Яков Ейнович Айзенберг. Ракеты. Жизнь. Судьба. часть 1
...советский учёный, главный теоретик четырёх поколений систем управления ракетно-космической техники. . Доктор технических наук, профессор, академик. (Wiki) Из книги "Ракеты. Жизнь. Судьба"
...Возвращаясь к моей биографии, скажу, что поступил в обычную мужскую среднюю школу, которую закончил с золотой медалью. Уверенно я направился в приемную комиссию физического факультета Харьковского университета, так как в законе было четко сказано, что обладатели золотых медалей имеют право поступать в институт без экзаменов. Но, как говорится в хорошем советском анекдоте, «право ты имеешь, но не можешь».
Сотрудник, специально подобранный для такой работы как отказ в поступлении лицам, которых партия не хотела пропускать, заявил, что я не пройду медицинскую комиссию. Я робко заметил, что еще и не пытался, и тут последовал четкий ответ (я, конечно, был не единственным абитуриентом такого рода), что он (секретарь) это и так знает и документов у меня не примет. Так я впервые столкнулся во весь рост с государственным антисемитизмом. В школе его не было вообще. Я еще вернусь к вопросу антисемитизма, он не мог не коснуться и меня при жизни в СССР, коль скоро это была практически открытая государственная политика.
Но пока я поступил на радиотехнический факультет Харьковского политехнического института, существенно уступавшего по рейтингу физическому факультету университета, в тот год (1951) евреев еще, хоть и с трудом, туда брали. Потом началось «дело врачей» - и брать перестали.
Радиофак был обычным техническим факультетом обычного провинциального ВУЗа, но студентам уже на третьем курсе оформляли «допуск к секретным работам». Тем, кто не знает, что это такое, просто повезло. Поводом для отказа в оформлении тогда было только наличие родственника за границей.
«Неудачники» переводились на другие факультеты, где допуск не требовался. По сути, он был не нужен и на радиофаке, какие уж там секреты могли сообщить студентам, это был просто подготовительный шаг к «распределению» после окончания института, поскольку наших выпускников направляли в абсолютном большинстве на предприятия оборонной промышленности, где «допуск к секретным работам» был совершенно обязательным. Об ограничениях, накладываемых на владельца допуска, я еще расскажу. Родственников и даже знакомых за рубежом у меня не было, учился я только на «5», так что первый барьер я перешел.
Ничего особо выдающегося со мной в институте не происходило. Стоит только сказать о двух вещах. В сборнике студенческого научного общества института была напечатана моя работа о применении операционного исчисления к некоторым краевым задачам. Никакого интереса, кроме как у меня самого, она не вызвала, это просто моя первая изданная в типографии маленькая статья.
Вторая публикация была серьезней… Читать нам лекции по физике пригласили доцента из высшего военного училища. Он видел меня на лекциях и судить мог только по задаваемым ему вопросам. Тем не менее, он пригласил меня помочь в подготовке его статьи (речь шла о помощи в выкладках) и очень любезно поместил мою фамилию рядом со своей в числе авторов, чему я был и удивлен, и обрадован. Так в журнале Академии Наук (!!!) СССР «Физика металлов и металловедение» (том IV, вып. 2 за 1957 год) появилась статья Г. Е. Зильбермана и Я. Е. Айзенберга «О возможной форме поверхности постоянной энергии электронов в периодическом поле решетки». Судя по последующей реакции физиков, она вызвала некоторый интерес у теоретиков. Это и есть моя первая настоящая научная работа. Согласитесь, что статья студента провинциального вуза по теоретической физике в журнале Академии Наук не является чем-то стандартным.
Вот с этим багажом, неизменным дипломом с отличием и оценками «5» по всем предметам (т.е. первым по успеваемости на курсе) я и подошел к распределению молодых специалистов по местам их работы. Учитывая статью, о которой я писал, нет ничего странного, что физики Украинского физико-технического института (УФТИ) обратились к декану с просьбой направить меня в этот институт. Он дал согласие, вызвал меня к себе (тем более, что с просьбой обратился его бывший учитель) и сказал, чтобы на комиссии я просил назначение в УФТИ.
Я был счастлив, мама тоже, но, как и всегда, не тут-то было, - на этой комиссии начальник отдела кадров УФТИ открыто заявил, что такие сотрудники ему не нужны. На замечание декана, что об этом просили ученые из его института, последовал гордый ответ: вопрос, кого принимать на работу в институт, решает отдел кадров, а не какие-то ученые.
Я получил назначение на один из харьковских радиозаводов, тамошний начальник отдела кадров тоже был против, но здесь декан настоял, это было наименее престижное назначение, о чем все знали, а ведь декану нужно было куда-то меня направить. Чем это для меня кончится, кадровики, конечно, не могли знать, а то я бы и туда не получил назначения. Так я во второй раз столкнулся с открытым антисемитизмом (о том, что я не получал положенную мне по всем правилам ленинскую стипендию, я уже не говорю, к этому я был готов).
После окончания института я получил назначение на серийный завод, конструкторскому бюро которого суждено было в дальнейшем стать крупнейшей советской научно-исследовательской организацией в области создания систем управления межконтинентальных баллистических ракет, ракет-носителей космических аппаратов и самих этих аппаратов. Конечно, задачей завода было не разрабатывать новые системы управления, а массово (серийно) производить аппаратуру таких систем управления, разработанную московским НИИ под руководством родоначальника такой аппаратуры Николая Алексеевича Пилюгина, но так уж вышло, что это харьковское КБ стало таким же полноправным разработчиком, как и московский пилюгинский НИИ-885.
Можно считать, что, вопреки политике советского государства, мне повезло с интересной работой
С 1959 года вплоть до развала СССР наша организация была одной из ведущих в Минобщемаше, специализируясь на создании систем управления МБР, ракет-носителей и космических аппаратов в качестве головной организации.
Теперь не избежать «лирического отступления», связанного с секретностью названий. Во-первых, засекретили даже название министерства. Таких министерств было два - Минсредмаш (ядерное оружие и атомная энергетика в целом) и Минобщемаш (МБР, ракеты-носители космических аппаратов и сами космические аппараты). В названиях остальных министерств оборонной промышленности до такого идиотизма дело не дошло, существовали Минавиапром, Минсудпром, Минвооружений, боеприпасов и др. Секретом для тех, кто этим интересовался, конечно, не было, но здесь лучше всего привести советский анекдот «Рабинович, Вы же - дурак. Тс-с-с, я об этом скрываю».
Далее, советские промышленные и научно-исследовательские организации, работавшие над созданием военной техники (не только входящие в Минобщемаш), имели для секретной переписки номера (у нас это было ОКБ-692, у Янгеля - ОКБ-586, у Челомея - ОКБ-52, у Королева - ОКБ-1 и пр.).
Кроме того, для несекретной переписки и разговоров существовал номер почтового ящика (п/я), в нашем случае почему-то - абонементный ящик (а/я 67). Все это полная бессмыслица и дань параноидальной шпиономании «великого вождя». Но потребовалось более 40 лет, чтобы эта очевидная бессмыслица дошла и до высшего руководства, и номера (открытые и закрытые) были заменены на «условные названия», из которых тоже нельзя было определить, чем конкретно занимается организация, но, по крайней мере, это были слова, а не номера.
Так, наша организация стала именоваться НПО «Электроприбор». Уже в мою бытность ее руководителем нам удалось убедить министерство, что организаций, в названии которых есть в том или ином виде слово «электро», не только в стране, но и в каждом городе очень много, и если мы хотим быть хоть как-то замеченными в период начала работ по гражданской технике, стоит подобрать другое название. Так появился «Хартрон», и я считаю, что это наименование стало достаточно известным не только в бывшем СССР.
Следующей данью засекречиванию стали наименования самих ракет. Во-первых, существовало совершенно секретное название, содержащее букву «Р» - Р-7, Р-16 и пр. Этим названием нельзя было пользоваться даже в закрытых документах, оно использовалось только в постановлениях ЦК и даже там не печаталось машинисткой, а вписывалось вручную. Для служебной деятельности существовало специальное наименование, применительно к тематике Минобщемаша, оно состояло из одной-двух цифр, заглавной буквы, как-то связанной с назначением оружия (у нас это были сначала «К», а затем «К» осталось за космосом, а в сухопутных ракетах появилось «А»), и двухзначного порядкового номера. Например, боевые ракеты разработки Днепропетровска 8К64, 8К67 и пр., а потом 15А14, 15А18 и т.д. Ракеты-носители космических аппаратов - 11К63, 11К65, 11К67 и др.
Последними советскими носителями стали 11К77 («Зенит») и 11К25 («Энергия»), так и не оконченная в отличие от «Зенита», который является первыми двумя ступенями «Морского старта». Как видно, первые цифры «11» означают космическую технику, а «8» и «15» - боевую.
Наконец, внутри организации использовался уж совершенно несекретный внутренний номер заказа (у нас, например, 516, 2835 и пр.). Вся эта полная бессмыслица стоила денег и была «оправдана» только наличием специальных подразделений, придумывавших эти названия (они уж точно были связаны с КГБ) и следивших за их неуклонным соблюдением (первые отделы, отделы режима и пр.), которые, благодаря всем этим затеям, имели постоянную работу и возможность контроля самих разработчиков. В Минобщемаше этому уделялось большое внимание, а при Ю. В. Андропове в каждом оборонном министерстве была введена специальная должность на уровне зам. Министра по «режиму», чтобы подчеркнуть важность «бдительности» и возможность пристроить генералов КГБ, которых Андропов заменял.
Вообще, режим секретности в Минобщемаше уступал только Минсредмашу, предприятия которого размещались в закрытых городках (Арзамас-16, Челябинск-70, Свердловск-40 и пр.). Кое-где, например, под Красноярском на одной площадке были размещены предприятия и Минсредмаша, и Минобщемаша.
Проход на наше предприятие сотрудникам других организаций разрешался только при наличии у них допуска к секретным работам, да и то при наличии совместных работ. «С поганой овцы хоть шерсти клок», и оборонная промышленность воспользовалась режимом секретности, чтобы радикально упростить свои взаимоотношения с так называемыми «правоохранительными органами», сотрудники которых в отличие, например, от обычной милиции получали допуск, имели право входа и пр. Так появились «спецмилиция, спецсуд, спецпрокуратура», с которыми легче было иметь дело, тем более, что и коррупция в них практически отсутствовала, так как с несекретными материальными ценностями они, как правило, дел не имели.
...Отдел состоял из трех коллективов, один из которых возглавил В. С. Столетний, второй - И. Г. Медведев, а третий (по номеру первый) - я. В п/я 201 они были моими сотрудниками, так как именно я руководил работами по системам стабилизации. Но здесь в очередной (увы, далеко не последний раз) сработал «национальный» признак. Заменить меня на посту руководителя работ по системе стабилизации 8К64 было просто некому, а назначить человека с такой фамилией начальником лаборатории рука не поднималась.
Так что я получил должность руководителя отдельной группы, которая, конечно, была самой большой и делавшей самое главное в теоркомплексе дело - систему стабилизации 8К64, но в названии моей должности слово «начальник» отсутствовало, так что и работа была обеспечена, и работники обкома и нашей службы кадров были довольны. Если учесть, что аналогичные кадровые повышения проводились во всем ОКБ, я оказался единственным не назначенным начальником лаборатории, но к этому моменту я уже хорошо почувствовал на себе советский, социалистический, с добавкой украинской специфики, антисемитизм.
Вообще, после всех видов «кадровой помощи», оказанной нам партийными органами, мы стали «расово» чистой организацией, где евреев было не более одного на тысячу (я не учитываю скрытых, у которых матери были еврейки, до них дело дошло позже). Руководителю комплекса №2 Герману Алексеевичу Барановскому удалось хоть кого-то отстоять, а начальником комплекса №1 (т.е. СКБ п/я 201) был присланный еще в момент создания самого СКБ из Москвы Абрам Маркович Гинзбург. Меня спас, причем этот случай оказался не единственным в моей жизни, мой непосредственный начальник А. И. Гудименко, который (как он много лет спустя мне рассказал) на предложение уволить меня спросил, «а его работу вы сделаете?». Ну, о работе у партийных и кадровых деятелей, как вы понимаете, речь не шла, так что меня на какое-то время оставили в покое.
Я защитил диссертацию и стал кандидатом технических наук. Подвигнул меня на это вульгарный страх: во время аварий 8К64, к которым я имел непосредственное отношение, я подумал, что руководитель фирмы запросто может снять меня с должности за «плохую работу». Я считал, что в этих условиях кандидату наук легче устроиться на работу и именно с этой точки зрения писал кандидатскую диссертацию, на которую у меня ушло три месяца работы непосредственно в лаборатории (работа-то была секретной), так сказать без отрыва от производства после окончания рабочего дня, ведь не мог же начальник лаборатории заниматься посторонним делом во время работы.
В результате я еще позже приходил домой, жене было еще тяжелей с двумя маленькими детьми, но я считал (и справедливо), что по советским нормам мое материальное положение после защиты улучшится, и я смогу хоть частично скомпенсировать наше сложное материальное положение. Конечно, никаких научных руководителей и пребывания в аспирантуре у меня не могло и быть. Защитился я в Москве в Ученом Совете НИИ-3 ГРАУ (Главное ракетно-артиллерийское управление), так как именно с этим институтом мы близко сотрудничали при создании самых первых порученных нам систем управления ракет оперативно-тактического назначения (т.е. небольшой дальности), когда мы были еще СКБ п/я 201. Ту работу мы так и не завершили из-за создания ОКБ-692 и перевода нас на тематику МБР, но за время создания ракет «Онега» и «Ладога» выполнили много научных работ совместно с НИИ-3, так что я не был для них человеком со стороны, тем более, что диссертация писалась именно о системах стабилизации таких ракет.
И еще один шаг я совершил. Мне объяснили, что беспартийному защищаться в Ученом совете военного института, где все без исключения члены совета - члены партии, а вторым по значимости в Ученом совете является замполит, значит, уменьшать свои шансы на хорошее голосование. И я вступил в ряды КПСС, причем, в момент защиты мне еще не исполнилось 28 лет, когда по нормам, принятым в СССР для интеллигенции, человек мог пытаться перейти из рядов ВЛКСМ (по возрасту) в кандидаты в члены КПСС. Именно в таком ранге кандидата я и защищался. Не уверен сейчас, что поступил принципиально, но мне было не до жира. Защита прошла успешно, и в 1963 г. я получил диплом кандидата наук.
И, наконец, мои кадровые перемещения. Мой бессменный начальник Анатолий Иванович Гудименко, с которым мы дружили семьями, получил новое большое назначение, став Главным инженером всего ОКБ-692, а меня назначили в 1964 г. на его место начальником 31-го отдела. Начальником теперь уже лаборатории стал мой бессменный коллега и зам. Виктор Николаевич Романенко, впоследствии доктор физико-математических (единственный у нас на фирме) наук.
В том же 1964 г... возник вопрос о начальнике теоротделения. Придется отойти несколько назад. Практически все время ЛКИ 8К64, которое Сергеев проводил на полигоне, он брал меня с собой, мы тесно сработались, и полагаю, ему это понравилось. Тем более что именно система стабилизации была наиболее сложной и главной в том, что мы сделали для 8К64. После отъезда Клима все считали (и я в том числе), что на его место назначат А. С. Гончара, такого же начальника отдела в теоркомплексе, как и я, обладавшего передо мной неоспоримым «национальным» преимуществом.
Он был из кубанских казаков. Но совершенно неожиданно Сергеев захотел, чтобы назначили меня. Ему пришлось преодолеть «звериное» сопротивления службы кадров, а также несогласие отдела оборонной промышленности харьковского обкома партии, но поскольку речь шла о должности, не входящей в «номенклатуру» министерства, Сергееву удалось настоять на своем и приказом он назначил меня начальником теоркомплекса, т.е. главным теоретиком всей фирмы. Это - полностью его заслуга. При этом и я, и особенно моя жена резко возражали (совершенно открыто) против этого назначения, справедливо полагая, что я еще меньше времени буду бывать дома, но, конечно, наших возражений никто во внимание не принял.
Итак, 1964-й год. Мне 30 лет, я работаю уже 8 лет и вырос от рядового инженера до начальника теоркомплекса, стал кандидатом наук, у меня прекрасная семья и убогая, но изолированная квартира.
За создание СУ этой ракеты я получил Ленинскую премию. Она была присуждена в неурочное время (13 ноября 1967 г. вместо официально объявленных сроков присуждения таких премий ко дню рождения В. И. Ленина - 22 апреля). Имелись и другие особенности. Незадолго до этого была введена Государственная премия СССР, в том числе, чтобы увеличить варианты наград (Ленинскую премию можно было получить только один раз, и даже С. П. Королеву не удалось нарушить этот принцип и стать единственным дважды лауреатом Ленинской премии) и повысить значимость Ленинской премии. Ее стали присуждать раз в 2 года (ранее ее, а потом - Государственную - присуждали раз в год), коллектив уменьшили с 12 до 6 человек, так что 10000 рублей премии для каждого из нас означали 1666 руб. 67 коп., а само решение о присуждении стало оформляться не постановлением комитета по премиям, а Постановлением ЦК КПСС и Совета Министров Союза ССР (привожу официальное название со своего удостоверения).
Диплом лауреата Ленинской премии был образцом лучшего по дизайну советского диплома, большого размера и включал металлический барельеф Ленина.
Конечно, о том, за какие работы она присуждена, не было ни слова, писалось «за работы в области специального машиностроения». Для меня это был третий «заход», из двух предыдущих списков за другие работы меня бдительные «сотрудники» вычеркивали, да и вообще, это стало возможным, так как из-за непонятных причин кандидатуры не подписывались в обкоме партии (который уж точно меня бы не пропустил), а шли прямо в Москву, в комитет, возглавлявшийся Президентом АН СССР М. В. Келдышем, и попадали в ЦК КПСС уже из этого Комитета.
Тем более, это считалось не государственной, а научной наградой, чем, возможно, объясняется процедура без обкома партии. Но самое интересное, что присуждение фактически произошло вскоре после «шестидневной войны» Израиля, что послужило поводом многочисленных острот многих главных конструкторов. Узнал я о присуждении мне премии из телеграммы Министра Сергея Александровича Афанасьева (в газетах - ни слова), которую работники канцелярии принесли мне в кабинет, где шло большое совещание. После его завершения я позвонил жене и маме, больше звонить было некому, на этом официальная часть закончилась, кроме того, что пришло письмо из комитета с сообщением, что мне положена некоторая сумма, и меня просят сообщить номер моего счета в банке. Его, естественно, тоже не было, пришлось открывать в нашей поселковой сберкассе.
Само вручение происходило в Москве в здании Президиума Академии Наук на Ленинском проспекте (нормально - в Кремле в Георгиевском зале) в приемной между кабинетами Президента и Вице-президента АН СССР, проводил его Келдыш, и заняло оно на всех шестерых лауреатов не более 5 минут. Мы, конечно, вечером пошли в московский ресторан, а потом, уже в значительно расширенном составе, повторили ресторан в Харькове с начальниками из ОКБ, на что ушли все деньги, полученные в виде премии. Но, все равно, и мне и моей немногочисленной семье (жена и мама) было очень приятно, первая награда за 13 лет работы, и сразу такая.
...Переход к БЦВМ потребовал и коренной перестройки структуры организаций, создающих СУ. Во-первых, потребовались новые специалисты для программирования БЦВМ. В США они называются «software»-щиками. Программисты универсальных вычислительных машин для этого не подходят, но мы не будем углубляться в этот вопрос. Сначала, по крайней мере, в нашем ОКБ, не оценили ни важности этой работы, ни сроков, необходимых для создания бортовых программ, ни требуемого числа специалистов. Одним из наиболее сложных для нас оказался вопрос, кто вообще должен делать программы БЦВМ.
Практически все фирмы пошли по такому пути, что каждый разработчик системы должен доводить свою работу до программы, а затем отдавать ее в отдельное подразделение, для «сшивания» из отдельных частей в единую программу. Это же подразделение разрабатывало общую для всех программную часть, включая операционную систему, стандартные процедуры и пр. Это неплохой путь, но он подразумевает, что все разработчики приборов и систем освоят программирование БЦВМ в необходимых пределах.
К сожалению, а может быть, и нет, для нас этот путь оказался неприемлемым, каждый разработчик считал, что ни дополнительные знания, ни дополнительные работы ему не нужны, он свое дело и так хорошо делает, а новые обстоятельства конкретно его не затрагивают. Это ли не лучшее доказательство, что абсолютное большинство наших работников не соответствовало новым требованиям, которые принесла с собой БЦВМ, и о явно повышенной оценке собственных знаний и умений.
Но бороться со всеми разработчиками я не мог (мои начальники вели себя так, как будто их это не касается), а всякое новое дело у нас на фирме автоматически считалось задачей теоретиков. Без программирования БЦВМ мы были обречены «вылететь» из создания СУ РКТ. Тем более, что программировать нужно было не только режимы работы БЦВМ в полете, но и огромное число программ проверок бортовой и наземной аппаратуры (собственной разработки и смежников), так как при наличии БЦВМ не нужно разрабатывать специальную проверочно-пусковую аппаратуру, поручив это той же вычислительной машине. Способа привлечь к этому важнейшему и труднейшему (как вскоре выяснилось) делу специалистов по отдельным системам я так и не нашел (даже в теоркомплексе), добровольно никто не хотел, а из-под палки многотысячный коллектив делать дополнительную, во многом, творческую работу не заставишь, да я и не был их начальником, чтобы приказать.
Единственный доступный мне выход - создать в теоркомплексе специальное подразделение, которое, получая от авторов всех систем и приборов необходимые данные в согласованном виде, будет все программировать. При огромном числе недостатков этого пути, который обрекал вновь создаваемый отдел, а значит, и весь теоркомплекс, всегда быть «крайним», ведь программа БЦВМ - фактически заключительный итог работы фирмы, у него были и преимущества, так как он позволил создать лучшую в отрасли систему программирования БЦВМ. Но это случилось далеко не сразу, а до того на нас валились все «шишки» за срыв сроков, нам не уставали повторять, что сроки заданы постановлением ЦК со всеми вытекающими….
К счастью для меня, авторитет теоркомплекса на фирме к этому моменту был уже настолько высок, что многие талантливые специалисты других подразделений готовы были перейти к нам работать, даже не представляя еще толком, в чем эта работа будет состоять. Я ведь тоже не представлял и склонен был уменьшать трудности.
После моей защиты многие поняли, что не боги горшки обжигают, при умеренных способностях и настойчивости можно защитить кандидатскую диссертацию без отрыва от производства, особенно, если у тебя есть подчиненные, которым можно многое поручить. Появилось даже выражение «кандидатом наук может стать любой здоровый мужчина» и «середняк пошел в науку». В ОКБ стало быстро расти число лиц с кандидатскими дипломами, так как защищать закрытые диссертацию можно в Ученом Совете, например,Харьковского высшего ракетного училища, чьи кафедры были крайне заинтересованы в так называемой «договорной» тематике с подразделениями ОКБ. По принятой в СССР методике оплаты ученых, человек со степенью кандидата наук мог получать дополнительную (по тем временам заметную) прибавку к зарплате, и при наличии научного стажа оклад начлаба мог составлять 400 руб., а без степени только 250 руб., так что было во имя чего пробиваться в кандидаты наук.
Было еще несколько условий для получения повышенной зарплаты. Во-первых,надо было работать в организации, на которую постановлением ЦК КПСС и Совмина СССР распространяются права и льготы НИИ первой категории. Это самое сложное для нас условие оказалось выполненным благодаря предусмотрительности Б.М.Коноплева, вписавшего соответствующий пункт в постановление о создании ОКБ-692.
Во-вторых, нужно было состоять на научной должности. Перечень таких должностей утверждался для всей страны, в нем существовала должность, называемая начальник отделения, но не было должности «начальник комплекса», хотя с момента создания у нас использовалось слово «комплекс», а не отделение. Но это уже внутренняя подробность фирмы, и когда многие начальники комплексов защитили кандидатские диссертации, эта проблема была решена, так же, как и создание секторов. Так что в дальнейшем я буду употреблять слово «теоротделение». Благодаря настойчивости и большой агитационной работе удалось набрать в новый отдел системного программирования (отдел №35) талантливых специалистов
Сосредоточение всего программирования БЦВМ в одном месте вынуждало нас все время искать способы повышать производительность труда, для чего нужно
было создавать большое по объему сервисное математическое обеспечение,позволяющее ускорять и автоматизировать работу программистов БЦВМ. И здесь нам совершенно неожиданно помог директор киевского института кибернетики АН УССР Виктор Михайлович Глушков. Он стал депутатом Верховного Совета СССР от того избирательного округа, где располагалось наше ОКБ, и посетил нас в порядке встречи с избирателями. Конечно, его повели в теоротделение, и я ему пожаловался, что при нашем «ручном» программировании именно оно будет определять сроки создания ракет. Я был поражен, когда он предложил услуги своего института для помощи нам в
повышении производительности труда наших программистов, т.е. в создании средств автоматизации их работы.
Всегда я крайне негативно относился к возможности получения реальной пользы от многочисленных договоров с академическими и учебными институтами, что легко понять каждому, кто пытался получить от них конкретные результаты. Но Виктор Михайлович меня поразил, он предложил (и реализовал свое предложение) и создал на территории своего института лабораторию технологии программирования, конечно, за счет наших средств, но работающую полностью по нашим заданиям, что
гарантировало получение реальных результатов, так как сотрудники лаборатории, хоть и сидели в институте кибернетики, точно понимали, кто и за что им платит зарплату
....Делать две МБР вместо одной из-за амбиций больших начальников, производя для этого огромные затраты - это, конечно, полное безобразие, но хотел бы я посмотреть, кто бы об этом решился вслух сказать. Итак, в СССР начали разрабатывать сразу три новых МБР с РГЧ (на большой янгелевской - 10 боеголовок, на челомеевской - 6, а на маленькой янгелевской -3).
Соответствующие «ученые» по команде начальства подвели под это решение «обоснования», и работа началась. Все три ракеты были сданы впоследствии на
вооружение, но машина Янгеля - Пилюгина, в конце концов, не «пошла» (после решения об очередной модернизации) на вооружение. Вот вам плановая советская экономика и научное обоснование принимаемых партией и правительством решений.
Огромные деньги были выброшены на ветер, но ведь они ничьи, как пелось в песне, «все у нас народное, все у нас мое». Так и закончилась «гражданская война» между аппаратом ЦК и Минобороны.
На самом деле, несмотря на формальное окончание «гражданской» войны, амбиции и позиции самых больших советских начальников не изменились. Устинов, а значит, аппарат ЦК КПСС и Совмина СССР, как и раньше, поддерживали Пилюгина и Янгеля (здесь оправдана именно такая очередность называемых руководителей, хоть
ракету делал Днепропетровск, а НИИ-885 - для нее СУ), а Гречко - Челомея с ракетой, получившей несекретное название 15А30. Его поддержал наш министр
(человек, сыгравший важнейшую роль в создании советской РКТ), т.е. он открыто выступил против Устинова, чего раньше и представить себе нельзя было, так как в оборонной промышленности СССР Дмитрий Федорович вполне заслуженно был человеком №1. Министр С.А.Афанасьев вызвал к себе Сергеева и сказал, что поручает нашей фирме СУ 15А30. С точки зрения Минобороны их позиция была совершенно правильной, так как 15А30 во всех отношениях была мощнее и лучше, чем янгелевская, которой дали название 15А15 (так сказать, продолжая линию 15А14). Это легко объяснить, так как для Днепропетровска это была первая ракета такого класса, а у ОКБ-52 был
большой и хороший опыт.
Причины подобной смелости Афанасьева мне непонятны до сих пор, но партийное начальство ничего не забыло и ничего не простило, и спустя несколько лет после этих событий нашего министра перевели на должность министра одного из открытых машиностроительных министерств, что было существенным понижением. Но это спустя много лет, а пока для нас это означало, что, не считая двух разных по программному обеспечению ракет, мы получили и две вполне независимые надзорно-подгоняющие инстанции: аппарат ЦК КПСС вместе с аппаратом пребывающей в Кремле военно-промышленной комиссии (общеупотребительное выражение - ВПК) с одной стороны (по 15А14), и аппарат нашего министерства (по 15А30) с другой.
...Возвращаясь к моей биографии, скажу, что поступил в обычную мужскую среднюю школу, которую закончил с золотой медалью. Уверенно я направился в приемную комиссию физического факультета Харьковского университета, так как в законе было четко сказано, что обладатели золотых медалей имеют право поступать в институт без экзаменов. Но, как говорится в хорошем советском анекдоте, «право ты имеешь, но не можешь».
Сотрудник, специально подобранный для такой работы как отказ в поступлении лицам, которых партия не хотела пропускать, заявил, что я не пройду медицинскую комиссию. Я робко заметил, что еще и не пытался, и тут последовал четкий ответ (я, конечно, был не единственным абитуриентом такого рода), что он (секретарь) это и так знает и документов у меня не примет. Так я впервые столкнулся во весь рост с государственным антисемитизмом. В школе его не было вообще. Я еще вернусь к вопросу антисемитизма, он не мог не коснуться и меня при жизни в СССР, коль скоро это была практически открытая государственная политика.
Но пока я поступил на радиотехнический факультет Харьковского политехнического института, существенно уступавшего по рейтингу физическому факультету университета, в тот год (1951) евреев еще, хоть и с трудом, туда брали. Потом началось «дело врачей» - и брать перестали.
Радиофак был обычным техническим факультетом обычного провинциального ВУЗа, но студентам уже на третьем курсе оформляли «допуск к секретным работам». Тем, кто не знает, что это такое, просто повезло. Поводом для отказа в оформлении тогда было только наличие родственника за границей.
«Неудачники» переводились на другие факультеты, где допуск не требовался. По сути, он был не нужен и на радиофаке, какие уж там секреты могли сообщить студентам, это был просто подготовительный шаг к «распределению» после окончания института, поскольку наших выпускников направляли в абсолютном большинстве на предприятия оборонной промышленности, где «допуск к секретным работам» был совершенно обязательным. Об ограничениях, накладываемых на владельца допуска, я еще расскажу. Родственников и даже знакомых за рубежом у меня не было, учился я только на «5», так что первый барьер я перешел.
Ничего особо выдающегося со мной в институте не происходило. Стоит только сказать о двух вещах. В сборнике студенческого научного общества института была напечатана моя работа о применении операционного исчисления к некоторым краевым задачам. Никакого интереса, кроме как у меня самого, она не вызвала, это просто моя первая изданная в типографии маленькая статья.
Вторая публикация была серьезней… Читать нам лекции по физике пригласили доцента из высшего военного училища. Он видел меня на лекциях и судить мог только по задаваемым ему вопросам. Тем не менее, он пригласил меня помочь в подготовке его статьи (речь шла о помощи в выкладках) и очень любезно поместил мою фамилию рядом со своей в числе авторов, чему я был и удивлен, и обрадован. Так в журнале Академии Наук (!!!) СССР «Физика металлов и металловедение» (том IV, вып. 2 за 1957 год) появилась статья Г. Е. Зильбермана и Я. Е. Айзенберга «О возможной форме поверхности постоянной энергии электронов в периодическом поле решетки». Судя по последующей реакции физиков, она вызвала некоторый интерес у теоретиков. Это и есть моя первая настоящая научная работа. Согласитесь, что статья студента провинциального вуза по теоретической физике в журнале Академии Наук не является чем-то стандартным.
Вот с этим багажом, неизменным дипломом с отличием и оценками «5» по всем предметам (т.е. первым по успеваемости на курсе) я и подошел к распределению молодых специалистов по местам их работы. Учитывая статью, о которой я писал, нет ничего странного, что физики Украинского физико-технического института (УФТИ) обратились к декану с просьбой направить меня в этот институт. Он дал согласие, вызвал меня к себе (тем более, что с просьбой обратился его бывший учитель) и сказал, чтобы на комиссии я просил назначение в УФТИ.
Я был счастлив, мама тоже, но, как и всегда, не тут-то было, - на этой комиссии начальник отдела кадров УФТИ открыто заявил, что такие сотрудники ему не нужны. На замечание декана, что об этом просили ученые из его института, последовал гордый ответ: вопрос, кого принимать на работу в институт, решает отдел кадров, а не какие-то ученые.
Я получил назначение на один из харьковских радиозаводов, тамошний начальник отдела кадров тоже был против, но здесь декан настоял, это было наименее престижное назначение, о чем все знали, а ведь декану нужно было куда-то меня направить. Чем это для меня кончится, кадровики, конечно, не могли знать, а то я бы и туда не получил назначения. Так я во второй раз столкнулся с открытым антисемитизмом (о том, что я не получал положенную мне по всем правилам ленинскую стипендию, я уже не говорю, к этому я был готов).
После окончания института я получил назначение на серийный завод, конструкторскому бюро которого суждено было в дальнейшем стать крупнейшей советской научно-исследовательской организацией в области создания систем управления межконтинентальных баллистических ракет, ракет-носителей космических аппаратов и самих этих аппаратов. Конечно, задачей завода было не разрабатывать новые системы управления, а массово (серийно) производить аппаратуру таких систем управления, разработанную московским НИИ под руководством родоначальника такой аппаратуры Николая Алексеевича Пилюгина, но так уж вышло, что это харьковское КБ стало таким же полноправным разработчиком, как и московский пилюгинский НИИ-885.
Можно считать, что, вопреки политике советского государства, мне повезло с интересной работой
С 1959 года вплоть до развала СССР наша организация была одной из ведущих в Минобщемаше, специализируясь на создании систем управления МБР, ракет-носителей и космических аппаратов в качестве головной организации.
Теперь не избежать «лирического отступления», связанного с секретностью названий. Во-первых, засекретили даже название министерства. Таких министерств было два - Минсредмаш (ядерное оружие и атомная энергетика в целом) и Минобщемаш (МБР, ракеты-носители космических аппаратов и сами космические аппараты). В названиях остальных министерств оборонной промышленности до такого идиотизма дело не дошло, существовали Минавиапром, Минсудпром, Минвооружений, боеприпасов и др. Секретом для тех, кто этим интересовался, конечно, не было, но здесь лучше всего привести советский анекдот «Рабинович, Вы же - дурак. Тс-с-с, я об этом скрываю».
Далее, советские промышленные и научно-исследовательские организации, работавшие над созданием военной техники (не только входящие в Минобщемаш), имели для секретной переписки номера (у нас это было ОКБ-692, у Янгеля - ОКБ-586, у Челомея - ОКБ-52, у Королева - ОКБ-1 и пр.).
Кроме того, для несекретной переписки и разговоров существовал номер почтового ящика (п/я), в нашем случае почему-то - абонементный ящик (а/я 67). Все это полная бессмыслица и дань параноидальной шпиономании «великого вождя». Но потребовалось более 40 лет, чтобы эта очевидная бессмыслица дошла и до высшего руководства, и номера (открытые и закрытые) были заменены на «условные названия», из которых тоже нельзя было определить, чем конкретно занимается организация, но, по крайней мере, это были слова, а не номера.
Так, наша организация стала именоваться НПО «Электроприбор». Уже в мою бытность ее руководителем нам удалось убедить министерство, что организаций, в названии которых есть в том или ином виде слово «электро», не только в стране, но и в каждом городе очень много, и если мы хотим быть хоть как-то замеченными в период начала работ по гражданской технике, стоит подобрать другое название. Так появился «Хартрон», и я считаю, что это наименование стало достаточно известным не только в бывшем СССР.
Следующей данью засекречиванию стали наименования самих ракет. Во-первых, существовало совершенно секретное название, содержащее букву «Р» - Р-7, Р-16 и пр. Этим названием нельзя было пользоваться даже в закрытых документах, оно использовалось только в постановлениях ЦК и даже там не печаталось машинисткой, а вписывалось вручную. Для служебной деятельности существовало специальное наименование, применительно к тематике Минобщемаша, оно состояло из одной-двух цифр, заглавной буквы, как-то связанной с назначением оружия (у нас это были сначала «К», а затем «К» осталось за космосом, а в сухопутных ракетах появилось «А»), и двухзначного порядкового номера. Например, боевые ракеты разработки Днепропетровска 8К64, 8К67 и пр., а потом 15А14, 15А18 и т.д. Ракеты-носители космических аппаратов - 11К63, 11К65, 11К67 и др.
Последними советскими носителями стали 11К77 («Зенит») и 11К25 («Энергия»), так и не оконченная в отличие от «Зенита», который является первыми двумя ступенями «Морского старта». Как видно, первые цифры «11» означают космическую технику, а «8» и «15» - боевую.
Наконец, внутри организации использовался уж совершенно несекретный внутренний номер заказа (у нас, например, 516, 2835 и пр.). Вся эта полная бессмыслица стоила денег и была «оправдана» только наличием специальных подразделений, придумывавших эти названия (они уж точно были связаны с КГБ) и следивших за их неуклонным соблюдением (первые отделы, отделы режима и пр.), которые, благодаря всем этим затеям, имели постоянную работу и возможность контроля самих разработчиков. В Минобщемаше этому уделялось большое внимание, а при Ю. В. Андропове в каждом оборонном министерстве была введена специальная должность на уровне зам. Министра по «режиму», чтобы подчеркнуть важность «бдительности» и возможность пристроить генералов КГБ, которых Андропов заменял.
Вообще, режим секретности в Минобщемаше уступал только Минсредмашу, предприятия которого размещались в закрытых городках (Арзамас-16, Челябинск-70, Свердловск-40 и пр.). Кое-где, например, под Красноярском на одной площадке были размещены предприятия и Минсредмаша, и Минобщемаша.
Проход на наше предприятие сотрудникам других организаций разрешался только при наличии у них допуска к секретным работам, да и то при наличии совместных работ. «С поганой овцы хоть шерсти клок», и оборонная промышленность воспользовалась режимом секретности, чтобы радикально упростить свои взаимоотношения с так называемыми «правоохранительными органами», сотрудники которых в отличие, например, от обычной милиции получали допуск, имели право входа и пр. Так появились «спецмилиция, спецсуд, спецпрокуратура», с которыми легче было иметь дело, тем более, что и коррупция в них практически отсутствовала, так как с несекретными материальными ценностями они, как правило, дел не имели.
...Отдел состоял из трех коллективов, один из которых возглавил В. С. Столетний, второй - И. Г. Медведев, а третий (по номеру первый) - я. В п/я 201 они были моими сотрудниками, так как именно я руководил работами по системам стабилизации. Но здесь в очередной (увы, далеко не последний раз) сработал «национальный» признак. Заменить меня на посту руководителя работ по системе стабилизации 8К64 было просто некому, а назначить человека с такой фамилией начальником лаборатории рука не поднималась.
Так что я получил должность руководителя отдельной группы, которая, конечно, была самой большой и делавшей самое главное в теоркомплексе дело - систему стабилизации 8К64, но в названии моей должности слово «начальник» отсутствовало, так что и работа была обеспечена, и работники обкома и нашей службы кадров были довольны. Если учесть, что аналогичные кадровые повышения проводились во всем ОКБ, я оказался единственным не назначенным начальником лаборатории, но к этому моменту я уже хорошо почувствовал на себе советский, социалистический, с добавкой украинской специфики, антисемитизм.
Вообще, после всех видов «кадровой помощи», оказанной нам партийными органами, мы стали «расово» чистой организацией, где евреев было не более одного на тысячу (я не учитываю скрытых, у которых матери были еврейки, до них дело дошло позже). Руководителю комплекса №2 Герману Алексеевичу Барановскому удалось хоть кого-то отстоять, а начальником комплекса №1 (т.е. СКБ п/я 201) был присланный еще в момент создания самого СКБ из Москвы Абрам Маркович Гинзбург. Меня спас, причем этот случай оказался не единственным в моей жизни, мой непосредственный начальник А. И. Гудименко, который (как он много лет спустя мне рассказал) на предложение уволить меня спросил, «а его работу вы сделаете?». Ну, о работе у партийных и кадровых деятелей, как вы понимаете, речь не шла, так что меня на какое-то время оставили в покое.
Я защитил диссертацию и стал кандидатом технических наук. Подвигнул меня на это вульгарный страх: во время аварий 8К64, к которым я имел непосредственное отношение, я подумал, что руководитель фирмы запросто может снять меня с должности за «плохую работу». Я считал, что в этих условиях кандидату наук легче устроиться на работу и именно с этой точки зрения писал кандидатскую диссертацию, на которую у меня ушло три месяца работы непосредственно в лаборатории (работа-то была секретной), так сказать без отрыва от производства после окончания рабочего дня, ведь не мог же начальник лаборатории заниматься посторонним делом во время работы.
В результате я еще позже приходил домой, жене было еще тяжелей с двумя маленькими детьми, но я считал (и справедливо), что по советским нормам мое материальное положение после защиты улучшится, и я смогу хоть частично скомпенсировать наше сложное материальное положение. Конечно, никаких научных руководителей и пребывания в аспирантуре у меня не могло и быть. Защитился я в Москве в Ученом Совете НИИ-3 ГРАУ (Главное ракетно-артиллерийское управление), так как именно с этим институтом мы близко сотрудничали при создании самых первых порученных нам систем управления ракет оперативно-тактического назначения (т.е. небольшой дальности), когда мы были еще СКБ п/я 201. Ту работу мы так и не завершили из-за создания ОКБ-692 и перевода нас на тематику МБР, но за время создания ракет «Онега» и «Ладога» выполнили много научных работ совместно с НИИ-3, так что я не был для них человеком со стороны, тем более, что диссертация писалась именно о системах стабилизации таких ракет.
И еще один шаг я совершил. Мне объяснили, что беспартийному защищаться в Ученом совете военного института, где все без исключения члены совета - члены партии, а вторым по значимости в Ученом совете является замполит, значит, уменьшать свои шансы на хорошее голосование. И я вступил в ряды КПСС, причем, в момент защиты мне еще не исполнилось 28 лет, когда по нормам, принятым в СССР для интеллигенции, человек мог пытаться перейти из рядов ВЛКСМ (по возрасту) в кандидаты в члены КПСС. Именно в таком ранге кандидата я и защищался. Не уверен сейчас, что поступил принципиально, но мне было не до жира. Защита прошла успешно, и в 1963 г. я получил диплом кандидата наук.
И, наконец, мои кадровые перемещения. Мой бессменный начальник Анатолий Иванович Гудименко, с которым мы дружили семьями, получил новое большое назначение, став Главным инженером всего ОКБ-692, а меня назначили в 1964 г. на его место начальником 31-го отдела. Начальником теперь уже лаборатории стал мой бессменный коллега и зам. Виктор Николаевич Романенко, впоследствии доктор физико-математических (единственный у нас на фирме) наук.
В том же 1964 г... возник вопрос о начальнике теоротделения. Придется отойти несколько назад. Практически все время ЛКИ 8К64, которое Сергеев проводил на полигоне, он брал меня с собой, мы тесно сработались, и полагаю, ему это понравилось. Тем более что именно система стабилизации была наиболее сложной и главной в том, что мы сделали для 8К64. После отъезда Клима все считали (и я в том числе), что на его место назначат А. С. Гончара, такого же начальника отдела в теоркомплексе, как и я, обладавшего передо мной неоспоримым «национальным» преимуществом.
Он был из кубанских казаков. Но совершенно неожиданно Сергеев захотел, чтобы назначили меня. Ему пришлось преодолеть «звериное» сопротивления службы кадров, а также несогласие отдела оборонной промышленности харьковского обкома партии, но поскольку речь шла о должности, не входящей в «номенклатуру» министерства, Сергееву удалось настоять на своем и приказом он назначил меня начальником теоркомплекса, т.е. главным теоретиком всей фирмы. Это - полностью его заслуга. При этом и я, и особенно моя жена резко возражали (совершенно открыто) против этого назначения, справедливо полагая, что я еще меньше времени буду бывать дома, но, конечно, наших возражений никто во внимание не принял.
Итак, 1964-й год. Мне 30 лет, я работаю уже 8 лет и вырос от рядового инженера до начальника теоркомплекса, стал кандидатом наук, у меня прекрасная семья и убогая, но изолированная квартира.
За создание СУ этой ракеты я получил Ленинскую премию. Она была присуждена в неурочное время (13 ноября 1967 г. вместо официально объявленных сроков присуждения таких премий ко дню рождения В. И. Ленина - 22 апреля). Имелись и другие особенности. Незадолго до этого была введена Государственная премия СССР, в том числе, чтобы увеличить варианты наград (Ленинскую премию можно было получить только один раз, и даже С. П. Королеву не удалось нарушить этот принцип и стать единственным дважды лауреатом Ленинской премии) и повысить значимость Ленинской премии. Ее стали присуждать раз в 2 года (ранее ее, а потом - Государственную - присуждали раз в год), коллектив уменьшили с 12 до 6 человек, так что 10000 рублей премии для каждого из нас означали 1666 руб. 67 коп., а само решение о присуждении стало оформляться не постановлением комитета по премиям, а Постановлением ЦК КПСС и Совета Министров Союза ССР (привожу официальное название со своего удостоверения).
Диплом лауреата Ленинской премии был образцом лучшего по дизайну советского диплома, большого размера и включал металлический барельеф Ленина.
Конечно, о том, за какие работы она присуждена, не было ни слова, писалось «за работы в области специального машиностроения». Для меня это был третий «заход», из двух предыдущих списков за другие работы меня бдительные «сотрудники» вычеркивали, да и вообще, это стало возможным, так как из-за непонятных причин кандидатуры не подписывались в обкоме партии (который уж точно меня бы не пропустил), а шли прямо в Москву, в комитет, возглавлявшийся Президентом АН СССР М. В. Келдышем, и попадали в ЦК КПСС уже из этого Комитета.
Тем более, это считалось не государственной, а научной наградой, чем, возможно, объясняется процедура без обкома партии. Но самое интересное, что присуждение фактически произошло вскоре после «шестидневной войны» Израиля, что послужило поводом многочисленных острот многих главных конструкторов. Узнал я о присуждении мне премии из телеграммы Министра Сергея Александровича Афанасьева (в газетах - ни слова), которую работники канцелярии принесли мне в кабинет, где шло большое совещание. После его завершения я позвонил жене и маме, больше звонить было некому, на этом официальная часть закончилась, кроме того, что пришло письмо из комитета с сообщением, что мне положена некоторая сумма, и меня просят сообщить номер моего счета в банке. Его, естественно, тоже не было, пришлось открывать в нашей поселковой сберкассе.
Само вручение происходило в Москве в здании Президиума Академии Наук на Ленинском проспекте (нормально - в Кремле в Георгиевском зале) в приемной между кабинетами Президента и Вице-президента АН СССР, проводил его Келдыш, и заняло оно на всех шестерых лауреатов не более 5 минут. Мы, конечно, вечером пошли в московский ресторан, а потом, уже в значительно расширенном составе, повторили ресторан в Харькове с начальниками из ОКБ, на что ушли все деньги, полученные в виде премии. Но, все равно, и мне и моей немногочисленной семье (жена и мама) было очень приятно, первая награда за 13 лет работы, и сразу такая.
...Переход к БЦВМ потребовал и коренной перестройки структуры организаций, создающих СУ. Во-первых, потребовались новые специалисты для программирования БЦВМ. В США они называются «software»-щиками. Программисты универсальных вычислительных машин для этого не подходят, но мы не будем углубляться в этот вопрос. Сначала, по крайней мере, в нашем ОКБ, не оценили ни важности этой работы, ни сроков, необходимых для создания бортовых программ, ни требуемого числа специалистов. Одним из наиболее сложных для нас оказался вопрос, кто вообще должен делать программы БЦВМ.
Практически все фирмы пошли по такому пути, что каждый разработчик системы должен доводить свою работу до программы, а затем отдавать ее в отдельное подразделение, для «сшивания» из отдельных частей в единую программу. Это же подразделение разрабатывало общую для всех программную часть, включая операционную систему, стандартные процедуры и пр. Это неплохой путь, но он подразумевает, что все разработчики приборов и систем освоят программирование БЦВМ в необходимых пределах.
К сожалению, а может быть, и нет, для нас этот путь оказался неприемлемым, каждый разработчик считал, что ни дополнительные знания, ни дополнительные работы ему не нужны, он свое дело и так хорошо делает, а новые обстоятельства конкретно его не затрагивают. Это ли не лучшее доказательство, что абсолютное большинство наших работников не соответствовало новым требованиям, которые принесла с собой БЦВМ, и о явно повышенной оценке собственных знаний и умений.
Но бороться со всеми разработчиками я не мог (мои начальники вели себя так, как будто их это не касается), а всякое новое дело у нас на фирме автоматически считалось задачей теоретиков. Без программирования БЦВМ мы были обречены «вылететь» из создания СУ РКТ. Тем более, что программировать нужно было не только режимы работы БЦВМ в полете, но и огромное число программ проверок бортовой и наземной аппаратуры (собственной разработки и смежников), так как при наличии БЦВМ не нужно разрабатывать специальную проверочно-пусковую аппаратуру, поручив это той же вычислительной машине. Способа привлечь к этому важнейшему и труднейшему (как вскоре выяснилось) делу специалистов по отдельным системам я так и не нашел (даже в теоркомплексе), добровольно никто не хотел, а из-под палки многотысячный коллектив делать дополнительную, во многом, творческую работу не заставишь, да я и не был их начальником, чтобы приказать.
Единственный доступный мне выход - создать в теоркомплексе специальное подразделение, которое, получая от авторов всех систем и приборов необходимые данные в согласованном виде, будет все программировать. При огромном числе недостатков этого пути, который обрекал вновь создаваемый отдел, а значит, и весь теоркомплекс, всегда быть «крайним», ведь программа БЦВМ - фактически заключительный итог работы фирмы, у него были и преимущества, так как он позволил создать лучшую в отрасли систему программирования БЦВМ. Но это случилось далеко не сразу, а до того на нас валились все «шишки» за срыв сроков, нам не уставали повторять, что сроки заданы постановлением ЦК со всеми вытекающими….
К счастью для меня, авторитет теоркомплекса на фирме к этому моменту был уже настолько высок, что многие талантливые специалисты других подразделений готовы были перейти к нам работать, даже не представляя еще толком, в чем эта работа будет состоять. Я ведь тоже не представлял и склонен был уменьшать трудности.
После моей защиты многие поняли, что не боги горшки обжигают, при умеренных способностях и настойчивости можно защитить кандидатскую диссертацию без отрыва от производства, особенно, если у тебя есть подчиненные, которым можно многое поручить. Появилось даже выражение «кандидатом наук может стать любой здоровый мужчина» и «середняк пошел в науку». В ОКБ стало быстро расти число лиц с кандидатскими дипломами, так как защищать закрытые диссертацию можно в Ученом Совете, например,Харьковского высшего ракетного училища, чьи кафедры были крайне заинтересованы в так называемой «договорной» тематике с подразделениями ОКБ. По принятой в СССР методике оплаты ученых, человек со степенью кандидата наук мог получать дополнительную (по тем временам заметную) прибавку к зарплате, и при наличии научного стажа оклад начлаба мог составлять 400 руб., а без степени только 250 руб., так что было во имя чего пробиваться в кандидаты наук.
Было еще несколько условий для получения повышенной зарплаты. Во-первых,надо было работать в организации, на которую постановлением ЦК КПСС и Совмина СССР распространяются права и льготы НИИ первой категории. Это самое сложное для нас условие оказалось выполненным благодаря предусмотрительности Б.М.Коноплева, вписавшего соответствующий пункт в постановление о создании ОКБ-692.
Во-вторых, нужно было состоять на научной должности. Перечень таких должностей утверждался для всей страны, в нем существовала должность, называемая начальник отделения, но не было должности «начальник комплекса», хотя с момента создания у нас использовалось слово «комплекс», а не отделение. Но это уже внутренняя подробность фирмы, и когда многие начальники комплексов защитили кандидатские диссертации, эта проблема была решена, так же, как и создание секторов. Так что в дальнейшем я буду употреблять слово «теоротделение». Благодаря настойчивости и большой агитационной работе удалось набрать в новый отдел системного программирования (отдел №35) талантливых специалистов
Сосредоточение всего программирования БЦВМ в одном месте вынуждало нас все время искать способы повышать производительность труда, для чего нужно
было создавать большое по объему сервисное математическое обеспечение,позволяющее ускорять и автоматизировать работу программистов БЦВМ. И здесь нам совершенно неожиданно помог директор киевского института кибернетики АН УССР Виктор Михайлович Глушков. Он стал депутатом Верховного Совета СССР от того избирательного округа, где располагалось наше ОКБ, и посетил нас в порядке встречи с избирателями. Конечно, его повели в теоротделение, и я ему пожаловался, что при нашем «ручном» программировании именно оно будет определять сроки создания ракет. Я был поражен, когда он предложил услуги своего института для помощи нам в
повышении производительности труда наших программистов, т.е. в создании средств автоматизации их работы.
Всегда я крайне негативно относился к возможности получения реальной пользы от многочисленных договоров с академическими и учебными институтами, что легко понять каждому, кто пытался получить от них конкретные результаты. Но Виктор Михайлович меня поразил, он предложил (и реализовал свое предложение) и создал на территории своего института лабораторию технологии программирования, конечно, за счет наших средств, но работающую полностью по нашим заданиям, что
гарантировало получение реальных результатов, так как сотрудники лаборатории, хоть и сидели в институте кибернетики, точно понимали, кто и за что им платит зарплату
....Делать две МБР вместо одной из-за амбиций больших начальников, производя для этого огромные затраты - это, конечно, полное безобразие, но хотел бы я посмотреть, кто бы об этом решился вслух сказать. Итак, в СССР начали разрабатывать сразу три новых МБР с РГЧ (на большой янгелевской - 10 боеголовок, на челомеевской - 6, а на маленькой янгелевской -3).
Соответствующие «ученые» по команде начальства подвели под это решение «обоснования», и работа началась. Все три ракеты были сданы впоследствии на
вооружение, но машина Янгеля - Пилюгина, в конце концов, не «пошла» (после решения об очередной модернизации) на вооружение. Вот вам плановая советская экономика и научное обоснование принимаемых партией и правительством решений.
Огромные деньги были выброшены на ветер, но ведь они ничьи, как пелось в песне, «все у нас народное, все у нас мое». Так и закончилась «гражданская война» между аппаратом ЦК и Минобороны.
На самом деле, несмотря на формальное окончание «гражданской» войны, амбиции и позиции самых больших советских начальников не изменились. Устинов, а значит, аппарат ЦК КПСС и Совмина СССР, как и раньше, поддерживали Пилюгина и Янгеля (здесь оправдана именно такая очередность называемых руководителей, хоть
ракету делал Днепропетровск, а НИИ-885 - для нее СУ), а Гречко - Челомея с ракетой, получившей несекретное название 15А30. Его поддержал наш министр
(человек, сыгравший важнейшую роль в создании советской РКТ), т.е. он открыто выступил против Устинова, чего раньше и представить себе нельзя было, так как в оборонной промышленности СССР Дмитрий Федорович вполне заслуженно был человеком №1. Министр С.А.Афанасьев вызвал к себе Сергеева и сказал, что поручает нашей фирме СУ 15А30. С точки зрения Минобороны их позиция была совершенно правильной, так как 15А30 во всех отношениях была мощнее и лучше, чем янгелевская, которой дали название 15А15 (так сказать, продолжая линию 15А14). Это легко объяснить, так как для Днепропетровска это была первая ракета такого класса, а у ОКБ-52 был
большой и хороший опыт.
Причины подобной смелости Афанасьева мне непонятны до сих пор, но партийное начальство ничего не забыло и ничего не простило, и спустя несколько лет после этих событий нашего министра перевели на должность министра одного из открытых машиностроительных министерств, что было существенным понижением. Но это спустя много лет, а пока для нас это означало, что, не считая двух разных по программному обеспечению ракет, мы получили и две вполне независимые надзорно-подгоняющие инстанции: аппарат ЦК КПСС вместе с аппаратом пребывающей в Кремле военно-промышленной комиссии (общеупотребительное выражение - ВПК) с одной стороны (по 15А14), и аппарат нашего министерства (по 15А30) с другой.