На конкурс "Тёмных аллей", условия: http://temnie-alleyi.livejournal.com/85886.html
Серое небо Йоника (часть 2)
- Эй, - окликнул его встревоженно Эдик. - Что это он плачет? - недоуменно повернулся Хартман-младший к отцу.
- Перенервничал, - снисходительно заметил Йоси. - Ничего, теперь легче будет.
Птица некоторое время валялась на столе у Хартманов, а потом исчезла. Соловейчика судьба мертвой чайки не волновала, он впал в апатию, почти ничего ел, спал по ночам урывками, неглубоко и беспокойно. Лежал в палате и, как заевшую, стершуюся кинопленку, прокручивал в памяти события последней перед выздоровлением ночи. И каждый раз, как будто это могло что-то изменить, раскрывал великодушно ладони, выпуская на свободу маленькую золотистую ящерку с темным узором на спинке.
Через три недели Симона Соловейчика выписали.
Он спускался с Зимней Горы по той же раскисшей дороге, только теперь на ветвях сосен лежал холодный туман и в воздухе больше не пахло весной. Солнце в пепельном небе мигало и дергалось, точно готовая перегореть лампочка, и Симону хотелось, чтобы оно поскорее перегорело, потому что бледный дневной свет раздражал глаза.
Соловейчик пересек сырую ложбинку, перешел по мостику ручей с темной водой, полный коричневых листьев, и, выйдя из леса, окунулся в шум и бестолковое оживление городских улиц.
Матери дома не оказалось. Вначале Соловейчик не встревожился, но, заглянув на кухню, увидел, что картошка в холодильнике зачервивела, а заварочный чайник выстлан изнутри меховой шкуркой плесени. Похоже, мать не появлялась в квартире уже пару недель.
Симон позвонил в две городские больницы и в морг, потом в полицию. Безрезультатно.
Он сидел, уронив на стол телефонную трубку, и думал о том, что надо жить дальше. Надо съездить в университет и получить стипендию за последние шесть месяцев. Зайти в полицию и оставить заявление о пропаже человека, хотя это бесполезно, мать все равно не найдут и даже не станут искать. Но у него не было сил ни на что. В пустой квартире гулко и страшно тикали часы.
Ночью Симон не мог заснуть и коротал время, разбирая бумаги. Стихи, карандашные эскизы, акварели. Вдруг что-то глухо торкнулось в окно, на лакированную поверхность стола упала крылатая тень. Соловейчик вздрогнул и поднял голову.
- Ты? - прошептал он испуганно.
Из кофейной темноты на него смотрели два тусклых красных глаза. На карнизе сидела, уцепившись коготками за водосточный желоб, белая птица.
Его птица, он узнал бы ее из тысячи. Живая.
Чайка поймала его взгляд и постучала клювом в стекло.
- Очухалась, значит? Рад за тебя, - сказал Симон. - Нет, я тебя не впущу. С меня довольно, понимаешь?
Странно это - разговаривать с животным. Хотя она не животное. Соловейчик чувствовал, что ее мучительно тянет к нему. А его тянуло к ней. Как две половинки одного целого.
- Ну, пожалуйста, улетай, - попросил Симон. - Не мучай меня.
Он боялся ложиться спать. Представлял себе, что, стоит ему отключиться, как чайка ворвется в комнату, затечет сквозь щели в стене или просочится под дверью.
Только под утро, когда узкая полоска неба между двумя соседними домами начала проясняться и сереть, Соловейчик задремал, а когда проснулся, птицы не было.
Она стала прилетать каждую ночь. Билась в окно, теряя перья, и ее удары глухой болью отдавались в теле беспомощно съежившегося за письменным столом Симона. Или прохаживалась по подоконнику, заглядывала в комнату, расклевывала почерневшую от дождей раму, отколупывая от нее маленькие кусочки дерева.
Наступили холода, и лужи на улицах затянулись тонкой стеклянной корочкой. Симон восстановился в институте и даже иногда ходил на лекции, но чувствовал себя неважно. Его мучила бессонница, он постоянно мерз, особенно вечерами, и не снимая носил толстый шерстяной свитер, подаренный матерью на прошлый Новый год. А на трюмо, в изголовье кровати, лежал брелок - золотая змейка с зелеными бусинками-глазками.
- Ты убил человека, Симон, - говорил немигающий взгляд птицы. - Прекрасного, доброго, юного человека. А теперь хочешь убить себя.
- Неправда, - защищался Соловейчик. - Я хочу жить.
И знал, что лжет. Жизнь опротивела ему, поблекла, выцвела, лишилась смысла. От души остались одни ошметки, да и те он раздавал по кусочкам, вкладывая их в рисунки и стихи. Но, вместо рифмованных строк на бумагу выплескивалось нечто липкое и блестящее, как протянутый улиткой скользкий след.
«Я понял, произведения искусства никому не нужны, - однажды попытался он объяснить прильнувшей к оконному стеклу чайке. - Даже оттого, что Шекспир написал «Гамлета», мир не изменился».
Птица согласно кивнула, распушив веером жесткий хвост. «А не схожу ли я с ума?“ - подумал Соловейчик.
«Но одно надо успеть сделать, - сказал он себе, доставая из ящика стола недописанную рукопись. - Сказочник должен вернуться в город».
Симон благоговейно раскрыл тетрадь чувствуя, как проясняются мысли, как отступают отчаяние и безумие. Словно в этих страницах еще жили хрупкие фантомы прошлого. Он аккуратно разгладил тетрадку на сгибе и начал писать.
Синей декабрьской ночью после долгих скитаний Ханс вернулся в Йоник. В кармане у него лежала тонкая черная трубочка, ядовитая и гладкая, прохладная, как кожа змеи. Он стал Угрюмым Дудочником.
Дудочник из известной сказки заставил крыс прыгать в пропасть, - размышлял Симон, печально вглядываясь в смутный нахохленный силуэт за окном. - Но мы не крысы, мы не обязаны прыгать. Не для того ли Сказочник подвел нас к обрыву, чтобы убедиться, что мы - люди?
С начала декабря столбик термометра неуклонно сползал вниз и за неделю до Нового Года накрепко примерз к отметке минус тридцать. Лекции в институте отменили из-за холодов, так что Симон только зря тащился через два квартала. Он шел, продираясь сквозь ветер и сухую поземку, желая поскорее оказаться в тепле, когда на перекрестке у фонарного столба, заметил долговязого парня в надвинутой на лоб меховой шапке. Вокруг него стояли человек семь, втянув лица в поднятые воротники и пританцовывая на месте. Парень размахивал листом бумаги и что-то объяснял им.
Соловейчик приблизился и увидел, что один листок висит на столбе. «Не убивайте их!» Симону даже не понадобилось читать, чтобы понять, о ком речь.
Боже мой! - он остановился, как вкопанный. - За два года первый человек осмелился громко сказать правду. Почему другие молчали? Почему я молчал?
- Что есть болезнь? Проявление жизни, которого мы не понимаем, - разглагольствовал между тем парень.
„Правильно, - подумал Симон. - Мы объявляем болезнью и пытаемся убить ту часть себя, которая и есть настоящие мы“.
Соловейчик послушал немного и побрел прочь, чуть не рыдая от стыда. Дома он скинул куртку и, не раздеваясь, свалился на кровать. Его бил озноб. Ничтожество, эгоист! Думал только о себе и своей жалкой жизни.
Он медленно согревался под ватным одеялом, ресницы отяжелели и устало опустились.
Когда Соловейчик проснулся, в окно зябко и призрачно светила полная луна. На постели сидел Ханс Сказочник и, молча, внимательно, вглядывался в его лицо.
- Ханс, - прошептал Симон, - зачем ты пришел? Ты хочешь спасти нас? Или увести в смерть, как тех неразумных детей?
Сказочник улыбнулся тепло и дружелюбно, и у Симона вдруг сделалось легко на душе, словно ночной гость разом отпустил ему все грехи.
- Да, неразумные дети, вот они кто, - задумчиво произнес Ханс. - Глупые, жадные, жестокие и все-таки дети. Не знаю, Симон, как получится. Все равно мне больше не жить в Йонике. А ты?
- Я остаюсь, - твердо сказал Симон.
- Ну что ж, тогда удачи, - снова улыбнулся Сказочник. - И вот тебе, на счастье.
Соловейчик ожидал, что Ханс растворится в воздухе, но тот просто встал и направился к двери, а на подушке остался лежать продолговатый предмет. Симон взял его в руки и увидел, что это волшебная дудочка, та самая, с которой Сказочник первый раз после своего изгнания вернулся в Йоник.
Теперь Соловейчик знал, как завершить роман.
Он ходил по ночным улицам и играл до утра. Сказки столпились на кончике его самодельной свирели, капали на мерзлую землю, срывались в темноту таинственными звездами. Люди не могли услышать их, потому что давно оглохли для музыки, ослепли для красок. Потеряли способность мечтать и удивляться. Но что-то в них услышало и откликнулось на зов.
Соловейчик закрыл тетрадь и встал из-за стола. Так закончился роман о Хансе Сказочнике, но не история Йоника и не его, Симона, история. Он надел сапоги и куртку, положил в карман подаренную Хансом дудочку и вышел из дома.
Помедлил у подъезда, вдыхая резкий холод, всмотрелся в пустое зимнее небо, усыпанное тусклыми звездами. Не драгоценности, а дешевая бижутерия.
Он стоял, понурившись, и ждал. Вдруг быстрая тень метнулась наискосок, боль разорвала грудь, и птица затрепыхалась у него внутри, расправляя крылья, забилась в унисон с его сердцем. Он задохнулся и упал на колени, утонув в глубоком, наметенном за ночь снегу.
Но постепенно боль успокоилась, Соловейчик поднялся и с удивлением огляделся. В зеленом луче фонаря танцевали разноцветные снежинки. В морозном воздухе витал свежий и острый аромат, как будто в комнату внесли мокрый букет нарциссов, или сейчас, в конце декабря, неожиданно расцвела сирень. Симон поднял глаза. Небо было теперь не черным, а бархатно-синим, и на этом синем бархате, сверкали, словно чьей-то небрежной рукой раскиданные, бриллианты звезд.
(с) Джон Маверик
- Эй, - окликнул его встревоженно Эдик. - Что это он плачет? - недоуменно повернулся Хартман-младший к отцу.
- Перенервничал, - снисходительно заметил Йоси. - Ничего, теперь легче будет.
Птица некоторое время валялась на столе у Хартманов, а потом исчезла. Соловейчика судьба мертвой чайки не волновала, он впал в апатию, почти ничего ел, спал по ночам урывками, неглубоко и беспокойно. Лежал в палате и, как заевшую, стершуюся кинопленку, прокручивал в памяти события последней перед выздоровлением ночи. И каждый раз, как будто это могло что-то изменить, раскрывал великодушно ладони, выпуская на свободу маленькую золотистую ящерку с темным узором на спинке.
Через три недели Симона Соловейчика выписали.
Он спускался с Зимней Горы по той же раскисшей дороге, только теперь на ветвях сосен лежал холодный туман и в воздухе больше не пахло весной. Солнце в пепельном небе мигало и дергалось, точно готовая перегореть лампочка, и Симону хотелось, чтобы оно поскорее перегорело, потому что бледный дневной свет раздражал глаза.
Соловейчик пересек сырую ложбинку, перешел по мостику ручей с темной водой, полный коричневых листьев, и, выйдя из леса, окунулся в шум и бестолковое оживление городских улиц.
Матери дома не оказалось. Вначале Соловейчик не встревожился, но, заглянув на кухню, увидел, что картошка в холодильнике зачервивела, а заварочный чайник выстлан изнутри меховой шкуркой плесени. Похоже, мать не появлялась в квартире уже пару недель.
Симон позвонил в две городские больницы и в морг, потом в полицию. Безрезультатно.
Он сидел, уронив на стол телефонную трубку, и думал о том, что надо жить дальше. Надо съездить в университет и получить стипендию за последние шесть месяцев. Зайти в полицию и оставить заявление о пропаже человека, хотя это бесполезно, мать все равно не найдут и даже не станут искать. Но у него не было сил ни на что. В пустой квартире гулко и страшно тикали часы.
Ночью Симон не мог заснуть и коротал время, разбирая бумаги. Стихи, карандашные эскизы, акварели. Вдруг что-то глухо торкнулось в окно, на лакированную поверхность стола упала крылатая тень. Соловейчик вздрогнул и поднял голову.
- Ты? - прошептал он испуганно.
Из кофейной темноты на него смотрели два тусклых красных глаза. На карнизе сидела, уцепившись коготками за водосточный желоб, белая птица.
Его птица, он узнал бы ее из тысячи. Живая.
Чайка поймала его взгляд и постучала клювом в стекло.
- Очухалась, значит? Рад за тебя, - сказал Симон. - Нет, я тебя не впущу. С меня довольно, понимаешь?
Странно это - разговаривать с животным. Хотя она не животное. Соловейчик чувствовал, что ее мучительно тянет к нему. А его тянуло к ней. Как две половинки одного целого.
- Ну, пожалуйста, улетай, - попросил Симон. - Не мучай меня.
Он боялся ложиться спать. Представлял себе, что, стоит ему отключиться, как чайка ворвется в комнату, затечет сквозь щели в стене или просочится под дверью.
Только под утро, когда узкая полоска неба между двумя соседними домами начала проясняться и сереть, Соловейчик задремал, а когда проснулся, птицы не было.
Она стала прилетать каждую ночь. Билась в окно, теряя перья, и ее удары глухой болью отдавались в теле беспомощно съежившегося за письменным столом Симона. Или прохаживалась по подоконнику, заглядывала в комнату, расклевывала почерневшую от дождей раму, отколупывая от нее маленькие кусочки дерева.
Наступили холода, и лужи на улицах затянулись тонкой стеклянной корочкой. Симон восстановился в институте и даже иногда ходил на лекции, но чувствовал себя неважно. Его мучила бессонница, он постоянно мерз, особенно вечерами, и не снимая носил толстый шерстяной свитер, подаренный матерью на прошлый Новый год. А на трюмо, в изголовье кровати, лежал брелок - золотая змейка с зелеными бусинками-глазками.
- Ты убил человека, Симон, - говорил немигающий взгляд птицы. - Прекрасного, доброго, юного человека. А теперь хочешь убить себя.
- Неправда, - защищался Соловейчик. - Я хочу жить.
И знал, что лжет. Жизнь опротивела ему, поблекла, выцвела, лишилась смысла. От души остались одни ошметки, да и те он раздавал по кусочкам, вкладывая их в рисунки и стихи. Но, вместо рифмованных строк на бумагу выплескивалось нечто липкое и блестящее, как протянутый улиткой скользкий след.
«Я понял, произведения искусства никому не нужны, - однажды попытался он объяснить прильнувшей к оконному стеклу чайке. - Даже оттого, что Шекспир написал «Гамлета», мир не изменился».
Птица согласно кивнула, распушив веером жесткий хвост. «А не схожу ли я с ума?“ - подумал Соловейчик.
«Но одно надо успеть сделать, - сказал он себе, доставая из ящика стола недописанную рукопись. - Сказочник должен вернуться в город».
Симон благоговейно раскрыл тетрадь чувствуя, как проясняются мысли, как отступают отчаяние и безумие. Словно в этих страницах еще жили хрупкие фантомы прошлого. Он аккуратно разгладил тетрадку на сгибе и начал писать.
Синей декабрьской ночью после долгих скитаний Ханс вернулся в Йоник. В кармане у него лежала тонкая черная трубочка, ядовитая и гладкая, прохладная, как кожа змеи. Он стал Угрюмым Дудочником.
Дудочник из известной сказки заставил крыс прыгать в пропасть, - размышлял Симон, печально вглядываясь в смутный нахохленный силуэт за окном. - Но мы не крысы, мы не обязаны прыгать. Не для того ли Сказочник подвел нас к обрыву, чтобы убедиться, что мы - люди?
С начала декабря столбик термометра неуклонно сползал вниз и за неделю до Нового Года накрепко примерз к отметке минус тридцать. Лекции в институте отменили из-за холодов, так что Симон только зря тащился через два квартала. Он шел, продираясь сквозь ветер и сухую поземку, желая поскорее оказаться в тепле, когда на перекрестке у фонарного столба, заметил долговязого парня в надвинутой на лоб меховой шапке. Вокруг него стояли человек семь, втянув лица в поднятые воротники и пританцовывая на месте. Парень размахивал листом бумаги и что-то объяснял им.
Соловейчик приблизился и увидел, что один листок висит на столбе. «Не убивайте их!» Симону даже не понадобилось читать, чтобы понять, о ком речь.
Боже мой! - он остановился, как вкопанный. - За два года первый человек осмелился громко сказать правду. Почему другие молчали? Почему я молчал?
- Что есть болезнь? Проявление жизни, которого мы не понимаем, - разглагольствовал между тем парень.
„Правильно, - подумал Симон. - Мы объявляем болезнью и пытаемся убить ту часть себя, которая и есть настоящие мы“.
Соловейчик послушал немного и побрел прочь, чуть не рыдая от стыда. Дома он скинул куртку и, не раздеваясь, свалился на кровать. Его бил озноб. Ничтожество, эгоист! Думал только о себе и своей жалкой жизни.
Он медленно согревался под ватным одеялом, ресницы отяжелели и устало опустились.
Когда Соловейчик проснулся, в окно зябко и призрачно светила полная луна. На постели сидел Ханс Сказочник и, молча, внимательно, вглядывался в его лицо.
- Ханс, - прошептал Симон, - зачем ты пришел? Ты хочешь спасти нас? Или увести в смерть, как тех неразумных детей?
Сказочник улыбнулся тепло и дружелюбно, и у Симона вдруг сделалось легко на душе, словно ночной гость разом отпустил ему все грехи.
- Да, неразумные дети, вот они кто, - задумчиво произнес Ханс. - Глупые, жадные, жестокие и все-таки дети. Не знаю, Симон, как получится. Все равно мне больше не жить в Йонике. А ты?
- Я остаюсь, - твердо сказал Симон.
- Ну что ж, тогда удачи, - снова улыбнулся Сказочник. - И вот тебе, на счастье.
Соловейчик ожидал, что Ханс растворится в воздухе, но тот просто встал и направился к двери, а на подушке остался лежать продолговатый предмет. Симон взял его в руки и увидел, что это волшебная дудочка, та самая, с которой Сказочник первый раз после своего изгнания вернулся в Йоник.
Теперь Соловейчик знал, как завершить роман.
Он ходил по ночным улицам и играл до утра. Сказки столпились на кончике его самодельной свирели, капали на мерзлую землю, срывались в темноту таинственными звездами. Люди не могли услышать их, потому что давно оглохли для музыки, ослепли для красок. Потеряли способность мечтать и удивляться. Но что-то в них услышало и откликнулось на зов.
Соловейчик закрыл тетрадь и встал из-за стола. Так закончился роман о Хансе Сказочнике, но не история Йоника и не его, Симона, история. Он надел сапоги и куртку, положил в карман подаренную Хансом дудочку и вышел из дома.
Помедлил у подъезда, вдыхая резкий холод, всмотрелся в пустое зимнее небо, усыпанное тусклыми звездами. Не драгоценности, а дешевая бижутерия.
Он стоял, понурившись, и ждал. Вдруг быстрая тень метнулась наискосок, боль разорвала грудь, и птица затрепыхалась у него внутри, расправляя крылья, забилась в унисон с его сердцем. Он задохнулся и упал на колени, утонув в глубоком, наметенном за ночь снегу.
Но постепенно боль успокоилась, Соловейчик поднялся и с удивлением огляделся. В зеленом луче фонаря танцевали разноцветные снежинки. В морозном воздухе витал свежий и острый аромат, как будто в комнату внесли мокрый букет нарциссов, или сейчас, в конце декабря, неожиданно расцвела сирень. Симон поднял глаза. Небо было теперь не черным, а бархатно-синим, и на этом синем бархате, сверкали, словно чьей-то небрежной рукой раскиданные, бриллианты звезд.
(с) Джон Маверик