Философ в колхозе. Абовин-Егидес Петр Маркович, часть 1
...Но вот об одном периоде в моей жизни, ...я обязан уже сейчас поведать - это период жизни в колхозе: ведь именно здесь, как в фокусе, высвечивается вся наша система, называемая очень емко… «реальным социализмом», - и поэтому я не жалею о годах, проведенных в деревне. Думаю, что мне повезло тогда: я очутился в самом типичном колхозе самого глубинного района самой центральной области Российской «Федерации» - Пензенской (которую издавна называли лаптежной, а её жителей - толстопятыми пензяками) и провел тут ряд лет... (колхоз «Рассвет» , Тамалинского района Пензенской области)
И поэтому мне не надо, как другим философам и социологам, высасывать из пальца картины образа жизни в нашем обществе или вымучивать из головы его дефиниции: достаточно лишь голого описания того, что было.
При этом я не стану описывать никаких ужасов (хотя я за свою жизнь видел их немало), дабы никто не мог сказать, что «это надо ещё доказать», … я расскажу лишь об обыденной жизни, о буднях обыкновенной советской деревни лучших лет колхозной действительности - хрущевских.
С чего же всё началось? Я решил на своей шкуре испытать колхозную жизнь из самого нутра (что, как я потом узнал, у современных социологов называется методом вживания) в качестве бригадира. Можно сказать, что бригадир - центральная фигура в колхозе, ибо он, а не председатель, имеет прямую связь с колхозниками, непосредственно общается с ними. Я видел, что бригадиры работают старыми, не демократическими, а самоуправскими методами, и хотел на деле испробовать другие методы.
Но тут я столкнулся с огромным противоречием: в стране колхозники ни в чем экономически не были заинтересованы, а уговоры, доброе слово на многих не действует. Вот несколько семей категорически и систематически нарушали трудовую дисциплину: то вовсе не выходят на работу, то приходят после всех, то уходят, когда вздумают… Что делать? Обычно бригадиры поступают так: - Лошадь на базар не получишь. - Ну и … с тобой, поеду с соседом. - А, вот так! Тогда завтра же, … вашу мать, выгоню вашу корову из стада!
Что сие значит? А вот что: каждая колхозная семья не может сама пасти одну свою корову весь день, да и негде, а колхоз выделяет для коров всех колхозников данного села пастуха (которого, конечно, оплачивают сами колхозники) и пастбище.
Если же выгоняют корову из стада, то семья обречена на голод: корова - главный кормилец. Я видел однажды, как бригадир Виктор Зябликов изгонял чью-то корову из стада. Это была потрясающая картина. Корова не уходила, как он её ни гнал батогом. Тогда он привязал её за рога к своей телеге и приволок к дому наказанной. Женщина выбежала в слезах, и проклятия сыпались на голову бригадира…Корова снова прибежала в стадо. Тогда Виктор увел её на колхозный двор и привязал к столбу… Мог ли я действовать такими методами - методами внеэкономического насилия? Мог ли позволить себе это я - сторонник самоуправления, желающий быть гуманистом? Что же было делать?
Чтобы заинтересовать колхозников высокой оплатой, надо, чтобы они хорошо работали (иначе откуда возьмутся деньги в колхозе?), а чтобы они хорошо работали, надо их заинтересовать оплатой. Но оплата будет лишь в конце года, и то неизвестно какая, и колхозники уже никому не верят (у них опыт многих жутких лет), никаким посулам. Вот и получается заколдованный круг.
Выход? Только один: платить ежемесячные гарантированные авансы, а окончательный расчет проводить не за погектарную работу, а за конечную продукцию - амбарный урожай. Но где взять средства для ежемесячного авансирования (ведь государство почти ничего колхозу не оставляет из его дохода)? И как ввести новую систему оплаты? Это можно сделать только в пределах всего колхоза - и то явочным порядком, т. е. не спросясь райкома партии… А это слишком рискованно.
Поэтому для меня оставались только паллиативные средства: честность бригадира, справедливость, одинаковое отношение ко всем, прекращение взяток, вымогательства у вдов поллитровок и платы «натурой». Кроме того, мы создали совет бригады (нечто вроде самоуправления): решал всё не бригадир единолично, а совет и собрание бригады. К тому же я поставил вопрос об избрании бригадира вместо назначения. Но все это было не то, мало… Я чувствовал, знал, верил, был убежден, что можно с колхозниками горы свернуть, но при одном условии - е с л и радикально изменить весь экономический стиль жизни колхоза…
И я понял: только самому стать председателем, только самому! Я хорошо знал, что всего сделать все равно не дадут, но многое все же можно успеть я в о ч н ы м порядком, а потом пусть выгоняют, исключают, сажают - чёрт с ними. Но надо пробовать, испытать, чего можно добиться с нашими людьми, можно ли с ними соорудить настоящий (а не фальшивый) социализм, - вот что я должен был сделать ясным для себя. Но для этого - чтобы заиметь возможность экспериментировать в качестве председателя - надо было вступить в партию, в ту самую партию, которая взялась родить социализм, а породила лишь сталинскую опричнину…
Объявлен всеобщий колоссальный Реабилитанс миллионов заключенных. И дана была команда сверху: реабилитированные могут быть восстановлены или приняты в партию. Меня вызвал Симаков: - Открою вам теперь тайну: поскольку мы вами заинтересовались, то через наш райотдел КГБ установили, что вы были в заключении, но реабилитированы… Так вот, есть указание ЦК в отношении реабилитированных… Мы можем вас теперь рекомендовать председателем колхоза, если вы станете членом партии…В течение недели я был «оформлен» кандидатом в члены партии. А через месяц рекомендован председателем колхоза.
...Вилы прохиндеям! Мы с Симаковым подъехали к Мачинскому клубу, когда там уже было полно людей. Люди ждали перевыборного собрания заинтересованно: во-первых, бывшей председатель Бывшев их зело допек; а во-вторых, я был для них не совсем кот в мешке: слух обо мне как бригадире-учителе, как «ученом-чудаке», защищающем женщин от притеснителей, дошел и до этого села - через родственников, через колхозный базар. Вдовы уже ждали меня с надеждой, механизаторы - с опаской, а коммунисты - с явной настороженностью, с почти неприкрытым неудовольствием; всё, что они обо мне пронюхали, не сулило им ничего хорошего - и что я почти не пью, и что не иду на коррупцию, и что «ученый», и что фамилия какая-то нерусская…
.....- А кто такие прохиндея? - поинтересовался я. - Ну бригадиры наши, да завы ферм, да вот этот - секретарь партии, Жирный! Он же - председатель сельсовета…Жирный - это, как оказалось, прозвище, а фамилия его была Серебряков (как уже упоминалось выше). Он, действительно, был жирный, толстый, мордастый, красный, мог выпить литр водки без всякой закуски и не быть пьяным (это было его, кажется, единственное преимущество, чем он очень гордился).
- Ну, а позвольте поинтересоваться всё-ткась, вы сельское хозяйство знаете хорошо? - спросил снова мужской голос (то был комбайнер Гордеев. Гордеевы была распространенная фамилия в Маче, втором крупном селе колхоза «Рассвет»). - Плохо. Очень плохо. Даже лошадь запрягать не умею… - А у нас председатели ноне на машинах ездят, - раздался снова женский голос. - Так ведь Бывшев машину-то доконал, - вставил новый голос. - А нам надобно одно: чтобы прохиндеям вилы в руки и чтобы… - И чтобы председатель честность блюл! - А сельское хозяйство мы и сами знаем, - подхватили многие голоса.
Я понял, что здесь ещё больше, чем в Варварино, шла «классовая борьба» между новыми социальными слоями - мужчинами и женщинами, прохиндеями-коммунистами и некоммунистами, механизаторами и немеханизаторами…- Вот у меня какой вопрос: пущай новый председатель расскажет, кто он и что он. - Вот это уже дело, - одобрительно покачал головой Симаков. Я рассказал: воспитывался в детском доме… окончил университет … философ … был на фронте - воевал … сидел … реабилитирован…
Кто-то крикнул:- О, это нам гоже. - Особливо что ученый! - И городской, культурный! - А эти наши пьянчуги замордовали нас туточки. - А за что сидел-то? - это снова голос из угла «прохиндеев». Симаков встал: - Сейчас это уже не имеет значения: есть указание ЦК партии - раз реабилитирован, значит, был невиновен…Он явно не хотел, чтоб я рассказывал подробности об этом: стыдно ведь за партию, за режим, да и мало ли что скажут «наверху»: зачем-де допустил разговоры, которые могут «развратить» колхозников?
Закончилось это не совсем обычное собрание голосованием. За меня голосовали не все: ряд мужиков голосовали против. Но подавляющее большинство - за. «За» голосовал угнетенный «класс» - прежде всего, бабоньки; против голосовал угнетающий «класс» - все бывшие председатели (их было десяток), некоторые бригадиры и завы ферм, часть механизаторов, значительная часть партийцев (они всё те же - бригадиры, бывшие председатели и их шлейф).
Коротышка. Меня приглашали к себе жить именно эти самые прохиндеи: у них хорошие дома, большие хоромы, мясо, сало, самогон, водка, красивые сестры или дочери, которые подмигивали мне…Но я предпочел поселиться у Коротышки. Его прозвали так за низкий рост, и изба у него была приземистая, в приземистом месте. Кроме него в семье были старуха - его жена, добродушная, худенькая, бледная (почти воскового цвета), две взрослые дочери (одну звали Таня, а другую…забыл) и внучонок (дочь родила без законного мужа).
Жила эта семья не в Маче, где находилось правление колхоза, а в Телках. Хотя село Телки было гораздо больше Мачи, но правление почему то было не тут - видимо, потому что Мача была более зажиточным селом. Я предложил перенести правление в Телки, где жило большинство. Предложение это колхозникам понравилось. В начале правление поместилось в ту комнатку, в которой жил я, у Коротышки. Прохиндеи бесились: ведь они должны были приходить на заседание правления в избу к тому самому «парию», которого изгнали из партии. Масса же колхозников это восприняла как хорошее знамение - как вызов силам Зла…
Мои первые - «странные» - шаги колхозники восприняли одобрительно, в их наболевших сердцах вспыхивали искорки надежды: - Председатель этот ест нашу пищу, не стал жить у прохиндеев… - Он, знамо, наш человек. А пища у коротышкиной старухи была такая: утром варенная картошка, «в мундире» или печенная в золе, и молоко; в обед «похлебка» опять с картошкой или крупой, а раз или два в неделю - с кусочками сала или кусками мяса.
Эти куски вареного мяса вынимали, разрезали и клали в миску вместе с солёными огурцами и квашенной капустой - это считалось вторым блюдом. Вечером ели то, что осталось от обеда…Так было во всех колхозных семьях пензенщины (да и всей центральной России). Так питалась «господствующая» в империи нация. Что такое котлеты, гуляш и прочие блюда, здесь не ведали.
«Прохиндейские» семьи отличались лишь тем, что сало и мясо клали в похлебку каждый день да в большом количестве, да и самогон стоял на столе в изобилии: и избы у них были добротные, бревенчатые, а не из брикетов, сделанных из смеси глины с навозом, как у остальных сельских пензяков. В последние годы - после смерти Сталина - появился у тамалинских колхозников на столе и белый хлеб: хотя часть Пензенской области - черноземная степь, то есть край пшеницы, но так как при жизни Сталина всю пшеницу у колхозов забирало государство (это раньше называлось «госпоставка», а потом «обязательная продажа хлеба государству»), то колхозники ели только ржаной хлеб и запивали молоком (которое давала им собственная корова) - ни белого хлеба, ни мяса тогда они вовсе не имели на столах.
«Лишь Маленков, - говорили они .., - дал (!) нам белый хлеб»… Осенью, когда поспевали помидоры и огурцы на приусадебных участках (они была размером с четверть гектара - 25 «соток»), ели и их. Вот, пожалуй, и всё (да, забыл: употребляли лук и чеснок). Фруктов - никаких. Ягод - никаких: в степи нет ведь диких ягод, как в лесу. Грибы - тоже редкость. Да и деревья - редкость: по берегам речушки, которая летом почти пересыхала, росли редкие кустарники и ива - больше ничего. Это, можно сказать, ивовый край.
Когда-то в каждом доме были сады, но во время коллективизации всё запустело, засохло. Перед самой войной попробовали вновь завести сады, но в ходе войны всё замерзло, запустело и деревья порубили на дрова. Больше уже сады разводить не пробовали (да и не только в Пензенской области - был я уже в 70-е годы в новгородской деревне, так там сады тоже пересохли, в магазинах тоже одни слипшиеся конфеты-«подушечки», как и в 30-е, и в 50-е годы, да и по улицам часто наткнёшься на полудебильных людей, уродливых женщин: всё умное, красивое, мало мальски способное сбежало в город; поэтому не только отдельные избы заколочены досками, а целые деревни запустели, стоят без жителей, лишь валяются кое-где в избах книги, тетради, пожитки, как после нашествия иностранных полчищ).
При помещике, до революции, в Телках был большой пруд и мельница - от всего этого осталась только насыпь с двух сторон речки, а вместо плотины - в том месте где её прорвало - сделали деревянный помост, «временный», который так и остался на целые десятилетия и латается время от времени. В пруду этом когда-то водилась рыба, а сейчас колхозники даже её вкуса не знают.
Я спросил коротышкинскую старуху: - Почему из того же мяса не пробуют хозяйки сделать котлеты или пельмени? - А что это такое «котлеты»? У нас тут этого сроду не едали. Нешто нам, бабам, есть когда это делать, вымудрять? Встаем в 4 часа утра, доим корову, потом ставим в печь тяжелые горшки рогачами и - на усадьбу свою подаемся, полоть, поливать…Потом, намаявшись на усадьбе, плетемся еле-еле на работу в колхоз… А вечером мы уже без сил - кормим семью (в селе говорят не «семью», а «семью», не «стаканы», а «стаканы»), быстро стираем белье и штопаем одежду и заваливаемся спать. А среди ночи молодых баб ещё и мужики донимают, своё требуют.
Вот так кажинный день… - вся наша бабья жизня так и проходит… Ну, а ежели ещё из сырого мяса энти котлеты делать, то когда? Да и то ещё: чем же тогда похлёбку заправлять, если не мясом - хоть раз-два в неделю? А на то и другое мясо-то не хватит… - Ну, а до колхоза тоже похлёбку варили?
- Знамо… И тогда разваривать всякие блюда некогда было: сейчас на работу в колхоз ходим, а тогда - на своё поле ходили, его же обрабатывать надо было…Но тогда - в годах двадцатых - хоть мяса много больше было, да сала, да и яйца ели, а нонича, когда собирем немного яиц от своих нескольких кур, везем их на базар: надо же что-то купить из обувки, да одёжу кой-какую… Да и пряники с базара везли до колхозов - и бедняки когда-никогда…- А сейчас разве нет на базаре пряников? - Есть, хотя и не такие, как тогда… Но у нас денег же нет: на трудодни денег почти не дают, а один только хлеб - и то еле-еле хватает до нового урожая.
И я решил посмотреть, все ли так живут. А может, всё же лучше?.. И решил обойти все избы (все «дворы»), поговорить с каждой семьёй в отдельности, выяснить настроение: ведь на собрании они стесняются друг друга да начальства… И пошел. Ходил вечерами. И куда бы ни пришел, всюду, кроме семей коммунистов-начальников и некоторых механизаторов (комбайнеров, трактористов), говорили почти одно и тоже: «вилы им в руки», «замучили, затерзали они честной народ», «хотим, чтобы колхоз был нашенским, а не райкомским, чтобы мы сами, кто работает, были в нём хозяева».
- А что значит «хозяева в своем колхозе»? - А чтобы, - подхватил 10-летний сын тётки Матрены-свинарки, которая возилась рогачами у печки, одновременно разговаривая со мной, - чтобы мы могли брать в колхозе что хотим, не спрашивая ни у кого, коль это наше. Тетка Матрена рассмеялась: - Нет, наше детка, это значит общее, а коль это общее добро, то спрашивать надо, но не у прохиндеев и не у Симакова и Бутузова, а у общины - у самих себя, знамо, у артели, у собрания колхозников…
В жерле печи я обратил внимание на то, что там было много горшков и ведер с водой, а тётка Матрена запихивала ещё одно ведро…- А для чего столько воды греете? - Как же, сегодня суббота - купаться будем. - Где? - Как где? Знамо тут, в печи. - Как в печи? - А просто: залезают в печь и шпарятся вениками.
- А бани у вас нет? - Бань тутачки ни у кого отродясь не было.
Оказалось, почти все топили по черному и купались в жерлах печей (кроме некоторых семей, у которых были уже голландские печи - с лабиринтными дымоходами), как в Полесье, где я учительствовал в 30-е годы… А ведь это был уже конец 50-х годов… Думаю, что и поныне бань в степной пензенской деревне нет. - Ну а как я буду? - подумал я, улыбнувшись про себя. Нет, в печь не полезу, буду отмываться около печи - из лоханки. Обойти всех я так и не сумел, подсчитал, что на это должны уйти многие месяцы: ведь с каждой семьей поговорить надо, а не просто «здрасьте - до свидания»… Но обошел я все-таки многих.
Картина в целом всё же для меня прорисовывалась: хотя жизнь у всех тут тягомотная, почти скотская, беспросветная, но неверно, что они не ощущают этой беспросветности, как полагают иные мыслители: они тяготятся этим. Ведь грамотность всё же в какой-то мере открывает им глаза на свое существование (и я вспомнил, как Толстой в своё время полагал, что несчастному мужику впору оставаться неграмотным, дабы не осознавать своего несчастья: когда я это у него читал, воспринимал лишь абстрактно эту мысль, как некое чудачество графа).
Здесь прояснилась для меня уже совершенно отчетливо схема нового социального расслоения на селе: вместо старого - намного раздутого сталинскими опричниками - расслоения «доколхозного периода» на кулаков, середняков, бедняков-безлошадников и батраков (на самом деле кулаков настоящих на Пензенщине и не было: в них зачисляли зажиточных, крепких середняков для выполнения плана-разнарядки по раскулачиванию, а когда для этого и их не хватало, то в списки вставляли и просто середняков, и тех, кто был не то середняком, не то бедняком, чем-то «между»), сейчас сельское население делится так: коммунисты и масса не коммунистов, механизаторы (плюс учителя, фельдшеры) и масса не механизаторов, мужчины и женщины, жены и вдовы.
Коммунисты, механизаторы, сельские интеллигенты (учителя, врачи, агрономы, зоотехники, ветеринары) - это была элита, остальные были в роли илотов. ....Коммунисты-начальники и механизаторы (т. е. процентов десять всех колхозников) жили в деревянных домах (на хороших возвышенных местах) с голландским отоплением; остальные жили в мазанках, сделанных из плиток (размером в два кирпича), смешанных из глины и кизяков (лошадиного навоза). Кизяки эти сушили на солнце и употребляли зимой так же в виде топлива - вместе с соломой (дров тут нет).
Механизаторы жили намного лучше остальной массы колхозников главным образом потому, что получали оплату не из колхоза, членами которого считались, а от МТС (от колхоза же они получали только усадьбу да участвовали в колхозных собраниях), и поэтому могли председателя колхоза и правление послать на…, когда от них требовали сделать работу качественно или вообще что-то сделать: по работе они подчинялись только МТС. Учительницы, как правило, выходили замуж за механизаторов. Главным образом, это были браки по расчету и по престижности.
Ниже механизаторов в социальной иерархии села стояли остальные мужчины: они были ездовыми (возили зимой корма к фермам из стогов, которые находились в степи), конюхами, прицепщиками, работали в столярной мастерской, караульными (сторожами) ночью.
Самую же тяжелую, ручную физическую работу - в поле, в животноводстве - выполняли женщины: они пололи, выкапывали и чистили от ботвы сахарную свёклу, сгибаясь в три погибели, сидя на сырой земле (часто до самой зимы, ибо работы по сбору свёклы затягивались до глубокой осени, а то и до выпадения снега); перелопачивали зерно на токах, в зернохранилищах, пололи кукурузу, картошку, грузили лопатами хлеб на грузовики, собирали сено и солому в стога (это уже вместе с мужчинами).
Особенно все это доставалось делать вдовам (а их долгие годы после войны осталось много), ибо замужних женщин всё же защищали мужья (хотя и лупцевали их время от времени, так сказать, от любви). Вдовы же были на селе самым низшим сословием, они стояли на самой низкой ступеньке социальной лестницы, их было в колхозе процентов 30. Эмансипация женщин, их равенство с мужчинами, разрешение женского вопроса в селе (да и в стране в целом) выглядели так: девочки учились в школе наравне с мальчиками; но и работы тяжелые женщины должны были делать наравне с мужчинами, а на самом деле делали их вместо мужчин.
Все черные работы делали женщины (да и по сей день это так и остается)....то, что за низкую оплату или почти бесплатно не хотят делать мужчины, можно заставить делать женщин, ибо они, мол, податливы, как скот: так же, как во время войны заменяли лошадей коровами, впрягая их в хомуты, так и женщин «впрягают в хомуты», когда не хватает мужчин, или когда мужчины предпочитают в них не лезть…
Поднять с колен вдов - вот первая задача, как стало мне ясно, как сформулировал я её себе. Дать им вздохнуть: освободить от бригадиров - мародеров, построить им силами колхоза хорошие деревянные избы с большими окнами вместо покосившихся темных мазанок (с крохотными оконцами), в которых, между прочим, зимой вместе с людьми находились и теленок, и поросенок, ибо в хлеву они бы замерзли и подохли.
Иногда, если хлев был совсем ветхий, то и корову держали в избе - особенно в морозные дни. Словом картина была такая: в одном углу корова и теленок, в другом - поросенок, а третьем - дети делали уроки или играли в тряпки, которые назывались куклами, а у печки ворочала рогачами кувшины и горшки мать… Темно, неуютно, холодно, сыро. Работа, работа, тоска, морока - и никаких положительных эмоций.
И поэтому мне не надо, как другим философам и социологам, высасывать из пальца картины образа жизни в нашем обществе или вымучивать из головы его дефиниции: достаточно лишь голого описания того, что было.
При этом я не стану описывать никаких ужасов (хотя я за свою жизнь видел их немало), дабы никто не мог сказать, что «это надо ещё доказать», … я расскажу лишь об обыденной жизни, о буднях обыкновенной советской деревни лучших лет колхозной действительности - хрущевских.
С чего же всё началось? Я решил на своей шкуре испытать колхозную жизнь из самого нутра (что, как я потом узнал, у современных социологов называется методом вживания) в качестве бригадира. Можно сказать, что бригадир - центральная фигура в колхозе, ибо он, а не председатель, имеет прямую связь с колхозниками, непосредственно общается с ними. Я видел, что бригадиры работают старыми, не демократическими, а самоуправскими методами, и хотел на деле испробовать другие методы.
Но тут я столкнулся с огромным противоречием: в стране колхозники ни в чем экономически не были заинтересованы, а уговоры, доброе слово на многих не действует. Вот несколько семей категорически и систематически нарушали трудовую дисциплину: то вовсе не выходят на работу, то приходят после всех, то уходят, когда вздумают… Что делать? Обычно бригадиры поступают так: - Лошадь на базар не получишь. - Ну и … с тобой, поеду с соседом. - А, вот так! Тогда завтра же, … вашу мать, выгоню вашу корову из стада!
Что сие значит? А вот что: каждая колхозная семья не может сама пасти одну свою корову весь день, да и негде, а колхоз выделяет для коров всех колхозников данного села пастуха (которого, конечно, оплачивают сами колхозники) и пастбище.
Если же выгоняют корову из стада, то семья обречена на голод: корова - главный кормилец. Я видел однажды, как бригадир Виктор Зябликов изгонял чью-то корову из стада. Это была потрясающая картина. Корова не уходила, как он её ни гнал батогом. Тогда он привязал её за рога к своей телеге и приволок к дому наказанной. Женщина выбежала в слезах, и проклятия сыпались на голову бригадира…Корова снова прибежала в стадо. Тогда Виктор увел её на колхозный двор и привязал к столбу… Мог ли я действовать такими методами - методами внеэкономического насилия? Мог ли позволить себе это я - сторонник самоуправления, желающий быть гуманистом? Что же было делать?
Чтобы заинтересовать колхозников высокой оплатой, надо, чтобы они хорошо работали (иначе откуда возьмутся деньги в колхозе?), а чтобы они хорошо работали, надо их заинтересовать оплатой. Но оплата будет лишь в конце года, и то неизвестно какая, и колхозники уже никому не верят (у них опыт многих жутких лет), никаким посулам. Вот и получается заколдованный круг.
Выход? Только один: платить ежемесячные гарантированные авансы, а окончательный расчет проводить не за погектарную работу, а за конечную продукцию - амбарный урожай. Но где взять средства для ежемесячного авансирования (ведь государство почти ничего колхозу не оставляет из его дохода)? И как ввести новую систему оплаты? Это можно сделать только в пределах всего колхоза - и то явочным порядком, т. е. не спросясь райкома партии… А это слишком рискованно.
Поэтому для меня оставались только паллиативные средства: честность бригадира, справедливость, одинаковое отношение ко всем, прекращение взяток, вымогательства у вдов поллитровок и платы «натурой». Кроме того, мы создали совет бригады (нечто вроде самоуправления): решал всё не бригадир единолично, а совет и собрание бригады. К тому же я поставил вопрос об избрании бригадира вместо назначения. Но все это было не то, мало… Я чувствовал, знал, верил, был убежден, что можно с колхозниками горы свернуть, но при одном условии - е с л и радикально изменить весь экономический стиль жизни колхоза…
И я понял: только самому стать председателем, только самому! Я хорошо знал, что всего сделать все равно не дадут, но многое все же можно успеть я в о ч н ы м порядком, а потом пусть выгоняют, исключают, сажают - чёрт с ними. Но надо пробовать, испытать, чего можно добиться с нашими людьми, можно ли с ними соорудить настоящий (а не фальшивый) социализм, - вот что я должен был сделать ясным для себя. Но для этого - чтобы заиметь возможность экспериментировать в качестве председателя - надо было вступить в партию, в ту самую партию, которая взялась родить социализм, а породила лишь сталинскую опричнину…
Объявлен всеобщий колоссальный Реабилитанс миллионов заключенных. И дана была команда сверху: реабилитированные могут быть восстановлены или приняты в партию. Меня вызвал Симаков: - Открою вам теперь тайну: поскольку мы вами заинтересовались, то через наш райотдел КГБ установили, что вы были в заключении, но реабилитированы… Так вот, есть указание ЦК в отношении реабилитированных… Мы можем вас теперь рекомендовать председателем колхоза, если вы станете членом партии…В течение недели я был «оформлен» кандидатом в члены партии. А через месяц рекомендован председателем колхоза.
...Вилы прохиндеям! Мы с Симаковым подъехали к Мачинскому клубу, когда там уже было полно людей. Люди ждали перевыборного собрания заинтересованно: во-первых, бывшей председатель Бывшев их зело допек; а во-вторых, я был для них не совсем кот в мешке: слух обо мне как бригадире-учителе, как «ученом-чудаке», защищающем женщин от притеснителей, дошел и до этого села - через родственников, через колхозный базар. Вдовы уже ждали меня с надеждой, механизаторы - с опаской, а коммунисты - с явной настороженностью, с почти неприкрытым неудовольствием; всё, что они обо мне пронюхали, не сулило им ничего хорошего - и что я почти не пью, и что не иду на коррупцию, и что «ученый», и что фамилия какая-то нерусская…
.....- А кто такие прохиндея? - поинтересовался я. - Ну бригадиры наши, да завы ферм, да вот этот - секретарь партии, Жирный! Он же - председатель сельсовета…Жирный - это, как оказалось, прозвище, а фамилия его была Серебряков (как уже упоминалось выше). Он, действительно, был жирный, толстый, мордастый, красный, мог выпить литр водки без всякой закуски и не быть пьяным (это было его, кажется, единственное преимущество, чем он очень гордился).
- Ну, а позвольте поинтересоваться всё-ткась, вы сельское хозяйство знаете хорошо? - спросил снова мужской голос (то был комбайнер Гордеев. Гордеевы была распространенная фамилия в Маче, втором крупном селе колхоза «Рассвет»). - Плохо. Очень плохо. Даже лошадь запрягать не умею… - А у нас председатели ноне на машинах ездят, - раздался снова женский голос. - Так ведь Бывшев машину-то доконал, - вставил новый голос. - А нам надобно одно: чтобы прохиндеям вилы в руки и чтобы… - И чтобы председатель честность блюл! - А сельское хозяйство мы и сами знаем, - подхватили многие голоса.
Я понял, что здесь ещё больше, чем в Варварино, шла «классовая борьба» между новыми социальными слоями - мужчинами и женщинами, прохиндеями-коммунистами и некоммунистами, механизаторами и немеханизаторами…- Вот у меня какой вопрос: пущай новый председатель расскажет, кто он и что он. - Вот это уже дело, - одобрительно покачал головой Симаков. Я рассказал: воспитывался в детском доме… окончил университет … философ … был на фронте - воевал … сидел … реабилитирован…
Кто-то крикнул:- О, это нам гоже. - Особливо что ученый! - И городской, культурный! - А эти наши пьянчуги замордовали нас туточки. - А за что сидел-то? - это снова голос из угла «прохиндеев». Симаков встал: - Сейчас это уже не имеет значения: есть указание ЦК партии - раз реабилитирован, значит, был невиновен…Он явно не хотел, чтоб я рассказывал подробности об этом: стыдно ведь за партию, за режим, да и мало ли что скажут «наверху»: зачем-де допустил разговоры, которые могут «развратить» колхозников?
Закончилось это не совсем обычное собрание голосованием. За меня голосовали не все: ряд мужиков голосовали против. Но подавляющее большинство - за. «За» голосовал угнетенный «класс» - прежде всего, бабоньки; против голосовал угнетающий «класс» - все бывшие председатели (их было десяток), некоторые бригадиры и завы ферм, часть механизаторов, значительная часть партийцев (они всё те же - бригадиры, бывшие председатели и их шлейф).
Коротышка. Меня приглашали к себе жить именно эти самые прохиндеи: у них хорошие дома, большие хоромы, мясо, сало, самогон, водка, красивые сестры или дочери, которые подмигивали мне…Но я предпочел поселиться у Коротышки. Его прозвали так за низкий рост, и изба у него была приземистая, в приземистом месте. Кроме него в семье были старуха - его жена, добродушная, худенькая, бледная (почти воскового цвета), две взрослые дочери (одну звали Таня, а другую…забыл) и внучонок (дочь родила без законного мужа).
Жила эта семья не в Маче, где находилось правление колхоза, а в Телках. Хотя село Телки было гораздо больше Мачи, но правление почему то было не тут - видимо, потому что Мача была более зажиточным селом. Я предложил перенести правление в Телки, где жило большинство. Предложение это колхозникам понравилось. В начале правление поместилось в ту комнатку, в которой жил я, у Коротышки. Прохиндеи бесились: ведь они должны были приходить на заседание правления в избу к тому самому «парию», которого изгнали из партии. Масса же колхозников это восприняла как хорошее знамение - как вызов силам Зла…
Мои первые - «странные» - шаги колхозники восприняли одобрительно, в их наболевших сердцах вспыхивали искорки надежды: - Председатель этот ест нашу пищу, не стал жить у прохиндеев… - Он, знамо, наш человек. А пища у коротышкиной старухи была такая: утром варенная картошка, «в мундире» или печенная в золе, и молоко; в обед «похлебка» опять с картошкой или крупой, а раз или два в неделю - с кусочками сала или кусками мяса.
Эти куски вареного мяса вынимали, разрезали и клали в миску вместе с солёными огурцами и квашенной капустой - это считалось вторым блюдом. Вечером ели то, что осталось от обеда…Так было во всех колхозных семьях пензенщины (да и всей центральной России). Так питалась «господствующая» в империи нация. Что такое котлеты, гуляш и прочие блюда, здесь не ведали.
«Прохиндейские» семьи отличались лишь тем, что сало и мясо клали в похлебку каждый день да в большом количестве, да и самогон стоял на столе в изобилии: и избы у них были добротные, бревенчатые, а не из брикетов, сделанных из смеси глины с навозом, как у остальных сельских пензяков. В последние годы - после смерти Сталина - появился у тамалинских колхозников на столе и белый хлеб: хотя часть Пензенской области - черноземная степь, то есть край пшеницы, но так как при жизни Сталина всю пшеницу у колхозов забирало государство (это раньше называлось «госпоставка», а потом «обязательная продажа хлеба государству»), то колхозники ели только ржаной хлеб и запивали молоком (которое давала им собственная корова) - ни белого хлеба, ни мяса тогда они вовсе не имели на столах.
«Лишь Маленков, - говорили они .., - дал (!) нам белый хлеб»… Осенью, когда поспевали помидоры и огурцы на приусадебных участках (они была размером с четверть гектара - 25 «соток»), ели и их. Вот, пожалуй, и всё (да, забыл: употребляли лук и чеснок). Фруктов - никаких. Ягод - никаких: в степи нет ведь диких ягод, как в лесу. Грибы - тоже редкость. Да и деревья - редкость: по берегам речушки, которая летом почти пересыхала, росли редкие кустарники и ива - больше ничего. Это, можно сказать, ивовый край.
Когда-то в каждом доме были сады, но во время коллективизации всё запустело, засохло. Перед самой войной попробовали вновь завести сады, но в ходе войны всё замерзло, запустело и деревья порубили на дрова. Больше уже сады разводить не пробовали (да и не только в Пензенской области - был я уже в 70-е годы в новгородской деревне, так там сады тоже пересохли, в магазинах тоже одни слипшиеся конфеты-«подушечки», как и в 30-е, и в 50-е годы, да и по улицам часто наткнёшься на полудебильных людей, уродливых женщин: всё умное, красивое, мало мальски способное сбежало в город; поэтому не только отдельные избы заколочены досками, а целые деревни запустели, стоят без жителей, лишь валяются кое-где в избах книги, тетради, пожитки, как после нашествия иностранных полчищ).
При помещике, до революции, в Телках был большой пруд и мельница - от всего этого осталась только насыпь с двух сторон речки, а вместо плотины - в том месте где её прорвало - сделали деревянный помост, «временный», который так и остался на целые десятилетия и латается время от времени. В пруду этом когда-то водилась рыба, а сейчас колхозники даже её вкуса не знают.
Я спросил коротышкинскую старуху: - Почему из того же мяса не пробуют хозяйки сделать котлеты или пельмени? - А что это такое «котлеты»? У нас тут этого сроду не едали. Нешто нам, бабам, есть когда это делать, вымудрять? Встаем в 4 часа утра, доим корову, потом ставим в печь тяжелые горшки рогачами и - на усадьбу свою подаемся, полоть, поливать…Потом, намаявшись на усадьбе, плетемся еле-еле на работу в колхоз… А вечером мы уже без сил - кормим семью (в селе говорят не «семью», а «семью», не «стаканы», а «стаканы»), быстро стираем белье и штопаем одежду и заваливаемся спать. А среди ночи молодых баб ещё и мужики донимают, своё требуют.
Вот так кажинный день… - вся наша бабья жизня так и проходит… Ну, а ежели ещё из сырого мяса энти котлеты делать, то когда? Да и то ещё: чем же тогда похлёбку заправлять, если не мясом - хоть раз-два в неделю? А на то и другое мясо-то не хватит… - Ну, а до колхоза тоже похлёбку варили?
- Знамо… И тогда разваривать всякие блюда некогда было: сейчас на работу в колхоз ходим, а тогда - на своё поле ходили, его же обрабатывать надо было…Но тогда - в годах двадцатых - хоть мяса много больше было, да сала, да и яйца ели, а нонича, когда собирем немного яиц от своих нескольких кур, везем их на базар: надо же что-то купить из обувки, да одёжу кой-какую… Да и пряники с базара везли до колхозов - и бедняки когда-никогда…- А сейчас разве нет на базаре пряников? - Есть, хотя и не такие, как тогда… Но у нас денег же нет: на трудодни денег почти не дают, а один только хлеб - и то еле-еле хватает до нового урожая.
И я решил посмотреть, все ли так живут. А может, всё же лучше?.. И решил обойти все избы (все «дворы»), поговорить с каждой семьёй в отдельности, выяснить настроение: ведь на собрании они стесняются друг друга да начальства… И пошел. Ходил вечерами. И куда бы ни пришел, всюду, кроме семей коммунистов-начальников и некоторых механизаторов (комбайнеров, трактористов), говорили почти одно и тоже: «вилы им в руки», «замучили, затерзали они честной народ», «хотим, чтобы колхоз был нашенским, а не райкомским, чтобы мы сами, кто работает, были в нём хозяева».
- А что значит «хозяева в своем колхозе»? - А чтобы, - подхватил 10-летний сын тётки Матрены-свинарки, которая возилась рогачами у печки, одновременно разговаривая со мной, - чтобы мы могли брать в колхозе что хотим, не спрашивая ни у кого, коль это наше. Тетка Матрена рассмеялась: - Нет, наше детка, это значит общее, а коль это общее добро, то спрашивать надо, но не у прохиндеев и не у Симакова и Бутузова, а у общины - у самих себя, знамо, у артели, у собрания колхозников…
В жерле печи я обратил внимание на то, что там было много горшков и ведер с водой, а тётка Матрена запихивала ещё одно ведро…- А для чего столько воды греете? - Как же, сегодня суббота - купаться будем. - Где? - Как где? Знамо тут, в печи. - Как в печи? - А просто: залезают в печь и шпарятся вениками.
- А бани у вас нет? - Бань тутачки ни у кого отродясь не было.
Оказалось, почти все топили по черному и купались в жерлах печей (кроме некоторых семей, у которых были уже голландские печи - с лабиринтными дымоходами), как в Полесье, где я учительствовал в 30-е годы… А ведь это был уже конец 50-х годов… Думаю, что и поныне бань в степной пензенской деревне нет. - Ну а как я буду? - подумал я, улыбнувшись про себя. Нет, в печь не полезу, буду отмываться около печи - из лоханки. Обойти всех я так и не сумел, подсчитал, что на это должны уйти многие месяцы: ведь с каждой семьей поговорить надо, а не просто «здрасьте - до свидания»… Но обошел я все-таки многих.
Картина в целом всё же для меня прорисовывалась: хотя жизнь у всех тут тягомотная, почти скотская, беспросветная, но неверно, что они не ощущают этой беспросветности, как полагают иные мыслители: они тяготятся этим. Ведь грамотность всё же в какой-то мере открывает им глаза на свое существование (и я вспомнил, как Толстой в своё время полагал, что несчастному мужику впору оставаться неграмотным, дабы не осознавать своего несчастья: когда я это у него читал, воспринимал лишь абстрактно эту мысль, как некое чудачество графа).
Здесь прояснилась для меня уже совершенно отчетливо схема нового социального расслоения на селе: вместо старого - намного раздутого сталинскими опричниками - расслоения «доколхозного периода» на кулаков, середняков, бедняков-безлошадников и батраков (на самом деле кулаков настоящих на Пензенщине и не было: в них зачисляли зажиточных, крепких середняков для выполнения плана-разнарядки по раскулачиванию, а когда для этого и их не хватало, то в списки вставляли и просто середняков, и тех, кто был не то середняком, не то бедняком, чем-то «между»), сейчас сельское население делится так: коммунисты и масса не коммунистов, механизаторы (плюс учителя, фельдшеры) и масса не механизаторов, мужчины и женщины, жены и вдовы.
Коммунисты, механизаторы, сельские интеллигенты (учителя, врачи, агрономы, зоотехники, ветеринары) - это была элита, остальные были в роли илотов. ....Коммунисты-начальники и механизаторы (т. е. процентов десять всех колхозников) жили в деревянных домах (на хороших возвышенных местах) с голландским отоплением; остальные жили в мазанках, сделанных из плиток (размером в два кирпича), смешанных из глины и кизяков (лошадиного навоза). Кизяки эти сушили на солнце и употребляли зимой так же в виде топлива - вместе с соломой (дров тут нет).
Механизаторы жили намного лучше остальной массы колхозников главным образом потому, что получали оплату не из колхоза, членами которого считались, а от МТС (от колхоза же они получали только усадьбу да участвовали в колхозных собраниях), и поэтому могли председателя колхоза и правление послать на…, когда от них требовали сделать работу качественно или вообще что-то сделать: по работе они подчинялись только МТС. Учительницы, как правило, выходили замуж за механизаторов. Главным образом, это были браки по расчету и по престижности.
Ниже механизаторов в социальной иерархии села стояли остальные мужчины: они были ездовыми (возили зимой корма к фермам из стогов, которые находились в степи), конюхами, прицепщиками, работали в столярной мастерской, караульными (сторожами) ночью.
Самую же тяжелую, ручную физическую работу - в поле, в животноводстве - выполняли женщины: они пололи, выкапывали и чистили от ботвы сахарную свёклу, сгибаясь в три погибели, сидя на сырой земле (часто до самой зимы, ибо работы по сбору свёклы затягивались до глубокой осени, а то и до выпадения снега); перелопачивали зерно на токах, в зернохранилищах, пололи кукурузу, картошку, грузили лопатами хлеб на грузовики, собирали сено и солому в стога (это уже вместе с мужчинами).
Особенно все это доставалось делать вдовам (а их долгие годы после войны осталось много), ибо замужних женщин всё же защищали мужья (хотя и лупцевали их время от времени, так сказать, от любви). Вдовы же были на селе самым низшим сословием, они стояли на самой низкой ступеньке социальной лестницы, их было в колхозе процентов 30. Эмансипация женщин, их равенство с мужчинами, разрешение женского вопроса в селе (да и в стране в целом) выглядели так: девочки учились в школе наравне с мальчиками; но и работы тяжелые женщины должны были делать наравне с мужчинами, а на самом деле делали их вместо мужчин.
Все черные работы делали женщины (да и по сей день это так и остается)....то, что за низкую оплату или почти бесплатно не хотят делать мужчины, можно заставить делать женщин, ибо они, мол, податливы, как скот: так же, как во время войны заменяли лошадей коровами, впрягая их в хомуты, так и женщин «впрягают в хомуты», когда не хватает мужчин, или когда мужчины предпочитают в них не лезть…
Поднять с колен вдов - вот первая задача, как стало мне ясно, как сформулировал я её себе. Дать им вздохнуть: освободить от бригадиров - мародеров, построить им силами колхоза хорошие деревянные избы с большими окнами вместо покосившихся темных мазанок (с крохотными оконцами), в которых, между прочим, зимой вместе с людьми находились и теленок, и поросенок, ибо в хлеву они бы замерзли и подохли.
Иногда, если хлев был совсем ветхий, то и корову держали в избе - особенно в морозные дни. Словом картина была такая: в одном углу корова и теленок, в другом - поросенок, а третьем - дети делали уроки или играли в тряпки, которые назывались куклами, а у печки ворочала рогачами кувшины и горшки мать… Темно, неуютно, холодно, сыро. Работа, работа, тоска, морока - и никаких положительных эмоций.