Вальтраут Фрицевна Шелике. КИН. Преподаватель истории Нового времени в ВУЗах Киргизии.
РОДИЛАСЬ В БЕРЛИНЕ, ОСТАЛАСЬ В РОССИИ. 1927 год - родилась в Берлине. 1931 - переехала в Москву вместе с родителями, немецкими коммунистами, сотрудниками Коминтерна. Осталась после войны в Москве, несмотря на то, что родители с двумя младшими братишками в 1945-46 годах вернулись в Германию. Отец - руководитель издательства "Диц". Мать - стенографистка, бухгалтер, редактор. В 1934 году вместе с родителями лишена фашистским правительством немецкого гражданства. Училась в 1934-38 годах в немецкой школе имени Карла Либкнехта, затем в московской правительственной школе.
С 1944 года - студентка исторического факультета МГУ, специализировалась в одной группе со Светланой Сталиной. В 1949 году по окончанию учебы распределилась на работу в Киргизию. В течение 40 лет преподавала Историю нового времени в различных ВУЗах республики. Защитила кандидатскую диссертацию по теме "Мартовские бои 1919 года в Берлине" в 1959 году. С 1989 года снова живет в Москве, пять лет проработала редактором литературного отдела немецкой газеты "Нойес Лебен". Оба ее брата живут в Германии, один сын в России, двое в Киргизии, один из которых женат на немке из ФРГ...
Написала и издала книгу воспоминаний »Ich wollte keine Deutsche sein« ("Я не хотела быть немкой"). Пишет о своей интересной, полной противоречий и общественных событий жизни, более всего для своих сыновей, внуков и братьев. Друзья и знатоки истории настойчиво советуют познакомить и читателей с этими автобиографическими рассказами.
".....Со своей группой она познакомилась на хлопке, куда была направлена обеспечивать их дисциплину и выход на работу. В первый же вечер она объявила им, что будет у них рядовым членом бригады, сама будет собирать хлопок, а все свои проблемы работы и быта им придется решать самим, под руководством старосты и комсорга. Не маленькие, некоторые уже и в армии отслужили. И только, если возникнут непредвиденные трудности, она встрянет, чтобы помочь.
Они выслушали странную с точки зрения устоявшихся обычаев пединститута речь молча, без всякого энтузиазма и весьма недовольные улеглись спать. Она ведь и в отдельном отсеке с железной кроватью, специально отведенном для преподавателя, спать отказалась, плюхнулась на глиняный пол с соломой прямо посреди девчонок, странная женщина, не понимающая, что мешает им шептаться перед сном о самом главном. Короче - приняли они ее в первый день знакомства мало сказать, что не ласково.
Но ее такой прием ничуть не расстроил, знала, что ведет себя нестандартно, знала, что не сразу примут ее позицию, ибо привыкли к иным отношениям с преподавателями, отношениям сверху вниз, при скрытом презрении друг к другу с обоих сторон, если и не у всех, то все же у многих. Но она была уверена - победит их недоверие, ибо предлагает им хорошее, им же на пользу, в их же интересах и они это поймут, не дураки. Конечно, они ее поняли, в конце концов поняли. Но сперва… Сперва был и смех и грех.
Чтобы не опозориться уже в первый же день работы в поле, ей пришлось работать весь день не разгибая спины, и следующий также напряженно, до болей в позвоночнике, и на третий тоже, и все равно ее фартук заполнялся собранным хлопком только на уровне средней выработки. Но и то слава богу, что не плелась в хвосте. Она работала в отдалении от своей группы, одна в поле, чтобы не мешать им самим определять когда отдых, когда перерыв на обед, когда идти домой. Была уверена - они сами попробуют установить с ней более тесный контакт, надо дать им время и просто ждать, не навязываясь. Свою хлопковую лепту она во всяком случае в группу вносила.
И они действительно не выдержали ее отстраненного пребывания на одном и том же поле, но чтобы не выдавать появившийся интерес к этой чудной преподавательнице, подослали к ней студентку другой группы с вопросом, который их как-то мучил, с чего это она сама ходит в поле с фартуком и весь день собирает проклятущий хлопок, когда преспокойненько может сидеть под кустом с книгой, время от времени покрикивая на них, как привычно это делают другие преподаватели, приставленные к ним деканатом.
Девушка из чужой группы пробралась сквозь хлопковые заросли к ее полосе и задала свой, всех интересующий вопрос.
- А как вы сами думаете? - ответила она вопросом на вопрос.
- Вам, наверное, врачи прописали движение, да? - с готовностью выдала девушка их общую догадку. Им даже в голову не пришло, что не хочет она быть надсмотрщиком, держимордой, что ей стыдно командовать ими вместо того, чтобы самой трудиться на уборке урожая, раз уж такая государственная необходимость возникла из-за плохих погодных условий, как впрочем, каждый раз, при любой погоде.
Она предстала перед ними белой вороной, нелепой, смешной, непрактичной.. Но так было только в начале. Сперва они смеха ради все же приняли ее в рядовые члены бригады, а потом сами не заметив как и когда, поняли - она им друг, старший, более опытный, но друг. Вместе с девчонками она продолжала спать на глиняном полу, покрытом тонким слоем соломы в маленькой комнатушке киргизского сельского дома, но теперь каждый вечер девочки обговаривали себе право спать именно с нею рядом, чтобы пошептаться с ней о самом главном, В проходной кухоньке этого же дома, в спальных мешках, спали мальчишки ее группы. И по вечерам, при свете керосиновой лампы, укрывшись одеялами и уже не обращая внимания на тараканов, то и дело падавших с потолка ( она же и научила девочек преодолеть брезгливость, от которой с детства страдала сама - устроила им соревнование, кто, мол, первый возьмет таракана в руку и швырнет об стенку, сама и победила, но и девочки одна за другой вслед за нею швырнули «своего» таракана), так вот по вечерам девчонки теперь задавали вопросы «за жизнь», а она отвечала. А мальчишки подползали в своих спальных мешках к проему, завешанном драной дерюгой для отделения кухни от комнаты и просили: «Громче! Нам ведь тоже интересно!»
Они ее приняли, им стало с ней интересно. Потом, вернувшись с хлопка, она прочла мальчишкам и девчонкам вместе книгу Нойберта о сексуальных проблемах, тогда еще не переведенной на русский язык, ибо на хлопке они больше всего задавали вопросов о тайнах любви. Книгу она глазами читала по-немецки, а вслух произносила слова по-русски, впервые ради них увидев, что так умеет. Кое-кто даже подумал, что книга все же на русском.
Вместе со своими студентами, и, конечно, при активном участии Анфисы, они выпускали факультетскую стенгазету. Первое стихотворение, которое они опубликовали для обсуждения были «Винтики» Евгения Евтушенко.
Вместе с ними она организовала институтский новогодний бал-маскарад, вся группа явилась в костюмах, а сама она вырядилась кубинской революционеркой, пришла на вечер с винтовкой, одолженной на кафедре военной подготовки. А пышка Анфиса облачилась в костюм монахини.
Педагоги провинциального пединститута выделяли эту группу, многим нравилось, что перед ними сидел народ думающий, неравнодушный и много читающий. Но нравились они, конечно, не всем, настораживало их вольнодумство. А преподаватель политэкономии социализма, их просто боялся, до дрожи в коленях, до скачков давления, что было небезопасно при его гипертонии, боялся их вопросов, на которые сам не знал ответов. В устах студентов, вопросы, произнесенные вслух, казались ему чистейшей воды провокацией, а не юношеской любознательностью. Он долго и мучительно обдумывал ситуацию в группе и в конце концов заподозрил, что за сомнениями студентов может прятаться умелая рука соответствующих органов, окольным путем проверяющих лично его на верность партии и правительству. А в таком случае у него нет иного выхода как самому явиться в КГБ и сообщить, какие провокационные вопросы ставят перед ним студенты. А КГБ уж пусть само разбирается, кто прячется за спинами студентов, их собственный сотрудник или враждебно настроенный скрытый хитрый враг, поощряющий «антипартийное направление» их мыслей.
Донос перепуганного теоретика политэкономии социализма и стал первопричиной того, что группу стали таскать на «беседы» в КГБ. И она как квочка, защищающая цыплят, кинулась на помощь ребятам. Она не ведала страха, только инстинкт педагога - защитить, уберечь, чтобы не сломились, руководил ее поступками. Студенты не скрываясь, приходили к ней домой за советом, а Анфиса с подругой прибегали даже глубокой ночью Она всегда была готова к их внезапным появлениям, гасила их страх, снимала волнение и напутствовала как вести себя при последующих встречах там, в местном КГБ.
А между тем она была беременна. Постоянная напряженность и собранная в кулак воля не пришлись по душе двум близнецам, созревавшим в ее встревоженном теле. У нее произошли преждевременные роды и малыши, не прожив и суток, умерли.
Студентов ни на минуту не остановила ее личная катастрофа. Теперь они бежали к ней со своими бедами прямо в роддом, стояли под окнами в ожидании советов. А она, в мужской бязевой рубашке, не покрывавшей и колен, с тесемочками на груди, крепко перетянутая полотенцем, чтобы ушло, бешанно прибывавшее молоко, высовывалась из окна третьего этажа и кричала им, стоявшим внизу: «Помните. ничего в письменном виде. Заклинаю.» Плевать она хотела, что ее советы могут услышать кгбешники, главное, чтобы ребята ничего не подписывали - тогда невозможно состряпать против них никакого дела, идиотского, высосанного из пальца.
Днем она вся была сплошная воля и разум, старшим товарищем для попавших в беду студентов, она упорно думала только о них. Днем. А ночью беззвучно рыдала, зажав рот кулаком, так, чтобы не слышали соседки по палате, счастливо родившие своих малышей, плакала от всеохватного чувства потери. Все ее наливавшееся молоком тело тридцативосьмилетней женщины жаждало детских губ, жадных ротиков, припадающих к переполненным, несмотря на тугое полотенце, грудям. Ее горе принадлежало только ей, студентам знать о ее страданиях совершенно не нужно.
Брайнин утешал их, выражая готовность уехать в Каунас. Она поняла его гуманную уловку только многие годы спустя, когда сама даже в мыслях своих не допустила возможности упрекнуть студентов за невольную беспощадность к ее материнству, видели же они ее пузо, растущее у них на глазах. Но она считала тогда, что сама обязана защитить новую жизнь внутри себя, только сама, и переоценила свои силы, свою выносливость. И расплатилась смертью двух невинных мальчишек, не сумевших жить в таком трудном мире. Не уберегла. Предала родненьких ради спасения душ чужих, уже взрослых, совсем взрослых детей. А они разве не участвовали в этом предательств. невольно, но достаточно эгоистично, разве не так?
Студентам она тогда помогла избежать беды. Действительно помогла. Кгбешная история ее группы завершилась собранием в кабинете у ректора пединститута, на котором присутствовал какой-то высокий кгбешный чин, а также вся ее группа, несчастный политэконом, она - их куратор и очкастая, не от мира сего доцентша - специалист по русской литературе Х1Х века, сама напросившаяся на заседание и настоявшая на праве своего присутствия, чтобы прекратить «издевательства над бедными студентами.» На всем протяжении многочасового собрания представитель КГБ - плотный мужчина средних лет, достаточно интеллигентной внешности с внимательными глазами, доброжелательно промолчал, сев спиной к окну, чтобы не очень было видно выражение его лица.
А ректор, высокий, стройный, красивый, образованный киргиз, тихим голосом спокойно направлял собрание в русло необходимости наказания группы за недисциплинированность, в частности за безобразный инцидент, происшедший по их вине с проректором по науке. Однако взволнованный, потный политэконом не понял тактики высшего руководства и все пытался обратить внимание присутствующих на идейное состояние группы. Ректор в ответ снова и снова очень спокойным и тихим голосом возвращался к вопросу о плохой дисциплине, упорно уходя от неумного желания политэконома раздуть историю. Кгбешник внимал и молчал.
Выступила доцентша-литератор, расхвалила группу за любознательность,. за жажду знаний, за активное чтение художественной литературы. сказала, что нечего их наказывать, беречь надо таких студентов, а не придираться по мелочам. Сказала, и вся пунцовая от натуги и внутреннего возмущение происходящим, тяжело опустилась на стул.
Под самый конец слово предоставили и куратору группы. Под одобрительную улыбку во весь большой рот доцентши-литераторши и любопытным взглядом кгбешника она убежденно изрекла, что любой студент имеет право на любой вопрос, и хорошо, что в институте студенты не боятся идти со своими проблемами к преподавателям, значит атмосфера в учебном заведении нормальная и здоровая. Но как назвать того педагога, который вместо того, чтобы спокойно выслушать и спокойно ответить, бежит в панике в КГБ? Она обратила свою вопрос- удар по политэконому ко всем присутствующим, и к кгбешнику тоже. Но не успела она сама с пафосом сказать как такое поведение называется, как остроумный и едкий, самый взрослый студент группы артистично обиженно скривил губы и по-детски выкрикнул: «Ябеда!». Всем сразу стало смешно. Обстановка и без того не накаленная, совсем разрядилась, группе влепили выговор за недисциплинированность и все разошлись по домам. От ребят отстали. Уберегли их, и она, и ректор, и доцентша-литератор, и почему-то даже представитель местного КГБ.
******
"Впервые в жизни я тогда, в августе 1949 года узнала, что «все немцы подлежат спецучету» и ничего не поняла. О выселении в августе 1941 года всех советских немцев в Сибирь и Среднюю Азию я, москвичка, не имела ни малейшего представления!!! Равно как и о выселении многих других народов, до немцев и после них. Такое кошмарное неведение! Во Фрунзе мы много лет трудились в одном институте с преподавателями чеченцами, ингушами, карачаевцами, крымскими татарами. Нашими студентами были не только киргизы, русские и украинцы, но и ребята, выходцы из репрессированных народов, в том числе и немцы. Немцы, законопослушные люди, ничего не рассказывали о насильственном выселении, а вот кавказцы делились пережитым - и тем, как сгоняли их в теплушки, и как согласно обычаям гор, взрослые сыновья пытались увести с собой прах покойных родителей. И как из вагонов, на полном ходу, конвоиры вышвыривали обнаруженные гробы. Как умирали в пути старики и дети… Когда в 1952 году я, живя пару дней у родственников в Москве, рассказала обо всем этом Маше, доброй и крикливой жене Яши (старшего брата Ильи) - оба работали инженерами на закрытом военном авиазаводе, Маша на меня накинулась почти с кулаками: «Неправда! Перестань клеветать на Советскую власть!»
******
80-е:
"Идея моего отъезда в ФРГ, что в те годы считалось тяжким грехом, на который решаются только те, кто готов предать родину, почему-то витала в не самом чистом воздухе моего факультета. После летних каникул, завидев меня в коридорах университета, кто-нибудь из студентов обязательно выражал радость встречи словами: «Как хорошо, что вы здесь. А то нам сказали, что вы уехали в ФРГ».
Кто распускал такие слухи? Не знаю. Но для меня не было секретом, что для многих на факультете я была нежелательным элементом, который отравлял им давно отлаженную, устоявшуюся со своими правилами жизнь, в которую я не только не хотела вписываться, но которой еще и бурно, с упрямством сопротивлялась.
Я отказывалась участвовать в проталкивании коллегами своих родственников - ближних и дальних - в число студентов и меня в ответ не стали включать в приемные комиссии, за участие в которых на ученых советах шла открытая, ни от кого не скрываемая борьба. Меня такое «наказание» только обрадовало, ибо в результате у меня появлялось столь желанное мне свободное время для своих научных изысков.
Ни разу я не откликнулась и на просьбу даже очень симпатичных мне товарищей по кафедре, поставить просто так, без экзамена оценку в зачетку студента, за которого «просили». Более того, на такого рода ходатайства у меня было два стандартных ответа. Первый - «Вы член партии? Да? А я нет. И вам не стыдно?» и второй - «Как только произнесете фамилию студента, за которого просите, я обещаю поставить ему двойку на экзамене.» И от меня отлетали, ибо кому приятно слышать такие обидные отповеди. Но так как такая моя реакция была дежурной, от меня в конце концов отстали с подобными ходатайствам, за которыми мне чудились, конечно, не только родственные связи, но нередко и элементарные взятки. За твердость позиции меня, может быть, и уважали, но, естественно, любить не могли. Я не была тогда столь умудренной жизнью, чтобы найти иные, не унижающие моих коллег, формы сопротивления тому, к чему они привыкли, и в чем никакого преступления не усматривали.
Но я бы и Замиру, как и всем другим, отказала, если бы он обратился ко мне «просить» за своего родственника. А он бы мог, я знаю. И меня бы еще и стыдил за максимализм, только портящий мои отношения с людьми, но ничего не изменяющего в ситуации, против которой я по донкихотски ломаю свои же копья. Сегодня я знаю, что в чем-то он был бы прав. А тогда, в те годы трудно было бы и Замиру со мной, если бы мы трудились на одном факультете.
Но я Замиру в те годы попыталась бы объяснить, почему твердо стою на своем - Киргизии нужны образованные, квалифицированные кадры учителей, любящие детей и умеющие их учить. А потому моя задача вузовского педагога не допускать к детям неучей, ибо вовсе не каждому кто того желает, нужно выдавать диплом о высшем образовании. Да что Замиру, даже ректорше Ошского пединститута, вызвавшей меня на ковер за двойки на экзамене, я однажды с пылом и жаром сказала в ответ на ее упреки, что и впредь обещаю быть заслоном для бездарей, не подпущу их к киргизким ребятишкам, которые, как все дети, имеют право на хороших учителей, а кто этого не понимает, по существу, враг своего собственого народа. Ректорша вытаращила на меня глаза и прекратила аудиэнцию. Что с сумасшедшей разговаривать?
На таком безрассудном отстаивании своих принципов, которые мне казались вобщем-то всеобщими, я однажды на ученом совете встала на дыбы, когда деканат попытался дать рекомендацию в аспирантуру лентяю из лентяев, неучу и нахалу, чем-то угодившему руководству факультета. И, чудеса! меня поддержали коллеги, что, впрочем, происходило не раз, и бездельнику в рекомендации отказали. Через год этот самый бывший студент пришел в качестве проверяющего на мою лекцию в Вечернем университете марксизма-ленинизма, где я читала курс истории международного рабочего и коммунистического движения. А трудился сий человек теперь не мало ни много в местном КГБ. И от имени и по поручению этой организации, но подозреваю более всего по собственной инициативе, он и заявился на мое занятие, наверняка со спрятанным магнитофоном.
Последним обстоятельством я и воспользовалась, чтобы защитить себя и проучить пройдоху. В ходе лекции, как часто это делала и до того, стала обращаться с вопросами к аудитории, и первым делом просила ответить проверяющего, уже окончившего истфак, и, конечно знающего правильный ответ. Ни черта он не знал, и свои «глубокие» познания сам теперь мотал на пленку, позорясь при всем честном народе. На следующий час после перерыва его как ветром сдуло. Любить меня такую он не мог, мстить, наверняка, хотел бы, если бы предоставилась возможность.
Я не знаю как ко мне относился местный КГБ, да откровенно говоря, меня это тогда мало интересовало. Во мне была бесшабашность и храбрость уверенного в своей правоте человека, верящего в социализм и сражающегося по мере сил с тем, что противоречит социалистическому идеалу. То, что многое из того, что я вывела из Маркса, противоречит официальной теории, изложенной в убогих учебниках по историческому материализму, меня не пугало.Тем хуже для официальных идеологов, от писанины которых у студентов одна каша в голове, думала я и во всю занималась просветительством. Я слишком хорошо понимала, что «официальная идеология» сочиняется всего навсего людьми, смертными, и вовсе не самыми умными. Да и Маркса большинство из них знало плохо, недосуг им было углубляться в философские изыски, достаточно подбирать к каждому случаю подходящую цитату и на этом основании называть себя марксистами. Я была уверена, что действительно необходимо «новое прочтение Маркса», как сформулировал идею однажды Гефтер.
Вобщем поскольку я опиралась на Маркса, я полагала, что в конечном счете местному КГБ не могу быть интересной.
Сейчас я понимаю, что это было, конечно, не так. И где-то в архивах есть какое-то дело и на меня. И я даже знаю, что кое-кого из знакомых просили быть сексотами специально по мою душу, но я не хочу знать кто из них согласился. Думаю, что они и так мучились совестью, а вреда мне не причинили. Да и «доносить» на меня было просто и вовсе не обязательно, ибо свои взгляды я не только не скрывала, а еще и пропагандировала. В том числе, как не смешно, однажды даже самим кгбешникам, хотя этого и не подозревала. Это произошло в одном из потоков Вечернего университета марксизма-ленинизма, когда попалась мне как-то очень зубастая группа. Такие вопросы, какие задавали они, в других аудиториях почти не встречались, а если и случались, то не столь концентрированно и открыто. Я честно отвечала, разъясняла проблему, говорила, что думала. Мне было интересно с этими молодыми людьми, пытливыми и открытыми, как мне показалось. И уже прочитав половину своего лекционного курса, я однажды поинтересовалась во время перерыва у руководства что это у меня за группа такая, любознательная и откровенная. «Как? Вы действительно не знаете? Никто вам не сказал? - расширил глаза директор университета.
- Да у вас там половина из КГБ, а другая из МВД. Неужели вы не знали?» »Мама мия! Вот влипла!» - с неприятным холодком в пузе подумала я и стала лихорадочно вспоминать, что я уже успела наговорить. Многое. Но я все-таки быстро успокоилась. Передо мной в аудитории сидели люди как люди, и я решила что их мучают те же проблемы, что и других, обычных людей, вот и лезут со своими вопросами. Молодцы, что не трусят. Мне тогда в голову даже не пришло, что каждый из них всегда мог прикрыться тем, что задал, мол, «провокационный» вопрос, чтобы проверить лектора на вшивость. Я восприняла их действительно как обыкновенных людей, таких же, какими были другие вокруг меня и даже удивилась своему открытию. И читать им лекции мне по-прежнему было интересно и осторожничать я тоже не стала - и так уже успела раскрыться. Думаю, что они мне симпатизировали. И может быть кое-кто из них был тем человеком, который одобрил потом идею контрпропагандистского фильма со мной в главной роли. Уверена, если не сам Замир, то кто-то из руководства киностудией должен был согласовать сий вопрос и с КГБ, не без этого. И Замира, наверное, соответственно, напутствовали, дав ему четкие установки, что должно звучать в фильме, расчитанном на то, чтобы удержать советских немцев от желания переехать в ФРГ.
Вот, мол, некоторые советские немцы по глупости своей уезжают в ФРГ, а тут немка, родившаяся в Берлине, выбрала жизнь в Советском Союзе. Об этом и расскажем. Напомним немцам, что СССР самая лучшая страна в мире, откроем им на это глаза словами их соотечественницы, образованной, умной, сознательно сделавшей выбор в пользу социалистического отечества. А они, неразумные, суют голову в пекло капитализма. Уж историк Вальтраут Фрицевна сумеет это разъяснить. И пусть наши немцы остаются с нами, не предавая своей настоящей родины.
Так, или примерно так, значилось в сценарии и Замир идейную основу фильма менять не собирался.
А я с самого начала, при первой же нашей встрече на «Лесном курорте», стала вносить путаницу в столь ясные установки.
Во-первых, моя судьба - не судьба советских немцев. Меня никто во время войны насильно никуда не выселял. Я как жила в Москве, так в ней и осталась по возвращении из эвакуации в интернат Коминтерна. И на спецучет меня тоже никто никогда не ставил. Так что унижения, испытанные советскими немцами, когда родина выразила им, ей преданным, и рвавшимся на фронт для ее защиты, недоверие только за то, что они немцы, я лично не пережила. Да и о самом выселении, живя в Москве, не имела ни малейшего представления, как впрочем и многие другие люди моей большой страны, не ведавшие о тех бедах, которые стряслись во время войны не только с советскими немцами, но и с ингушами, чеченцами, крымскими татарами, а еще раньше с корейцами. Их в двадцать четыре часа насильно переселяли с насиженных мест и отправляли в теплушках в Сибирь, Казахстан, Киргизию, выразив недоверие исключительно по национальному признаку.
Столкнулась я с проблемой советских немцев только во Фрунзе и совершенно неожиданно, но сразу же, уже в первые дни после приезда во Фрунзе, куда мы попали по распределению по окончании МГУ. Муж пошел с моим паспортом прописывать нас на найденной частной квартире. И тут молоденький лейтенант, со всех сторон изучив мой паспорт, сурово и бдительно спросил: »А где отметка о спецучете?» Муж ничего не понял. Вопрос лейтенанта прозвучал как гром среди ясного неба, какой, к черту, еще спецучет? А страж порядка тоже не понял, почему муж смотрит на него как баран на новые ворота, но несмотря на свое недоумение стал все же разъяснять, что раз в паспорте у жены значится «немка», то не может быть, чтобы она не стояла на спецучете, что означает подписку о невыезде с места жительства без специального разрешения комендатуры и обязательную ежемесячную явку для отметки в ту же комендатуру. «Она не может этого не знать, раз она немка,» - добавил лейтенант, объясняя ненемцу-мужу, что его крепко обманула собственная жена.
Молоденький лейтенант сходу попытался арестовать мой паспорт, но муж сообразив, что дело швах, тут же нашелся. «Дайте-ка я сам посмотрю паспорт жены,» - предложил он наивному стражу порядка и получив мою паспортину, тут же повернулся и ушел, пообещав вернуться через час вместе с женой. Мне было всего-то двадцать два года, я ждала первого сына, когда грянула эта беда. Мы очень испугались. Но все же не растерялись и ночью - было уже одиннацать часов вечера - стали звонить какому-то высокому начальству во Фрунзе. Ночь я не спала. «Никаких спецучетов! Что за сумасшествие? Утром же - обратный билет в Москву! К черту всяческое распределение! Авось в общежитии Коминтерна мне вернут нашу комнату! С ума сойти!» Но утром все утряслось, кто-то кому-то позвонил, и молодой лейтенант по чьему-то распоряжению извинился сквозь зубы передо мной, и выдал паспорт со штампом о прописке.
Так кончилось лично для меня. А что должны были пережить ни в чем неповинные люди, которых все-таки ставили на спецучет? Не имевшие права без разрешения отправиться даже в соседнюю деревню на базар? Что? Я знаю что, ибо много лет проработала во Фрунзе с людьми, стоящими на спецучете, одной ингушкой и двумя карачаевцами. Когда мы целой бригадой выезжали в отдаленные районы Киргизии, наши преподаватели, выселенные с Кавказа, должны были предварительно получать разрешение на командировку в комендатуре, а по дороге несколько раз специальные посты останавливали институтский автобус, постовые поднимались на подножку и пристально вглядывались в лица сидящих в салоне, сразу вычленяя кавказцев и требовали у них - только у них! - паспорт и разрешение. Разве это не унизительно, особенно для гордых горцев, наших коллег с высшим образованием, преподававшим историю? Пару раз проверяющие привычным зрением углядев во мне немку, требовали документы и у меня.
Приходилось долго и нудно объяснять, что я спецучету не подлежу. Мои паспортные данные на всякий случай фиксировали, но затем отпускали наш автобус для продолжения пути. Моим коллегам в конце концов надоели задержки в пути из-за меня и они предложили выход, которому я и последовала - садиться на заднее сидение, и как только входили милиционеры, впереди сидящие смыкали ряды, а я опускала голову, чтобы не очень светиться своей типично немецкой физиономией. Этот фокус всегда удавался и лично меня, в силу моего оптимистического характера эти ситуации не задевали, скорее забавляли, хотя смешного, как я понимаю, было мало. И к сожалении все это очень уж схоже с тем, как в фашистской Германии несколько лет работницам маленькой швейной мастерсткой удавалось таким же смыканием рядов отгораживать маму моего друга детства, немецкую еврейку, от гестаповцев, пока однажды, ее все же забрали и бросили в концлагерь. И есть у меня подруга - крымская татарка, которую в четырехлетнем возрасте спешно, в двадцать четыре часа выселили и увезли в Сибирь с братишкой и старенькой восьмидесятилетней бабушкой, не дав задержаться даже на три часа, пока мама вернется домой из города. И мать найдет своих детей у умирающей старухи только через два года. Что пережила мать, когда вернулась в дом, из которого неизвестно куда увезли ее детей? И кто? Не фашисты, а свои же…"
Травка (так ее звали в школе, вела дневник, на основе которого были написаны воспоминания.
Эпизод: "Ольга Федоровна была директором школы и во время войны, тогда, когда Эльга стала секретарем комсомольской организации школы и позволила себе поступок, который не укладывается в сегодняшние представления о времени нашего детства и отрочества. Конечно, оно было страшным. Но оно было многоцветным, а главное для многих непредсказуемым, а потому и непостижимым. Эльга была секретарем комсомольской организации в 1943-44 годах. И именно в период ее секретарства Света Молотова подала заявление в комсомол. А школьный комитет комсомола, под руководством Эльги отказал дочери главы советского правительства во вступлении в молодежную организацию. Отказал по объективным причинам - не участвовала Света Молотова в школьной жизни, была пассивной пионеркой и потому не было ей места в комсомоле. Так постановили ребята. Свое решение они вынесли без тени сомнения и совершенно без страха - знали, что они правы, а потому поступают справедливо в стране, где все равны.
Я представляю себе, как всполошились взрослые, что должна была ощутить О.Ф. Комитет комсомола заседал безнадзорно, комсомольцы были самостоятельны - так повелось еще со времени Асена Дроганова, и вот тебе - такое решение.
Эльга спала спокойно. Вынесенное решение было для нее столь банальным, что даже родителям дома ничего не рассказала.
А потом в школу пришли двое дядек, Эльге их представили как секретарей горкома и обкома партии. Они стали расспрашивать секретаря комсомольской организации, за что же Свету Молотову не приняли в комсомол. Эльга объяснила. Показала, по их просьбе, протокол. Все было правильно, в этом Эльга убеждала и дядек.
Хотела бы я влезть в души тех двух взрослых мужчин и О.Ф., узнать, что они думали и чувствовали, когда Эльга объяснила им справедливость принятого решения.
И что они могли сказать убежденной комсомолке 40-х годов, поступавшей у них на глазах по плакатным канонам, проповедуемым на каждом шагу?
Сегодняшний читатель не поверит, но они, прочитав протоколы, сказали: «Ну что ж, если так, то все правильно.» И ушли.
Эльга еще несколько месяцев секретарствовала в школе, а потом была снята с высокого поста «за недостаточную активность, проявленную в комсомольской работе». Она уже знала от родителей, что отделалась самым легким испугом.
А О.Ф. с Эльгой на эту тему вообще не разговаривала. Я не знаю, было ли то от страха или от мудрости. Какая она была - директор школы, в которой учились высокопоставленные дети? Умевшей улаживать конфликты, даже самые опасные? Не знаю.
Когда в школу однажды придет на встречу с учениками герой Советского Союза Папанин, чтобы рассказать о дрейфующей льдине, о подвигах четырех папанинцев, О.Ф. унизит себя в глазах девочки. И не потому, что радостно встретит дорогого гостя - мы все ему радовались. А потому, что не найдет выхода из ситуации, по наивности созданной героем. Обращаясь к собравшимся ученикам, дорогой нам Папанин скажет, что ему особенно радостно выступать перед ребятами данной школы оттого, что «в этой школе учатся две Светочки». И герой позовет девочек на сцену, чтобы поцеловать. Мы замрем.
Света Молотова сразу направится к трибуне подставлять лобик. А Света Сталина с места не сдвинется. Будет сидеть, приклеенная к стулу, а глаза станут злыми.
- Иди, Света, что ты сидишь? - позовет с президиума О.Ф. И Света пойдет. Пойдет, наклонив голову как юный бычок, пунцовая от злости, но покорная директорскому зову. И подставит лоб, готовый бодаться. За что О.Ф. так унизила Светку? Подумаешь, из-за Светок у нас школа особая! А мы? Мы, что ли, не люди? И О.Ф. такое поощряет?"
Своего директора мы не поняли. Права на ошибку за учителями, и тем более за директором не признавали. И невзлюбили."
http://www.eurodiva.de/wschaelike/ru/nv2_6klass3.htm#tc21
Источник (выбрать кодировку Cyrillic (Windows) http://www.wtschaelike.ru/?page_id=166
Берлинские каникулы (лето 1946), Первая гражданка СССР, посетившая с частным визитом послевоенную Германию (будущую ГДР) http://www.eurodiva.de/wschaelike/ru/nv4_berlin0.htm
Предательство (Москва 1946-1949) Попытка "раскрыть троцкистскую группировку" на курсе и в группе, где училась Светлана Сталина http://www.eurodiva.de/wschaelike/ru/nv5_predat0.htm
40 лет в Киргизии. Начало (Фрунзе.1949-1951) http://www.eurodiva.de/wschaelike/ru/nv6_kirg0.htm
Родина (Фрунзе 1985-1988) http://www.eurodiva.de/wschaelike/ru/nv7_rodina0.htm
С 1944 года - студентка исторического факультета МГУ, специализировалась в одной группе со Светланой Сталиной. В 1949 году по окончанию учебы распределилась на работу в Киргизию. В течение 40 лет преподавала Историю нового времени в различных ВУЗах республики. Защитила кандидатскую диссертацию по теме "Мартовские бои 1919 года в Берлине" в 1959 году. С 1989 года снова живет в Москве, пять лет проработала редактором литературного отдела немецкой газеты "Нойес Лебен". Оба ее брата живут в Германии, один сын в России, двое в Киргизии, один из которых женат на немке из ФРГ...
Написала и издала книгу воспоминаний »Ich wollte keine Deutsche sein« ("Я не хотела быть немкой"). Пишет о своей интересной, полной противоречий и общественных событий жизни, более всего для своих сыновей, внуков и братьев. Друзья и знатоки истории настойчиво советуют познакомить и читателей с этими автобиографическими рассказами.
".....Со своей группой она познакомилась на хлопке, куда была направлена обеспечивать их дисциплину и выход на работу. В первый же вечер она объявила им, что будет у них рядовым членом бригады, сама будет собирать хлопок, а все свои проблемы работы и быта им придется решать самим, под руководством старосты и комсорга. Не маленькие, некоторые уже и в армии отслужили. И только, если возникнут непредвиденные трудности, она встрянет, чтобы помочь.
Они выслушали странную с точки зрения устоявшихся обычаев пединститута речь молча, без всякого энтузиазма и весьма недовольные улеглись спать. Она ведь и в отдельном отсеке с железной кроватью, специально отведенном для преподавателя, спать отказалась, плюхнулась на глиняный пол с соломой прямо посреди девчонок, странная женщина, не понимающая, что мешает им шептаться перед сном о самом главном. Короче - приняли они ее в первый день знакомства мало сказать, что не ласково.
Но ее такой прием ничуть не расстроил, знала, что ведет себя нестандартно, знала, что не сразу примут ее позицию, ибо привыкли к иным отношениям с преподавателями, отношениям сверху вниз, при скрытом презрении друг к другу с обоих сторон, если и не у всех, то все же у многих. Но она была уверена - победит их недоверие, ибо предлагает им хорошее, им же на пользу, в их же интересах и они это поймут, не дураки. Конечно, они ее поняли, в конце концов поняли. Но сперва… Сперва был и смех и грех.
Чтобы не опозориться уже в первый же день работы в поле, ей пришлось работать весь день не разгибая спины, и следующий также напряженно, до болей в позвоночнике, и на третий тоже, и все равно ее фартук заполнялся собранным хлопком только на уровне средней выработки. Но и то слава богу, что не плелась в хвосте. Она работала в отдалении от своей группы, одна в поле, чтобы не мешать им самим определять когда отдых, когда перерыв на обед, когда идти домой. Была уверена - они сами попробуют установить с ней более тесный контакт, надо дать им время и просто ждать, не навязываясь. Свою хлопковую лепту она во всяком случае в группу вносила.
И они действительно не выдержали ее отстраненного пребывания на одном и том же поле, но чтобы не выдавать появившийся интерес к этой чудной преподавательнице, подослали к ней студентку другой группы с вопросом, который их как-то мучил, с чего это она сама ходит в поле с фартуком и весь день собирает проклятущий хлопок, когда преспокойненько может сидеть под кустом с книгой, время от времени покрикивая на них, как привычно это делают другие преподаватели, приставленные к ним деканатом.
Девушка из чужой группы пробралась сквозь хлопковые заросли к ее полосе и задала свой, всех интересующий вопрос.
- А как вы сами думаете? - ответила она вопросом на вопрос.
- Вам, наверное, врачи прописали движение, да? - с готовностью выдала девушка их общую догадку. Им даже в голову не пришло, что не хочет она быть надсмотрщиком, держимордой, что ей стыдно командовать ими вместо того, чтобы самой трудиться на уборке урожая, раз уж такая государственная необходимость возникла из-за плохих погодных условий, как впрочем, каждый раз, при любой погоде.
Она предстала перед ними белой вороной, нелепой, смешной, непрактичной.. Но так было только в начале. Сперва они смеха ради все же приняли ее в рядовые члены бригады, а потом сами не заметив как и когда, поняли - она им друг, старший, более опытный, но друг. Вместе с девчонками она продолжала спать на глиняном полу, покрытом тонким слоем соломы в маленькой комнатушке киргизского сельского дома, но теперь каждый вечер девочки обговаривали себе право спать именно с нею рядом, чтобы пошептаться с ней о самом главном, В проходной кухоньке этого же дома, в спальных мешках, спали мальчишки ее группы. И по вечерам, при свете керосиновой лампы, укрывшись одеялами и уже не обращая внимания на тараканов, то и дело падавших с потолка ( она же и научила девочек преодолеть брезгливость, от которой с детства страдала сама - устроила им соревнование, кто, мол, первый возьмет таракана в руку и швырнет об стенку, сама и победила, но и девочки одна за другой вслед за нею швырнули «своего» таракана), так вот по вечерам девчонки теперь задавали вопросы «за жизнь», а она отвечала. А мальчишки подползали в своих спальных мешках к проему, завешанном драной дерюгой для отделения кухни от комнаты и просили: «Громче! Нам ведь тоже интересно!»
Они ее приняли, им стало с ней интересно. Потом, вернувшись с хлопка, она прочла мальчишкам и девчонкам вместе книгу Нойберта о сексуальных проблемах, тогда еще не переведенной на русский язык, ибо на хлопке они больше всего задавали вопросов о тайнах любви. Книгу она глазами читала по-немецки, а вслух произносила слова по-русски, впервые ради них увидев, что так умеет. Кое-кто даже подумал, что книга все же на русском.
Вместе со своими студентами, и, конечно, при активном участии Анфисы, они выпускали факультетскую стенгазету. Первое стихотворение, которое они опубликовали для обсуждения были «Винтики» Евгения Евтушенко.
Вместе с ними она организовала институтский новогодний бал-маскарад, вся группа явилась в костюмах, а сама она вырядилась кубинской революционеркой, пришла на вечер с винтовкой, одолженной на кафедре военной подготовки. А пышка Анфиса облачилась в костюм монахини.
Педагоги провинциального пединститута выделяли эту группу, многим нравилось, что перед ними сидел народ думающий, неравнодушный и много читающий. Но нравились они, конечно, не всем, настораживало их вольнодумство. А преподаватель политэкономии социализма, их просто боялся, до дрожи в коленях, до скачков давления, что было небезопасно при его гипертонии, боялся их вопросов, на которые сам не знал ответов. В устах студентов, вопросы, произнесенные вслух, казались ему чистейшей воды провокацией, а не юношеской любознательностью. Он долго и мучительно обдумывал ситуацию в группе и в конце концов заподозрил, что за сомнениями студентов может прятаться умелая рука соответствующих органов, окольным путем проверяющих лично его на верность партии и правительству. А в таком случае у него нет иного выхода как самому явиться в КГБ и сообщить, какие провокационные вопросы ставят перед ним студенты. А КГБ уж пусть само разбирается, кто прячется за спинами студентов, их собственный сотрудник или враждебно настроенный скрытый хитрый враг, поощряющий «антипартийное направление» их мыслей.
Донос перепуганного теоретика политэкономии социализма и стал первопричиной того, что группу стали таскать на «беседы» в КГБ. И она как квочка, защищающая цыплят, кинулась на помощь ребятам. Она не ведала страха, только инстинкт педагога - защитить, уберечь, чтобы не сломились, руководил ее поступками. Студенты не скрываясь, приходили к ней домой за советом, а Анфиса с подругой прибегали даже глубокой ночью Она всегда была готова к их внезапным появлениям, гасила их страх, снимала волнение и напутствовала как вести себя при последующих встречах там, в местном КГБ.
А между тем она была беременна. Постоянная напряженность и собранная в кулак воля не пришлись по душе двум близнецам, созревавшим в ее встревоженном теле. У нее произошли преждевременные роды и малыши, не прожив и суток, умерли.
Студентов ни на минуту не остановила ее личная катастрофа. Теперь они бежали к ней со своими бедами прямо в роддом, стояли под окнами в ожидании советов. А она, в мужской бязевой рубашке, не покрывавшей и колен, с тесемочками на груди, крепко перетянутая полотенцем, чтобы ушло, бешанно прибывавшее молоко, высовывалась из окна третьего этажа и кричала им, стоявшим внизу: «Помните. ничего в письменном виде. Заклинаю.» Плевать она хотела, что ее советы могут услышать кгбешники, главное, чтобы ребята ничего не подписывали - тогда невозможно состряпать против них никакого дела, идиотского, высосанного из пальца.
Днем она вся была сплошная воля и разум, старшим товарищем для попавших в беду студентов, она упорно думала только о них. Днем. А ночью беззвучно рыдала, зажав рот кулаком, так, чтобы не слышали соседки по палате, счастливо родившие своих малышей, плакала от всеохватного чувства потери. Все ее наливавшееся молоком тело тридцативосьмилетней женщины жаждало детских губ, жадных ротиков, припадающих к переполненным, несмотря на тугое полотенце, грудям. Ее горе принадлежало только ей, студентам знать о ее страданиях совершенно не нужно.
Брайнин утешал их, выражая готовность уехать в Каунас. Она поняла его гуманную уловку только многие годы спустя, когда сама даже в мыслях своих не допустила возможности упрекнуть студентов за невольную беспощадность к ее материнству, видели же они ее пузо, растущее у них на глазах. Но она считала тогда, что сама обязана защитить новую жизнь внутри себя, только сама, и переоценила свои силы, свою выносливость. И расплатилась смертью двух невинных мальчишек, не сумевших жить в таком трудном мире. Не уберегла. Предала родненьких ради спасения душ чужих, уже взрослых, совсем взрослых детей. А они разве не участвовали в этом предательств. невольно, но достаточно эгоистично, разве не так?
Студентам она тогда помогла избежать беды. Действительно помогла. Кгбешная история ее группы завершилась собранием в кабинете у ректора пединститута, на котором присутствовал какой-то высокий кгбешный чин, а также вся ее группа, несчастный политэконом, она - их куратор и очкастая, не от мира сего доцентша - специалист по русской литературе Х1Х века, сама напросившаяся на заседание и настоявшая на праве своего присутствия, чтобы прекратить «издевательства над бедными студентами.» На всем протяжении многочасового собрания представитель КГБ - плотный мужчина средних лет, достаточно интеллигентной внешности с внимательными глазами, доброжелательно промолчал, сев спиной к окну, чтобы не очень было видно выражение его лица.
А ректор, высокий, стройный, красивый, образованный киргиз, тихим голосом спокойно направлял собрание в русло необходимости наказания группы за недисциплинированность, в частности за безобразный инцидент, происшедший по их вине с проректором по науке. Однако взволнованный, потный политэконом не понял тактики высшего руководства и все пытался обратить внимание присутствующих на идейное состояние группы. Ректор в ответ снова и снова очень спокойным и тихим голосом возвращался к вопросу о плохой дисциплине, упорно уходя от неумного желания политэконома раздуть историю. Кгбешник внимал и молчал.
Выступила доцентша-литератор, расхвалила группу за любознательность,. за жажду знаний, за активное чтение художественной литературы. сказала, что нечего их наказывать, беречь надо таких студентов, а не придираться по мелочам. Сказала, и вся пунцовая от натуги и внутреннего возмущение происходящим, тяжело опустилась на стул.
Под самый конец слово предоставили и куратору группы. Под одобрительную улыбку во весь большой рот доцентши-литераторши и любопытным взглядом кгбешника она убежденно изрекла, что любой студент имеет право на любой вопрос, и хорошо, что в институте студенты не боятся идти со своими проблемами к преподавателям, значит атмосфера в учебном заведении нормальная и здоровая. Но как назвать того педагога, который вместо того, чтобы спокойно выслушать и спокойно ответить, бежит в панике в КГБ? Она обратила свою вопрос- удар по политэконому ко всем присутствующим, и к кгбешнику тоже. Но не успела она сама с пафосом сказать как такое поведение называется, как остроумный и едкий, самый взрослый студент группы артистично обиженно скривил губы и по-детски выкрикнул: «Ябеда!». Всем сразу стало смешно. Обстановка и без того не накаленная, совсем разрядилась, группе влепили выговор за недисциплинированность и все разошлись по домам. От ребят отстали. Уберегли их, и она, и ректор, и доцентша-литератор, и почему-то даже представитель местного КГБ.
******
"Впервые в жизни я тогда, в августе 1949 года узнала, что «все немцы подлежат спецучету» и ничего не поняла. О выселении в августе 1941 года всех советских немцев в Сибирь и Среднюю Азию я, москвичка, не имела ни малейшего представления!!! Равно как и о выселении многих других народов, до немцев и после них. Такое кошмарное неведение! Во Фрунзе мы много лет трудились в одном институте с преподавателями чеченцами, ингушами, карачаевцами, крымскими татарами. Нашими студентами были не только киргизы, русские и украинцы, но и ребята, выходцы из репрессированных народов, в том числе и немцы. Немцы, законопослушные люди, ничего не рассказывали о насильственном выселении, а вот кавказцы делились пережитым - и тем, как сгоняли их в теплушки, и как согласно обычаям гор, взрослые сыновья пытались увести с собой прах покойных родителей. И как из вагонов, на полном ходу, конвоиры вышвыривали обнаруженные гробы. Как умирали в пути старики и дети… Когда в 1952 году я, живя пару дней у родственников в Москве, рассказала обо всем этом Маше, доброй и крикливой жене Яши (старшего брата Ильи) - оба работали инженерами на закрытом военном авиазаводе, Маша на меня накинулась почти с кулаками: «Неправда! Перестань клеветать на Советскую власть!»
******
80-е:
"Идея моего отъезда в ФРГ, что в те годы считалось тяжким грехом, на который решаются только те, кто готов предать родину, почему-то витала в не самом чистом воздухе моего факультета. После летних каникул, завидев меня в коридорах университета, кто-нибудь из студентов обязательно выражал радость встречи словами: «Как хорошо, что вы здесь. А то нам сказали, что вы уехали в ФРГ».
Кто распускал такие слухи? Не знаю. Но для меня не было секретом, что для многих на факультете я была нежелательным элементом, который отравлял им давно отлаженную, устоявшуюся со своими правилами жизнь, в которую я не только не хотела вписываться, но которой еще и бурно, с упрямством сопротивлялась.
Я отказывалась участвовать в проталкивании коллегами своих родственников - ближних и дальних - в число студентов и меня в ответ не стали включать в приемные комиссии, за участие в которых на ученых советах шла открытая, ни от кого не скрываемая борьба. Меня такое «наказание» только обрадовало, ибо в результате у меня появлялось столь желанное мне свободное время для своих научных изысков.
Ни разу я не откликнулась и на просьбу даже очень симпатичных мне товарищей по кафедре, поставить просто так, без экзамена оценку в зачетку студента, за которого «просили». Более того, на такого рода ходатайства у меня было два стандартных ответа. Первый - «Вы член партии? Да? А я нет. И вам не стыдно?» и второй - «Как только произнесете фамилию студента, за которого просите, я обещаю поставить ему двойку на экзамене.» И от меня отлетали, ибо кому приятно слышать такие обидные отповеди. Но так как такая моя реакция была дежурной, от меня в конце концов отстали с подобными ходатайствам, за которыми мне чудились, конечно, не только родственные связи, но нередко и элементарные взятки. За твердость позиции меня, может быть, и уважали, но, естественно, любить не могли. Я не была тогда столь умудренной жизнью, чтобы найти иные, не унижающие моих коллег, формы сопротивления тому, к чему они привыкли, и в чем никакого преступления не усматривали.
Но я бы и Замиру, как и всем другим, отказала, если бы он обратился ко мне «просить» за своего родственника. А он бы мог, я знаю. И меня бы еще и стыдил за максимализм, только портящий мои отношения с людьми, но ничего не изменяющего в ситуации, против которой я по донкихотски ломаю свои же копья. Сегодня я знаю, что в чем-то он был бы прав. А тогда, в те годы трудно было бы и Замиру со мной, если бы мы трудились на одном факультете.
Но я Замиру в те годы попыталась бы объяснить, почему твердо стою на своем - Киргизии нужны образованные, квалифицированные кадры учителей, любящие детей и умеющие их учить. А потому моя задача вузовского педагога не допускать к детям неучей, ибо вовсе не каждому кто того желает, нужно выдавать диплом о высшем образовании. Да что Замиру, даже ректорше Ошского пединститута, вызвавшей меня на ковер за двойки на экзамене, я однажды с пылом и жаром сказала в ответ на ее упреки, что и впредь обещаю быть заслоном для бездарей, не подпущу их к киргизким ребятишкам, которые, как все дети, имеют право на хороших учителей, а кто этого не понимает, по существу, враг своего собственого народа. Ректорша вытаращила на меня глаза и прекратила аудиэнцию. Что с сумасшедшей разговаривать?
На таком безрассудном отстаивании своих принципов, которые мне казались вобщем-то всеобщими, я однажды на ученом совете встала на дыбы, когда деканат попытался дать рекомендацию в аспирантуру лентяю из лентяев, неучу и нахалу, чем-то угодившему руководству факультета. И, чудеса! меня поддержали коллеги, что, впрочем, происходило не раз, и бездельнику в рекомендации отказали. Через год этот самый бывший студент пришел в качестве проверяющего на мою лекцию в Вечернем университете марксизма-ленинизма, где я читала курс истории международного рабочего и коммунистического движения. А трудился сий человек теперь не мало ни много в местном КГБ. И от имени и по поручению этой организации, но подозреваю более всего по собственной инициативе, он и заявился на мое занятие, наверняка со спрятанным магнитофоном.
Последним обстоятельством я и воспользовалась, чтобы защитить себя и проучить пройдоху. В ходе лекции, как часто это делала и до того, стала обращаться с вопросами к аудитории, и первым делом просила ответить проверяющего, уже окончившего истфак, и, конечно знающего правильный ответ. Ни черта он не знал, и свои «глубокие» познания сам теперь мотал на пленку, позорясь при всем честном народе. На следующий час после перерыва его как ветром сдуло. Любить меня такую он не мог, мстить, наверняка, хотел бы, если бы предоставилась возможность.
Я не знаю как ко мне относился местный КГБ, да откровенно говоря, меня это тогда мало интересовало. Во мне была бесшабашность и храбрость уверенного в своей правоте человека, верящего в социализм и сражающегося по мере сил с тем, что противоречит социалистическому идеалу. То, что многое из того, что я вывела из Маркса, противоречит официальной теории, изложенной в убогих учебниках по историческому материализму, меня не пугало.Тем хуже для официальных идеологов, от писанины которых у студентов одна каша в голове, думала я и во всю занималась просветительством. Я слишком хорошо понимала, что «официальная идеология» сочиняется всего навсего людьми, смертными, и вовсе не самыми умными. Да и Маркса большинство из них знало плохо, недосуг им было углубляться в философские изыски, достаточно подбирать к каждому случаю подходящую цитату и на этом основании называть себя марксистами. Я была уверена, что действительно необходимо «новое прочтение Маркса», как сформулировал идею однажды Гефтер.
Вобщем поскольку я опиралась на Маркса, я полагала, что в конечном счете местному КГБ не могу быть интересной.
Сейчас я понимаю, что это было, конечно, не так. И где-то в архивах есть какое-то дело и на меня. И я даже знаю, что кое-кого из знакомых просили быть сексотами специально по мою душу, но я не хочу знать кто из них согласился. Думаю, что они и так мучились совестью, а вреда мне не причинили. Да и «доносить» на меня было просто и вовсе не обязательно, ибо свои взгляды я не только не скрывала, а еще и пропагандировала. В том числе, как не смешно, однажды даже самим кгбешникам, хотя этого и не подозревала. Это произошло в одном из потоков Вечернего университета марксизма-ленинизма, когда попалась мне как-то очень зубастая группа. Такие вопросы, какие задавали они, в других аудиториях почти не встречались, а если и случались, то не столь концентрированно и открыто. Я честно отвечала, разъясняла проблему, говорила, что думала. Мне было интересно с этими молодыми людьми, пытливыми и открытыми, как мне показалось. И уже прочитав половину своего лекционного курса, я однажды поинтересовалась во время перерыва у руководства что это у меня за группа такая, любознательная и откровенная. «Как? Вы действительно не знаете? Никто вам не сказал? - расширил глаза директор университета.
- Да у вас там половина из КГБ, а другая из МВД. Неужели вы не знали?» »Мама мия! Вот влипла!» - с неприятным холодком в пузе подумала я и стала лихорадочно вспоминать, что я уже успела наговорить. Многое. Но я все-таки быстро успокоилась. Передо мной в аудитории сидели люди как люди, и я решила что их мучают те же проблемы, что и других, обычных людей, вот и лезут со своими вопросами. Молодцы, что не трусят. Мне тогда в голову даже не пришло, что каждый из них всегда мог прикрыться тем, что задал, мол, «провокационный» вопрос, чтобы проверить лектора на вшивость. Я восприняла их действительно как обыкновенных людей, таких же, какими были другие вокруг меня и даже удивилась своему открытию. И читать им лекции мне по-прежнему было интересно и осторожничать я тоже не стала - и так уже успела раскрыться. Думаю, что они мне симпатизировали. И может быть кое-кто из них был тем человеком, который одобрил потом идею контрпропагандистского фильма со мной в главной роли. Уверена, если не сам Замир, то кто-то из руководства киностудией должен был согласовать сий вопрос и с КГБ, не без этого. И Замира, наверное, соответственно, напутствовали, дав ему четкие установки, что должно звучать в фильме, расчитанном на то, чтобы удержать советских немцев от желания переехать в ФРГ.
Вот, мол, некоторые советские немцы по глупости своей уезжают в ФРГ, а тут немка, родившаяся в Берлине, выбрала жизнь в Советском Союзе. Об этом и расскажем. Напомним немцам, что СССР самая лучшая страна в мире, откроем им на это глаза словами их соотечественницы, образованной, умной, сознательно сделавшей выбор в пользу социалистического отечества. А они, неразумные, суют голову в пекло капитализма. Уж историк Вальтраут Фрицевна сумеет это разъяснить. И пусть наши немцы остаются с нами, не предавая своей настоящей родины.
Так, или примерно так, значилось в сценарии и Замир идейную основу фильма менять не собирался.
А я с самого начала, при первой же нашей встрече на «Лесном курорте», стала вносить путаницу в столь ясные установки.
Во-первых, моя судьба - не судьба советских немцев. Меня никто во время войны насильно никуда не выселял. Я как жила в Москве, так в ней и осталась по возвращении из эвакуации в интернат Коминтерна. И на спецучет меня тоже никто никогда не ставил. Так что унижения, испытанные советскими немцами, когда родина выразила им, ей преданным, и рвавшимся на фронт для ее защиты, недоверие только за то, что они немцы, я лично не пережила. Да и о самом выселении, живя в Москве, не имела ни малейшего представления, как впрочем и многие другие люди моей большой страны, не ведавшие о тех бедах, которые стряслись во время войны не только с советскими немцами, но и с ингушами, чеченцами, крымскими татарами, а еще раньше с корейцами. Их в двадцать четыре часа насильно переселяли с насиженных мест и отправляли в теплушках в Сибирь, Казахстан, Киргизию, выразив недоверие исключительно по национальному признаку.
Столкнулась я с проблемой советских немцев только во Фрунзе и совершенно неожиданно, но сразу же, уже в первые дни после приезда во Фрунзе, куда мы попали по распределению по окончании МГУ. Муж пошел с моим паспортом прописывать нас на найденной частной квартире. И тут молоденький лейтенант, со всех сторон изучив мой паспорт, сурово и бдительно спросил: »А где отметка о спецучете?» Муж ничего не понял. Вопрос лейтенанта прозвучал как гром среди ясного неба, какой, к черту, еще спецучет? А страж порядка тоже не понял, почему муж смотрит на него как баран на новые ворота, но несмотря на свое недоумение стал все же разъяснять, что раз в паспорте у жены значится «немка», то не может быть, чтобы она не стояла на спецучете, что означает подписку о невыезде с места жительства без специального разрешения комендатуры и обязательную ежемесячную явку для отметки в ту же комендатуру. «Она не может этого не знать, раз она немка,» - добавил лейтенант, объясняя ненемцу-мужу, что его крепко обманула собственная жена.
Молоденький лейтенант сходу попытался арестовать мой паспорт, но муж сообразив, что дело швах, тут же нашелся. «Дайте-ка я сам посмотрю паспорт жены,» - предложил он наивному стражу порядка и получив мою паспортину, тут же повернулся и ушел, пообещав вернуться через час вместе с женой. Мне было всего-то двадцать два года, я ждала первого сына, когда грянула эта беда. Мы очень испугались. Но все же не растерялись и ночью - было уже одиннацать часов вечера - стали звонить какому-то высокому начальству во Фрунзе. Ночь я не спала. «Никаких спецучетов! Что за сумасшествие? Утром же - обратный билет в Москву! К черту всяческое распределение! Авось в общежитии Коминтерна мне вернут нашу комнату! С ума сойти!» Но утром все утряслось, кто-то кому-то позвонил, и молодой лейтенант по чьему-то распоряжению извинился сквозь зубы передо мной, и выдал паспорт со штампом о прописке.
Так кончилось лично для меня. А что должны были пережить ни в чем неповинные люди, которых все-таки ставили на спецучет? Не имевшие права без разрешения отправиться даже в соседнюю деревню на базар? Что? Я знаю что, ибо много лет проработала во Фрунзе с людьми, стоящими на спецучете, одной ингушкой и двумя карачаевцами. Когда мы целой бригадой выезжали в отдаленные районы Киргизии, наши преподаватели, выселенные с Кавказа, должны были предварительно получать разрешение на командировку в комендатуре, а по дороге несколько раз специальные посты останавливали институтский автобус, постовые поднимались на подножку и пристально вглядывались в лица сидящих в салоне, сразу вычленяя кавказцев и требовали у них - только у них! - паспорт и разрешение. Разве это не унизительно, особенно для гордых горцев, наших коллег с высшим образованием, преподававшим историю? Пару раз проверяющие привычным зрением углядев во мне немку, требовали документы и у меня.
Приходилось долго и нудно объяснять, что я спецучету не подлежу. Мои паспортные данные на всякий случай фиксировали, но затем отпускали наш автобус для продолжения пути. Моим коллегам в конце концов надоели задержки в пути из-за меня и они предложили выход, которому я и последовала - садиться на заднее сидение, и как только входили милиционеры, впереди сидящие смыкали ряды, а я опускала голову, чтобы не очень светиться своей типично немецкой физиономией. Этот фокус всегда удавался и лично меня, в силу моего оптимистического характера эти ситуации не задевали, скорее забавляли, хотя смешного, как я понимаю, было мало. И к сожалении все это очень уж схоже с тем, как в фашистской Германии несколько лет работницам маленькой швейной мастерсткой удавалось таким же смыканием рядов отгораживать маму моего друга детства, немецкую еврейку, от гестаповцев, пока однажды, ее все же забрали и бросили в концлагерь. И есть у меня подруга - крымская татарка, которую в четырехлетнем возрасте спешно, в двадцать четыре часа выселили и увезли в Сибирь с братишкой и старенькой восьмидесятилетней бабушкой, не дав задержаться даже на три часа, пока мама вернется домой из города. И мать найдет своих детей у умирающей старухи только через два года. Что пережила мать, когда вернулась в дом, из которого неизвестно куда увезли ее детей? И кто? Не фашисты, а свои же…"
Травка (так ее звали в школе, вела дневник, на основе которого были написаны воспоминания.
Эпизод: "Ольга Федоровна была директором школы и во время войны, тогда, когда Эльга стала секретарем комсомольской организации школы и позволила себе поступок, который не укладывается в сегодняшние представления о времени нашего детства и отрочества. Конечно, оно было страшным. Но оно было многоцветным, а главное для многих непредсказуемым, а потому и непостижимым. Эльга была секретарем комсомольской организации в 1943-44 годах. И именно в период ее секретарства Света Молотова подала заявление в комсомол. А школьный комитет комсомола, под руководством Эльги отказал дочери главы советского правительства во вступлении в молодежную организацию. Отказал по объективным причинам - не участвовала Света Молотова в школьной жизни, была пассивной пионеркой и потому не было ей места в комсомоле. Так постановили ребята. Свое решение они вынесли без тени сомнения и совершенно без страха - знали, что они правы, а потому поступают справедливо в стране, где все равны.
Я представляю себе, как всполошились взрослые, что должна была ощутить О.Ф. Комитет комсомола заседал безнадзорно, комсомольцы были самостоятельны - так повелось еще со времени Асена Дроганова, и вот тебе - такое решение.
Эльга спала спокойно. Вынесенное решение было для нее столь банальным, что даже родителям дома ничего не рассказала.
А потом в школу пришли двое дядек, Эльге их представили как секретарей горкома и обкома партии. Они стали расспрашивать секретаря комсомольской организации, за что же Свету Молотову не приняли в комсомол. Эльга объяснила. Показала, по их просьбе, протокол. Все было правильно, в этом Эльга убеждала и дядек.
Хотела бы я влезть в души тех двух взрослых мужчин и О.Ф., узнать, что они думали и чувствовали, когда Эльга объяснила им справедливость принятого решения.
И что они могли сказать убежденной комсомолке 40-х годов, поступавшей у них на глазах по плакатным канонам, проповедуемым на каждом шагу?
Сегодняшний читатель не поверит, но они, прочитав протоколы, сказали: «Ну что ж, если так, то все правильно.» И ушли.
Эльга еще несколько месяцев секретарствовала в школе, а потом была снята с высокого поста «за недостаточную активность, проявленную в комсомольской работе». Она уже знала от родителей, что отделалась самым легким испугом.
А О.Ф. с Эльгой на эту тему вообще не разговаривала. Я не знаю, было ли то от страха или от мудрости. Какая она была - директор школы, в которой учились высокопоставленные дети? Умевшей улаживать конфликты, даже самые опасные? Не знаю.
Когда в школу однажды придет на встречу с учениками герой Советского Союза Папанин, чтобы рассказать о дрейфующей льдине, о подвигах четырех папанинцев, О.Ф. унизит себя в глазах девочки. И не потому, что радостно встретит дорогого гостя - мы все ему радовались. А потому, что не найдет выхода из ситуации, по наивности созданной героем. Обращаясь к собравшимся ученикам, дорогой нам Папанин скажет, что ему особенно радостно выступать перед ребятами данной школы оттого, что «в этой школе учатся две Светочки». И герой позовет девочек на сцену, чтобы поцеловать. Мы замрем.
Света Молотова сразу направится к трибуне подставлять лобик. А Света Сталина с места не сдвинется. Будет сидеть, приклеенная к стулу, а глаза станут злыми.
- Иди, Света, что ты сидишь? - позовет с президиума О.Ф. И Света пойдет. Пойдет, наклонив голову как юный бычок, пунцовая от злости, но покорная директорскому зову. И подставит лоб, готовый бодаться. За что О.Ф. так унизила Светку? Подумаешь, из-за Светок у нас школа особая! А мы? Мы, что ли, не люди? И О.Ф. такое поощряет?"
Своего директора мы не поняли. Права на ошибку за учителями, и тем более за директором не признавали. И невзлюбили."
http://www.eurodiva.de/wschaelike/ru/nv2_6klass3.htm#tc21
Источник (выбрать кодировку Cyrillic (Windows) http://www.wtschaelike.ru/?page_id=166
Берлинские каникулы (лето 1946), Первая гражданка СССР, посетившая с частным визитом послевоенную Германию (будущую ГДР) http://www.eurodiva.de/wschaelike/ru/nv4_berlin0.htm
Предательство (Москва 1946-1949) Попытка "раскрыть троцкистскую группировку" на курсе и в группе, где училась Светлана Сталина http://www.eurodiva.de/wschaelike/ru/nv5_predat0.htm
40 лет в Киргизии. Начало (Фрунзе.1949-1951) http://www.eurodiva.de/wschaelike/ru/nv6_kirg0.htm
Родина (Фрунзе 1985-1988) http://www.eurodiva.de/wschaelike/ru/nv7_rodina0.htm