Питерский Harlem
Питерская Коломна начинается с Новой Голландии,
зачарованно манит в арку Валлен-Деламота
и затягивает, точно в воронку
напрочь выпавших из былого событий,
уже не поддающихся воспоминаниям
и только пропахших лиственничной смолой
и затканных в паутину корабельных снастей и канатов.
Здесь, у настежь распахнутых врат,
отделённых только брегом
берущей своё начало Мойки,
с клочьями жёлто-сизого
ползучего туманца,
прикрывающего наготу
навсегда уже забвенных времён,
грезят белыми как лунь ночами
в сплетеньи рук
сомкнувшиеся в засосных поцелуях
уютные парочки.
Коломна по-прежнему хранит патину
почти истлевшего затрапеза,
точно выцветших,
ещё тканных обоев,
драных снизу немилосердно котами,
с прибитой и тоже потерявшей свою яркость -
ещё студентской
подписью "Дорогой и любимой..." -
акварелькой
никому тогда неизвестного
Александра Бенуа.
Тоже приезжаю сюда грезить,
вспоминая запечатлённые именно здесь:
«Я звал тебя, но ты не оглянулась,
Я слезы лил, но ты не снизошла...»
Когда-то одна из многочисленных жён Виктора Кривулина
(а этого скрюченного "болезнью Литтля"
двукостыльного сгорбленного карлика
обожала и жалостливо любила
бесконечная плеяда самых красивых и умных)
написала про него роман
и опубликовала в "Неве",
где лейтмотивом этой
"Сашеньки",
вынесшей из Беловежских лесов
от прабабки сохраненный дар
ворожить и заговаривать,
звучит образ его, Витенькиной, фотографии,
какую она достаёт по утрам из письменного стола
и вместо молитвы,
словно как "Отче наш",
с пылом отречённой ненависти
протыкает её иглою
в самоё что ни на есть сердце
в области его чёрно-белой груди!
Помню, как Виктор хорохорился,
хвастался, что его "бывшие" даже о нём пишут
и чего-то там такое слагают,
но для меня было шоковым и шальным
вскоре узнать,
что он буквально сгорел
от метастазного рака лёгких!
Вот такие же проткнутыя лёгкия,
только уже самого Петербурга,
для меня и есть
эта всегда пасмурная Коломна.
Пьяненькие у рюмочных,
воронкообразная пустота Покровской площади
вместо взорванного на ней храма
и как сердце самой Коломны -
дом на углу Пряжки и Офицерской.
Здесь, с четвёртого этажа,
были тогда ещё очевидны корабельные мачты,
покачивавшиеся на ветру,
и купол Кронштадтского собора.
Именно после большевицких агиток
"Шоколад Миньон жрала..."
Блок перестал слышать музыку,
и у него таинственно заболела "оболочка сердца",
точно самоубийственно проткнутая
ржавой иглой
с ненавистью самоотречения
от собственного "исступленья"!
Ничего не помогало,
и даже кочергою размозжённый вдребезги Аполлон
ещё только усилил крик проткнутого сердца!
Умирая, он кричал так,
что его крик был слышен на всех этажах,
на лестнице и в дровяном подвале,
и временами мне иногда кажется,
что я слышу этот ночной
душу раздирающий вопль
проткнутого в самоё сердце
моего больного города!
зачарованно манит в арку Валлен-Деламота
и затягивает, точно в воронку
напрочь выпавших из былого событий,
уже не поддающихся воспоминаниям
и только пропахших лиственничной смолой
и затканных в паутину корабельных снастей и канатов.
Здесь, у настежь распахнутых врат,
отделённых только брегом
берущей своё начало Мойки,
с клочьями жёлто-сизого
ползучего туманца,
прикрывающего наготу
навсегда уже забвенных времён,
грезят белыми как лунь ночами
в сплетеньи рук
сомкнувшиеся в засосных поцелуях
уютные парочки.
Коломна по-прежнему хранит патину
почти истлевшего затрапеза,
точно выцветших,
ещё тканных обоев,
драных снизу немилосердно котами,
с прибитой и тоже потерявшей свою яркость -
ещё студентской
подписью "Дорогой и любимой..." -
акварелькой
никому тогда неизвестного
Александра Бенуа.
Тоже приезжаю сюда грезить,
вспоминая запечатлённые именно здесь:
«Я звал тебя, но ты не оглянулась,
Я слезы лил, но ты не снизошла...»
Когда-то одна из многочисленных жён Виктора Кривулина
(а этого скрюченного "болезнью Литтля"
двукостыльного сгорбленного карлика
обожала и жалостливо любила
бесконечная плеяда самых красивых и умных)
написала про него роман
и опубликовала в "Неве",
где лейтмотивом этой
"Сашеньки",
вынесшей из Беловежских лесов
от прабабки сохраненный дар
ворожить и заговаривать,
звучит образ его, Витенькиной, фотографии,
какую она достаёт по утрам из письменного стола
и вместо молитвы,
словно как "Отче наш",
с пылом отречённой ненависти
протыкает её иглою
в самоё что ни на есть сердце
в области его чёрно-белой груди!
Помню, как Виктор хорохорился,
хвастался, что его "бывшие" даже о нём пишут
и чего-то там такое слагают,
но для меня было шоковым и шальным
вскоре узнать,
что он буквально сгорел
от метастазного рака лёгких!
Вот такие же проткнутыя лёгкия,
только уже самого Петербурга,
для меня и есть
эта всегда пасмурная Коломна.
Пьяненькие у рюмочных,
воронкообразная пустота Покровской площади
вместо взорванного на ней храма
и как сердце самой Коломны -
дом на углу Пряжки и Офицерской.
Здесь, с четвёртого этажа,
были тогда ещё очевидны корабельные мачты,
покачивавшиеся на ветру,
и купол Кронштадтского собора.
Именно после большевицких агиток
"Шоколад Миньон жрала..."
Блок перестал слышать музыку,
и у него таинственно заболела "оболочка сердца",
точно самоубийственно проткнутая
ржавой иглой
с ненавистью самоотречения
от собственного "исступленья"!
Ничего не помогало,
и даже кочергою размозжённый вдребезги Аполлон
ещё только усилил крик проткнутого сердца!
Умирая, он кричал так,
что его крик был слышен на всех этажах,
на лестнице и в дровяном подвале,
и временами мне иногда кажется,
что я слышу этот ночной
душу раздирающий вопль
проткнутого в самоё сердце
моего больного города!