Размышления о митинге 5 декабря 1965 года
В 1965 году Советская власть еще представлялась страшной. Это потом, при ближайшем рассмотрении, она оказалась не столько страшной сколько противной. Но сначала было ужасно страшно. Страшно за каких-то арестованных писателей Синявского - Даниэля. Политический лагерь представлялся бездной, откуда не бывает возврата. Ну примерно как Россия по Геродоту: Вот есть земля, где живут люди: эллины, персы, наконец, скифы, а дальше - все, конец, вечная мерзлота и белые перья вместо воздуха. А уж когда Алек Есенин-Вольпин предложил отметить День сталинской Конституции демонстрацией в связи с арестом Синявского и Даниэля... Да нет, большевики нас совсем не стращали. По-моему, они сами с непривычки перепугались, судя по их дурацкой реакции. Скорее, как это вообще водится у свободолюбивой русской интеллигенции, друзья-приятели усердно пугали друг друга. Говорили, что всех участников демонстрации 5 декабря засудят как минимум лет на пятнадцать по статье 79-й «Массовые беспорядки». Некий доброжелатель, помнится, напугал меня до полусмерти, сказав, что Алека привлекут за вовлечение несовершеннолетних в преступную деятельность. За то, что тот «распространил» среди меня «Гражданское обращение» - листовку с призывом провести 5 декабря 1965 года у памятника Пушкину «митинг гласности» и на том митинге потребовать у «них» соблюдения закона о гласности судопроизводства на предстоящем суде над писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем. (На всякий случай - чем черт не шутит? - свидетельствую. Во-первых, «малолетке» было почти семнадцать лет. Возраст вполне дееспособный: дедушка Гайдар в эти годы полком командовал. Во-вторых, ничего мне Алек не «распространял». Я сама у него выпросила: «... А если спросят, кто это написал, Александр Сергеевич?» - «Ну скажите, что я написал...» Впрямь! Так-таки им и скажу? Много будут знать - скоро состарятся...)
Итак, вкратце, что же произошло тридцать лет назад в Москве, у памятника поэту? Группа лиц осознала себя гражданами - и потребовала у тоталитарного режима перестать быть тоталитарным. Режиму разъяснили, что существуют области, в которые государство не должно вмешиваться - например, сфера художественного творчества. И что вообще великая наша Держава не смеет вытворять с нами все, что ей взбредет в голову. Именно тогда в России впервые была публично провозглашена система ценностей, называемых в Европе «иудео-христианскими»: гласность, верховенство закона, гражданское общество - система, которая ровно двадцать лет спустя легла в основу официальной политики. И которая затем была отвергнута обществом, не пожелавшим становиться гражданским.
Считается, что с демонстрации 5 декабря 1965 года началось на Одной Шестой правозащитное движение. Между, тем впоследствии образовалась некоторая путаница относительно того, что же на самом деле произошло в тот день на площади Пушкина. Почему-то утверждают, что якобы тогда вышла на площадь группа сторонников социализма с человеческим лицом - под лозунгом: «Да здравствует советская Конституция!» На самом же деле Алек предлагал: «Соблюдайте собственную Конституцию!»
Ни тогда, ни теперь нам не удалось втолковать соотечественникам, что Конституцию следует соблюдать вовсе не потому, что она хороша, а потому, что она действующая. Между тем из этой, вроде бы не столь уж сложной для восприятия идеи и родилась современная европейская цивилизация. Сократ предпочел смерть бегству от плохого закона (по которому его приговорили за развращение умов афинского юношества). «Dura lex, sed lex» (дурной закон, но закон) - поддержали Сократа римляне. «Fiat justitia et pereat mundus» (пусть погибнет мир, но торжествует закон) - провозгласил Фердинанд I, император Священной Римской Империи германской нации (автор формулы сосуществования между католиками и лютеранами в Германии). А уж о народе, из которого вышел Христос, и говорить нечего - талмудисты и законники...
Насколько я знаю, главный конфликт описанного периода вообще не имел никакого отношения к социализму (с человеческим лицом или без). Диспут проходил в совершенно иной плоскости. С одной стороны, - попытка утвердить норму, принцип, категорический императив. С другой, - моральный релятивизм, стремление перевести разговор на зыбкую почву оценочных суждений: кто хороший, кто плохой. Игорь Голомшток, соавтор Синявского по книге о Пикассо, заработавший полгода исправработ за отказ от показаний по его делу, много лет спустя рассказывал мне, как консультировался у Вольпина в преддверии предстоящей демонстрации: «Я, естественно, начал жаловаться: вот, Андрей, такой хороший человек... А Алек говорит, что его совершенно не интересует, хороший, плохой... Его интересует существо дела, казус... И мне это понравилось». Еще бы! Мы ведь так привыкли, что человека сажают в тюрьму не за то, что тот совершил преступление, а за то, что он «плохой» (противный, реакционный, неискренний, не наш... Нужное подчеркнуть). Спустя пару месяцев Синявский втолковывал судьям, что художественная литература неподсудна уголовному суду. А прокурор Олег Темушкин парировал, указывая, что подсудимый - не Гоголь, не Чехов и вообще не Шекспир. Иными словами: «хорошая» художественная литература да, неподсудна, а «плохая» - подсудна.
Лозунг «Соблюдайте собственную Конституцию!» адресовался властям и подразумевал, что законы прежде всех обязана соблюдать власть - те, кто эти законы сочиняет и подписывает. Неудивительно, что власть при виде такого нахальства совершенно рассвирепела. Плакат, на котором было изложено столь кощунственное предложение, не успели даже развернуть. Тут же налетели соколы в штатском: плакат порвали, а его носителя отвели в отделение.
Надо сказать, что подобный басурманский подход и по сей день так и не прижился в нашем богоспасаемом Отечестве. Это у них там, у капиталистов, торжествует опасный предрассудок, якобы законность утверждается в государстве по нисходящей, сверху вниз. Упаси Господь, если какой-нибудь тамошний государственный деятель не вовремя заполнит налоговую декларацию: какой пример он тем самым подает рядовому избирателю? Русский же человек понимает власть как кладезь недоступных простому смертному возможностей, а не как бремя дополнительных обязательств и ограничений. Примеров тому тьма, а после выхода в свет Путинского указа № 1 описанное явление и вовсе обрело все свойства стихийного бедствия - лавины, обрушавшейся на головы обывателя в полном соответствии с открытым Исааком Ньютоном законом гравитации, сверху вниз: Первый президент России и члены его семьи пользуются пожизненным иммунитетом в соответствии с упомянутым указом, сын министра обороны безнаказанно давит старушек на пешеходном переходе, чиновница областной избирательной комиссии наезжает на прохожих, стоящих на тротуаре, а бравые милиционеры убивают уже просто для развлечения.
Данный текст - не воспоминания, а размышления (размышления на темы, о коих я думала на протяжении всех последующих сорока пяти лет). Воспоминания же о демонстрации могли написать те, кто был 5 декабря 1965 года на Пушкинской площади. А меня там не было. Правда, по уважительной причине. Четырех человек (Владимира Буковского, Леонида Губанова, Владимира Батшева и меня) замели за три дня до демонстрации. Травмированный XX и XXII съездами, Комитет госбезопасности пытался сорвать митинг, изолировав на пару месяцев его потенциальных участников. Брали, естественно, тех, кто засветился, - то есть не самых толковых людей. Не знаю, кто и как заложил Буковского, но мы, трое смогистов, попались исключительно глупо. В самом конце ноября мне позвонил кто-то из самых молодых гениев и таинственным голосом позвал на невероятной важности мероприятие, имеющее состояться на литобъединении при заводе, где ковали чего-то железного. Явившись на дело, я обнаружила там несметное количество приобщающегося к культуре пролетариата, кучку знакомых и поэта Эдмунда Иодковского, который этим хороводом и руководил. Посреди собрания стоял сияющий Батшев с толстенной пачкой копий «Гражданского обращения», каковые и совал в руки всем желающим. Мне тоже сунул, на что я гордо сообщила, что, дескать, спасибо, книжка у меня уже есть, получила от автора, а кто автор - не скажу. Ибо, как сказал Екклезиаст, умножающий знание умножает скорбь. Последняя цитата относилась, впрочем, не к другу Бату, а к какому-то внезапно проявившемуся из толпы толстому дяде по имени Ахмед, которого этот наш с Батшевым разговор неожиданно сильно заинтересовал. А на следующий день я пришла в школу к большой перемене... Как сейчас помню, это было 2 декабря - за три дня до демонстрации...
При всей нашей собственной глупости остается одно утешение: КГБ в этой истории вел себя еще глупее. Какого черта им надо было являться за мной в школу, вызывать туда же моих родителей, приплетать ко всей этой истории директора, классного руководителя, комсорга и уж не знаю кого еще? Спустя пару дней писатель Валерий Тарсис с удовольствием рассказывал иностранным корреспондентам, что КГБ воюет с детьми. Идиотизм ситуации в моем случае усугубился еще и тем, что, по каким-то их секретным инструкциям, КГБ не имел права меня допрашивать, они могли со мной только беседовать (то есть препираться без протокола). А допрашивали они в соседнем кабинете мою маму, которая могла только смертельно перепугаться, но сообщить им ничего не могла, поскольку ничего не знала. Словом, вели себя, как пьяница из анекдота, который ищет кошелек не там, где потерял, а там, где светло. Между тем при наличии хоть каких-то мозгов, было достаточно легко вычислить, кто из моих знакомых мог предъявить советской власти столь экзотическое требование - соблюдения гласности судопроизводства.
Вопреки широко распространенному предрассудку, идею гласности подарил несчастным совкам вовсе не Михаил Сергеевич Горбачев (не в обиду ему будет сказано). Первым в Советском Союзе произнес это магическое слово Александр Есенин-Вольпин. В связи с Пятым декабря суть его идеи изложена кратко, как все гениальное: «...при закрытых дверях возможны любые беззакония». Или, как сказал кто-то из Алековых поклонников: «Темные дела при свете не делаются». Сам же Есенин-Вольпин, впрочем, свое авторство начисто отрицает, говоря, что человечество додумалось до этой мысли за столетия до него. В связи с чем мне хотелось бы обратить внимание на следующее обстоятельство: гласность пришла в Россию как идея культурная. Право граждан знать о предметах, представляющих общественный интерес, право наблюдать за разработкой общественно значимых процессов и на этой основе выносить о них собственное суждение, то есть, в конечном итоге, эти процессы контролировать - все это входит в концепцию выработанного за тысячелетнее развитие европейской цивилизации представления о свободе и связанной с ней ответственности. Но нам в удел досталось варварство: дикое своеволие и логически вытекающий из оного пещерный чиновничий деспотизм...
В течение последней четверти века Россия пережила время, которое можно назвать Эпохой Упущенных Возможностей, а можно - периодом Великой Профанации. (Когда задача нечеловеческой трудности: «переломить тысячелетнюю парадигму несвободы» - была подменена значительно более легкой: переименовать аппарат ЦК КПСС в Администрацию президента России.) Характерно, что в начале Эры Профанации общество с негодованием отвергло милостиво подаренную начальством гласность, потребовав взамен «свободы слова». Потому характерно, что свобода слова существует в основном для людей пишущих - то есть для «своих», для литераторов и журналистов. А гласность - для граждан. Право граждан контролировать власть и нести ответственность за судьбы своей страны обменяли на право журналистов указывать гражданам, что они, дураки, должны думать по каждому конкретному поводу.
Время от времени российское телевидение развлекает зрителя нехитрой викториной. Подлавливают какое-либо Значительное Лицо и спрашивают, как к нему обращаться - «господин» или «товарищ»? Один выходец из КПСС попросил называть его по имени-отечеству, другой предложил паллиатив: называйте, мол, меня «сударь». Что-то я не припомню кого-либо из нынешних «демократов», кто бы захотел называться «гражданином».
Листовка с приглашением на митинг 5 декабря называлась «Гражданское обращение» и начиналась словами: «Несколько месяцев тому назад органами КГБ были арестованы два гражданина: писатели А. Синявский и Ю. Даниэль». Не важно, хорошие или плохие. И даже не столь важно, что писатели. Главное - «два гражданина». Как вы и я. «Гражданское обращение» осталось неподписанным, поскольку было задумано не как индивидуальное, а как общественное - как обращение того гражданина, который его передаст, к тому, кто его возьмет, чтобы передать следующему (как сказано было выше, Алек не скрывал своего авторства). Из участников демонстрации только один попытался обратиться к согражданам с речью. Это был поэт Юрий Галансков, впоследствии погибший в лагере. Юра смог произнести только три слова: «Граждане свободной России!»... Больше он ничего сказать не успел - его схватили и затолкали в предусмотрительно оставленный кем-то на обочине воронок.
Жизнь моя сложилась так, что все время кого-то в кругу моем арестовывали по политическим причинам. Меня саму забирали трижды - правда, ненадолго. Признаться, со временем я научилась относиться к подобным явлениям философски. И только дважды сказала себе: «Через мой труп!» Первый раз в 1965-м, когда арестовали Синявского и Даниэля. Второй - четверть века, спустя, когда нынешняя российская власть ознаменовала начало своего правления попыткой завести уголовное дело на своих предшественников. Только раз в жизни я разрыдалась по столь тривиальному поводу - в феврале 1966-го, когда вынесли приговор по делу Синявского и Даниэля: одному - семь, второму - пять лет лагерей строгого режима. Тогда еще у меня не было общих знакомых с осужденными, никто из моих друзей еще не прочитал их книг. Просто было жутко обидно: ну почему, почему «они» делают все, что хотят, а мы ничего не можем?
Зато сегодня я могу поделиться с читателем собственным жизненным опытом. Не думайте, что Вы - маленький человек и ничего против их власти сделать не можете. «Они» вытворяют, что хотят, лишь постольку, поскольку Вы им это позволяете. Хотите - я передам Вам, как эстафету, любимую строчку из нашего «Гражданского обращения»: «Легче пожертвовать одним днем покоя, чем годами терпеть последствия вовремя не остановленного произвола».
Александр Есенин-Вольпин