Мама и папа - продолжение 1
«Память искажает, особенно тех, кого мы знаем лучше всего. Она союзница забвения, союзница смерти. Это сеть с крошечным уловом и вытекшей водой. Вам не воспользоваться ею, чтобы кого-то оживить, хотя бы на бумаге…»
И. Бродский «Полторы комнаты»
Я всегда поражаюсь парадоксальной точностью высказываний Бродского. Для меня он - не только великий поэт, но и чрезвычайно умный человек. И, если говорит о чем-то, то знает, о чем говорит. "Не оживить" - да, конечно. Так что же, воспоминания совсем лишены смысла? Но ведь написал он «Полторы комнаты». И дал мне возможность заплакать, наверное, в первый раз во "взрослой" моей жизни. Конечно, я не помню, но мне кажется, что я не плакал, когда узнал о гибели друзей в горах. Когда хоронил двоюродного брата Яшу, с которым особенно сроднился в последние его месяцы и дни. Как хоронили маму и, через год, папу, не помню совсем. Но, кажется, не плакал. И на похоронах брата, родного моего Изи. Мужчина не должен плакать, особенно на людях. А тут я лежал один на диване, читал о незнакомых мне родителях Бородского, видел перед глазами своих - и плакал. Не стесняясь, не пытаясь сдержать слезы. О них, о всех. И о нас тоже.
Было это года два назад, и я все никак не мог собраться с духом продолжить свои записки. Вот, кажется, собрался.
Конечно, я не надеюсь оживить. Не надеюсь достичь того, что удалось гению. Я хочу записать, хоть то немногое, что задержалось в дырявых сетях моей памяти. Продолжить рассказывать о людях, которых люблю.
начало рассказа здесь: http://k-alex10.livejournal.com/4541.html
Многих из них уже нет. Что значит: нет? Как это так: живёт человек, думает, радуется, страдает, пишет, рисует, любит, растит детей, внуков ... И вдруг - нет. Нигде? Пока я есть, есть еще в моей памяти. Увы, только в моей уже. А когда меня не станет?...
И ещё одно. Я сказал: "которых люблю". И это правда, люблю и любил. Но сейчас, вспоминая и думая о них, просто поражаюсь, как мало о них знаю. Каким не любопытным был, равнодушным к самым близким людям. В юности мы все, наверное, заняты собой: друзьями, любовью, раскрытием нового огромного мира красок, поэзии, науки, путешествий. А родные - всегда рядом, само собой разумеется, они любят тебя, и ты их любишь. Но что в них может заинтересовать? Молодость жестока к пожилым. Неужели они ещё тоже о чем-то думают, кроме детей и работы, к чему-то стремятся? В 50 - 60 лет? Ну … не задумывался над этим, не интересовался, теперь и не узнать. Наверное, мое равнодушие причиняло им боль. Слишком поздно приходит понимание. Простите, если еще можно. Мало интересовался живыми, а уж расспрашивать об их родителях, бабушках-дедушках - и вовсе в голову не приходило. И вот теперь, ругая и коря себя, хочется оставить детям, племянницам и племянникам, а может, и внукам, тонкую ниточку, позволяющую связать их настоящее и будущее с прошлым бабушек и дедушек. Откуда они пошли. Пусть не от царя Давида, аристократов крови и духа, но не с пустого места.
Нужна им эта ниточка? Надолго ли переживут меня эти строчки, эти наборы 0 и 1 в памяти могущественных и равнодушных серверов, в закоулках огромной сети, или неведомый сисадмин сотрёт их через несколько лет за не востребованностью? ...
Итак, я закончил на том, что семья перебралась в Ленинград. Но забыл рассказать кое-что о папе в юности. Ещё в Борисове он очень увлёкся театром. Недавно Александр Розенблюм - человек, занимающийся историей этого города, прислал мне фотографию театрального кружка, которым руководил Маркевич, известный в городе под кличкой "артист". На этой фотографии я узнал папу - во втором ряду, в центре, в белой рубашке.
Здесь http://www.rpp.nm.ru/teatr/teatr.html - статья А. Розенблюма о театре в Борисове.
В своих записках папа вспоминает этого Маркевича, как по его рекомендации ездил в Минск, к руководителю минского еврейского театра (тогда ещё были еврейские театры !) Рафальскому. Рафальский болел, но папу послушали и, по его словам, рекомендовали принять. Но, когда он вернулся домой, его мама быстро покончила с этими мечтами: у папы были ещё три младшие сестрёнки, надо было как-то зарабатывать на жизнь, а театр - это "холоймес", розовые мечты. Счастье, что старшая сестра Нехама вышла замуж за очень хорошего человека, кузнеца Мотэ. Папа вспоминал, что Мотэ всегда старался их, младших, к которым относился, как к своим детям, чем-то побаловать. Я хорошо его помню. В молодости он, говорят, был очень сильным. А когда приезжал к нам в Ленинград, был уже небольшого роста старичком. Но остался таким же добрым, это видно было сразу, с первого взгляда. И первое впечатление не обманывало. Такими же добрыми и сердечными были и дети Нехамы и Мотэ: Рива, Маня, Витя-Исаак. Приезжал Мотэ со своими, завернутыми в белую тряпочку, ложкой и вилкой - он не ел трефного. Не знаю, где в те годы в Ленинграде находили кошерную еду, но, видимо, где-то находили. Мы жили неподалеку от синагоги, может быть, там могли помочь?
младшая папина сестра Бася, Нехама и Мотэ.
Еще папа вспоминал, как в Минске из-за кулис смотрел спектакль театра Михоэлса, видел самого Михоэлса, Зускина, это впечатление осталось у него на всю жизнь. Но, увы, надо было начинать самому зарабатывать, приобретать специальность. И папа уехал в Самару к старшему брату Грише. Гриша - Гершн был заготовщиком обуви. Жил он со своей женой Тайбл-Таней в одной комнате, и в ней же была его мастерская. Там же где-то приткнули и папу. Наскоро выучившись специальности, папа уехал в Ленинград, где уже были его борисовские друзья. Я знаю двух из них, самого близкого его друга (они называли друг друга братьями) Гришу Баркана и Мулю Левина. В Ленинграде папа устроился работать заготовщиком обуви на фабрику Скороход. Было это году в 29-м, или 30-м. Знаю, что в 31-м он уже вступил в ком. партию. Вступил, думаю, совершенно искренне. Ведь, как тогда казалось, революция, коммунисты, открыли для бедных еврейских мальчиков и девочек из черты оседлости (да и не только еврейских), огромный, новый, заманчивый мир. О тех, для кого мир тогда разрушился, они меньше всего думали. И совсем не могли предположить, что уже скоро он начнет рушиться и для многих из них.
Как-то папа попал в гости в семью своих дальних родственников, Лукомских. Познакомился с сыновьями Гришей и Исаем, дочками Таней и Миной, и … погиб. Он сразу влюбился в Мину, и стал стараться завоевать ее. Ходил с Миной по вечерам в библиотеку, дожидался, пока она кончит заниматься, провожал домой. Помогал Тане таскать огромные котлы со стиркой, в других домашних делах. Как я понял, Мина очень любила учиться, а Тане доставались основные работы по дому. Но это сестер не сорило, они были очень дружны всю жизнь. А Яша постепенно стал своим в доме. И Рахиль, и Марк, и Таня его полюбили, а Мина твердила: "я люблю тебя… как брата". И все же в этом случае время и упорство, обаяние и преданность победили, Мина их оценила, сестринская любовь стала любовью, и они поженились. В этой истории Яков женился на дочке Рахили.
бабушка Рахиль, Таня, Исай, дед Марк, Гриша и Мина.
Если о событиях папиной жизни я что-то знаю из его рассказов, из записок, что он начал писать в последний год (к сожалению, мысли и воспоминания уже путались, буквы превращались в каракули, но что-то осталось), то о юности мамы я не знаю практически ничего. Кого любила, что читала, о чем мечтала? - ничего. Записывать она ничего не записывала, рассказывать о себе не стремилась, а я всегда был занят своими делами. Если бы подошел, начал расспрашивать… Но мне такое в голову не приходило. Все что знаю - со слов старшего брата, Изи, которого тоже не успел толком пораспрашивать. И дочки тети Тани, Милы, которая старше меня на 5 лет, помнит и знает куда больше меня. Но она за океаном… Как я уже писал, родилась мама в состоятельной, можно сказать, богатой семье. Как они жили в Екатеринбурге, как и почему перебрались в Ленинград - не знаю. Кто были друзья ее юности? Знаю, что были друзья, были и "ухажеры". Почему они расстались, только ли переезд в другой город был причиной, - ничего не знаю. Не думаю, что папа кого-то "отваживал", слишком открытый и дружелюбный у него характер. Впрочем, времена были лихие, многие исчезали надолго, а то и навсегда. Знаю, что мама очень любила учиться, в школе была отличницей.
Но в ВУЗ ей, дочери "лишенца", путь был заказан, даже документы не принимали. И все же, путем каких-то комбинаций, или стечения обстоятельств, ей удалось поступить. Она даже получила два диплома: инженера-кораблестроителя и экономиста, один - на дневном отделении, другой - на вечернем. Обе специальности ей пригодились, почти всю жизнь, насколько я знаю, она проработала на Балтийском заводе, занималась расчетом стоимости постройки кораблей. На работе ее уважали и, думаю, любили. Иногда она приглашала на свой день рождения коллег, и тогда в доме становилось черно, не смотря на яркий свет люстры. Черно от черных офицерских мундиров. Только поблескивали золотом погоны - среди коллег мама одна была гражданской, все были морские офицеры. Может, я малость преувеличиваю насчет черноты и "золота погон", но такое детское впечатление у меня осталось.
А папина карьера развивалась стремительно и неожиданно, в духе того времени. Он ведь и средней школы не окончил. Но русский язык у него был хороший, писал он складно и грамотно от природы, видимо. Через много лет, когда я учился в начальных классах, он иногда проверял мои домашние работы и частенько находил ошибки. А тогда он начал писать заметки в заводскую газету-многотиражку. Его, молодого, активного коммуниста заметили и начали продвигать. Времена были, мы знаем какие, кадры менялись, как в калейдоскопе. Вскоре он стал главным редактором этой заводской газеты. Не всегда все шло гладко, но, как будто, был у него свой ангел хранитель, в отчаянные минуты находилось, то бревно ухватиться, то соломинка. Из того, что я знаю, первый такой случай был в 32-м году. Проходила какая-то партийная конференция, кажется, 17-я. Папа недавно начал работать главным редактором, и вдруг вызывают его в Большой Дом (хотя, тогда это печально известное здание еще не было построено, ленинградцам, да и другим "советским людям", думаю, не надо пояснять, что это за организация). Зачем вызывают, в чем провинился? - не понимает. Начинают с ним разговор о заводских делах, а на столе, под другими бумагами, он заметил уголок своей газеты. И тут его, как током шибануло, он вспомнил, понял. В этом номере, как и во всех советских газетах в тот день, был огромными буквами заголовок: "ПРИВЕТ УЧАСТНИКАМ ХХХ ПАРТИЙНОЙ КОНФЕРЕНЦИИ!". А ниже, как всегда, материалы о заводских делах. Газета была боевая, один из местных заголовков звучал так: "Поговорили, пошумели и разошлись". Вы уже понимаете, что это политическая провокация? ОГПУ понимало. Не знаю, как уж папа начал каяться и вертеться, но дело ограничилось только выговором. Видимо, счастье было в дате - начало 32 года, позже ему бы уже не отвертеться.
В 36 году родился их с мамой первый сын, Изя, Исаак (по деду). Сладкий и любимый.
К этому времени папу простили и продолжили продвигать. В 37-м (да, том самом) он становится главным редактором газеты "городского комсомола" "Смена", в 38 (волосатая рука крутила калейдоскоп с бешеной скоростью) - заведующим советским отделом (так написано в его трудовой книжке, неужели были другие, не советские отделы ?) "Ленинградской правды".
До войны его ещё дважды переводили, сначала инструктором по печати Свердловского РК ВКП(б) потом - инструктором горкома ВКП(б). Он попал в такой водоворот, где человек не может сам за себя решать, сам искать свое дело, свое место в жизни, его переводят и назначают сверху. Хотел ли он вырваться из этого водоворота? - не знаю, в то время - навряд ли.
Когда началась война, папа, как и другие партийные работники его ранга, попросился в ополчение. Но ему сказали: работай, сами знаем куда и когда тебя направить. Он продолжал работать, уже на полувоенном положении, и жене с сыном мало чем мог помочь. Счастье, что мама работала на огромном заводе, завод эвакуировали, и мама с пятилетним Изей попали на один из последних поездов, уходящих из города. Помню историю, как на одной из станций мама побежала с чайником за кипятком, пока стояла в очереди, поезд тронулся (без всякого объявления, естественно). На счастье, какие-то военные помогли ей, подсадили, и она сумела ухватиться за поручни площадки последнего вагона. Но вагоны не были современными купейными вагонами, где можно переходить из одного в другой. И до следующей остановки пятилетний мальчик был уверен, что он остался один на белом свете. Что он пережил за те минуты, сколько то длилось? - не знаю. Когда он увидел, входящую в вагон маму, с ним случилась настоящая истерика, и больше он ее не отпускал ни на шаг. Видимо, такое случалось и с другими людьми, в каком-то фильме были похожие кадры, но думаю, что я не путаю, слышал эту историю от мамы ещё в детстве.
Прошу прощения, все же я малость перепутал. Прочитал воспоминания Изи. http://k-alex10.livejournal.com/1016.html
Он пишет, что мамин завод эвакуировал их в июне 42 через Ладожское озеро. Как они пережили самое страшное время зимы 41-42 года, не знаю. А от поезда мама чуть не отстала, когда они возвращались из эвакуации в Ленинград. Ему было уже 9 лет. Остальные детали совпадают.
Остановились они, вместе с заводом, в Свердловске, родном городе детства. Не знаю как, но там же оказалась и тетя Таня с сыном Яшей (на год младше Изи), и это тоже было большой удачей. В эти тяжелые военные годы они были вместе.
Яша выглядывает из-за Изиного плеча (на первом плане, справа). Тут он еще ниже ростом, потом он намного перерос старшего брата.
Мужа тети Тани, дядю Колю призвали в армию в первые дни войны. Он был майором. На фронте у него открылась язва, его оперировали, спасли. Потом комиссовали, он тоже добрался до Свердловска, и в мае 43-го у них с тетей Таней родилась дочка Мила. Изя и Яша получали в школе на обед какие-то черствые булочки из серой муки, они их не съедали, приносили домой для Милы. Булочки размачивали в теплой воде, и это было ее лакомство.
Мила со мной и Осей.
А папа продолжал работать в горкоме, собирал информацию о положении на городских заводах, писал отчеты. Был на знаменитом партактиве, где Ворошилов объявил о том, что по принятому ставкой решению, армия должна оставить город. "Мы должны организовать рабочие отряды…. мобилизовать все, вплоть до булыги и кипятка". Папа вспоминал "Ворошилов говорит, у него слезы катятся и капают на листочки доклада. А я ясно представил себе, как из окна своей комнатки на 4-м этаже, поливаю кипятком из чайника на фашистский танк". На следующий день Жуков сменил Ворошилова, товарищ Сталин объявил, что армия никогда не оставит "город великого Ленина", настроение в штабе изменилось. А положение становилось все хуже. Папа вспоминал, что один тяжелый отчет, написанный после того, как обошел пешком, зимой полгорода, он положил на стол "самого" Жданова. Тот подписал, даже не прочитав. Рассказывал, как в самые тяжелые времена везли Жданову в кабинет на тележке для бумаг бутерброды с колбасой и черной икрой, прикрытые белой салфеткой. А вернулся домой, соседка ему: "Яков Исаакович, я задушила своего сына… все равно нечем его кормить"… Не буду рассказывать об ужасах блокады, об этом достаточно правдивых свидетельств из первых рук. Запишу, пожалуй, только одну историю, рассказанную папой Рины, Владимиром Алексеевичем. Он воевал под Ленинградом, его ранило, отправили его в госпиталь в городе. На передовой худо-бедно кормили. А в госпитале - практически нет. Они варили кожаные офицерские и солдатские ремни и ели. Ходячие раненые планировали убить кого-то из тяжелых, и … На его счастье, рана оказалась не тяжелой (ранило его в нос и в палец руки), он сбежал на фронт, на передовую, и остался в живых.
Папу призвали в начале января 43-го. Планировалась очерндная операция по прорыву блокады, мобилизовали все резервы. Поскольку ни военного и никакого другого образования у папы не было, призвали его рядовым. Он вспоминал, как стоял в строю с такими же, не молодыми людьми, перед броском в район Синявино, откуда никто из, стоявших рядом, не вернулся. Вдруг перед строем появились полковник, командир дивизии, Шкель и подполковник, начальник политотдела, Векслярский. Политрук спрашивает: нет ли кого-то с опытом газетной работы, они организуют дивизионную газету. Папа сделал шаг вперед. И снова оказался спасен. Так вместе они и провоевали до конца войны, и подружились, не смотря на различие положения и званий. Шкеля я смутно помню, большой, шумный и веселый, он как-то заходил к нам домой, уже на Римского-Корсакова, с огромным арбузом. К сожалению, он рано умер. А с Векслярским родители дружили до самого конца, он даже женился на их приятельнице.
Пожалуй, сегодня надо заканчивать. И так слишком длинный пост получился. В следующий раз постараюсь рассказать о послевоенной жизни.
продолжение http://k-alex10.livejournal.com/9182.html