Робинсон, часть 3

[jlm_taurus]

Что бы ни говорили мне мои русские соседи, как бы ни превозносили коммунистические начальники страну, где якобы достигнуты социальная справед­ливость и равенство, меня никогда не принимали за равного. Да, меня ценили за профессиональные качества, однако я оставался диковиной и потен­циальным героем советской пропаганды. Я как-то приспособился ко всему этому. Смирился даже с оди­ночеством: некому было согреть мою постель, неко­му обнять и назвать папой. Я научился переносить почти все. Кроме одного.

Я так никогда и не примирился с расизмом в Со­ветском Союзе. Расизм постоянно испытывал мое терпение и оскорблял человеческое достоинство. Поскольку русские кичатся тем, что они свободны от расовых предрассудков, расизм их более жесток и опасен, чем тот, с которым я сталкивался в годы юности в Соединенных Штатах. Мне редко доводи­лось встретить русского, считавшего черных - а так­же азиатов или любых людей с небелой кожей - ров­ней себе. Пытаться их переубедить - все равно что ловить призрак. Я кожей чувствовал их расизм, но как можно бороться с тем, что официально не сущес­твует? Я ощущал на себе расовую неприязнь, хотя и заслужил признание как инженер-механик, чьи изобретения позволили в несколько раз повысить производительность труда. Я даже получил свою долю советских медалей и почетных грамот.

В этой книге я хочу рассказать о своей жизни в Советском Союзе. Мною движет не горечь, не желание денег, славы или возмездия. По своей природе я человек справедливый и не мстительный. Должен признаться, что в некотором отношении я извлек пользу из пребывания в Москве. В тридцатые годы в США я бы никогда не стал инженером-механиком из-за цвета кожи. Никогда бы не завоевал уважения коллег. Не получил бы работу, удовлетворяющую моим творческим потребностям. Никто не признал бы моих профессиональных достижений. В Москве я получил возможность всего этого добиться.

Я написал эту книгу, ибо глубоко уверен: о том, как относятся к черным в обществе, декларирующем свободу от расовых предрассудков, нельзя молчать. На протяжении сорока четырех лет я наблюдал русских и их политический строй не как белый идеалист, но как чернокожий, которого американс­кий расизм научил распознавать искренность чело­веческих слов и поступков. Я могу сказать со всей ответственностью: один из величайших мифов, ког­да-либо придуманных пропагандистским аппаратом Кремля, состоит в том, что в России нет расизма. Этот тезис был вбит в головы людей в России и за ее пределами.

На самом деле всех нерусских считают в этой стране неполноценными. В соответствии с неглас­ной шкалой неполноценности, армяне, грузины и украинцы лучше других нерусских. Азиатам из советских республик - тем, у кого желтая кожа и узкие глаза - отводится место в самом низу этой шкалы. Черные - и того хуже. Реальность расиз­ма противоречит картине социального совершенст­ва, нарисованной властями. Русские гордятся тем, что они свободнь! от расовых предрассудков. И это особенно раздражает. Им трудно понять, насколько они несправедливы по отношению к людям с другим цветом кожи.

16/10/1941, Москва : Рабочих нашего цеха я нашел в самом скверном настроении. Было уже шесть вечера, кассир так и не пришел, и никто не знал, когда он наконец поя­вится. Я решил пойти домой, благо я жил в десяти минутах ходьбы от завода. По дороге купил днев­ную норму черного хлеба (шестьсот граммов). Этот хлеб, три завалявшиеся карамельки и чай - вот и весь мой ужин. Я провел на ногах почти целый день, очень устал и прилег отдохнуть. Лежал и думал о том знакомом, который рискнул поделиться со мной своими сокровенными мыслями. Ясно было, что не он один чувствует себя обманутым. Одиннадцать лет я наблюдал, как русские стоически мирятся с убо­гим жильем, полуголодным существованием, жал­кой одеждой, веря, что их вожди сотворят для них лучшую жизнь. В то время я четко понял: доверие к советскому строю потеряли не только простые люди. Многие коммунисты избавлялись от партбилетов: одни рвали их в клочки и выбрасывали в туалет, другие стирали имена, вырывали фотографии и из­бавлялись от билетов прямо на улице (я сам видел, как они валяются на тротуаре).

Я не надеялся, что кассир появится сегодня на заводе, и решил не возвращаться на работу до утра. Оказалось, я допустил большую ошибку. Рабочие остались на заводе ждать кассира, и когда в девять вечера он не появился, отправились к главному бухгалтеру в заводоуправление. После того как они принялисы бить стекла в окнах управления, к ним вышел бухгалтер и пообещал, что деньги вот-вот привезут. Битье окон продолжалось до 1:45 ночи, пока не прибыл фургон в сопровождении милици­онеров. В контору внесли саквояжи с деньгами, и рабочие наконец получили свою зарплату.

Пусть мне недоплатили, зато я получил важный урок жизни в Советском Союзе. Интересно, что сто­ило чаще терпения рабочих переполниться, и они повели себя неожиданно. Традиционный страх пе­ред властью - страх пополам с покорностью - ис­чез. Они понимали, что, если человек, облеченный властью, обещает им нечто для них важное, следует не сдаваться до тех пор, пока он не сдержит слово. За двадцать три года жизни в России я не раз вспо­минал этот урок.

После ареста Берии: Среди рядовых сотрудников органов госбезопас­ности было много таких, кому удалось избежать на­казания. Тысячи из них распределили по заводам. Москвы и других городов, где они работали мастера­ми или разного рода начальниками и, не имея соот­ветствующей квалификации, натворили много бед. Всю жизнь они перекладывали бумажки, сажали лю­дей в тюрьмы, подслушивали чужие разговоры, стоя в очередях или сидя в столовых, следили за людьми на улицах, в метро или автобусах, - и вот теперь они должны были работать на производстве.

Одного из этих бывших чекистов прислали к нам в цех на место начальника участка точного литья. До него здесь работала очень опытная женщина, с дип­ломом инженера-металлурга и десятилетним стажем работы. Новому начальнику без технического обра­зования назначили зарплату в 140 рублей, тогда как средняя зарплата рабочего составляла 110 рублей. На самом деле ему платили столько же, сколько мне, с моим тридцатилетним стажем инструментальщи­ка и конструктора.

Никто в цеху не доверял ново­му начальнику, все его презирали. Один знакомый рабочий признался мне, что и он, и его товарищи ненавидят бывшего чекиста как смертельного врага. «Плохо, когда среди нас есть стукачи, но работать в открытую - это настоящий плевок в нашу сторону. Как ты думаешь, сколько невинных людей пострада­ло из-за него? Не удивлюсь, если он и сейчас доносит на нас в органы. Опасный он человек».

Не столь значительным, но долгожданным собы­тием стала отмена после смерти Сталина закона о наказании за опоздания. В тридцатые годы, после того как я пришел на Первый шарикоподшипни­ковый, был принят закон об усилении трудовой дисциплины, который должен был положить конец нередким опозданиям и прогулам. На заводе мало кто из рабочих, специалистов и работников канце­лярии каждый день приходил на работу вовремя. Некоторые опаздывали на полчаса, кое-кто уходил до начала обеденного перерыва. Дисциплины не было никакой.

По новому закону за двадцатиминутное опозда­ние можно было лишиться работы и жилья в Москве. В первый же день после вступления закона в силу я проснулся в 7:10. Вскочил с постели, наспех оделся и побежал что есть духу, не завязав галстук и не за­шнуровав ботинки. Я опоздал на десять минут. Де­сятки запыхавшихся нечесаных рабочих пробегали через проходную. Я видел, как влетел в цех знакомый конструктор - небритый, взлохмаченный, в черном ботинке на одной и коричневом - на другой ноге.

Рабочим, которые жили недалеко от завода, было нетрудно приходить на работу вовремя - все зависе­ло от них самих. Но тот, кто жил далеко и зависел от транспорта, находился в гораздо более невыгодном положении. Однако русские - большие мастера по части выживания.

Почти целый год после введения закона об опоз­дании число арестов в Москве резко возрастало и милиция собирала в день до трех тысяч рублей штра­фами с рабочих, которые отчаянно стремились избе­жать более сурового наказания. Тем, кто понимал, что не сможет добраться вовремя до работы, нужно было оправдать опоздание, и они искали разные спо­собы, чтобы попасть в милицию. Они били окна в вагонах трамваев и пригородных поездов, их достав­ляли в отделение, они платили штраф и получали драгоценную справку, которую предоставляли на работе как доказательство уважительной причины Для опоздания.

У нас в цеху один рабочий, живший в пяти мину­тах ходьбы от завода, опоздал на 22 минуты - при­шел всего на 2 минуты позже крайнего срока. Его тут же уволили и приказали освободить комнату. Он отказался выехать, и несколько дней спустя всю его мебель вывезли на грузовике, а его самого - аресто­вали. Такого рода печальные истории оказали свое действие на рабочих. Они пересилили себя, опозда­ния прекратились, и битье стекол через год пошло на убыль.

Запустили Спутник ...После окончания рабочего дня на улице, в трам­вае, у подъездов домов все только и говорили, что о спутнике. Когда на следующее утро я вошел в цех, его было не узнать. Заводские художники труди­лись ночь напролет. Со всех стен в глаза бросались транспаранты, превозносившие победу, одержанную Советским Союзом в космосе. Представляю, сколько миллионов метров ткани, сколько литров краски, сколько тысяч километров шнура произвели в СССР, чтобы увешать подобными пропагандистскими транс­парантами заводские цеха по всей стране.
На следующее утро, во время работы, комсорг цеха Сергей, проходя мимо меня, с отсутствующим видом произнес: «Бип! Бип!» В тот день я еще раз двадцать слышал от него позывные спутника.

Спутникомания настигла меня и в метро по до­роге домой. Двое пьяных в разных концах вагона горланили патриотические песни. На остановке двое других вошли нетвердой походкой и плюхнулись на скамью по обе стороны от меня. Я чувствовал себя так, словно угодил в капкан. Один из моих соседей наклонился, посмотрел мне в глаза и спросил, гово­рю ли я по-русски. Я отрицательно покачал головой, но это его не остановило. Прежде всего он, как и следовало ожидать, поинтересовался моим мнени­ем по поводу великого достижения Советского Сою­за - запуска спутника. Я вел себя как глухонемой. Оба продолжали одновременно со мной разговари­вать. Наконец, один из них сдался: развалился на сиденье и смолк.

Второй воспользовался моментом, чтобы громко, обращаясь к пассажирам, слушателям поневоле, объявить: «Мы, советский народ, обогнали Америку. Теперь мы будем первыми в мире, а аме­риканцы - вторыми!» Тут другой мой сосед вышел из оцепенения и при­нялся бить себя в грудь и кричать: «Да здравствует наша родина - Советский Союз! Ура! Мы перегнали Америку. Ура, товарищи, ура!» Это было невыноси­мо, и я, дождавшись остановки, вышел из поезда.

В переходе метро несколько человек пели «Я другой такой страны но знаю, где так вольно дышит чело­век». В годы репрессий песню подзабыли, а напомнил ее чернокожий американский певец Поль Робсон во время своего первого концерта в Москве. Вско­ре я увидел, что это поют подростки, скорее всего, комсомольцы; они преградили мне путь, а за ними показалась большая группа людей постарше. Я окинул молодежь взглядом и, обратившись к одному из более симпатичных юношей, спросил, от­куда они идут. Он ничего не ответил, остановился и посмотрел на меня с подозрением и враждебностью. К нему подошли трое других юношей, и он повторил им мой вопрос. «Наверное, вы слышали о замечательном успехе нашей страны, запустившей спутник в космос, - ска­зал мне один из них. - Мы возвращаемся с собрания, на котором нам рассказали о всемирном значении этого события». Я поблагодарил его и пошел дальше. Тут молодые люди, оборвав песню, начали хором скандировать мне вслед: «Бип! Бип!»

Весь следую­щий месяц Спутник-1 оставался главной новостью, о которой трубило радио и писали газеты. Сообщения о спутнике обычно сопровождались обещаниями еще более грандиозных достижений в будущем и заве­рениями, что Америке никогда не догнать СССР. На нашем заводе состоялись собрания, на которых рассказывали рабочим о превосходстве советской науки и техники и их мирных достижениях. Количество репродукторов только в моем цеху увеличилось с четырех до сем­надцати, чтобы каждый рабочий мог слушать чтение ежедневных статей из «Правды» и «Известий» об успехах советских ученых. Поскольку во мне все видели иностранца, куда бы я ни пошел в Москве, везде находились желающие пропищать мне вслед «Бип! Бип!» По-видимому, эти «бип! бип!» были час­тью миленькой кампании, задуманной какими-то кремлевскими пропагандистами, чтобы напоминать иностранцам о преимуществах Советского Союза в области науки. Двадцать миллионов советских ком­сомольцев вполне могли осуществить такой план.

Соединенные Штаты запустили свой первый искусственный спутник. И радио, и газеты сообщили эту новость вскользь, но этого оказалось достаточ­но, чтобы ошеломить советских граждан. Официаль­ная пропаганда заверяла их, что США потребуется шесть, восемь или даже десять лет, чтобы повторить достижение советских ученых, которые к тому вре­мени, в соответствии с космической программой, уже перейдут к межпланетным полетам.

В тот день, когда мы узнали о запуске Эксплорера-1, рабочие в моем цеху скорбели, как на похо­ронах. Меня поразило, насколько внезапно и резко способно было измениться их настроение. За не­сколько минут после того, как они услышали эту новость, петушиная боевитость сменилась апатией -казалось, они вот-вот заплачут. Я понял, что не услышу от них больше «бип! бип!» Коммунисты, из наиболее твердолобых, попытались поднять настро­ение своих товарищей, распуская слух о том, что сообщение о запуске американского спутника было уткой, но никто в это не поверил. Один коммунист, занимавший довольно высокое положение в завод­ской иерархии, подошел ко мне и, оглянувшись, прошептал: «Товарищ Робинсон, почему, скажите, они врали нам?»

После обеденного перерыва другой коммунист от­вел меня в сторону и сказал: «Не могу взять в толк: нам говорят одно, а происходит совсем другое. Ока­зывается, американцы отставали от нас всего-то на несколько месяцев». Он покачал головой, помолчал, вероятно, собираясь с духом, и добавил: «Почему они нас за дураков принимают?»

Попытки уехать После 30 лет жизни в СССР я, как никогда, был полон решимости уехать. Год за годом я запра­шивал визу для поездки в Соединенные Штаты или на Ямайку на вполне законных основаниях, к кото­рым нельзя было придраться. Я всегда работал на благо страны - был депутатом Московского совета, образцовым инструментальщиком, конструктором, инженером. Меня не раз награждали медалями и почетными грамотами. Я не сказал ни одного дурного слова про Советский Союз. Я был абсолютно законопослушным гражданином. Более того, меня даже не обвинили в преступлениях, которых я не совершал. За мной постоянно следили, читали все мои письма и письма моих корреспондентов, на меня стучали соседи, и тем не менее никакого компромата на меня не нашли.

...В 1966 году мне исполнилось66 лет, а я по-прежнему жил в России. Кто бы мог подумать, что я так надолго здесь застряну. Стариком я себя не чувствовал и, как всегда, думал о будущем, а не о прошлом, в отличие от многих пожилых людей. Попросил оставить меня на заводе, несмотря на то, что достиг пенсионного возраста и мог бы жить на пенсию и не работать.

Единственное, что делало мое существование сносным, - это решение проектно-конструкторских задач. Я не из тех, кто целыми днями играет в шахматы в парке или кормит голу­бей. Последнее, что мне было нужно, - это свободное время, чтобы предаваться мыслям о самой большой жизненной неудаче - невозможности уехать из Со­ветского Союза.

Я столько лет прожил в этой стране, что уже даже думал не по-английски, а по-русски. Чтобы не вызы­вать у людей излишние страхи и подозрения, свойст­венные им в отношении иностранцев, временами я сознательно вел себя как русский, а иногда это даже получалось само собой. Но я старался не чувство­вать по-русски, чтобы не перестать ощущать себя личность, не утратить связь со своими корнями и надежду на свободу. Твердо знал, что если я ус­туплю советской системе, откажусь от своего я, то она отнимет у меня духовную свободу, как отняла свободу физическую. Каждый день я читал Библию и всегда помнил о Боге, и это давало мне силы не уподобиться Вейланду Родду, Роберту Россу, Ген­ри Скотту и другим чернокожим, которые отчаянно искали в Советском Союзе того, что государство не могло им дать, - равноправия.

Против меня рабо­тали четыре фактора: я был иностранцем, черноко­жим, американцем и полностью зависел от капризов советской системы. Я не надеялся, что мои нравст­венные качества оценят в государстве, основанном на идеологии, для которой ненавистно само понятие милосердного Бога, а ценность человека измеряется его вкладом в дело строительства социализма. Все это было мне чуждо. Нередко я страдал. Но я пони­мал, что именно происходит вокруг, и старался ради самосохранения приспособиться к реальности, не поступаясь совестью и постоянно думая о том, как выбраться из Советского Союза и найти место, где бы я мог и дышать вольно, и избавиться от страха.

Постоянные попытки познакомиться с африканс­кими студентами, приезжавшими в Москву на учебу, не прошли даром. Я искал общения с ними, потому что в их компании чувствовал себя гораздо свобод­нее, чем с большинством русских. Но.где-то в подсоз­нании была мысль, что рано или поздно знакомство с африканцами поможет мне обрести свободу.

Через знакомых встретился с послом Уганды: ....он пригласил меня в комнату, где нас никто не мог услышать. «Как только я приеду домой, - сказал Лубега тихим голосом, - я попробую помочь тебе выбраться из тюрьмы, в которую ты попал». Я поблагодарил его за заботу, но про себя поду­мал, что сдержать свое обещание Лубега не в силах, и он сам это понимает, но старается привнести на­дежду в унылую, серую жизнь советского граждани­на. Каково же было мое удивление, когда восемь ме­сяцев спустя я получил от Лубеги письмо, в котором говорилось, что он не забыл своего обещания. В это время, поработав в ООН и в Москве, он готовился занять пост посла Уганды в Организации африкан­ского единства. Благодаря его письму тлеющая глу­боко в душе искра надежды снова вспыхнула, хотя до настоящего пламени было еще далеко.

Через несколько месяцев, в начале 1972 года, я получил второе письмо от посла Лубеги. Это было официальное приглашение на гербовой бумаге с его подписью. Лубега приглашал меня провести отпуск с ним и его семьей в Уганде. На следующий день я пошел в ОВИР узнавать, каким образом можно полу­чить разрешение на поездку в Уганду. Отдал письмо какой-то служащей и стал ждать ответа. Через час она вернулась и, протянув мне приглашение, сооб­щила, что оно не имеет юридической силы. - Почему? - спросил я - Приглашение должно быть заверено советским послом в Эфиопии. - В Эфиопии?! Меня же приглашают в Уганду! - Но письмо отправлено из Аддис-Абебы, из Эфи­опии, - строго ответила женщина. Так вот оно в чем дело! Я и забыл, что мой друг работает в Организации африканского единства, штаб-квартира которой находилась в Аддис-Абебе. Я написал Лубеге об этой загвоздке. Судя по всему. отпуск мне предстояло провести в очередном доме отдыха. Однако спустя семь недель пришло письмо от Лубеги - на этот раз заверенное советским послом в Эфиопии.

Итак, теперь я имел право оформлять документы на поездку в Африку. Но я отлично знал, что одно дело - иметь право, а другое - сесть на самолет и улететь из СССР. Знал я и то, какое невероятное количество бумаг было необходимо собрать, чтобы получить разрешение на выезд за границу. Мне пред­стояло написать автобиографию, получить характе­ристику и рекомендацию с места работы, справку из жилконторы, заполнить длинные и сложные анкеты, предоставить шесть фотографий и купить почтовых марок на сорок рублей.

Через 5 недель после того, как я подал свое за­явление, меня вызвали на заседание партбюро цеха. Это было первое препятствие на пути к получению визы. Секретарь зачитал пятерым собравшимся коммунистам характеристику. Не дав мне слова, он предложил приступить к голосованию. Шесть рук взметнулись в воздух - характеристику одобрили единогласно. Они уже готовы были разойтись, но я их остановил: «Товарищи, задержитесь пожалуйста на минуту. Не могли бы вы изменить последний аб­зац, где написано: "Однако партбюро инструменталь­ного цеха считает, что африканский климат окажет неблагоприятное воздействие на его здоровье, после столь длительного пребывания в СССР"? Ведь из-за этого мне могут отказать в визе». Мне хотелось добавить, что после того как я пе­режил русские зимы, мне никакой климат уже не страшен. Но удержался и сказал только: «Товарищи, я хочу, чтобы вы учли то, что я вырос в тропическом климате Ямайки и Кубы, таком же, как в Уганде. Уверен, что жару я легко перенесу. Прошу вас, вы­черкните последний абзац».

Они знали, что делают. Это была обычная грязная уловка. В ответ секретарь сказал, что члены партбю­ро обдумают мою просьбу. Я ждал три недели и наконец меня вызвали к секретарю парткома завода. В приемной уже сидели шестеро заводских, ожидавших разрешения посетить одну из стран Восточного блока. Нас провели в зал, где собралось не меньше ста коммунистов, которым предстояло рассмотреть наши заявления. Многих из собравшихся я знал: были здесь карьеристы, ко­торые неустанно боролись за власть и положение, и люди менее агрессивные, которым приходилось соб­людать осторожность, чтобы сохранить свой статус и не лишиться привилегий. Заметил я и нескольких известных стукачей из нашего цеха, которые про­дали бы жену, а то и душу, лишь бы выслужиться. Нескольких из коммунистов я уважал - не за поли­тические взгляды, а за их искренний идеализм: они все еще верили, что коммунизм способен сделать мир более благополучным и безопасным.

Все в зале были настроены серьезно: партийные представители каждого заводского участка собра­лись, чтобы решить, можно ли дать положительную характеристику семерым работникам завода. Мое дело должны были рассматривать последним, и мне ничего не оставалось, как сидеть, ждать, волновать­ся, молиться и слушать. Любой из коммунистов мог задавать вопросы, при этом единственное, что их ин­тересовало, - зачем тот или иной податель заявления решил поехать за границу и что он собирается там делать. Затем коммунисты приступали к голосова­нию. Все шестеро получили добро и, сияя от счастья, один за другим покинули зал. Я не был уверен, что у меня все пройдет так же гладко.

Когда подошла моя очередь, меня забросали воп­росами: некоторые из них были жестокими, в других сквозила подозрительность. Один из коммунистов, который пришел на завод в 1948 году, после армии, и был известен как сторожевой пес партии и донос­чик, встал и спросил сердито: «Предположим, това­рищ Робинсон, мы позволим вам поехать в Африку. Кто может гарантировать, что как только вы там окажетесь, к вам не вернутся ваши старые буржуаз­ные взгляды?»

«Опять они за свое», - подумал я и дал себе ко­манду сохранять спокойствие и твердость духа. Глядя ему прямо в лицо, я сказал: «Товарищ, вы не хуже меня знаете, что ваш вопрос не имеет под собой никаких оснований. Ваши опасения были бы оправданы тридцать пять лет назад, но не сейчас, после того как я прожил в Советском Союзе больше чем две трети жизни. Я думаю как русский и даже с самим собой говорю по-русски».

Тут я сделал паузу, но глаз с коммуниста не сво­дил. Помолчав, добавил: «Не понимаю, как вам мог­ла прийти в голову подобная мысль. Разве вы не знаете, что за границей люди моего возраста теряют работу, а мне, пенсионеру, здесь позволяют трудить­ся? В какой другой стране я пользовался бы подоб­ными благами?» Еще несколько секунд я смотрел на своего оппонента, а потом сел на место. Секретарь поинтересовался у собравшихся това­рищей, есть ли у них еще вопросы, но руки никто не поднял. Тогда он предложил приступить к голо­сованию. Пока шло голосование, я сидел с закры­тыми глазами и открыл их только когда услышал: «Характеристика товарища Робинсона одобрена». Позднее я узнал, что всего пять голосов решили мою судьбу, тогда как другие шесть характеристик были одобрены почти единогласно.

Далее, нужно было доставить документы в ОВИР. Эту задачу могли доверить только специальному ку­рьеру. Мое выездное дело попало в ОВИР не рань­ше чем через девять дней после голосования. Шел уже июнь 1973 года. Пять недель спустя я получил открытку из ОВИРа с приглашением немедленно явиться. Я кинулся туда на следующий же день в обеденный перерыв, полный надежд и одновременно дурных предчувствий. В приемной ОВИРа на столе у секретарши лежали мои документы. Секретарша подняла на меня глаза и сказала: «Если парторгани­зация вашего завода не согласится убрать из вашей характеристики абзац, в котором говорится, что вы не перенесете африканский климат, визы вы не по­лучите».

Я стоял, как громом пораженный. А я-то думал, что они убрали этот абзац! Самому отнести харак­теристику в заводской партком секретарша мне не позволила. (Не положено!) Нет, не отчаяние, а ско­рее злоба охватила меня, когда я возвращался на автобусе на завод. Я был полон решимости добиться своего, вырваться из расставленной западни. Не те­ряя времени, сразу кинулся К заместителю секретаря парткома завода, который не мог не заметить, что я не отступлюсь. Русские уважают решительность, а я, думаю, в тот день был тверд как гранит. Выслушав мою жалобу, он пообещал утром же заняться моим делом. Когда я на следующий день позвонил секретарше Нине в партком, то к своему удивлению узнал, что заместитель секретаря сдержал свое слово, лично съездил в ОВИР, привез характеристику на завод и убрал злосчастный абзац. Правда, предупредила меня Нина, доставить характеристику в ОВИР в бли­жайшее время не удастся, поскольку курьер заболел и по крайней мере еще неделю не выйдет на работу.

Прежде чем повесить трубку, я сказал, что мне не­обходимо встретиться с ней после работы. Не знаю, что на меня нашло, но я твердо решил, что не позво­лю себя унизить и запугать и во что бы то ни стало добьюсь, чтобы характеристика попала в ОВИР. Я и думать забыл, что за подобное поведение можно уго­дить в тюрьму или в Сибирь. Вечером в парткоме я сказал секретарше: «Нина, что если я приду завтра в половине десятого, возьму свои документы, на такси отвезу их в ОВИР, а потом немедленно вернусь на завод и обо всем тебе доложу?» Она подумала минуту и сказала: «Хорошо. При­ходи утром, я все подготовлю». Оставалось надеяться, что Нина согласилась мне помочь не с испугу: в этом случае она могла и пе­редумать. Нина была коммунисткой, а коммунис­ты часто не выполняют своих обещаний. Однако на следующее утро документы были готовы. Я едва удержался, чтобы не броситься через заводскую про­ходную на улицу и на виду у всех поймать такси. Последнее, что мне было нужно, - это вызвать по­дозрение у охранников. В ОВИРе тоже требовалась соблюдать осторожность: надо было не попасться на глаза знакомой секретарше, с которой я имел дело в прошлый раз. К счастью, ее там не оказалось, и я отдал документы какой-то другой женщине, и та не стала проверять, курьер я или нет.

Тем временем по заводу прошел слух о том, что я оформляю документы для поездки в Уганду. Самые разные люди подходили ко мне и спрашивали, так ли это, и услышав утвердительный ответ, интере­совались: «Ты думаешь тебя выпустят?» На это я, разумеется, отвечал неопределенно: «Всякое может случиться». Были и такие, которые говорили: «Одно мы все знаем точно: если тебя выпустят, назад ты не вернешься», подразумевая, что этим я оскорбляю их, предаю страну, пренебрегаю благодеяниями, ока­занными мне в Советском Союзе, и просто бросаю их. Эти слова звучали как своего рода обвинение. Некоторые из наиболее близких друзей и коллег пы­тались отговорить меня от поездки. Для них была не­переносима сама мысль, что я хочу уехать из СССР. Они звонили мне по два, три, четыре раза в неделю и приводили все новые и новые доводы, почему я не должен уезжать. Кое-кто приходил ко мне домой, чтобы побеседовать по душам. Когда я говорил, что хочу лишь провести в Африке отпуск, все в один голос отвечали, что в Советском Союзе много мест, где я еще не был и где мне будет гораздо лучше. Все они считали, что я предаю их и родной Советский Союз.

День 18 декабря 1973 года выдался страшно хо­лодным. Придя домой с работы, я достал из почтово­го ящика извещение. Меня приглашали в ближайшее время явиться в ОВИР, имея при себе внутренний паспорт и квитанцию из сберкассы, подтвержда­ющую, что я заплатил 360 рублей (400 долларов). Вроде бы все шло гладко, хотя и невыносимо мед­ленно. Утром мне не пришлось долго упрашивать начальника, чтобы он отпустил меня с работы. Из сберкассы я пошел в ОВИР и встал в небольшую - из семи человек - очередь. Через тридцать минут я уже стоял перед секретарем, выдающим паспорта. С выражением нескрываемой, нестерпимой скуки он взял мое извещение и протянул руку за паспортом и квитанцией. Потом он принялся лениво перебирать бумаги в огромном ящике, пока не дошел до буквы «Р». Поиски затянулись. «Только не это. Теперь они потеряли мои документы», - подумал я. Он перебрал бумаги один раз, потом начал перебирать их снова, а я смотрел, ждал и страшно волновался.

Наконец мой красный заграничный паспорт был найден. Я вздохнул с облегчением. Поездка в Афри­ку теперь представилась мне более реальной. Секре­тарь принялся медленно, методично сверять данные двух моих паспортов. Потом он поднял на меня гла­за и сказал: «Поздравляю вас, товарищ Робинсон. Мы выдаем вам паспорт для поездки в Республику Уганда, сроком на сорок пять дней. Желаю вам хо­рошего отдыха». Не выпуская паспорт из рук, он продолжил: «Но вначале вы должны ознакомиться с определенными правилами поведения, которым вы должны следовать, находясь за границей. Вы обя­заны высоко нести честь и достоинство гражданина СССР; вы должны внимательно и постоянно следить за своим внешним видом, быть всегда опрятным и аккуратным; не злоупотреблять спиртными напит­ками; избегать сомнительной компании. Вот инст­рукция, прочитайте ее внимательно и, если вы с ней согласны, распишитесь».

Я сделал все, как он сказал, подписав две карто­чки с инструкциями. Одну он взял себе, а другую вложил в мой паспорт. «И вот еще что, - добавил он, - с собой можете взять два костюма, три рубаш­ки, три комплекта нижнего белья, три пары носков, три галстука, четыре носовых платка и две пары обуви. Должен вас предупредить: если вы возьме­те больше вещей, чем положено, их у вас конфис­куют». Он протянул мне очередную инструкцию, которую я подписал. Затем вложил в паспорт две зеленые квитанции с какими-то цифрами и сказал: «Эти бумаги отнесете в сберкассу и получите валюту, которой вам должно хватить на время пребывания в Уганде. Кроме того, все граждане, выезжающие за границу, обязаны пройти вакцинацию. Вот на­правление в поликлинику. Завтра в 10:00 явитесь с ним по указанному здесь адресу. После того как все это сделаете, придете с паспортом и справками о прививках в агентство "Аэрофлота" в гостинице "Метрополь" и купите билеты на самолет». Со сло­вами: «Желаю вам доброго пути, приятной поездки и благополучного возвращения», он протянул мне паспорт и все бумаги.

Не помню, как я вышел из ОВИРа, как очутился на улице. Хотя до конца рабочего дня оставалось еще несколько часов, на завод я не вернулся, а поспешил домой. Дома запер дверь, достал из кармана паспорт и долго сидел, не сводя с него глаз. Год за годом я по­давлял в себе все сильные чувства - и не только от­чаяние, но и восторг, воодушевление, радость. Ради самосохранения нужно было сдерживаться, чтобы, с одной стороны, уберечь себя от страданий, а с дру­гой - не наделать глупостей, как это свойственно че­ловеку в подавленном или возбужденном состоянии. Но тут я наконец дал себе волю. Это было ни с чем не сравнимое чувство. Эмоции захлестнули меня. Мной овладела радость, настоящая радость! Мне хотелось скакать, танцевать, плакать, кружить по комнате, подпрыгивать и щелкать в воздухе каблуками, кри­чать во весь голос. Я держал в руках билет на сво­боду, к которой стремился больше двадцати восьми лет. Я упал на колени и возблагодарил Господа. Ро­берт Робинсон, неженатый и одинокий, маленький чернокожий человек, беззащитный и беспомощный, одержал победу в борьбе с могучим колоссом, самой сильной государственной диктатурой на свете.

Но мне еще предстояло выбраться отсюда. «Ты пока никуда не уехал», - сказал я вслух. Усилием воли я заставил себя успокоиться и напомнил себе, что я все еще в Советском Союзе, в стране вездесу­щего КГБ. Решил, что как только ступлю на землю Африки, сделаю все, что в моих силах, чтобы никог­да не вернуться в СССР. Скорее умру, чем вернусь

Дембельский аккорд ...Утром, едва я вошел в цех, меня позвали к мас­теру участка. С напускным радушием он пожал мне руку: «Поздравляю вас с предстоящей поездкой за границу». Такой обходительности я никогда раньше за ним не замечал. «Должен вас предупредить, - до­бавил он, - что мы не сможем вас отпустить до тех пор, пока вы не закончите начатую вами работу». Задача была сложной. Я проектировал приставку к цилиндрическому шлифовальному станку... Мне предстояло сдать чертежи 162 деталей с подробным указанием размеров и допусков. И это еще не все. По словам мастера, все до единого чертежи, все раз­мерные данные должны пройти проверку и получить одобрение главного конструктора, и только после этого начальник цеха подпишет приказ об отпуске. Коммунисты со всего завода на партийном собрании приняли решение отпустить меня в Африку, и вот теперь оказывается, что завод сохранил за собой пра­во сорвать мою поездку.

Я принялся лихорадочно работать - и во время смены, и сверхурочно, пока не закончил свой проект. По вечерам, дома, собирал чемодан. Одежду уложил быстро, зато долго возился со своей технической биб­лиотекой, решая, какие из книг могут понадобиться в Кампале, если придется работать в техническом училище. Разумеется, приходилось соблюдать осто­рожность и ограничиться лишь самыми необходи­мыми учебниками и пособиями, чтобы не вызвать подозрения, что я решил не возвращаться в Союз и нывожу свои вещи из страны.

Тем временем я составил список предотъездных дел и начал ими заниматься. В поликлинике все про­шло без проблем. Мне сделали несколько прививок и выдали все необходимые справки. В сберкассе в об­мен на зеленую бумажку из ОВИРА я получил при­читающиеся мне 176 долларов - сумму, на которую, по их расчетам, можно было прожить сорок пять дней в Уганде. Ясно, что этих денег мне едва-едва хватило бы только до конца срока и ни днем дольше. Однако даже если бы мне выписали 10 долларов, я бы все равно уехал. Жаль, конечно, что уезжая из СССР, я терял пенсию (133 доллара в месяц), тыся­чу двадцать рублей, которые лежали на моем счете в сберегательной кассе, и несколько очень дорогих для меня вещей. Я знал, что за все хорошее надо платить и не жалел о потерях.
Источник: http://www.e-news.su/history/90620-amerikanskiy-rabochiy-negr-robinson-ob-industrializacii-v-sssr.html http://symposium.su/load/11-1-0-114