Причастие
Девяностые стали для Владимира Малыщицкого
неотступным и бесповоротным вхождением на собственную Голгофу -
с каждым годом он всё более погружался в кромешную тьму
слепоты и глухоты.
Для него как человека - собственная неполноценость,
а для режиссёра - и сама вроде как невозможность творчества,
была именно той неизбежностью трагедии,
певцом какой в своих режиссёрских опусах он изначально и являлся,
и точно он сам её и предчувствовал.
И единственный путь преодоления трагедии,
какой он сам мучительно нащупывал,
связан был только с согласием на неё
как на ниспосылаемый свыше драгоценный Дар:
"Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным твоим сознавать".
Именно в девяностые,
бывший красный уголок на Большой Конюшенной,
стал свидетелем переплавки его прежней
гражданской пафосности
в вершины уже настоящего трагизма.
Всё что, в ЛИИЖТе и в Молодёжном
было связано с судьбой декабристов
и уже тогда казавшимся мне
крайне искусственным и натужным,
в постперестроечную эпоху стало ещё и фальшивым.
Ибо хуже советского может быть
только его антитеза - антисоветское.
Трагедия может быть только личной
и то, только тогда,
когда сама личность дорастает до ея принятия.
И поставленный им и сыгранный более тысячи раз "Заповедник"
был проекцией на его собственную судьбу,
ибо Довлатовым он сам и был.
И сыгранный за вечер спектакль
становился всё одно что испиванием голгофской Чаши - Причастием,
какая и помогала ему жить
в той опускавшейся тьме, дальше...
неотступным и бесповоротным вхождением на собственную Голгофу -
с каждым годом он всё более погружался в кромешную тьму
слепоты и глухоты.
Для него как человека - собственная неполноценость,
а для режиссёра - и сама вроде как невозможность творчества,
была именно той неизбежностью трагедии,
певцом какой в своих режиссёрских опусах он изначально и являлся,
и точно он сам её и предчувствовал.
И единственный путь преодоления трагедии,
какой он сам мучительно нащупывал,
связан был только с согласием на неё
как на ниспосылаемый свыше драгоценный Дар:
"Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным твоим сознавать".
Именно в девяностые,
бывший красный уголок на Большой Конюшенной,
стал свидетелем переплавки его прежней
гражданской пафосности
в вершины уже настоящего трагизма.
Всё что, в ЛИИЖТе и в Молодёжном
было связано с судьбой декабристов
и уже тогда казавшимся мне
крайне искусственным и натужным,
в постперестроечную эпоху стало ещё и фальшивым.
Ибо хуже советского может быть
только его антитеза - антисоветское.
Трагедия может быть только личной
и то, только тогда,
когда сама личность дорастает до ея принятия.
И поставленный им и сыгранный более тысячи раз "Заповедник"
был проекцией на его собственную судьбу,
ибо Довлатовым он сам и был.
И сыгранный за вечер спектакль
становился всё одно что испиванием голгофской Чаши - Причастием,
какая и помогала ему жить
в той опускавшейся тьме, дальше...