Уродно звяцание...
Концерт Олега Николаевича Каравайчука в музее Иссака Бродского.
Его привезли из его Келломяк уже к шести вечера.
Всю нощь он промузыцировал,
как всегда, из кусков мучительно пытаясь
сложить хоть что-то членораздельное
и, как всегда, ничего не получалось.
Поутру промаялся, пытаясь уснуть,
и было неясно: согласится он играть или нет.
Но к полдню выглянуло солнушко
и, пройдясь по нему,
Олежек почирикал с синицами,
поворковал с голубком
и, помычав не без удовольствия
с мычащей только девочкой -
местной комаровской дурочкой,
дал добро на выступление.
Мир обыденных и нормальных
Олега Николаевича никогда не интересовал,
почему за столько десятилетий жизни
в питерских Келломяках - Комарово,
он ни с кем из академиков, пиитов, музыкантов
и писак так и не сошёлся.
Час он пролежал в полной темноте на музейной кушетке,
преодолевая чувство гадливости
к обступающим его липким городошным флюидам.
Где-то там рассаживался уже обилеченный народ,
и снова было неясно: сможет он играть или нет.
Наконец Олежик вышел - ни кем не замеченный,
всё одно как сморщенный лесовичок,
за последний год своего уже
как никак восьмидесятилетия
и ростом вроде поубавившись,
и словно снова превратившись в "мальчика с пальчик" -
вундеркинда, сидевшего на коленях Иосифа Виссарионыча,
и того самого (в красном галстухе) пионера,
лихо в Александровской «Волге-Волге»
бряцающего на фортепьянах.
Сел на стул,
поёрзал чуток,
приноровляясь и тут же пытаясь с него съелозить
и, как всегда, нахлобучился поверх
уже паричка и вездесущего берета
плотной наволочкой - от всегда его раздражающего
верхнего света
и мира людей - слишком чувственных и животных,
чтоб ему не мешать одним только своим уже присуствием.
Те, кто ожидал услыхать салонное музицирование
последнего питерского Идиота и
вкусить очередную порцию нашего городского бренда -
питерского сумашествия,
был, возможно, несказанно разочарован,
ибо у него снова ничего не получалось.
Олежик, как всегда, начал с настраивающей его
«песни бесстрастливаго гневу»,
пытаясь пробить стену между собой и своей музЫкой
чувством крайнего по отношению к самому себе же
отвращения и гадливости:
только так преодолевается «каша в голове»
и собственной же головою
пробивается банализация бытия и самого гнозиса...
Творчество уже как лет сорок
стало для него мукой и пыткой:
будучи не от мира сего
(и даже не ведая имена тех, кто нами правил),
он стал этого мира эоловой арфой,
изменив вдруг своим кристально чистым аккордам
и внешней напевной красивости
(в "Двух капитанах")
и первым среди советских композиторов
ещё в конце пятидесятых выдавив из себя
пляшуще скачуще лязгающе вихляющийся диссонанс
и став для тогдашней эпохи
с ея псевдо-оптимистичным настроем и псевдогармонией,
ея диагнозом и ея приговором.
А последние лет двадцать - с начала перестройки -
и живым воплощением
крушения самой классической музыки:
ея ошмётками и разрывами,
судоргами и кажется что последними уже
ея предсмертными трепыханиями.
Двадцать лет он упорливо пытается дотянуться
и стать вровень с тем Олежиком,
каким его знавали по музыке из фильмов Ильи Авербаха -
не иначе то, как Сизифово катание камней в гору,
с какой доносится иногда, точно из пыточной, только его истошной крик.
Он никогда не подлаживался и никогда не умел и
никому не хотел нравиться.
Я всегда завидовал его огнезрачному безумию,
его полной и уже окончательной маргинальности,
умению проживать симулякрственные эпохи,
вовсе их не замечая,
его глубочайшему презрению к миру мирских ценностей,
его роковой и всегдашливой «творческой неудаче»,
какую он снова блестяще и продемонстрировал:
начиная и сознательно идя на обрыв,
куксясь и, как всегда, ненарошливо капризничая,
приноравливаясь к инструменту,
то становясь перед ним на колени,
то облакачиваясь,
то садясь на него задом
и всё одно не слыша того самого уродного звяцания...
Его привезли из его Келломяк уже к шести вечера.
Всю нощь он промузыцировал,
как всегда, из кусков мучительно пытаясь
сложить хоть что-то членораздельное
и, как всегда, ничего не получалось.
Поутру промаялся, пытаясь уснуть,
и было неясно: согласится он играть или нет.
Но к полдню выглянуло солнушко
и, пройдясь по нему,
Олежек почирикал с синицами,
поворковал с голубком
и, помычав не без удовольствия
с мычащей только девочкой -
местной комаровской дурочкой,
дал добро на выступление.
Мир обыденных и нормальных
Олега Николаевича никогда не интересовал,
почему за столько десятилетий жизни
в питерских Келломяках - Комарово,
он ни с кем из академиков, пиитов, музыкантов
и писак так и не сошёлся.
Час он пролежал в полной темноте на музейной кушетке,
преодолевая чувство гадливости
к обступающим его липким городошным флюидам.
Где-то там рассаживался уже обилеченный народ,
и снова было неясно: сможет он играть или нет.
Наконец Олежик вышел - ни кем не замеченный,
всё одно как сморщенный лесовичок,
за последний год своего уже
как никак восьмидесятилетия
и ростом вроде поубавившись,
и словно снова превратившись в "мальчика с пальчик" -
вундеркинда, сидевшего на коленях Иосифа Виссарионыча,
и того самого (в красном галстухе) пионера,
лихо в Александровской «Волге-Волге»
бряцающего на фортепьянах.
Сел на стул,
поёрзал чуток,
приноровляясь и тут же пытаясь с него съелозить
и, как всегда, нахлобучился поверх
уже паричка и вездесущего берета
плотной наволочкой - от всегда его раздражающего
верхнего света
и мира людей - слишком чувственных и животных,
чтоб ему не мешать одним только своим уже присуствием.
Те, кто ожидал услыхать салонное музицирование
последнего питерского Идиота и
вкусить очередную порцию нашего городского бренда -
питерского сумашествия,
был, возможно, несказанно разочарован,
ибо у него снова ничего не получалось.
Олежик, как всегда, начал с настраивающей его
«песни бесстрастливаго гневу»,
пытаясь пробить стену между собой и своей музЫкой
чувством крайнего по отношению к самому себе же
отвращения и гадливости:
только так преодолевается «каша в голове»
и собственной же головою
пробивается банализация бытия и самого гнозиса...
Творчество уже как лет сорок
стало для него мукой и пыткой:
будучи не от мира сего
(и даже не ведая имена тех, кто нами правил),
он стал этого мира эоловой арфой,
изменив вдруг своим кристально чистым аккордам
и внешней напевной красивости
(в "Двух капитанах")
и первым среди советских композиторов
ещё в конце пятидесятых выдавив из себя
пляшуще скачуще лязгающе вихляющийся диссонанс
и став для тогдашней эпохи
с ея псевдо-оптимистичным настроем и псевдогармонией,
ея диагнозом и ея приговором.
А последние лет двадцать - с начала перестройки -
и живым воплощением
крушения самой классической музыки:
ея ошмётками и разрывами,
судоргами и кажется что последними уже
ея предсмертными трепыханиями.
Двадцать лет он упорливо пытается дотянуться
и стать вровень с тем Олежиком,
каким его знавали по музыке из фильмов Ильи Авербаха -
не иначе то, как Сизифово катание камней в гору,
с какой доносится иногда, точно из пыточной, только его истошной крик.
Он никогда не подлаживался и никогда не умел и
никому не хотел нравиться.
Я всегда завидовал его огнезрачному безумию,
его полной и уже окончательной маргинальности,
умению проживать симулякрственные эпохи,
вовсе их не замечая,
его глубочайшему презрению к миру мирских ценностей,
его роковой и всегдашливой «творческой неудаче»,
какую он снова блестяще и продемонстрировал:
начиная и сознательно идя на обрыв,
куксясь и, как всегда, ненарошливо капризничая,
приноравливаясь к инструменту,
то становясь перед ним на колени,
то облакачиваясь,
то садясь на него задом
и всё одно не слыша того самого уродного звяцания...