Отец
Умирает мой отец -
долго, мучительно,
душевно раздавленный
превращением в беспомощного младенца.
Умирает от старости,
изнурительных болезней,
не без помощи нашей медицины:
"Хотели ведь, как лучше..."
Умирает не в больнице,
с её привычно маслянисто-зеленоватым оттенком стен,
запахом мочи и карболки,
откуда его "выписали",
хирургически искалечив уже до конца,
умирает у себя дома
на своей постели.
За свою жизнь пришлось лицезреть сотни человеческих "уходов":
интуитивно,
по неведомым для меня самого признакам,
узнаю и "тень" смерти,
и её "покрывало", и её "лицо",
с точностью до часа определяя "сроки" и "времена".
"Уходящий", как правило, молчит,
погружённый в тягучую истому,
ему уже "нечего сказать",
может, потому,
что "всё" уже было сказано раньше,
может, что эти дни и часы
уже не стоит озвучивать словами,
ставшими в нашу эпоху похожими на "стёршиеся пятаки".
Почему, может, так и любил Владимир Соловьёв
(при всей своей внешней литературной болтливости)
обмывать, одевать,
класть в гроб "своих покойников",
что это было куда значимее
всех сказанных "слов".
Молчим и мы с моим отцом.
В своей переломанной,
раздавленный утробным страхом судьбе
он так всю жизнь и промолчал
о своём отце,
расстрелянном еще в 28 году,
промолчал о своей матери,
которая с ползавшими вокруг неё пятью мальчиками,
уже где-то в Сибири,
на припорошенном поле собирала мерзлую картошку.
Промолчал и о четырёх годах немецких концлагерей,
куда попал уже в первые дни войны.
Всю жизнь он всё чего-то "строил",
и где бы это не происходило,
под его началом оказывались всё те же "зека" -
единственные люди,
которых в той бравурной и весело щебечущей эпохе
он любил и понимал
в силу, очевидно, своей невыговоренной маргинальности.
Когда мне было лет пять,
он мне скупо сказал:
«Ты бы знал, как из них "выбивали показания",
как до сих пор они ходят со сломанными суставами пальцев
и сожжёнными половыми органами -
этими следами "чистосердечных показаний"».
За свою жизнь
он так и не посмотрел ни одного фильма "про войну",
не прочитал ни одного советского детектива -
ибо всё это ему
казалось отвратительной "пятачностёршейся" неправдой.
долго, мучительно,
душевно раздавленный
превращением в беспомощного младенца.
Умирает от старости,
изнурительных болезней,
не без помощи нашей медицины:
"Хотели ведь, как лучше..."
Умирает не в больнице,
с её привычно маслянисто-зеленоватым оттенком стен,
запахом мочи и карболки,
откуда его "выписали",
хирургически искалечив уже до конца,
умирает у себя дома
на своей постели.
За свою жизнь пришлось лицезреть сотни человеческих "уходов":
интуитивно,
по неведомым для меня самого признакам,
узнаю и "тень" смерти,
и её "покрывало", и её "лицо",
с точностью до часа определяя "сроки" и "времена".
"Уходящий", как правило, молчит,
погружённый в тягучую истому,
ему уже "нечего сказать",
может, потому,
что "всё" уже было сказано раньше,
может, что эти дни и часы
уже не стоит озвучивать словами,
ставшими в нашу эпоху похожими на "стёршиеся пятаки".
Почему, может, так и любил Владимир Соловьёв
(при всей своей внешней литературной болтливости)
обмывать, одевать,
класть в гроб "своих покойников",
что это было куда значимее
всех сказанных "слов".
Молчим и мы с моим отцом.
В своей переломанной,
раздавленный утробным страхом судьбе
он так всю жизнь и промолчал
о своём отце,
расстрелянном еще в 28 году,
промолчал о своей матери,
которая с ползавшими вокруг неё пятью мальчиками,
уже где-то в Сибири,
на припорошенном поле собирала мерзлую картошку.
Промолчал и о четырёх годах немецких концлагерей,
куда попал уже в первые дни войны.
Всю жизнь он всё чего-то "строил",
и где бы это не происходило,
под его началом оказывались всё те же "зека" -
единственные люди,
которых в той бравурной и весело щебечущей эпохе
он любил и понимал
в силу, очевидно, своей невыговоренной маргинальности.
Когда мне было лет пять,
он мне скупо сказал:
«Ты бы знал, как из них "выбивали показания",
как до сих пор они ходят со сломанными суставами пальцев
и сожжёнными половыми органами -
этими следами "чистосердечных показаний"».
За свою жизнь
он так и не посмотрел ни одного фильма "про войну",
не прочитал ни одного советского детектива -
ибо всё это ему
казалось отвратительной "пятачностёршейся" неправдой.