в СССР и для защиты докторской диссертации на ту же тему много времени не потребовалось бы. Однако я был погружен в исследование проблем советской экономики и судеб советского общества. Любая публикация или диссертация на такую тему была немыслима, по крайней мере в обозримом будущем. В то время преследовались даже менее опасные исследования на ту же тему. Я не исключал и прямых репрессий со стороны властей. Но моя молодость, научное любопытство и гражданская ответственность возобладали.
Я начал оценивать реальные темпы роста советской экономики начиная с 1955 г. Мой непосредственный начальник в Научно-исследовательском институте систем управления Министерства приборостроения СССР В. Образ и директор института Ф. Солодовников поддерживали эти исследования. В течение года я получил существенные результаты, которые выявили непрерывное падение темпов экономического роста начиная с конца 1950-х гг. Согласно моим расчетам и вопреки широко распространенному мнению советских и западных ученых, восьмой пятилетний план (1966-1970 гг.) не был исключением из этой тенденции. Исходя из факта исчерпания экстенсивных факторов роста, я пришел к выводу, что замедление должно привести к стагнации в середине 1980-х гг.
Читая в спецхранах библиотек западную литературу, я знал, что американские экономисты давали более оптимистическую оценку. Я анализировал причины наших расхождений и был уверен, что мой подход является правильным. Это объяснялось не только тем, что мои оценки были получены другими методами, но и осознанием всеобщего характера проблем советского общества в тот период. Мои исследования указывали на приближающийся экономический и социально-политический кризис. Я полагал, что, чем скорее этот факт будет признан, тем скорее советские лидеры осуществят экономические реформы. У меня не было сомнений, что они должны носить рыночный характер. Как и ряд других советских экономистов, я был горячим сторонником рыночной экономики и считал, что переход к регулируемому рынку не только подтолкнет экономическое развитие, но будет способствовать также и демократизации советского общества.
Первая возможность обнародовать полученные мною результаты представилась летом 1976 г. на проводившейся ежегодно летней конференции ЦЭМИ в Звенигороде. Мой друг Виктор Волконский, уважаемый сотрудник института, с одобрения своего руководства пригласил меня выступить. Кроме того, на мое выступление согласился председательствующий (кажется, Н. Петраков). Скрытый рост цен, преувеличение темпов роста производства и другие негативные тенденции не были секретом для участников конференции. Как я позже узнал, аналогичные расчеты производились в ЦЭМИ С. Шаталиным и Б. Михалевским еще в середине 1960-х гг.
Кроме того, альтернативные оценки уровня производства промышленной продукции в целом и в отдельных ее отраслях рассчитывались в других исследовательских институтах. Тем не менее, по всей видимости, наибольшее воздействие на аудиторию оказали масштаб моих расчетов и разнообразие оценок, часть из которых никем ранее не использовалась (на тот период я применял три метода для оценки динамики промышленной продукции и два - для оценки динамики национального дохода). Произвел впечатление и тот факт, что вся представленная работа была произведена одним человеком.
Мои результаты оказались более пессимистическими, чем у других исследователей. Убедительно был обоснован вывод о прекращении экономического роста. После выступления на меня обрушился вал вопросов относительно использовавшейся методологии и полученных результатов. На моем докладе присутствовало около 40 человек из ЦЭМИ и других экономических институтов Москвы. Тем не менее, учитывая связи среди экономистов, мои выводы вскоре стали широко известны среди московских экономистов.
Следующее за конференцией событие характеризует политический климат в стране в то время. Когда я подробно рассказал о своем выступлении моему другу В. Шляпентоху, он серьезно спросил меня, не заметил ли я за собой слежки. Более чем через десять лет после нашего разговора журнал «Огонек» опубликовал материал об украинском экономисте, который занимался подобной же работой, что и я, и был осужден на семь лет заключения, после того как в его квартире нашли соответствующие расчеты
В течение последующих трех лет я изобрел несколько новых методов оценки реального роста промышленной продукции, национального дохода, основных фондов и материалоемкости продукции. Последние две оценки я считаю своими самыми крупными достижениями. Соответствующие данные не исчислялись ни на Западе, ни в СССР (либо исчислялись крайне ошибочно). Я написал 250-страничный текст, содержащий исходные данные и детальные результаты моих расчетов. Мои друзья, коллеги и начальники, читавшие его или слушавшие мои выступления, реагировали положительно.
Попытки проинформировать руководителей государства. Тем временем советская экономика продолжала деградировать. Я решил, что пришло время, чтобы моя работа оказала влияние на движение страны в более конструктивном направлении. Я тщательно следил за советской прессой и понял (и время это подтвердило), что внутри руководства страны или в его окружении имеются реформистские силы. Работы Ф. Бурлацкого, Г. Шахназарова и В. Загладина, академиков Г. Арбатова и Н. Иноземцева, публицистов А. Бовина и Э. Генри отличались по манере и содержанию от тупого догматизма, преобладавшего в советской научной литературе. Очевидно, что эти люди имели поддержку влиятельных политиков. Я не знал, кто эти политики, - но, как показало время, переоценивал их способность к политическим действиям.
Я решил привлечь внимание советского руководства к результатам своей работы, надеясь, что они помогут сформулировать новый экономический и политический курс страны. Кроме того, я искал способ легализации своих исследований. У меня была мысль передать их в самиздат - но я не хотел рисковать своей свободой, вступая в прямую конфронтацию с властью. Письма, которые я посылал в адрес руководителей государства, содержали двух-трехстраничное описание полученных мной результатов. Более детальные расчеты я предлагал представить при наличии соответствующей просьбы. Письма заканчивались выводом о надвигающейся экономической стагнации и необходимости для ее предотвращения проведения экономических реформ.
Эти реформы должны были значительно увеличить степень самостоятельности предприятий и расширить рыночные отношения. Я отнес письмо на имя Л. И. Брежнева к хорошо известному угловому зданию, где принимались письма, адресованные ЦК КПСС. Мне сообщили, что мое письмо получено и отправлено в соответствующий отдел ЦК партии. На этом закончилась наша переписка. Письмо, адресованное Н. Байбакову, попало в руки председателя сводного отдела Госплана СССР В. Воробьева. Он принял меня и был весьма вежлив, но напряжен во время нашего разговора - возможно, опасаясь его последствий. Много позже я узнал, что примерно в то же время он сам представил доклад о состоянии советской экономики, содержавший аналогичные моим идеи об инфляции, реальном экономическом росте и надвигающихся опасностях.
Я начал искать менее прямой и публичный путь для передачи своего послания руководству страны: ведь в его среде мог быть кто-либо, кто скрывает свои взгляды и нуждается в моих исследованиях для начала политической борьбы. Изучая биографии членов Политбюро в поисках скрытого ревизиониста, я нашел всех их посредственностями. Единственным из них, кто, казалось, выделялся, был А. Шелепин (конечно, я сильно ошибался в отношении его политических взглядов). В то время Горбачев еще не являлся ни членом Политбюро, ни секретарем ЦК.
Я составил список самых талантливых советских ученых и публицистов, кто мог быть связан с ревизионистами в советском руководстве. Он получился коротким, поскольку в стране мало кто обладал этими редкими качествами. Кроме того, я изменил форму представления своих взглядов, написав 20-страничную записку с детальным описанием методологии, результатов и прогнозом на 1990 год. В ней предсказывалось полное прекращение экономического роста уже в середине 80-х. Пожилая московская машинистка, которая печатала записку, с гордостью сообщила, что в жизни ей приходилось печатать немало важных и секретных документов. Вручая мне отпечатанный текст, она сказала с симпатией: «Это бомба!»
Первым, кто ознакомился с моей запиской, был Бовин, автор блестящих антидогматических статей в газете «Известия», долго работавший сотрудником ЦК КПСС. Мы встретились в его кабинете в редакции «Известий». Он сказал, что не является экономистом и ему трудно оценить мою методологию, но полагает, что в целом я прав. Однако он не выразил желания пойти дальше нашей встречи. Бовин с горечью высказался о происходящем в стране и достаточно определенно заявил: «Когда он умрет, мы начнем с начала». Это только подтвердило мое предположение о наличии оппозиции в партии, но я был потрясен ее беспомощностью. Предположим, Брежнев не умрет еще лет десять. Значит ли это, что страна должна и дальше катиться вниз?
Моим вторым потенциальным посредником был Эрнст Генри, чьи книги «Гитлер против Европы» и «Гитлер против СССР» произвели на меня огромное впечатление еще в юности. Его статьи о Китае и международных отношениях были несравненно оригинальнее и ярче, чем что-либо в советской политической литературе. У него было невысокое мнение о брежневском режиме, и он предвидел его неминуемый крах. Я никогда не отмечал у него враждебности по отношению к Западу. Напротив, многие аспекты жизни в Англии он оценивал выше, чем в СССР.
Э. Генри прочитал мою записку и передал ее своему другу времен Коминтерна С. Далину, одному из крупнейших советских экономистов. (Он неохотно упомянул эту фамилию в нашем последнем разговоре, опасаясь последствий для него от
вовлечения в данное дело). Положительное отношение Далина в большой степени определило и уважение Генри ко мне. Когда я заявил последнему о надвигающейся стагнации, он добавил: «… а потом и спад». Такая мысль приходила мне в голову, поскольку мои расчеты выявляли эту тенденцию, но в то время она казалось столь невероятной, что я даже не рискнул о ней написать.
Под влиянием нашего разговора я рассмотрел и эту возможность, вскоре включив ее в свой прогноз. Генри хвалил Андропова, который, по его словам, читал Гегеля. Он так же хвалил В. Загладина и Г. Шахназарова, известных функционеров ЦК, занимавшихся международным коммунистическим движением, которые разделяли его взгляды. Наши встречи продолжались в течение двух лет. Но после стал избегать их - вероятно, из-за моей репутации полудиссидента. Однажды Э. Генри пообещал передать мою записку В. Загладину (в то время первому заместителю начальника Международного отдела ЦК КПСС), но впоследствии уклонился от этого намерения.
Третьим потенциальным посредником оказался Василий Селюнин, популярный журналист газеты ЦК КПСС «Социалистическая индустрия». Вскоре после нашего знакомства я понял, что у него нет никаких связей «наверху». Тем не менее у нас установились дружеские отношения... Наша совместная статья «Лукавая цифра» в журнале «Новый мир» в большой степени открыла эпоху «гласности». Кроме того, я доверял двум близким к правящим кругам академическим институтам - Институту США и Канады и Институту мировой экономики и международных отношений. В конце 70-х гг. я послал письмо с кратким изложением полученных мной результатов академику Г. Арбатову. Дружеское письмо, подписанное Кудровым, содержало предложение представить статью для публикации в трудах института, предназначенных для внутреннего пользования. Но когда я ее написал и послал Кудрову, то не получил никакого ответа.
Одновременно я имел беседу в том отделе Института мировой экономики и международных отношений, где обсуждалась моя диссертация. Его возглавлял С. Никитин - очень достойный человек, специалист по экономическим индексам. Позднее он рассказал мне, что в конце 1950-х гг. по просьбе академика Е. Варги оценивал реальные темпы роста советской экономики. Проект был прекращен из-за враждебного отношения со стороны ЦК КПСС. И он, и Варга имели неприятности из-за проделанной работы. На моем выступлении присутствовало около 30 человек. Я представил детальное изложение своих методов и прогноз, согласно которому в середине 1980-х гг. начнется спад ВВП. Никитин разделял мое мнение о мрачных перспективах советской экономики. Было ощущение мрачного будущего и невозможности изменить его.
Борьба за публикацию результатов. Я решил вычленить менее опасные с политической точки зрения части моей работы (методологию, иллюстрируемую примерами из отдельных отраслей экономики) и представить их в качестве докторской диссертации. Первым шагом к защите была публикация ее результатов. В. Волконский представил мою статью для публикации в журнал «Известия Академия наук СССР. Серия экономическая» и убедил своего друга и главного редактора журнала А. Анчишкина попробовать ее опубликовать.
Я благодарен последнему за его усилия по ее публикации, несмотря на имевшийся для него риск. В то время Анчишкин был одним из самых влиятельных советских экономистов, и его поддержка была для меня весьма важной.
Важнейшим элементом, необходимым для прохождения первой публикации, был выбор заголовка и манеры изложения. Я исключил абсолютные цифры. Были приведены только соотношения для изложения разницы в результатах, полученных использованными мною методами. Основное внимание в статье было уделено объяснению методологии расчетов и качественным выводам, вытекающими из скрытых альтернативных оценок. Любой квалифицированный экономист мог легко рассчитать абсолютные величины, опираясь на описанную методологию и приведенные соотношения.
Однако, насколько мне известно, никто в СССР не попытался это сделать, и в отечественной науке статья прошла почти незамеченной, поскольку журнал имел небольшой тираж. Тем не менее благодаря Алеку Ноуву, который извлек из нее всю возможную информацию, статья стала известна на Западе уже в 1983 г.Другая публикация появилась в том же журнале и была написана аналогичным способом.
Мои попытки защитить докторскую диссертацию начались с ЦЭМИ. Хотя он возглавлялся такими либерально мыслящими экономистами, как Н. Федоренко и Н. Петраков, институт не был готов пойти на такое рискованное предприятие. Институт Госплана СССР, возглавлявшийся более консервативными экономистами, изучал диссертацию несколько месяцев. Ее защита в Институте экономики Сибирского отделения АН СССР, возглавлявшегося А. Аганбегяном, исключалась: ведь именно последний добился моего изгнания из Новосибирского университета в начале 1970-х гг. Через несколько лет он потребовал расследования моих «сомнительных» высказываний относительно использования мировых цен для оценки деятельности производственных предприятий.
Поскольку диссертация требовала внешнего рецензента, я решил выступить в Институте системных исследований АН СССР и ГКНТ. Заместитель директора института С. Шаталин, имевший репутацию либерала, принял предложение о моем выступлении и назначил его на весну 1986 г. К этому времени я уточнил свои методы оценки роста основных фондов. Новый метод показал более резкое падение темпов роста последних. Вместе с другими факторами это означало в дальнейшем и большее падение национального дохода. Согласно моим расчетам, сохранение существующих тенденций вело к падению национального дохода на 20 процентов к 1990 г.
Вдохновленный началом «перестройки», я обнародовал прогноз в своем докладе. Вся аудитория умещалась в одной комнате. Одним из первых был вопрос: «Я не понимаю, почему мы должны слушать эту антисоветчину?» Я спокойно ответил, что не вижу антисоветчины, а только изложение фактов. К моему удивлению, вопросов было немного. Сам Шаталин задал несколько незначительных и даже странных вопросов, поблагодарил меня, объявил семинар законченным и удалился в свой кабинет. Когда я начал собирать свои таблицы, одна из сотрудниц сказала: «Вы не заметили, как он нервничал во время Вашего выступления? Он прервал дискуссию, когда заметил, каким опасным является доклад». Когда я вошел в кабинет Шаталина, тот заторопился на какую-то встречу. Когда мы прощались в фойе, он сказал: «Единственный человек, который может Вам помочь, - это Горбачев».
Для защиты диссертации оставался только возглавляемый А. Анчишкиным Институт народнохозяйственного прогнозирования. Я имел дело прежде всего с его заместителем Ю. Яременко, честным и компетентным экономистом. Институт
рассматривал мою диссертацию в течение двух лет; она несколько раз благожелательно обсуждалась. Однако Ю. Яременко не рискнул поставить ее на защиту даже в 1986 г., уже после начала «перестройки», и в конце концов вернул ее мне.
Получив твердые заверения о постановке на защиту диссертации в Институте народнохозяйственного прогнозирования, я уволился с моей работы на полставки в Институте повышения квалификации Министерства промышленности строительных материалов, в котором я работал несколько лет. Когда дело с защитой провалилось, летом 1986 г. я был вынужден вернуться в Новосибирск. Работу по специальности найти не смог и был вынужден на полгода пойти работать в соседнем городе в среднюю школу учителем географии. Осенью 1986 г. меня пригласили на работу в Тувинский комплексный институт Сибирского отделения АН СССР в Кызыле. В Новосибирск я вернулся в 1989 г. и устроился в организацию, которая занималась программированием.
С 1987 г. я смог публиковать свои работы, не испытывая ограничений. Государственные власти все еще не проявляли интереса к моим исследованиям, хотя к этому времени они были уже хорошо известны в СССР и за рубежом. Только в 1989 г. по рекомендации В. Волконского я был включен в комиссию по совершенствованию статистики производства и цен. Я посетил одно из ее заседаний, но больше не получал материалов этой комиссии. Партийные и государственные чиновники, как и руководители экономических институтов, оценивали ученых на основе их статуса и уровня лояльности. Оценка по другим критериям была неприемлема.
Советские экономисты и Советская власть. В 1970-1980-е г. существовали (пусть и ограниченные) возможности вести научные исследования и делиться своими взглядами с научным сообществом даже по таким очевидно чувствительным темам, как достоверность статистики. Еще до появления моей первой публикации по этой теме я мог публично и неоднократно говорить о своих исследованиях без риска подвергнуться преследованиям. Я думаю, что мой опыт был более типичным, чем случай вышеупомянутого украинского экономиста. КГБ Украины было известно своим рвением в искоренении диссидентов. Не стану преуменьшать достоинства моих непосредственных начальников, но я не слышал, чтобы они имели неприятности из-за моих исследований.
Советские официальные лица и ученые давно знали об искажениях в официальной статистике. Существовали многочисленные дискуссии по этим вопросам, продолжавшиеся и в период после 1920-х гг. [Ханин, 1991]. Однако дискуссии концентрировались на вопросах методологии. Публикация альтернативных оценок была запрещена, однако такие оценки делались. Я знаю о таких оценках для всей экономики, сделанных С. Никитиным, С. Шаталиным и Б. Михалевским. Оценки для отдельных отраслей были более многочисленны. Научное сообщество было чрезвычайно заинтересовано в этих результатах. А вот партийные и государственные органы чрезвычайно настороженно относились к
альтернативным оценкам, ибо они разрушали миф о преимуществах плановой экономики.
Особенно характерно это было для периода после 1960-х гг., когда СССР стал ощутимо проигрывать экономическую гонку с капиталистическими странами. В то же самое время, когда государственные и партийные органы опасались альтернативных оценок, они испытывали необходимость в объективной информации. Во второй половине 1970-х гг. официальная статистика воспринималась всеми информированными людьми как лживая. Существовало всеобщее согласие в констатации факта печального состояния экономики и ее неизбежного упадка. Однако, чем выше был уровень иерархии, тем более враждебным становилось отношение к обнародованию данных об истинном состоянии экономики, ибо это означало осуждение экономической политики «верхов».
Представляется, что КГБ и его высшее руководство были более заинтересованы в выявлении истинного положения в экономике, поскольку в меньшей степени участвовали в определении экономической политики. Кроме того, будучи хорошо осведомленными об ухудшении экономического положения, органы госбезопасности опасались за будущее всей системы. Но даже КГБ действовал со связанными руками, так как слишком большое проявление самостоятельности могло создавать проблемы.
...От Татьяны Корягиной, которая тогда работала в научно-исследовательском институте Госплана СССР, я узнал, что примерно в это же время КГБ проявил большой интерес к работе плановиков. Они беседовали со многими работниками института и самого Госплана, пытаясь выявить причины неудач экономики и низкой эффективности плановых учреждений.
При существовавшей тогда структуре партийных и государственных органов любая идущая вразрез с общей линией инициатива, даже высокопоставленного чиновника, подавлялась -независимо от того, как это сказывалось на интересах системы в целом. Чиновники усвоили уроки многочисленных «антипартийных группировок». Система сама «загоняла себя в угол». К этому времени у советских официальных лиц высшего эшелона, как правило, не хватало гражданского мужества или приверженности коммунистической идеологии для совершения самостоятельных шагов, даже если они непосредственно не угрожали жизни или свободе. Чувство протеста, сложившееся в среде партийного и государственного аппарата, не материализовалось в конкретные действия.
Хотя советское руководство знало об искажениях советской статистики и ухудшающемся экономическом положении, истинные размеры надвигающегося кризиса недооценивались. Частично это было связано с отсутствием достоверных альтернативных оценок экономического роста. Более того, советское руководство не сумело осознать природу надвигавшегося общесистемного кризиса как следствия предшествовавшего развития. Официальный научный мир не смог предоставить ему необходимой информации, в то время как неофициальный - не имел доступа «наверх».
Позитивное отношение к проведению рыночных реформ было распространено достаточно широко. Однако их сторонники не чувствовали себя в безопасности и боялись высказываться о них из страха быть обвиненными в ереси и исключенными из правящего слоя. Они уповали на смерть Л. И. Брежнева и предстоящий кризис, надеясь прорваться к власти, - и лишь после этого начать необходимые реформы.
Завершающий период перестройки (1987-1991) Но настоящую славу я почувствовал во время поездки в Москву в июне 1987 г. Первым ее проявлением была встреча со студентами и преподавателями экономического факультета МГУ. Ее инициаторами были мои старинные друзья - доценты этого факультета - Игорь Нит и Павел Медведев. Выступление было назначено, если мне не изменяет память, на час дня, и в учебную аудиторию, где оно должно было состояться, к без пятнадцати час начали собираться слушатели. Я успел написать на доске таблицы своих расчетов, когда встревоженные Нит и Медведев сообщили, что возникли трудности: партбюро факультета требует отменить мое выступление. Чуть ли не 40 минут шла борьба с партбюро, и поэтому выступление началось с огромным опозданием. Но студенты и молодые преподаватели не расходились, их число только росло. Скандал, видимо, только усиливал интерес к моему выступлению. Я, пожалуй, никогда с тех пор не видел такого количества людей на своем выступлении.
Довольно большая аудитория была набита до отказа: люди стояли у всех стенок, сидели и стояли в проходах, сидели на полу перед помостом. Мое выступление прошло в мертвой тишине. Я видел только горящие глаза У многих слушателей. Совсем вылетело из головы, много ли было вопросов и о чем они были конкретно. Нит и Медведев сказали, что выступление прошло великолепно.
Выступление в МГУ имело одно неожиданное продолжение. Потом выяснилось, что на нем присутствовал стажировавшийся тогда в МГУ молодой американский экономист из Колумбийского университета Ричард Эриксон. Он аккуратно записывал мое выступление и через несколько месяцев в этом университете издал working paper большого формата в 40-50 страниц под названием «Ханин против ЦСУ». В ней излагалась история моих исследований, ее содержание и отклики на нее в советской экономической периодике, преимущественно советских статистиков, с очень квалифицированной их оценкой.
Для западных экономистов эта работа была во многом откровением. Дело в том, что в «Лукавой цифре» в интересах доступности приводились лишь выводы из моих расчетов, но не сами расчеты. А в лекции я привел основные таблицы, их и воспроизвел Эриксон вместе с моими пояснениями к ним. Так, они впервые стали в полном объеме широко известны на Западе.
Другое выступление состоялось в HИИ Госплана СССР. Там я выступал вместе с Селюниным. Конференц-зал института тоже был набит битком. Видно, что мы привлекли большое внимание весьма квалифицированных работников этого института. Мое выступление они выслушали с интересом, но без восторга, с чувством, как мне показалось, ревности. Звездой встречи был на этот раз Селюнин. Только что завершился июньский пленум ЦК КПСС, который принял целую серию постановлений по реформированию советской экономики. Селюнин подробно и в резко критическом духе с рыночных позиций, которые я тогда полностью разделял, их проанализировал. «Они не будут работать», - подытожил он. Так и случилось. Видно было, что далеко не все слушатели разделяли его позицию.
Ни академические институты, ни другие московские вузы, ни Госплан СССР, не говоря уже о Совете министров СССР и ЦК KПCC, видимого интереса к «Лукавой цифре» в этот раз (как и впоследствии) не обнаружили. Как будто им было безразлично, что в действительности происходит в экономике. Или мы для них были слишком маленькими людьми.
Вернувшись в Кызыл, я обнаружил, что вокруг меня собирается буря. Здесь я должен рассказать о своей работе в Кызыле. Передо мной стояла задача определить основные направления развития экономики республики. До этого я не имел опыта региональных исследований, и это затрудняло мою задачу. Первые месяцы я посвятил изучению истори экономики этой очень своеобразной республики, которая вошла в состав СССР только в 1944 г. и не имела железнодорожной связи с остальной ее территорией, по немногочисленной экономической и исторической литературе.
Уяснив в главных чертах общее экономическое положение, я некоторое время раздумывал, под каким углом зрения его представить. И здесь мне пришла в голову мысль, навеянная моими предыдущими работами по советской экономике: составить баланс национального дохода республики. Такие балансы составлялись в советское время в некоторых союзных республиках статистическими службами этих республик, но в автономных республиках они не составлялись. К тому же мне это надо было сделать практически в одиночку.
По имеющимся статистическим данным я определил примерную величину созданного в республике национального дохода и величину использования в республике национального дохода. Полученная величина разницы меня ошеломила. Оказалось, что созданный в республике национальный доход составил лишь 15 % от использованного (в мировых ценах разрыв, скорее всего, оказался бы меньше). Иначе говоря, республика паразитировала в огромных масштабах на экономике остального Союза. Теперь оставалось только найти способ уменьшить этот разрыв. Имевшиеся в республике наметки ее специализации были ориентированы на дальнейшее развитие в ней тяжелой промышленности (цветной
металлургии, угольной промышленности).
Я пришел к выводу, что это ошибка. Для этого отсутствовали необходимые условия. В частности, требовалось для вывоза продукции сооружение железной дороги через гористую местность, которая должна была быть фантастически дорогой (к ее строительству до сих пор практически не приступили). Я рекомендовал сосредоточиться на развитии традиционного для республики сельского хозяйства и переработке его продукции внутреннего потребления и вывоза за пределы республики (в частности, производства валенок, дефицитных в СССР) и, конечно, повысить эффективность использования имеющегося производственного потенциала.
За пару месяцев я написал доклад «Основы концепции экономического развития Тувинской АССР», который представил директору Тувинского комплексного отдела СО АН СССР (ТКО) Николаю Алексеевичу Ажищеву. Прежде чем излагать
дальнейшие события, я должен рассказать об этой весьма примечательной, в чем-то и замечательной фигуре. Ажищеву в то время не было еще 30 лет. Он приехал из Ленинграда. Оттуда привез в ТКО несколько своих приятелей -
молодых химиков. Пожалуй, самой замечательной его чертой была смелость - редчайшее качество среди научных работников в СССР. Нужно было быть очень смелым человеком, чтобы решиться возглавить формирование нового научного центра в регионе, где научных сил было тогда сосем ничтожное количество (в основном геологи).
К тому же еще в регионе с тяжелыми климатическими условиями, связанном с остальной территорией СССР только авиационным и автомобильным транспортом. Только поэтому эту непростую задачу доверили всего лишь неприлично молодому для такой должности кандидату химических наук. Более солидных ученых не нашлось. И надо сказать, что он сделал максимум возможного для решения этой задачи. Он в относительно короткий срок привлек для работы в отделе 11-12 молодых кандидатов наук по различным областям знаний и даже одного доктора химических наук - Григория Яблонского, из научных столиц - химиков, физиков и математиков. Не могу оценить их профессиональный уровень, но интеллектуальный был весьма высок, почему думаю, что и профессиональный был не низок.
Не испугался привлечь и полудиссидентов и евреев, какими были Яблонский и я. Он сумел добиться для приезжающих приличных жилищных условий и быстро обеспечил отдел приборами и научной литературой. Сумел наладить хорошие отношения с научными работниками. Одним словом, уже через год после учреждения это был полноценный научный коллектив. Для Тувы почти революция в науке. Он быстро понял, что серьезного научного результата может ожидать только от экономистов, где не требовалось опытов.
Но здесь-то тоже требовалась смелость, если результат будет необычным. Но он был и интеллектуально подготовлен для восприятия такого результата. За свою теперь уже немалую жизнь я редко встречал столь интеллектуально ярких людей, как Ажищев. И именно в гуманитарной сфере (химиком он был, по отзывам, средним). Но всяком случае, я больше слушал его, чем сам говорил, как вроде должно было быть. А мои экономические идеи он воспринимал быстро и точно.
Из наших разговоров помню поразившие меня тогда его рассуждения, что существование союзных и автономных республик - это мина замедленного действия под СССР. Но были и другие яркие мысли в гуманитарной сфере, при том что фундаментальных знаний не было. Это был поистине самородок.
Когда Ажищев прочитал мой текст, он коротко сказал: «Здорово» и запретил кому-либо его показывать и рассказывать о нем. Через неделю, перепечатав на хорошей машинке, он передал его в республиканский комитет КПСС, второму секретарю, курировавшему отдел и занимавшемуся организационными вопросами, как водилось в то время, русскому - Долгополову. Еще через пару недель он сказал, что его прочитал также и первый секретарь Ширшин, и оба они в ярости от прочитанного. Для меня это не было неожиданностью: доклад был, и сущности, сроден обвинительному заключению для руководства республики.
...В самом начале сентября Ажищев сообщил: нас вызывают на заседание бюро. Пришли: за столом все члены бюро, в центре первый секретарь Ширшин. Мы вдвоем по другую сторону. И Ширшин начинает долго объяснять, что мы проявили политическую незрелость и не поняли, что эти цифры говорят о бескорыстной интернациональной помощи советского народа тувинскому народу, а не о надуманном авторами доклада иждивенчестве. Остальные либо молчали, либо кивали Ширшину в знак одобрения.
Нам повезло, что дело было в перестройку. Иначе обоих быстро выперли бы из Тувы. Но партийное руководство решило довести дело нашего «разоблачения» до конца. В духе перестройки и гласности. Дело еще и в том, что к этому времени содержание доклада стало широко известно в республике, уж не знаю каким образом. В декабре состоялось общереспубликанское совещание о перспективах развития экономики Тувинской АССР с моим главным докладом. В лютый мороз мы отправились практически всем отделом на это совещание. Главный в республике огромный и довольно благоустроенный Дом культуры был переполнен. В президиуме руководители республики, кроме, кажется, Ширшина.
Планировалась показательная порка.
Думаю, что это было первое в истории Тувы такое совещание с открытым сопоставлением мнений по данному вопросу. Мне первому было предоставлено слово. Я впервые выступал перед такой огромной аудиторией и вначале заметно волновался. Но через пару минут волнение прошло и я довольно складно, приводя соответствующие цифры, изложил нашу концепцию. Ответил на несколько вопросов. Затем слово получили оппоненты. Они, конечно, были заранее подобраны, преимущественно из числа передовиков производства и руководителей предприятий.
Самой концепции они не касались, поскольку не читали ее. Основной мотив их выступлений был такой: мы напряженно и честно много лет трудимся на этой земле, а «они» только что приехали и уже учат нас жить. На такой основе убедить друг друга было невозможно. В заключение, после трех часов дебатов, мне было предоставлено, вполне в духе демократии и гласности, слово для ответа. Разошлись все - каждый доволен собой: мы с чувством, что нас не опровергли, наши критики - что сумели дать отпор чужакам. Но показательной порки не получилось. Совещание закончилось вничью.
Когда осенью я в очередной раз побывал в Москве и рассказал Селюнину о происходивших в Кызыле событиях, он организовал мне встречу с Леном Карпинским - известным тогда оппозиционным публицистом и бывшим секретарем ЦК ВЛКСМ, хорошо знавшим правы советской номенклатуры. Он очень серьезно отнесся к моему рассказу. «Вас могут устранить, устроив, например, драку с уголовником на улице». Он посоветовал обратиться в ЦК КПСС. Я позвонил куратору Тувы в организационном отделе ЦК КПСС и он после моего рассказа позвонил при мне Долгополову и посоветовал оставить меня в покое. Для руководства республики это было равносильно приказу
Отношение к объективной информации в СССР не менялось от смены политического курса. Она продолжала делиться на «полезную» и «вредную». Тем временем произошел любопытный случай, связанный с руководством Тувы. В один летний лень мне позвонили из Президиума Верховного совета Тувинской АССР и сообщили, что со мной хочет встретиться Председатель Президиума. Он встретил меня очень радушно: «Я две ночи не мог заснуть после чтения Вашей концепции. Все в ней написано правильно. Но Вы должны понять, что от меня мало что зависит». Не только слова, но и весь его внешний вид, доброе и умное лицо показывали, что далеко не все в советской номенклатуре были карьеристами и беспринципными и бесчестными людьми." Источник: http://vas-s-al.livejournal.com/627295.html