Роман Карцев. Малой, Сухой и Писатель (3)
Посвящаю моим родителям
Начало
Все началось в Омске. Нет! Родился я в Одессе, но с двух до семи лет жил в Омске в эвакуации с мамой, тетей и Второй обувной фабрикой.
Помню себя с четырех лет. Жили в деревянном доме, весь Омск был деревянный - деревянные тротуары, вдоль тротуаров канавы, в которых собиралась грязь после дождя, и мы с братом в этой грязи вымазывались и с криком: «Мы с фьёнта пьиехали», - вбегали во двор, и моя тетя наказала меня самым страшным способом. Раздевала догола и купала во дворе! При всех! В тазу! Собирался весь двор, и девочки не отрывали от меня глаз. Я уже тогда пользовался успехом! Детсад был рядом, и я ходил туда сам, самостоятельно. Там и началась моя артистическая деятельность: на стуле читал стихи, пел, танцевал! Помню огромные сугробы, мы ходили в снежных туннелях. Помню спину знаменитого авиаконструктора Туполева. Мама показала рукой ему вслед и сказала тихо: «Это Туполев». Жили мы как и все, скромно. Отец воевал. И когда он приехал в отпуск в Омск, я его называл на «Вы». Не забуду слезы, радость победы! И Вторая обувная фабрика возвращалась в Одессу! Возвращались мы через Москву. Помню Красную площадь. Тогда разрешалось по ней ездить. Помню Кремль, поезд, и веселящихся людей, и огромную грушу - я ел ее впервые в жизни.
Одесса, 1945 год. Приезд был омрачен тем, что нашу квартиру, где мы жили до войны, занял боевой полковник - и окопался! Нам пришлось жить у тети, где уже собрались пять семей с детьми. Спали на полу, на столах в кухне. Это была однокомнатная квартира! Ночью стоял храп, днем ели стоя, с рук.
Несмотря на то что мама была секретарь парторганизации фабрики, полковник квартиру нашу не освобождал.
Не сразу вернулся отец - их часть из Берлина перебросили в Маньчжурию, и он появился только в 46-м году. Сутки он рассказывал о пребывании в трех лагерях смерти, откуда три раза бежал! Мне было семь лет, но я помню этот плач всех слушающих. Больше он никогда к этому не возвращался, никогда не надевал наград. Отец вернулся с войны в чине ефрейтора, хотя я в компании дворовых друзей говорил, что он майор. А один рыжий паразит кричал: «Какой он майор - он мэй-ер! И вообще езжайте в свою Палестину!» Это выражение я потом слышал часто. Господи! Почему я их тогда не послушал! (Шутка.) И через много лет, когда я уже не раз летал в Израиль, эта шутка повторилась. (Сценка в Шереметьеве: «Кто знает иврит?» - «Если бы я знал, я бы уже здесь не стоял!") И вообще я никогда не хотел уезжать! Мысли были. Но уехать не хотел. Одесса после войны - жуткое зрелище! Мы все-таки въехали в свою кпартиру после мужского разговора моего отца с полковником (отец был рожден на Молдаванке, и этим все сказано!). Мы жили напротив Оперного театра знаменитого, рядом с Дерибасовской, рядом с бульваром (Приморским), рядом с Канавой, недалеко от Привоза, недалеко от моря - в Одессе все было недалеко.
После войны был голод. За хлебом стояли по очереди всю ночь - я, мама, папа. Помню военнопленных немцев. В колодках, с котелками - когда они шли по мостовой, стоял грохот. Мой дом стоял прямо между Оперным театром и Канавой, и я по идее должен был стать либо бандитом, либо оперным певцом. Канава - улица, где жила голытьба. Оставшиеся без отцов ребята всех возрастов образовали банды, и когда они шли снизу вверх, заходили за Оперный в Пале-Рояль, улица пустела.
Мой путь в школу проходил мимо Канавы. И почти каждый день меня поджидал рыжий переросток и отбирал мой завтрак - котлетку с хлебом. Какой бы дорогой я ни шел - окольной, через мост, с другой стороны! - он всегда был на посту. Он пожирал это на моих глазах, а я шел в школу и голодал! Поэтому я до тридцати трех лет имел живой вес 47 килограммов. Забыть ли школу №72, где я был в классе один еврей, где были ученики на три-пять лет старше меня, где завуч был антисемит, и братья Морозовы (один из них полуидиот), тоже не любившие евреев, делали мне темную, и я не знал, кто из братьев меня бил. Наконец мне это надоело, и я вылил бутылек с чернилами одному на голову, а другому этим пузырьком дал по башке! И когда они пытались отомстить, Славка Орлов, культурист, переросток, здоровяк, сказал: «Если кто обидит Ромку, будет иметь дело со мной!» Потом его посадили за убийство, и он пропал. Но вообще-то это были случаи единичные. В Одессе был легкий антисемитизм, даже с юмором, хотя время от времени кто-нибудь обязательно вскакивал на стол на перемене и кричал: «Бей жидов - спасай Россию!» (Дело, напомним, было на Украине!) Я выступал на всех школьных вечерах. Мы с Толей Лаховецким играли скетчи, рассказ «Укушенный» Ардова. Хохот стоял, а я старался изо всех сил, оправдывал кликуху - Артист. Отец мой был футболист, а после войны стал футбольным судьей. И вот я в четвертом или пятом классе нашел дома его судейскую форму: бутсы, трусы, майку, свисток... Надел все это на себя и двинул в школу. Я шел по асфальту, как на копытах, ноги разъезжались, трусы падали, рукава майки свисали, свисток во рту! Пришел я примерно к третьему уроку. Вся школа сбежалась, уроки сорвались, от смеха аж все заходятся, а я свищу в свисток...
В класс меня не пустили, и я ходил по коридору, как полный идиот. Бледный отец прибежал в школу, увидел меня... Что было дальше, можете догадаться! Вот и не догадаетесь! Он раздел меня догола и ушел, и в это время прозвенел звонок на перемену! Но не бойтесь, это была мужская школа! Уборщица тетя Маня в истерике от смеха дала мне свой халат, и я пошел домой, где ждал меня папа, который после трех лагерей смерти был очень нервный!
А уж когда я залез в седьмом классе на печку и свалился через дымоход к ногам завуча и был исключен за это из школы на две недели, он устроил мне веселую жизнь - вырвал прутья из кустов сирени напротив дома и... сами понимаете. Когда же классный руководитель приходил ко мне домой сообщить родителям о моих «успехах», то начиналась гонка с препятствиями. Гонка вокруг стола. Я был шустрый, отец тоже спортивный, два-три обманных движения, и я в его руках! Но как только приближался концерт в школе, мне все прощали. До следующего раза. Все годы учебы летом я бывал в пионерлагерях по три смены, а когда возвращался, был так худ и черен, что мама, открыв дверь, не узнавала меня («Мальчик, сегодня ничего нет!»). А потом материнское сердце екало, и тогда она начинала плакать. Впрочем, потом она всегда плакала, когда я ел!
И вот, о боже! Нас в девятом классе соединяют с девушками! Начинаются первая любовь, ревность, шушуканье, бессонные ночи, подготовка к выпускным экзаменам. Прасковья Григорьевна, директор. Вес сто тридцать килограммов. Меня обожала, но била! Как даст по шее - и я улетал в дальние страны. Когда мы получили снимки класса (выпускные), она воскликнула: «Ой! Как я плохо получилась!» А я в ответ: «Как в жизни!» А она: «Это уже не смешно!» И тут я впервые понял, что юмор - это дело ответственное, что должно быть чувство меры, и я прошел к ней в кабинет и попросил прощения.
Учился я средне, то есть если бы захотел - смог бы, но не хотел: думал, все еще впереди - театральный институт, сцена... В те годы Одесса расцвела, отстроилась, зазеленела, в театры было не попасть. В Оперный мимо наших окон шли офицеры в орденах с женами в панбархатных платьях, которые волочились по асфальту, - пыль стояла столбом! Это мне напоминало, как хозяйки волокли камбалу, держа ее за жабры, а хвост волочился по земле. На Привозе было все: одесская знаменитая скумбрия, бычки - и живые, и в томате, и раки, хамса, и тюлечка, и глосики! И все это стоило копейки! В магазинах икра, крабы, десять сортов селедки, колбасы, сыры - но этого, правда, мы не ели. А на Дерибасовской толпы с утра до глубокой ночи! Вся Одесса на улице, на бульварах, в садиках! Красивые до стона одесские девушки с коричневым загаром, и мы в белых футболках в обтяжку, чтобы были видны бицепсы!
Вот идет Вадик Гейх (Карузо) с друзьями - набриолиненный, в черном костюме (в жару!), в мокасинах с белыми носками. Красавец. Впереди идут жены (очередные) с детьми. А они (красавцы) играют на ходу в девятку: «Две первых, две последних!» - «Твое!» - «Одна первая и одна последняя». - «Твое!» Проигрывались костюмы, автомобили, дачи... потом Вадик все спускал. А где-то в садике запел Валерий Ободзинский. Тогда страна его еще не знала, но знала Одесса. В горсаду поет Эмиль Горовец. Народу! Конная милиция. В Зеленом театре - Муслим Магомаев. Что творилось! Впервые приезжает «Голубой джаз». Тогда не слово «голубой» вызывало интерес, а слово «джаз».
О, Миша Водяной! Либеро! Дынов! Главацкая! Бугова, которая говорила, что из меня никогда не получится артист. Великие тоже ошибаются! А может, она и права! Хотя я уже сорок лет на сцене. Ну и что!
Первая и вторая попытки поступить в театральное училище в Одессе. Не состоялось. Аргумент комиссии: вы готовый артист, вас нечему учить! Ха! Я-то знал, что меня есть чему учить. Очень многому! Но увы!
Пришлось идти на работу. В армию меня не взяли, хотя я очень хотел. Клянусь! У меня было плохое зрение (астигматизм). И когда глазник с указкой меня проверял и я на «Ш» говорил «М», на «Н» говорил «X», на «3» говорил «Б», он жутко хохотал, приговаривая: «Пойдешь на пограничника или будешь снайпером». Но меня забраковали с диагнозом «необученный» и «негодный». И я пошел по указанию родителей на швейную фабрику «Молодая гвардия» учеником наладчика по швейным машинам. Я мал ростом, но учитель, к которому меня прикрепили, был на голову ниже меня. И когда он ходил по цеху между машинами, его не было видно! Звали его Ёка. Учил он меня всему, только не специальности. Как ущипнуть девушку-швею, как чинить машину, словно ненароком все время задевая девичью грудь. Как ухитриться наладить машину так, чтобы самая красивая подзывала по сто раз. Как надевать ремекь на трансмиссию и при этом заглядывать под юбку и т.д. Но в конце концов я чему-то выучился, получил разряд, зарплату рублей 500 и был счастлив. Однако, выступая на фабричных вечерах, я критиковал начальство и за это был сослан в другой цех. В другом месте я получил 80, девушек с жуткими машинами и старшим механиком Аркашей, который играл во дворе в домино, в то время как я чинил машины и влюблялся во всех швеек подряд. Через два года я уже получал 800 рублей. Родители радовались - до тех пор, пока в цех не заявился директор фабрики, депутат Верховного Совета Украины, орденоносец и хам. Подойдя к одной из работниц, он что-то ее спросил, она не расслышала и продолжала работать. Тогда он (депутат) как гаркнет:
- Встань, корова!
Она продолжала работать, только слезы потекли из глаз.
- Встань, корова!
Меня затрясло, я, маленький, но крепкий, подскочил к нему и тоже заорал:
- Извинись, жлоб!
Такой паузы я не помню даже у нас с Ильченко. Свита, сопровождавшая его, остолбенела. А он, указывая на меня пальцем, опять как гаркнет:
- Кто это? Я в ответ:
- Я.
- Повтори, - сказал он.
Я повторил:
- Извинись, жлоб.
За это меня судили товарищеским судом и уволили по статье. Я подал на комиссию, и меня восстановили, ибо за меня вступился весь цех. Потом очень скоро я опять уволился, но уже сам, а через несколько лет директора-депутата расстреляли за растрату миллионов рублей. А я пошел работать на модельно-обувную фабрику в качестве ученика заготовщика. Опять же самодеятельность в ДК моряков и еще в трех местах. Меня уже знали в городе, в Опере я стал завсегдатай: на каждый спектакль лазал с дворничи-хиным сыном через балкон в дамский туалет. Можно представить, что творилось с женщинами, когда два придурка появлялись в туалете! Но мы всегда успевали выскочить в фойе. Мир театра открывался нам в красивых декорациях: «Паяцы», «Дубровский», «Кармен», «Севильский цирюльник», «Иоланта», «Богема». Постепенно я стал разбираться в опере, пересмотрел всех гастролеров - от Херля до Донатова. Не могу не вспомнить здесь мой последний приход в Оперу. Это было недавно. Я ехал в Одессу на Юморину, и со мной ехали мои друзья. Они не были в Одессе ни разу! Что им показать за два-три дня? Оперу, Привоз и Дерибасовскую. Звоню из Москвы другу в Одессу:
- Эрик! Закажи два билета в Оперу на «Паяцы» моим друзьям.
Он звонит главному администратору. Но того нет
в городе! Мы прилетаем, я звоню Эрику:
- Ну?
Он говорит:
- Администратор за границей, зайди сам, тебя знают.
Я захожу. В кассу. В амбразуре кассы пожилое лицо в очках:
- Что ты пришел? Я говорю:
- Я ищу главного администратора. Здесь мои друзья, москвичи, я бы хотел им показать театр, сегодня «Паяцы».
Она:
- Администратор! Главный! А меня тебе мало? Думаешь, я тебя не узнала, думаешь, что ты так состарился?! Сколько тебе билетов?
Я говорю:
- Два.
Она:
- Два! На «Паяцы»! Безумец! Пауза.
- А сто! А двести тебе не нужно! В Оперу никто не ходит! Смейся, паяц!
И она, хрипло кашляя, захохотала, отрывая мне два билета из толстой билетной книги. ...Но я отвлекся. Я выучился на заготовщика, делал обувь, которая не попадала в продажу, а шла на склад, ибо носить ее было невозможно. Так работала вся страна, на «склад». Два года я пытался делать обувь. И когда однажды я спросил директора фабрики, какую обувь он носит, он предложил мне уволиться. Что я и сделал, перейдя опять наладчиком швейных машин, теперь уже на фабрику «Авангард».
Фабрика «Авангард» шила бюстгальтеры, наволочки, рукавицы для водопроводчиков, военную форму. Это был частный (почти) цех с хозяином, охраной, собаками, артистами самодеятельности, которых фабком набирал со всей Одессы. На фабрике была одна из самых сильных самодеятельностей города. А главное, там был Боря - мой главный механик, наставник, командир и, что самое жуткое, - болельщик СКА (Спортивный клуб армии). А я болел за «Черноморец». В день игры (особенно если эти команды играли между собой) город делился на две части, и мы тоже. Но одесский футбол заслуживает отдельного рассказа...
Начало
Все началось в Омске. Нет! Родился я в Одессе, но с двух до семи лет жил в Омске в эвакуации с мамой, тетей и Второй обувной фабрикой.
Помню себя с четырех лет. Жили в деревянном доме, весь Омск был деревянный - деревянные тротуары, вдоль тротуаров канавы, в которых собиралась грязь после дождя, и мы с братом в этой грязи вымазывались и с криком: «Мы с фьёнта пьиехали», - вбегали во двор, и моя тетя наказала меня самым страшным способом. Раздевала догола и купала во дворе! При всех! В тазу! Собирался весь двор, и девочки не отрывали от меня глаз. Я уже тогда пользовался успехом! Детсад был рядом, и я ходил туда сам, самостоятельно. Там и началась моя артистическая деятельность: на стуле читал стихи, пел, танцевал! Помню огромные сугробы, мы ходили в снежных туннелях. Помню спину знаменитого авиаконструктора Туполева. Мама показала рукой ему вслед и сказала тихо: «Это Туполев». Жили мы как и все, скромно. Отец воевал. И когда он приехал в отпуск в Омск, я его называл на «Вы». Не забуду слезы, радость победы! И Вторая обувная фабрика возвращалась в Одессу! Возвращались мы через Москву. Помню Красную площадь. Тогда разрешалось по ней ездить. Помню Кремль, поезд, и веселящихся людей, и огромную грушу - я ел ее впервые в жизни.
Одесса, 1945 год. Приезд был омрачен тем, что нашу квартиру, где мы жили до войны, занял боевой полковник - и окопался! Нам пришлось жить у тети, где уже собрались пять семей с детьми. Спали на полу, на столах в кухне. Это была однокомнатная квартира! Ночью стоял храп, днем ели стоя, с рук.
Несмотря на то что мама была секретарь парторганизации фабрики, полковник квартиру нашу не освобождал.
Не сразу вернулся отец - их часть из Берлина перебросили в Маньчжурию, и он появился только в 46-м году. Сутки он рассказывал о пребывании в трех лагерях смерти, откуда три раза бежал! Мне было семь лет, но я помню этот плач всех слушающих. Больше он никогда к этому не возвращался, никогда не надевал наград. Отец вернулся с войны в чине ефрейтора, хотя я в компании дворовых друзей говорил, что он майор. А один рыжий паразит кричал: «Какой он майор - он мэй-ер! И вообще езжайте в свою Палестину!» Это выражение я потом слышал часто. Господи! Почему я их тогда не послушал! (Шутка.) И через много лет, когда я уже не раз летал в Израиль, эта шутка повторилась. (Сценка в Шереметьеве: «Кто знает иврит?» - «Если бы я знал, я бы уже здесь не стоял!") И вообще я никогда не хотел уезжать! Мысли были. Но уехать не хотел. Одесса после войны - жуткое зрелище! Мы все-таки въехали в свою кпартиру после мужского разговора моего отца с полковником (отец был рожден на Молдаванке, и этим все сказано!). Мы жили напротив Оперного театра знаменитого, рядом с Дерибасовской, рядом с бульваром (Приморским), рядом с Канавой, недалеко от Привоза, недалеко от моря - в Одессе все было недалеко.
После войны был голод. За хлебом стояли по очереди всю ночь - я, мама, папа. Помню военнопленных немцев. В колодках, с котелками - когда они шли по мостовой, стоял грохот. Мой дом стоял прямо между Оперным театром и Канавой, и я по идее должен был стать либо бандитом, либо оперным певцом. Канава - улица, где жила голытьба. Оставшиеся без отцов ребята всех возрастов образовали банды, и когда они шли снизу вверх, заходили за Оперный в Пале-Рояль, улица пустела.
Мой путь в школу проходил мимо Канавы. И почти каждый день меня поджидал рыжий переросток и отбирал мой завтрак - котлетку с хлебом. Какой бы дорогой я ни шел - окольной, через мост, с другой стороны! - он всегда был на посту. Он пожирал это на моих глазах, а я шел в школу и голодал! Поэтому я до тридцати трех лет имел живой вес 47 килограммов. Забыть ли школу №72, где я был в классе один еврей, где были ученики на три-пять лет старше меня, где завуч был антисемит, и братья Морозовы (один из них полуидиот), тоже не любившие евреев, делали мне темную, и я не знал, кто из братьев меня бил. Наконец мне это надоело, и я вылил бутылек с чернилами одному на голову, а другому этим пузырьком дал по башке! И когда они пытались отомстить, Славка Орлов, культурист, переросток, здоровяк, сказал: «Если кто обидит Ромку, будет иметь дело со мной!» Потом его посадили за убийство, и он пропал. Но вообще-то это были случаи единичные. В Одессе был легкий антисемитизм, даже с юмором, хотя время от времени кто-нибудь обязательно вскакивал на стол на перемене и кричал: «Бей жидов - спасай Россию!» (Дело, напомним, было на Украине!) Я выступал на всех школьных вечерах. Мы с Толей Лаховецким играли скетчи, рассказ «Укушенный» Ардова. Хохот стоял, а я старался изо всех сил, оправдывал кликуху - Артист. Отец мой был футболист, а после войны стал футбольным судьей. И вот я в четвертом или пятом классе нашел дома его судейскую форму: бутсы, трусы, майку, свисток... Надел все это на себя и двинул в школу. Я шел по асфальту, как на копытах, ноги разъезжались, трусы падали, рукава майки свисали, свисток во рту! Пришел я примерно к третьему уроку. Вся школа сбежалась, уроки сорвались, от смеха аж все заходятся, а я свищу в свисток...
В класс меня не пустили, и я ходил по коридору, как полный идиот. Бледный отец прибежал в школу, увидел меня... Что было дальше, можете догадаться! Вот и не догадаетесь! Он раздел меня догола и ушел, и в это время прозвенел звонок на перемену! Но не бойтесь, это была мужская школа! Уборщица тетя Маня в истерике от смеха дала мне свой халат, и я пошел домой, где ждал меня папа, который после трех лагерей смерти был очень нервный!
А уж когда я залез в седьмом классе на печку и свалился через дымоход к ногам завуча и был исключен за это из школы на две недели, он устроил мне веселую жизнь - вырвал прутья из кустов сирени напротив дома и... сами понимаете. Когда же классный руководитель приходил ко мне домой сообщить родителям о моих «успехах», то начиналась гонка с препятствиями. Гонка вокруг стола. Я был шустрый, отец тоже спортивный, два-три обманных движения, и я в его руках! Но как только приближался концерт в школе, мне все прощали. До следующего раза. Все годы учебы летом я бывал в пионерлагерях по три смены, а когда возвращался, был так худ и черен, что мама, открыв дверь, не узнавала меня («Мальчик, сегодня ничего нет!»). А потом материнское сердце екало, и тогда она начинала плакать. Впрочем, потом она всегда плакала, когда я ел!
И вот, о боже! Нас в девятом классе соединяют с девушками! Начинаются первая любовь, ревность, шушуканье, бессонные ночи, подготовка к выпускным экзаменам. Прасковья Григорьевна, директор. Вес сто тридцать килограммов. Меня обожала, но била! Как даст по шее - и я улетал в дальние страны. Когда мы получили снимки класса (выпускные), она воскликнула: «Ой! Как я плохо получилась!» А я в ответ: «Как в жизни!» А она: «Это уже не смешно!» И тут я впервые понял, что юмор - это дело ответственное, что должно быть чувство меры, и я прошел к ней в кабинет и попросил прощения.
Учился я средне, то есть если бы захотел - смог бы, но не хотел: думал, все еще впереди - театральный институт, сцена... В те годы Одесса расцвела, отстроилась, зазеленела, в театры было не попасть. В Оперный мимо наших окон шли офицеры в орденах с женами в панбархатных платьях, которые волочились по асфальту, - пыль стояла столбом! Это мне напоминало, как хозяйки волокли камбалу, держа ее за жабры, а хвост волочился по земле. На Привозе было все: одесская знаменитая скумбрия, бычки - и живые, и в томате, и раки, хамса, и тюлечка, и глосики! И все это стоило копейки! В магазинах икра, крабы, десять сортов селедки, колбасы, сыры - но этого, правда, мы не ели. А на Дерибасовской толпы с утра до глубокой ночи! Вся Одесса на улице, на бульварах, в садиках! Красивые до стона одесские девушки с коричневым загаром, и мы в белых футболках в обтяжку, чтобы были видны бицепсы!
Вот идет Вадик Гейх (Карузо) с друзьями - набриолиненный, в черном костюме (в жару!), в мокасинах с белыми носками. Красавец. Впереди идут жены (очередные) с детьми. А они (красавцы) играют на ходу в девятку: «Две первых, две последних!» - «Твое!» - «Одна первая и одна последняя». - «Твое!» Проигрывались костюмы, автомобили, дачи... потом Вадик все спускал. А где-то в садике запел Валерий Ободзинский. Тогда страна его еще не знала, но знала Одесса. В горсаду поет Эмиль Горовец. Народу! Конная милиция. В Зеленом театре - Муслим Магомаев. Что творилось! Впервые приезжает «Голубой джаз». Тогда не слово «голубой» вызывало интерес, а слово «джаз».
О, Миша Водяной! Либеро! Дынов! Главацкая! Бугова, которая говорила, что из меня никогда не получится артист. Великие тоже ошибаются! А может, она и права! Хотя я уже сорок лет на сцене. Ну и что!
Первая и вторая попытки поступить в театральное училище в Одессе. Не состоялось. Аргумент комиссии: вы готовый артист, вас нечему учить! Ха! Я-то знал, что меня есть чему учить. Очень многому! Но увы!
Пришлось идти на работу. В армию меня не взяли, хотя я очень хотел. Клянусь! У меня было плохое зрение (астигматизм). И когда глазник с указкой меня проверял и я на «Ш» говорил «М», на «Н» говорил «X», на «3» говорил «Б», он жутко хохотал, приговаривая: «Пойдешь на пограничника или будешь снайпером». Но меня забраковали с диагнозом «необученный» и «негодный». И я пошел по указанию родителей на швейную фабрику «Молодая гвардия» учеником наладчика по швейным машинам. Я мал ростом, но учитель, к которому меня прикрепили, был на голову ниже меня. И когда он ходил по цеху между машинами, его не было видно! Звали его Ёка. Учил он меня всему, только не специальности. Как ущипнуть девушку-швею, как чинить машину, словно ненароком все время задевая девичью грудь. Как ухитриться наладить машину так, чтобы самая красивая подзывала по сто раз. Как надевать ремекь на трансмиссию и при этом заглядывать под юбку и т.д. Но в конце концов я чему-то выучился, получил разряд, зарплату рублей 500 и был счастлив. Однако, выступая на фабричных вечерах, я критиковал начальство и за это был сослан в другой цех. В другом месте я получил 80, девушек с жуткими машинами и старшим механиком Аркашей, который играл во дворе в домино, в то время как я чинил машины и влюблялся во всех швеек подряд. Через два года я уже получал 800 рублей. Родители радовались - до тех пор, пока в цех не заявился директор фабрики, депутат Верховного Совета Украины, орденоносец и хам. Подойдя к одной из работниц, он что-то ее спросил, она не расслышала и продолжала работать. Тогда он (депутат) как гаркнет:
- Встань, корова!
Она продолжала работать, только слезы потекли из глаз.
- Встань, корова!
Меня затрясло, я, маленький, но крепкий, подскочил к нему и тоже заорал:
- Извинись, жлоб!
Такой паузы я не помню даже у нас с Ильченко. Свита, сопровождавшая его, остолбенела. А он, указывая на меня пальцем, опять как гаркнет:
- Кто это? Я в ответ:
- Я.
- Повтори, - сказал он.
Я повторил:
- Извинись, жлоб.
За это меня судили товарищеским судом и уволили по статье. Я подал на комиссию, и меня восстановили, ибо за меня вступился весь цех. Потом очень скоро я опять уволился, но уже сам, а через несколько лет директора-депутата расстреляли за растрату миллионов рублей. А я пошел работать на модельно-обувную фабрику в качестве ученика заготовщика. Опять же самодеятельность в ДК моряков и еще в трех местах. Меня уже знали в городе, в Опере я стал завсегдатай: на каждый спектакль лазал с дворничи-хиным сыном через балкон в дамский туалет. Можно представить, что творилось с женщинами, когда два придурка появлялись в туалете! Но мы всегда успевали выскочить в фойе. Мир театра открывался нам в красивых декорациях: «Паяцы», «Дубровский», «Кармен», «Севильский цирюльник», «Иоланта», «Богема». Постепенно я стал разбираться в опере, пересмотрел всех гастролеров - от Херля до Донатова. Не могу не вспомнить здесь мой последний приход в Оперу. Это было недавно. Я ехал в Одессу на Юморину, и со мной ехали мои друзья. Они не были в Одессе ни разу! Что им показать за два-три дня? Оперу, Привоз и Дерибасовскую. Звоню из Москвы другу в Одессу:
- Эрик! Закажи два билета в Оперу на «Паяцы» моим друзьям.
Он звонит главному администратору. Но того нет
в городе! Мы прилетаем, я звоню Эрику:
- Ну?
Он говорит:
- Администратор за границей, зайди сам, тебя знают.
Я захожу. В кассу. В амбразуре кассы пожилое лицо в очках:
- Что ты пришел? Я говорю:
- Я ищу главного администратора. Здесь мои друзья, москвичи, я бы хотел им показать театр, сегодня «Паяцы».
Она:
- Администратор! Главный! А меня тебе мало? Думаешь, я тебя не узнала, думаешь, что ты так состарился?! Сколько тебе билетов?
Я говорю:
- Два.
Она:
- Два! На «Паяцы»! Безумец! Пауза.
- А сто! А двести тебе не нужно! В Оперу никто не ходит! Смейся, паяц!
И она, хрипло кашляя, захохотала, отрывая мне два билета из толстой билетной книги. ...Но я отвлекся. Я выучился на заготовщика, делал обувь, которая не попадала в продажу, а шла на склад, ибо носить ее было невозможно. Так работала вся страна, на «склад». Два года я пытался делать обувь. И когда однажды я спросил директора фабрики, какую обувь он носит, он предложил мне уволиться. Что я и сделал, перейдя опять наладчиком швейных машин, теперь уже на фабрику «Авангард».
Фабрика «Авангард» шила бюстгальтеры, наволочки, рукавицы для водопроводчиков, военную форму. Это был частный (почти) цех с хозяином, охраной, собаками, артистами самодеятельности, которых фабком набирал со всей Одессы. На фабрике была одна из самых сильных самодеятельностей города. А главное, там был Боря - мой главный механик, наставник, командир и, что самое жуткое, - болельщик СКА (Спортивный клуб армии). А я болел за «Черноморец». В день игры (особенно если эти команды играли между собой) город делился на две части, и мы тоже. Но одесский футбол заслуживает отдельного рассказа...